Впечатление, которое мы с Левкой Лозовским получили в лаборатории высоких напряжений, особенно от двух  сближающихся шаров и со страшным треском разряда молнии между ними хватило, чтобы сделать окончательный выбор в пользу Электромеханического факультета Политехнического института, куда мы ходили на день открытых дверей. Это был странный выбор. Все наши однокашники выбирали институты поближе к дому, а мы выбрали самый от нас удаленный. В 1951 году это был  почти загород.

В 1946 году я жил там вместе с семьей тети Лии на даче. Она сняла комнату на все лето во втором профессорском корпусе у своей приятельницы – преподавателя института. Корпуса эти находились на территории замечательного парка Политехнического института. Никакого стадиона тогда еще не было, и мы гоняли с  Гориком и профессорскими детьми в футбол просто на травяном поле. Там мы познакомились с братьями Ивановыми, сыновьями профессора, младшего Севу я потом встречал иногда в институтских коридорах.

Одному из ребят подарили родители подростковый велосипед, и мы гурьбой бегали за ним, дожидаясь своей  очереди, чтобы проехать вокруг дома. Кот – так мы его звали – тоже потом учился в Политехническом институте. Это была их вотчина. Помню, как все жильцы высыпали из дома и приветствовали член-корреспондента Лукирского, который приехал на только что купленной эмке, но модернизированной, с обтекаемым капотом «М-11». А Лукирский был не только ученый, но еще и чемпион Ленинграда по теннису. Кажется, это была первая машина на оба профессорских корпуса.

Коридор квартиры, в которой мы снимали комнату, был сплошь уставлен застекленными книжными шкафами со старинными фолиантами в кожаных переплетах и с золотыми корешками. Обрезы толстых листов были тоже позолоченные. Мы с Гориком тайком, потому что нас строго-настрого предупредили, чтобы мы к книгам даже не прикасались, когда все уходили, осторожно доставали эти манившие нас тайной пыльные тома.  Чего только там не было: и Брем, и История Древней Греции и Рима, и словарь Брокгауза и Эфрона, и «1001 ночь». Все это с прекрасными иллюстрациями, а тексты с буквой «ять» и твердыми знаками на конце слов читались уже привычно. Мы восхищенно разглядывали эти сокровища, и, может быть, именно тогда страстно захотелось иметь много своих книг.

Но лето брало свое, и мы бежали купаться на карьер с холодной чистой водой. Он был совсем близко, нужно было пересечь трамвайную линию, пройти по улице, которая теперь называется Шателена, мимо маленького кинотеатра «Юнион». А за карьером был действующий аэродром, и летчики катали желающих на  «У-2» над городом, очень нам хотелось, но детей не брали. Прошло каких-то пять лет, и вот я готовился поступать в институт, облик которого стал привычным еще в те далекие дни. Была, правда, еще одна причина в пользу Политехнического, гораздо более важная, как казалось маме. У мамы была приятельница, муж которой только что был назначен или выбран, сейчас уже не помню, ректором этого института. Звали его Александр Философович Алабышев. Видимо это все-таки повлияло на мой внутренний настрой, хотя я строго-настрого сказал маме ни к кому не ходить и не просить. Но я проговорился Левке Лозовскому, и это имело последствия.

С самого начала институтская эпопея как-то не задалась. После окончания выпускных экзаменов мама увезла меня подальше от городских соблазнов для подготовки к вступительным экзаменам во Всеволожск, тогда еще это место не было городом и было тихим и унылым. Как всегда, мы сняли дачи все вместе, тетя Лия, через дом от нас, немного дальше – тетя Фира. И у нас уже образовалась компания, где был Горик, Ида, я, какие-то идины подруги, постепенно к нам прибился несколько шпанистый, любивший верховодить Савва, имевший свою дачу, но не только это его выделяло из нашей среды, но и то, что его отец, Далий Маркович Керпелев, был крупным инженером на заводе Козицкого, лауреатом Сталинской премии, побывал он и в Америке, обо всем этом Савва сообщил, как бы нехотя, но с явным чуством превосходства. Попал в нашу компанию и Илья Гафт, снимавший с мамой дачу рядом, он учился в Ленинградском хореографическом училище и уже танцевал в Мариинке. Фотографии его в ролях нам демонстрировала его мать, никогда с ними не расстававшаяся.

Центром компании был Горик с его гитарой и новыми студенческими песнями (а он и Ида были уже после второго курса). Эти песни мы с огромным удовольствием распевали хором: «Султан», «Жена, она от бога нам дана», «О, Сан Луи  шумный», «Бигл Допл». Любили мы петь и песни гражданской войны: «Там вдали, за рекой», «Песня о путевом обходчике» и много других.

Фривольные анекдоты тоже были в повестке дня. Особенно, сальным шуточкам радовался Савва и громко на всю улицу хохотал. Я это воспринимал лишь как игру, как литературно-сатирическую основу, а Савва – как руководство к действию. Он был старше меня года на два, ровесник Горика, который крутил уже в то время роман с однокурсницей Ирой, потом она станет его женой, мне она очень нравилась, как человек – умная, честная, прямолинейная, а тогда я только мог представить ее себе мысленно. Горик говорил о ней скупо.

А Савва, отслужив в армии, снова появился на идином горизонте, и вскоре они поженились. Возможно, первая искра пробежала уже тогда, на всеволожской даче. В компанию нашу входил еще один обитатель  Афиногеновского проспекта – улицы, на которой мы все жили (я называл его Афинодрековским) – Ося «кривой». Один глаз у него был закрыт повязкой. Но никто его так в глаза не называл. Как-то он прибежал к нам на гитарные аккорды и таинственно сообщил всем, что видел обалденную машину на митрополитовой даче. Все знали, что это за дача. Огромный участок в Мельничных ручьях, обнесенный высоким забором. Никто из соседей точно не знал, чья это дача, может действительно митрополита. Мы рванули к ней, было это довольно далеко. Неслышно мы подкрались к забору и стали смотреть через щели между досками. Оська не врал. Мы увидели нечто! За высоким забором стоял новенький, сверкающий темно-коричневой краской и хромом шедевр автопрома «ЗИМ», уже знакомый нам по фотографиям в газетах. Мы его разглядывали даже с какой-то гордостью из-за того, что нам впервые удалось увидеть это собственными глазами. «Это» стоило тогда бешеные деньги – сорок тысяч рублей и продавалось только по особому разрешению правительства. Значит, этот суперсвященник принадлежал к этим богожителям и по положению, и по возможностям. Для сравнения тоже доступная очень немногим «Победа-М-16» стоила тогда «лишь» шестнадцать тысяч рублей.

Оська сильно вырос в наших глазах. Он был хороший парень, компанейский и преданный. Оська смотрел одним глазом в рот то мне, то Горику в ожидании хохмы или байки, всегда готовый заржать. Потом он бегал по пляжу и пересказывал знакомым то, что услышал, благодаря ему мы с Гориком тоже становились знаковыми фигурами. Для компании Оська был готов на все. Его мама, толстая низенькая еврейка с ужасающим акцентом, все время что-то готовила и без конца покрикивала на Оську то за то, что он плохо смотрел за младшим братом, то за то, что не сбегал в магазин, то еще за что-то. У них был собственный дом на углу афиногеновского проспекта и Колтушского шоссе, как раз на пути к пляжу, и мы видели, что все подоконники оськиного дома уставлены банками с вареньем.

Однажды Савва стал Оську подначивать на кражу варенья из собственного дома. Оська как будто только этого и ждал, подкрался к окну со стороны  улицы, приоткрыл створку и вытащил банку. Когда он нам ее доставал, то просто сиял от удовольствия, его глаз победно обежал наши лица, как луч прожектора. Савва первым важно окунул свой указательный палец с грязью под длинным ногтем, облизал его и щедро предложил банку нам. Все почему-то отказались, и Савва ел один, думаю, что его мать делала варенье не хуже и не в меньшем количестве. Но вот такая уж была игра. Не успели мы дойти до пляжа, как раздались вопли Оськиной мамы, обнаружившей пропажу. Это приводило всех в дикий восторг, особенно Оську. Собственно, ради этого все и затевалось. Эта операция повторялась несколько раз. Но однажды мы Оську не дождались. Он был пойман, отодран за это отцом и посажен под домашний арест. Через пару дней его выпустили. Это был совсем другой человек, тихий, с виноватой улыбкой и потухшим взглядом. Через неделю он уехал, и мы его никогда больше не видели. Всем нам как-то было не по себе. Когда Оська был с нами, мы его, вроде, не замечали, а после его отъезда скучно стало на пляже, меньше восторга и смеха было по вечерам. И никто меня уже так не встречал после каждого экзамена, с таким искренним интересом и сопереживанием, как Оська, ну конечно, исключая моих родных.

А результаты были не ахти: соблазнов оказалось не меньше, чем в городе. Всеволожское мне нравилось тихим уютом, деревянными домами, утопающими в садах, я любил приезжать сюда, проходить по этим улочкам под песни Петра Лещенко, что-то вроде «Чубчик, чубчик кучерявый» или «Маруся день хлопочет, Маруся замуж хочет и будет верная она жена». Со всех сторон шел запах разнообразного варенья, которое еще кипело в медных тазах, вокруг которых крутились разомлевшие толстые тетки. Не менее толстые мужики бродили в полосатых, как матрацы, пижамах или качались в гамаках, похожие на попавшие в сети огромные рыбины. Каждый день я шел с твердым намерением засесть за учебники, и каждый раз из этого мало что получалось.

Первые два экзамена: сочинение и устную литературу я сдал на «отлично», и встречавший меня Оська с приятелями чуть не несли меня до дома на руках. Я был окрылен, и маме нечем было крыть. Следующим был немецкий язык. Здесь-то я был уверен на 100%, «пятерка» у меня в кармане. И действительно, отвечал я очень хорошо, ни одного слова по-русски, все разборы предложений только на немецком языке. Я видел, что преподаватель просто в шоке, да и абитуриенты в аудитории тоже. Преподаватель – молодой, небольшого роста, с курчавой русой шевелюрой. Когда я закончил отвечать, Кузьменко, фамилию этого преподавателя я запомнил на всю жизнь, спрашивает: «Зинд зи Руссе?» Я оторопел и совсем не потому, что был уж  кристально честен, я просто забыл, есть ли графа «национальность» в экзаменационном листе, который держал в руке Кузьменко,  не рискнув соврать: «Их бин ид», отвечаю. «Юде» — поправляет меня Кузьменко и ставит «хорошо». У меня даже в глазах потемнело от обиды и неожиданности. Пожалуй, это было мое первое столкновение с откровенным и наглым антисемитизмом по отношению лично ко мне.

Химию, которая была следующим экзаменом, я провалил, сдал на «трояк». Я тогда подумал, а не поставил ли Кузьменко какой-нибудь тайный знак, уж больно несправедливой мне показалась оценка и здесь: я забыл формулу поташа, все остальное ответив очень здорово, помню, что мне попалось строение атома по Резерфорду. В школе за такой же ответ я получил на экзамене «пять». В общем, все пошло наперекосяк. Математику и физику тоже сдал без блеска, получив «четверки». Но я был уверен, что прошел, потому что набрал двадцать пять баллов, а проходной на электромех был «24».

Узнать результаты мы поехали с Гориком. Внимательно читаю и перечитываю список поступивших на электромех, меня в нем нет. Я тупо смотрел на доску и никак не мог поверить, что не поступил. Мы уже собирались уезжать, и я обдумывал, что я скажу родителям, когда Горик вдруг обратил внимание на второй список, где были перечислены не поступившие на электромех, но причисленные к другим, менее престижным факультетам. Я числился на механико-машиностроительном. Горик, который учился на машфаке «Корабелки», убеждал меня, что мехмаш – это то, что нужно, но у меня из головы не выходили два шара и искра между ними. Дались мне эти шары. Хоть я и попал в институт, но был очень расстроен, ведь проходной бал на электромех был, действительно, меньше, чем набрал я.

Левка Лозовский не попал никуда, это тоже меня очень расстроило. Мама решила мне помочь и поехала к жене Алабышева, моя принципиальность почему-то себя уже не проявляла. Я даже просил ее, чтобы она помогла Левке. Когда мама вернулась, то объяснила, что литература не является профилирующим предметом, химия гораздо важней. И еще сказала, что Александр Философович очень хвалил мехмаш, и якобы, если бы не он, я бы и на мехмаш не попал бы. Про Левку я уже и не заикался. Он, конечно, на меня не обиделся, а вот его отец, Михаил Григорьевич, до того очень хорошо к нашей семье относившийся, обиделся не на шутку.

Погоревав-погоревав, я на следующий день поехал к декану мехмаша Профессору Лебедеву и был зачислен студентом механико-машиностроительного факультета ЛПИ. Об этом я не только не жалею, а всячески благодарю судьбу за то, что не попал на электромех. Я до сих пор не могу составить простейшей электрической схемы и очень подозреваю, что и в случае окончания электромеха мои познания в электротехнике были бы не на много обширнее.

Между прочим,  одна из «троек» в упомянутой «Выписке из зачетной ведомости» именно по «Общей электротехнике». Она, как никакая другая, точно отражает уровень моих знаний (или незнаний) по этому предмету. Это обстоятельство, тем не менее, не помешало мне вместе с другими «всезнайками» во время трехмесячных сборов в Пензе на офицерских артиллерийских курсах вдоволь поиздеваться над бедным полковником Колотиловым, который читал нам общую электротехнику зенитных комплексов. Он нам говорит и рисует, что ток течет  в таком-то направлении, а мы, только что окончившие институт, утверждаем, что нет, ток течет в обратном направлении. Мы так его запутывали, что он говорил: «Колотилов – не дурак, давайте голосовать». И мы голосовали на полном серьезе, поднимая правую руку. Это у нас называлось «правилом правой руки». Все-таки звезды присваивались военным не за знания, а то сидеть бы  Колотилову до отставки в лейтенантах. Справедливости ради должен сказать, что нам преподавали и многие другие полковники, прекрасно знавшие свое дело, особенно мне понравился моложавый полковник, преподававший материальную часть зенитного 100-мм орудия. У меня сохранилась фотография с ним. Но я отвлекся, а к этим курсам мы еще вернемся.

Далее

В начало