Буквы мне показала Тамара, ей тогда было лет 11-12. Иногда я сидел рядом и смотрел, как она делает уроки. Однажды ей нужно было выучить стихотворение, она читала его и повторяла несколько раз, и я его выучил. Это как учить песни по радио, очень просто. Как же она удивилась, когда что-то забыла, какую-то строчку, и я ей подсказал. Стихотворение было про старушку, которая пошла в лес за хворостом. Потом она водила меня в школу то ли свою, то ли мамину, не помню, на какой-то праздник, и я читал там это стихотворение со сцены.

У меня, конечно, были, как у всех детей, красивые книжки со сказками, но интерес к Книге – я пишу это слово именно с большой буквы – у меня появился благодаря папе. Тогда мне не было еще и четырех, и читать я еще не умел. Папа часто доставал с полки огромную книгу, которая меня ужасно притягивала, но  она была для меня ужасно тяжелая. Большая, толстая с тисненым позолоченным корешком и толстыми листами с золотым обрезом. Называлась эта книга «100 великих деятелей искусств мира». Возможно, как-то иначе, но похоже. В ней были помещены портреты писателей, поэтов, композиторов, художников и их краткие биографии на одном листе. Листы были переложены папиросной бумагой или тонким пергаментом. Я наблюдал, как отец благоговейно брал ее в руки и очень осторожно перелистывал, и это его отношение передалось и мне, и не только к этой книге, но к книгам вообще. Папа показывал мне портреты и называл имена, и я почти всех запомнил. Я знал, например, что этот дядька с бородой – Толстой. Мне только было очень смешно, что папа неправильно произносит это слово. Простые и короткие сказки Толстого  мне прочли раньше, чем длинные сказки Пушкина, поэтому Толстого я любил больше, чем Пушкина, тем более, что он был седой, как дедушка.

Гоголь мне не нравился, потому что я не любил само слово «Гоголь». Мама часто делала «гоголь-моголь» из яиц и сахарного песка и заставляла меня эту гадость есть. Это было для меня таким же наказанием, как выпить рыбий жир. Поэтому от портрета этого длинноносого и длинноволосого Гоголя я старался отвернуться. Именно тогда я и услышал впервые имена Гете, Шиллера, Байрона, еще совершенно не понимая, кто они такие. С этой книгой связаны мои тщеславные ощущения от похвал отца, когда я бойко отвечал на его вопрос: «Кто это?» Папа с той же долей тщеславия демонстрировал мои успехи гостям.

Вероятно, благодаря этой книге у меня и стали буквы складываться в слова. Так что читать я научился сам. Потом я читал все вывески на улицах во время прогулок или поездках с папой на трамвае или автобусе.

Я не помню, был ли у меня букварь, но, наверно, был, потому что я отчетливо помню, как меня смешили эти глупые фразы типа «мама мыла раму» и еще я помню свою первую «хохму» по этому поводу. Как-то мама с очередной домработницей мыла окна. Стали открывать створки, и одна из них стукнула маму по руке. Я вдруг расхохотался и произнес: «Мама мыла раму, рама била маму». В моем исполнении это прозвучало так: «Мама мыва раму, рама бива маму». Сколько времени хохотала мама, я не помню. Но помню, что потом смеялся папа, а потом все родственники по-очереди. А дядя Фима не давал мне проходу, не спросив, кто бив маму? Так что к четырем годам я уже читал. Говорю это так уверенно потому, что в 1938 году папа исправлял, если я неправильно что-то прочел, он еще был зрячим. А в следующем году он уже вынужден был верить мне на слово. И еще. В четыре года меня отвели в «очаг», а тогда я уже читать умел.

Далее

В начало