Русский язык и литературу нам в старших классах преподавала Ларисам Михайловна Львова, неброская, неопределенного возраста, худенькая, болезненного вида женщина, всегда кутавшаяся в заношенное пальто или шаль. У нее была  маленькая головка с русыми, гладко зачесанными волосами, взятыми в узел, большие печальные глаза и большой лоб. В отношении русского языка я к ней испытываю глубокую благодарность, поскольку благодаря частым диктантам, я смог стать грамотным человеком (здесь, конечно, не обошлось без чтения книг), и сегодня пишу, практически, без ошибок. Убедившись в этом, Лариса Михайловна иногда не проверяла мои сочинения из-за моего ужасного почерка, а сажала меня напротив себя на перемене, и я ей читал вслух. В основном, ставила она мне пятерки за содержание.

Литература могла бы быть одним из самых интересных предметов, а стала одним их самых скучных. Своей главной задачей Лариса Михайловна считала научить нас составлять планы, прежде чем писать сочинение или даже отвечать устно. Эпиграф, вступление, содержание темы по пунктам: а, б, в, г,; заключение. Римские цифры, — арабские цифры, — буквы алфавита. Образ Онегина: значение, отношение с другими героями, внешность, поступки, главные черты характера. Образ Катерины: значение, отношения с другими героями, внешность, поступки, главные черты характера. Образ Пьера Безухова – то же. Образ Кирсанова – то же. Нравились мне пьеса «Гроза» и Катерина – не нравились, я обязан был знать и говорить, что она «луч света в темном царстве». Даже в сочинениях мы писали одни и те же слова, употребляли одни и те же цитаты, эпиграфы: «И жить торопится, и чувствовать спешит» или «Суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано». Прекрасные, но заезженные нами же слова. Единственной отдушиной были домашние сочинения. Нам казалось, что нашли, откуда списать, но оказывалось, что и здесь мы брали в читальном зале Дома учителя все того же Белинского или менее знакомого Писарева. Списывали, кто больше, до сорока страниц.

Я не помню, чтобы Лариса Михайловна просила кого-нибудь сказать свое мнение, сказать своими словами, да, она просила, но только то, что было в учебнике, а не свое. Она любила и знала литературу, но как-то для себя. Несмотря на восторженный голос, она не смогла привить нам любовь к изящной словесности, к литературе, как таковой, не учила различать хорошую прозу и плохую, хорошие стихи и плохие. И если это пришло, то не благодаря ей, а скорее вопреки.

Но однажды Лариса Михайловна показала свой темперамент и свое личное, глубоко прочувствованное отношение к тому, что говорила. Речь тогда шла о Пушкине, о его любви. Когда она прерывающимся от волнения голосом сказала, что Пушкин был однолюб, послышался ехидный смешок Городницкого, знавшего уже в ту пору о великом поэте едва ли не больше, чем Лариса Михайловна. Она с гневом выставила его из класса и потребовала дневник, чтобы поставить двойку. Нам же она сказала, чтобы мы не верили «этому цинику. Да, действительно, женщин в жизни Пушкина было много. Но любовь у него каждый раз была одна – великая, светлая Пушкинская любовь». Мы были в шоке от всего произошедшего. Во-первых, она выгнала из класса своего любимца, во-вторых, она его выгнала из класса, чтобы защитить свою любовь к поэту и значит нашу веру в его мораль и нравственность. А возможно, это тоже было всплеском советского патриотизма: сегодня «Пушкин – ловелас, а завтра – Родину продаст». Но скорее всего она вскипела потому, что Городницкий коснулся того, в чем она сама боялась себе признаться.

Этот эпизод очень хорошо описал и в прозе, и в стихах: «Урок литературы» сам Городницкий, и я не могу соревноваться с профессионалом и талантливым литератором и привожу подробности эпизода, доверяя памяти, потому что это подробности его жизни, и он эту подробность помнит лучше. Единственное, что меня удивляет, как такой тонкий и умный человек, как Городницкий, смог понять правоту учительницы, как он сам пишет, только через полвека. Я в ее правоте в этом эпизоде не сомневался даже тогда и был на ее стороне.

Вне нашего знания, за кадром, осталась, практически, вся литература  «серебряного века», и Ахматова, а про нее мы узнали лишь из разноса в прессе, когда были еще совсем сопливыми, и Мандельштам, и Иванов, и Хлебников, и Северянин, и много-много других имен, не говоря уже о Пастернаке и Булгакове. Даже Достоевского я стал читать только после выхода его собрания сочинений в 1956 году, когда сумел подписаться на него. Ну и, конечно, после спектакля «Игрок» с Честноковым в театре им. Пушкина.

Обо всем  этом Лариса Михайловна не произнесла ни слова. Наверно, после 1953 года программа изменилась, значит нам не повезло, а может быть, наоборот, повезло, потому что школа умела удивительным образом отталкивать нас от литературы, а не привлекать.

Далее

В начало