Мы вышли на финишную прямую, начался последний, одиннадцатый семестр, семестр дипломного проектирования. Однако, институт не хотел отпускать нас с миром. Осенью разгорелась битва за Венгрию.  Именно тогда, в 1956 году, потерял свое обаяние социализм, как один из путей развития мира. Кремль обуял страх, который уже никогда не проходил.
Советские правители реагировали на все внешние раздражители закручиванием гаек внутри страны. Особенно это коснулось студенчества, исторически склонного к фронде. За малейшие провинности наказывали беспощадно и жестоко. Вот тогда под горячую руку попал Вова Балабан, уже будучи дипломантом. Его инцидент с вахтершей общежития раздули до масштабов злостного хулиганства. Складывалось впечатление, что Комитет ВЛКСМ так и ждал удобного случая, чтобы отличиться. На заседании комитета во главе с молодым карьеристом-циником Сергеевым, вроде бы только третьекурсником, исключили Балабана из комсомола, а за этим следовало автоматическое отчисление из института. Собрания, которое должно было постфактум утвердить решение комитета, ждали с нетерпением. Леша Осипенко, никогда до этого не бывший в рядах ВЛКСМ, срочно вступил в комсомол, чтобы попасть на закрытое собрание и голосовать в защиту Балабана. Выступал с представлением холодный и спокойный, как сфинкс, Сергеев. «Университет развивает все  способности, в том числе — глупость», сказал Чехов, а я бы добавил: «и подлость». Почти все голосовали против решения комитета, но все почему-то осталось в силе.  Бедный Леша Осипенко, способнейший, но и наивнейший человек.

Нечто подобное произошло и с моим двоюродным братом Аликом, сыном тети Фиры. Алик был, я думаю, самым талантливым человеком в нашей семье. Всегда учился только на отлично, закончил школу с золотой медалью. Он в этом злосчастном году учился на втором курсе ЛИСИ. Во время выборов комсомольского бюро он решил пошутить и написал в бюллетене для тайного голосования, заметьте, тайного, что с большим удовольствием проголосовал бы за Айка Эйзенхауэра. Ну, глупая, конечно, шутка, но ведь шутил. Но нет. В ЛИСИ тоже были начеку. Его заставили признаться, что это он написал, исключили из комсомола и отчислили (отличника) из института. Его никуда не брали больше. И только с помощью дяди Нисена его взяли в тульский инженерно-строительный институт, который он и закончил.

В этих судьбах зловещую роль сыграл Андропов, который был тогда послом в Венгрии и всячески настраивал Кремль на силовые решения, а либерал и разоблачитель культа Сталина Хрущев на это силовое решение пошел и на закручивание гаек тоже.

Меня иногда спрашивают, когда я почувствовал, что стал инженером. А вот во время дипломного проектирования и почувствовал. Во-первых, у меня проявился интерес к вопросу, который я изучал, мне захотелось, как Пастернаку «дойти до самой сути». Я просиживал в читальных залах Публичной библиотеки на Фонтанке, в библиотеках брал нужные мне книги, выписывал домой технические журналы и все их, как ни странно, прочитывал. Я ходил на семинары и консультации в Ленинградский дом Технической пропаганды на Невском, возле кинотеатра «Аврора», я читал на немецком языке статьи на тему обработки металлов методом холодного давления, я скрупулезно изучил, какие бывают шлицевые валы по профилю шлицов, по методам центрирования и по термообработке, из каких материалов они изготовляются. Я прочел массу книг по автоматизации и автоматическим линиям и станкам от И.И. Артобалевского до Малова. Главное, что я, как губка, впитывал их содержание, они «ложились на меня» даже легче, чем   художественная литература и очень надолго запоминались, и я почувствовал себя специалистом в этом вопросе.

Во-вторых, отдельные предметы, которые нам давались и не имевшие, казалось бы, связи между собой: и ТММ, и теормех, и сопромат, и теория упругости и колебаний, и детали машин, и основы автоматизации, и металлорежущие станки, и технология машиностроения, и, наконец, металловедение, вдруг в какой-то момент слились между собой, образуя взаимосвязи и взаимовлияние, они образовали в моем мозгу систему знаний, что, собственно, и делает человека технически образованным. Дальше, чем бы я ни занимался, я старался всегда дойти до сути, до самой глубины вопроса, старался узнать и  об этом вопросе, и о смежных вопросах как можно больше, если, конечно, позволяло время. Так что инженером я начал становиться именно в том, 1956 году.

Но чтобы решить мою задачу, нужно было быть еще и ученым. Виктор Григорьевич Подпоркин, мой руководитель, посоветовал мне обратиться за помощью к профессору Н.А. Колчину, заведующему кафедрой ТММ. Я попросил Виктора Григорьевича позвонить Колчину, но он отнекивался и говорил, что достаточно, если ты (он обращался ко мне на «ты») скажешь, что от меня. Мне было это понятно, у них тоже была своя иерархия. Колчин – ученый, известный в стране своими книгами, таких единицы, а Подпоркин тогда – один из десятков тысяч доцентов.

Я поплелся к Н.А. Колчину, не очень надеясь на положительный результат. Объяснил, что мне нужно определить профиль зуба накатного инструмента, который бы при обкатке мог образовать прямую линию, так как необходимо оставить шлицы с прямобочным профилем. Колчин подумал несколько минут, а потом сказал: «С этой задачей справится мой ученик. Идите к Файдулу Львовичу Литвину. Скажите, что я послал». И я пошел.

Ф.Л. Литвин был мне известен по справочнику конструктора уже тогда в студенческие годы. Ничего себе ученик. Я ловил его дня три. Наконец, поймал, когда Литвин выходил после очередной лекции. Снова все объяснил, посыпались вопросы по модулю, по длине, по количеству щлицев, по термообработке, до или после. То есть человек понимал суть задачи. Потом он тоже подумал и сказал, чтобы я пришел через неделю, спросив сначала, когда у меня защита. Мне он очень понравился. Спокойный, с интеллигентным лицом, простой, ни тени превосходства передо мной, студентом. Вовлекал меня в разговор на равных, прощупывал меня на знание предмета. Но я был к этому уже готов. Похоже, он остался мной доволен.

Неделю я продолжал делать свои чертежи и в перерывах писал записку. Настал срок, я снова у Ф.Л. Литвина. Он дает мне десять тетрадных листов, с обеих сторон исписанных мелким почерком математическими выкладками. И одна фраза, написанная в конце по-русски: «кривая, эквидистантная эпициклоиде», в качестве вывода. Я сидел, как в столбняке, не в силах сказать что-либо, чтобы как-то прореагировать. Конечно, я ничего не понял в этих бесконечных интегралах, но я понял, что передо мной, нет, наверно, что я сижу перед гением. Целый головнной институт в течение нескольких лет не смог решить задачу, с которой справился Файдул Львович за неделю. Литвин сочувственно смотрел на меня и проговорил: «Я так понимаю, что сейчас мы с Вами общего языка не найдем. Вот вам список книг. Вы их проработайте и приходите снова». И дал мне перечень книг своего авторства, в том числе и «Некруглые колеса». Милый Файдул Львович, «на всякого мудреца довольно простоты». Да если бы я попытался прочитать все эти книги, я читал бы их до сих пор. Я поблагодарил и ушел, сознавая свое полное невежество. Но прошло с тех пор пятьдесят лет, а эту фразу я помню «кривая, эквидистантная эпициклоиде». В пояснительную записку к диплому я эти математические выкладки не включил, испугался вопросов, включил только вывод со ссылкой на Ф.Л. Литвина.

Диплом был практически готов, он включал записку на 150 листах и двадцать три! листа плотных чертежей. Прошла и преддипломная защита на кафедре. Подпоркин был мной очень доволен. Но я не был оригинален, рекордсменом оказался Аркаша Галушин. Он умудрился начертить тридцать листов. Как минимум в два раза больше, чем регламентировалось. Как гром с ясного неба пришла беда, вернее, две беды, одна из них могла кончиться для меня трагически.

После защиты на кафедре меня подвозил на своей машине Виктор Григорьевич. Он жил где-то на улице Желябова. Я дошел до угла Невского и улицы Герцена и попытался сесть на автобус номер три. Народу было много, у меня в одной руке чемоданчик, в другой – баул с чертежами, которые из него торчали. Я только успел поставить на подножку заднего входа ногу, как умник-водитель закрыл дверь. Автобус тронулся. Я ору, люди орут, а водитель знай – набирает скорость, долго прыгать я не мог и упал, стараясь не подставить под колесо другую ногу, рукой я опирался на баул, смяв в хлам весь дипломный проект. Сколько автобус меня протащил, не помню, может быть метров двадцать. Потом он что-то понял и открыл дверь, даже остановился. Я был вне себя от испуга, но не за себя, а за чертежи. Дома я их посмотрел, кошмар. Углы половины чертежей испорчены. Надо все переделывать, а время – неделя до защиты. Прихожу на следующий день к Подпоркину, показывая свой диплом, а он хохочет. «Что это он» — подумал я – «под мухой или издевается»? А Подпоркин мне говорит: «Знаешь, сколько поставили Галушину на защите»? Аркаша защищался как раз утром этого дня, я хотел пойти, но был так потрясен своими делами, что не пошел. «Пятерку, конечно» — отвечаю я. Подпоркин опять смеется «Тройку» — говорит он – «И знаешь, за что? За количество чертежей. Комиссия посчитала, что он ничего не успел узнать, а только чертил. А мы выпускаем не чертежников, а инженеров». И дальше он продолжает: «Толя, выброси половину твоих чертежей, тех, что испорчены. Ну может парочку переделай».

Вот так. Не было бы моего счастья, да Аркашино несчастье помогло. Половина чертежей, на которые ушли многие бессонные ночи, остались у меня на память и долго еще валялись на шкафу.

Вот мы и вернулись к тому дню, с которого я начал этот рассказ о моем студенчестве. Я трясущимися от волнения руками развесил чертежи и схемы. Стою перед длинным столом, за которым сидят члены Государственной комиссии во главе с главным технологом завода «Красный октябрь» Крыловым, угрюмым, лысоватым человеком лет пятидесяти. Рядом с ним профессор Н.А. Кузнецов, далее представители всех кафедр института –  заслуженные профессора, гордость института и не только, в их числе профессор Копель Соломонович Гинзбург – главный специалист по кузнечно-прессовым машинам и горячей обработке металлов давлением, чувствую, он – мой главный оппонент. Сидит Леонид Сергеевич Мурашкин, заведующий кафедрой металлорежущих станков, он опытным глазом прошелся по всей линии станков и уставился в предлагаемый мной станок для холодной накатки шлицев. Сидит В.П. Семенов, тот самый заместитель декана, из-за которого я чуть было не потерял год учебы. Здесь же конечно мой дорогой Виктор Григорьевич Подпоркин, ободряюще кивающий мне. Всего человек десять.

Секретарь комиссии зачитывает отзыв Подпоркина: «отлично», рецензента Ю.Г. Шнейдера, главного специалиста в Ленинграде по холодной накатке: «отлично». Мне дают последнее слово. Я оглядываю членов комиссии и ищу Ф.Л. Литвина, к которому я так больше и не пришел, его, слава богу, нет. Я докладывал минут двадцать, больше нельзя по регламенту. Хожу от листа к листу, объясняю назначение станков, питателей, накопителей, магазинов, лотков.  Объясняю принцип действия станка мной спроектированного. Схему этого станка, но предназначенного для холодного накатывания резьбы я нашел в одном из номеров журнала «Станки и инструменты». Подхожу к изображению самого шлицевого вала, говорю о его характеристиках, рассказываю об инструментах для накатки и об идее холодной накатки и о помощи Ф.Л. Литвина, о его выводе, что профиль зуба ролика должен быть изготовлен, как кривая, эквидистантная эпициклоиде. Вижу, что это понравилось. Я сыплю названиями иностранных фирм «Рото-Фло», «Пи-Ви» и другие. Посыпались вопросы. Мурашкин: «Вы рассчитывали нагрузку на валы станка», тут же Гинзбург: «Как считали усилие накатки»? – «По формулам Лисицына». Гинзбург удовлетворительно кивает. Я почувствовал уверенность в себе и летал от одного спрашивающего к другому, как на крыльях. Опять Гинзбург: «А как Вы учли тангенциальные смещения металла?» Сразу возникает Подпоркин: «Откуда Вы взяли это смещение?» Он не в курсе. Умный Гинзбург ухватил самый тонкий момент. Я говорю, что этим смещением Лисицын рекомендует пренебречь. Объясняю, что при холодном давлении металл ведет себя иначе, чем при горячей обработке. Это был рискованный экспромт. Но Гинзбург посчитал, что лучше не ввязываться в научный спор, он, да и все поняли, что я владею вопросом. «Сколько углерода в стали Х18Н9Т» — это, конечно, Кузнецов, как же без этого вопроса. Отвечаю. «А остальных элементов?» Отвечаю и про остальные. Старик довольный, кажется, вновь засыпает. Кажется, я их всех удовлетворил.

За свою трудовую жизнь мне неоднократно приходилось самому делать доклады на научно-технических конференциях, в том числе в молодости на районной конференции молодых специалистов, на научно-технических советах, на комиссиях по приемке опытных образцов, много раз я участвовал в комиссиях, принимавших новую технику и даже приходилось на них председательствовать, и я могу с ответственностью утверждать, что мое сообщение во время защиты дипломного проекта не было рядовой студенческой работой. Это был доклад инженера, глубоко подготовленного по данной теме, в том числе по теоретическим, производственным и экономическим вопросам.

Ухожу из аудитории совершенно обессиленный, наступила какая-то апатия. А меня все обнимают, поздравляют, ведут на лестницу и наливают традиционный стакан, и тут слышу: «Где мой Толя, где мой Толя?» Это Виктор Григорьевич.

Далее

В начало