1. И ОПЯТЬ, КАК В ПЕРВЫЙ КЛАСС

Первые разработки

Второго апреля 1957 года с новеньким дипломом инженера-механика по технологии и станкам, паспортом и еще чем-то я поехал на работу, с этого дня стал отсчитываться мой трудовой стаж. Трамвай маршрута номер один довез меня от Театральной площади до улицы Зеленина минут за двадцать пять. Я сошел за остановку до кольца этого маршрута на Барочной улице. Мне до этого редко приходилось бывать на Петроградской стороне, разве что, опять-таки, с целью подписки в магазине на углу Введенской улицы и Большого проспекта. А за время работы в ГСКТБ этот Петроградский район с его уютными  улочками со странными названиями стал моим вторым домом.

Действительно, ведь какие странные названия улиц: Плуталова, Бармалеева да и Большая Зеленина, по которой я шел в первый раз, тоже интересовала меня. Многое мне прояснил мой будущий коллега и сосед по дому, умница и грамотнейший профессионал Виктор Емельянович Кальвин. Он, оказывается, был специалистом не только по мерителям – особому виду технологической оснастки, но и блестящим знатоком города. Этот среднего роста, худощавый, скромный человек с тихим голосом и печальными глазами был одним из немногих уцелевших защитников Брестской крепости, но об этом он старался не говорить, а о Ленинграде он мог говорить долго и увлеченно. Происходило это все во время перекуров на лестничной площадке, а чаще во время демонстраций, когда, проходя по улицам города, он рассказывал мне об их истории. Вот так я и узнал, что Большая Зеленина улица раньше называлась Зелейная, от слова зелье, как в старину называли порох, а из Петропавловской крепости к пороховому заводу прокладывали дорогу, так и стала эта улица Зелейной улицей. И уже потом она стала называться Зелениной. А Большой Зелениной она стала потому, что была еще Малая Зеленина и Глухая Зеленина улицы. По другим улицам я проведу вас в следующий раз, а то я опоздаю на работу.

Подхожу ко второму от угла Корпусной улицы четырехэтажному зданию с проходной и аркой с воротами. На вывеске читаю: «Государственное союзное конструкторско-технологическое бюро по проектированию счетных машин», ГСКТБ, значит. Ниже – вторая вывеска: «Опытный завод кассовых аппаратов». «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день». А где же здесь кибернетика? Кибернетикой здесь и не пахло, хотя если честно признаться, я и не знал, как она должна пахнуть. Я стоял совершенно ошалевший. Особенно меня резануло слово «аппараты». Надо же, даже не машины, а какие-то аппараты, и почему «счетных машин», а не вычислительных, что это за счетные машины такие. Я и понятия не имел о таком направлении в технике, как, например, счетно-перфорационные машины, и что само слово «счетные» по технической терминологии означало, что эти машины имеют, как правило, два арифметических действия: сложение и вычитание, а вычислительные машины должны уметь умножать и делить. Обо всем этом я узнал гораздо позже и даже разработал Государственный стандарт 16370-70 «Машины вычислительные механические. Типы и основные параметры».

А тогда я стоял и недоумевал, почему так много слов «Государственное» да еще «союзное». Об этом нам и рассказал, сильно óкая на первом же свидании начальник Отдела кадров, он же начальник первого отдела Александр Александрович Рудаков, небольшого роста с коротко стрижеными волосами, в очках на кончике носа, в поношенном костюмчике швейной фабрики им. Володарского, деревенского вида мужичок. В кабинете еле хватило стульев, кроме меня здесь сидело около десяти девушек, окончивших ЛИТМО, могу даже их перечислить, но не всех: это были Света Тухватулина, Эля Попкова – подружки – хохотушки, Ира Морозова, когда-то окончившая дружественную нам 235 женскую школу, Люся Филиппова, Нера Власенко, Галя Панасевич, Галя Комарова, Марианна Фролова и другие. Вот такая получилась демография – десять девок, один я. Поскольку все они были из ЛИТМО, то были направлены в конструкторский отдел КО-1, почему КО-1 – не знаю, потому что тогда он был единственным, видимо, имелась в виду некая перспектива.

Меня же, технолога и станочника из ЛПИ, определили в технологический отдел в качестве конструктора по технологической оснастке. Места в технологическом отделе не было и меня временно «поселили» тоже в помещении КО-1. Мы оказались все вместе, и я мог наблюдать и знакомиться с работой  конструкторов. Через пару дней нас, молодых специалистов, так стали нас называть, представили руководству. Кроме тех, кого я уже называл, здесь были Миша Быховский из ЛЭТИ, худой  длинный парень, Ося Гольдбаум из института связи им. Бонч-Бруевича, он оказался самым талантливым на первых порах и Саша Гофеншефер, пришедшие в ГСКТБ  на месяц раньше нас. Происходило это в Красном уголке и обставлено было торжественно, со столом на сцене, покрытым красной материей. За ним сидели знакомый нам уже Рудаков, сухой суровый лысый и очень бровастый человек в больших очках и Аркадий Моисеевич Нахамкин, которого я уже видел в самом углу конструкторского отдела, строго выглядывавшего из-за своего кульмана. Я уже понял, что Нахамкина все уважали и боялись. Тогда он еще был как бы начальником КО и одновременно исполнял обязанности Главного инженера.  Маленького роста, он ходил с  коротко стриженными седоватыми волосами, имел черные-пречерные, как угли, глаза, говорил  немного, но весомо и несколько свысока, как мне показалось. А бровастый был Николай Николаевич Чеботарев, начальник ГСКТБ, бывший, как говорили, министр чего-то там, кажется, легкой промышленности. Говорил он густым басом, вел себя, как человек, привыкший, чтобы ему беспрекословно подчинялись.

Николай Николаевич коротко рассказал историю ГСКТБ, которое было создано приказом Министерства машиностроения от 11.10.1951 года, совсем еще недавно, и, похоже, делало свои первые шаги. Что же касается слов «Государственное» и «союзное», то это совсем не случайно. Во-первых, это определяло категорию оплаты, у ГСКТБ она была первой, и я получил свою тысячу рублей, что на целых пятьдесят рублей больше, чем у Марка и Аркаши, работавших на заводе бумагоделательных машин им 1-ой Пятилетки, который относился к предприятиям легкой промышленности, и соответственной была категория оплаты. А машины-то эти одни из самых сложных. Во-вторых, давало статус головной организации в подотрасли. В-третьих, получало право на приоритетное финансирование ОКР и НИР по правительственным программам.

Об этих программах рассказал А.М. Нахамкин. Он говорил спокойно, четко, очень аргументировано, ни разу не заглянув в бумажку. Чувствовалось сразу, что он очень хорошо владеет вопросом. Рассказывал Аркадий Моисеевич о тематике сегодняшнего дня и о перспективе, и тут, о радость, сбылась мечта идиота, было произнесено слово «кибернетика» в связи с электронными машинами, которыми вскоре предстояло заниматься ГСКТБ. На этой встрече я впервые узнал о направлении деятельности организации, это было создание машин и систем машин в сфере денежного и товарного обращения. К ним относились и машины для торговли и общественного питания, в том числе ресторанов, и для предприятий Министерства связи, и для обслуживания пассажирских и грузовых перевозок на железнодорожном и городском транспорте, и для гостиничных комплексов. Тогда же прозвучало и постановление Совета Министров номер 1375, которое и поручило ГСКТБ разработку средств регистрации и автоматизированной обработки информации с последующей постановкой их на серийное производство на заводах Минприбора. Я слушал, восхищался и Нахамкиным, и Чеботаревым, ведь это благодаря их энергии все это было запланировано и расписано по срокам, министерствам и организациям, потому что здесь же были определены смежники и заводы-изготовители. Я смотрел на Чеботарева Николая Николаевича и видел, как он доволен своим еще не утвержденным главным инженером. А утверждение это затягивалось из-за Ленинградского Обкома партии, ну никак они не могли примириться с евреем, да еще и беспартийным. Но авторитет и связи Чеботарева и позиция министерства победили. Короче говоря, еще почти не зная этого человека, я понял, что навсегда стал его поклонником и сторонником, тем более, что и он меня вскоре приметил.

Нас, молодых специалистов, молспецов, решили заманить в НТО приборостроения, нужны были членские взносы. Многие, и я в том числе, клюнули и вступили. Потом этих НТО развелось вагон и маленькая тележка, и везде почти я был членом. Так вот, однажды новых членов НТО пригласили участвовать в заседании Научно-Технического совета ГСКТБ. Вопрос стоял о стандартизации. Председательствовал, конечно, Нахамкин, рядом сидел Борис Львович Фельдман – ученый секретарь Совета. Были все начальники отделов, их тогда было не так много, ведущие специалисты, и мы – молодежь. Спорили о том, кто должен разрабатывать стандарты – профилирующие отделы или отдел стандартов. Ведущий инженер конструкторского отдела, Самуил Залманович Вальшонок стоял на том, что это дело отдела стандартов, а конструкторы должны лишь консультировать. Начальник отдела стандартов Мельников, высокий седовласый человек, говорил, естественно, противоположное, мотивируя еще и тем, что весь отдел стандартов состоял из двух человек. Когда Нахамкин спросил, кто хочет высказаться, неожиданно для всех я поднял руку. Когда я вылез, то кроме иронических улыбок ничего не увидел на лицах почтенных и авторитетных членов Совета. Я сказал, что по моему мнению следует сами стандарты четко разделить по степени их сложности и назначению. То есть общеинженерные стандарты следует поручить отделу стандартов, обеспечив техническую помощь со стороны специализированных отделов, а специальные стандарты, сложные стандарты поручить соответствующим отделам с обеспечением методической помощи со стороны отдела стандартов. Когда я сел, то все иронические улыбки куда-то пропали. Нахамкин что-то шепнул Фельдману, тот рассмеялся. В решении Совета было записано более правильным техническим языком именно мое предложение. Потом Фельдман мне по секрету сообщил, что Нахамкин сказал ему о Вольшонке и обо мне: «В два раза моложе и в два раза умнее». Вольшонку в то время было 46 лет. На самом-то деле, это я понял позже, это была в чистом виде политика и, конечно же, Вальшонок – умный и талантливый инженер, прекрасно все понимал, но он отрабатывал установку Л.С. Захариевича, начальника конструкторского отдела.

Вообще говоря, с первого дня моей работы и до последнего ее дня, политики, вернее, политиканства, было едва ли меньше, чем самого дела. Думаю, что это одна из главных причин нашего технического отставания от остального мира. Теперь, проработав в американских компаниях больше восьми лет, я это знаю точно.

Итак, я стал работать в технологическом отделе, в соответствии с дипломом. Но на самом деле о дипломе-то пришлось забыть сразу, и помог мне в этом мой первый шеф – ведущий инженер технологического отдела Ружицкий Степан Ананьевич. Среднего роста, немного сутулый, с зачесанными назад редеющими седыми волосами, он мне казался тогда пожилым человеком. Было ему, наверно, лет пятьдесят с небольшим. Степан Ананьевич был нетороплив и обстоятелен во всем и любил порядок. Рабочий день у него начинался с переодевания. Он снимал пиджак, вешал его на плечики и относил на вешалку в конце зала. Затем он надевал синюю спецовку и натягивал нарукавники. Потом он брал из одного из ящиков массивного двухтумбового стола (Такой же стол был, не считая начальства, только у Б.Л. Фельдмана) фланельку и до блеска начищал свои дореволюционные ботинки, затем он их снимал и надевал тапочки. Все это проделывалось с достоинством и с полным осознанием важности каждого движения. Этим он мне напоминал институтского профессора Кузнецова. После этой процедуры Степан Ананьевич садился к кульману и начинал священнодействовать над карандашами. Он их затачивал сперва скальпелем, выводя грифель как продолжение тела карандаша, далее он шлифовал грифель тонким надфилем. Так он проделывал примерно с пятью карандашами разной твердости. Покончив с карандашами, он брал щетку-сметку и проводил по лотку под чертежной доской. И только после всех этих манипуляций он брал кипу калек и протягивал мне. Я должен был их сличить с белкáми чертежей, ставя птичку у каждого размера и обозначения.

Ну скажите, зачем для этого диплом? Сначала я это воспринял, как издевательство, но потом я был Ружицкому даже благодарен: это была настоящая школа сосредоточенного внимания. И все-таки было обидно, я мог разработать практически любой станок, спроектировать завод, я был готов думать и был на это нацелен, а вместо этого, как в первом классе, сличаю кальки, изучаю нормали и стандарты, знакомлюсь с оборудованием цехов Опытного завода. Устаревшего оборудования было много. Много было иностранных станков и прессов: универсально-фрезерные станки фирмы «Тиль», швейцарские координатно-расточные станки фирмы «Сип», токарные станки «Кергер», были, конечно, и наши «ДИПы». А малообразованный практик, мудрец и хитрец Ружицкий как будто и не замечал моего разочарования и последовательно и упорно приучал меня к необходимости заниматься рутинной работой. Он научил меня больше, чем вежливый, но скрытый хам Моисей Робертович Гуревич, который был моим ведущим около двух лет.

Это был энергичный, работящий, моложавый крепыш с седеющей шевелюрой. Когда Гуревич находил ошибки в моих чертежах, он получал истинное удовольствие, говорил о них громко, явно для желающих услышать и подчеркивал ошибки  жирным красным карандашом. Этим он как бы мстил мне за то, что я окончил институт, а он был выдворен из того же института после третьего курса.

Надо сказать, что ошибки, действительно, были. Я не любил деталировку, то есть разработку чертежей деталей, и на первых порах часто забывал проставить необходимые размеры. Моей сильной стороной была общая проработка и создание сборочных чертежей устройства в целом, кстати, это признавали и мои ведущие, и если Ружицкий именно это мое качество ценил больше всего, то Гуревич выпячивал мои промахи в деталировке.

Их обоих, как лакмусовая бумажка, характеризовало отношение к технической литературе. Каждую книгу, которую замечал у меня Ружицкий, он тут же просил посмотреть и непременно после ознакомления поднимал указательный палец и говорил: «Очень, очень полезная книга». Мне было искренне жаль его, не смог человек по каким-то обстоятельствам, главное из которых было, естественно, война, получить необходимое образование, но не было в нем презрительного к книгам отношения, как например, у Гуревича и многих других, главным образом, недоучек, прослушавших либо ускоренные курсы в СЗПИ, либо троечников из Военмеха или текстильного института, либо просто практиков. Плохо было даже не отсутствие образования, а то, что воцарилось невежество, то есть отказ от знания, неверие в силу книги. Люди образованные стеснялись, если чего-нибудь не знали, а эти даже гордились своим невежеством. «Я этого не знаю» — говорил с явным вызовом неуч Мухин Валерий, оказавшийся на какое-то время даже начальником отдела. Большинство невежд считало свой собственный уровень эталоном знания, и оно, это большинство, не любило тех, кто знал больше, потому что для достижения этого другого уровня необходимы усилия, а вот на это неучи и не были способны.

Мне много в жизни пришлось встречать подобных людей, в том числе и на наших серийных заводах. Помню, как-то на Курском заводе «Счетмаш», на котором внедрялась наша очередная контрольно-кассовая машина «Искра», был у меня тяжелый разговор с главным технологом завода. Я что-то ему говорил о вероятностном распределении погрешностей в соответствии с кривой Гаусса. Так вот, этот с позволения сказать главный технолог заявил, что такой кривой у них на заводе нет, а на нет и суда нет. Хоть стой, хоть падай. К счастью, у нас в конструкторском отделе таких людей почти не было.

Как-то Ружицкий пришел в сильном возбуждении. Вел себя необычно, садился, вставал, ходил по проходу, потом подошел ко мне и говорит, что есть одна не решаемая проблема, и начальство хочет поручить ее нам. Он так и сказал «нам». Я так понял, что «мы» — это он и я. Проблемой было изготовление конических штифтов малого диаметра. Эти штифты фиксировали в нужном положении и под разными углами на валах различные детали: зубчатые колеса, кулаки, рычаги. Приспособление, которое обеспечивало эти расстояния от базы, и углы назывались сборочными кондукторами. Именно их я, в основном, и конструировал в технологическом отделе. Конические же штифты изготовлялись поштучно на универсальном оборудовании, что было и трудоемко и непроизводительно, а нужно их было до гибели. Ружицкий чуть ли не матом крыл, говоря, что технологи хотят спихнуть с себя проблему. И он был прав, конечно, это был технологическая задача, в первую очередь, а потом уже конструкторская.

Тем не менее, помятуя о своем недавнем дипломном проекте, я подумал, а не попытаться ли изготовить штифты методом холодной накатки из цилиндрических заготовок, тем более, что этот метод мог обеспечить необходимую твердость штифтам благодаря поверхностному наклепу.  Примерно недели две я продумывал, прорабатывал кинематическую схему накатного  станка, взяв за основу станок, придуманный мной в дипломном проекте для накатки шлицев. Показал схему Степану Ананьевичу, тот моментально смекнул, что все можно скинуть на меня – инициатива наказуема. Он пел мне дифирамбы, грудь моя вздымалась, как у крыловской вороны. Ружицкий недолго раздумывал и отнес схему начальнику технологического отдела.

Как раз в это время в технологический отдел пришел новый начальник со стороны – Юрий Константинович Дертев, выше среднего роста, сухощавый с длинным костлявым лицом, морщинистым высоким лбом и близорукими глазами за толстыми стеклами очков в роговой оправе. Поговаривали, что он работал главным инженером на каком-то крупном оборонном заводе.

За ГСКТБ прочно закреплялась слава отстойной ямы. Назначение Дертева положило конец надеждам Роберта Александровича Александрóвича стать, наконец, начальником отдела. Он был на фоне заслуженных практиков теоретиком и профессионалом и занимал должность заместителя начальник технологического отдела, бывший выпускник Политехнического института, той же кафедры, что и я. Он, по-существу, и был начальником отдела и вправе был  рассчитывать на официальное признание, но не случилось. То ли посчитали, что и Нахамкина уже достаточно для руководящих должностей, это при ленинградском царе Фроле Козлове было весьма веской причиной, то ли между Александровичем и Нахамкиным были трения, не знаю. Но невозмутимый и уравновешенный Александрович обиделся и ушел. Женщины повздыхали, повздыхали по импозантному полноватому мужчине с красивым лицом гроссмейстера Тайманова, да и все. Вернулся Александрович в ГСКТБ лет через двадцать постаревшим и еще более мудрым и сразу стал вести занятия с конструкторами по внедрению в практику понятий «зависимых и независимых допусков». Мне лично эти занятия дали много.

Ну а моя схема нового станка долго пылилась на столе у Дертева, над ней часто склонялся с интересом и Кальвин Виктор Емельянович, ставший после Александровича заместителем начальника. Наконец, Дертев меня вызвал, достал мой опус и сказал, глядя на меня немигающими глазами: «Это выходит за рамки рацпредложения», да, я забыл сказать, что по совету Ружицкого я оформил мое предложение, как рационализаторское. Мы оба долго молчали, я – по молодости, не понимал, что от меня хотят, а он, видимо, не понимал, чего я не понимаю. Так, не понимая друг друга, мы и разошлись, я пошел досиживать свой срок в конструкторский отдел, а Дертев за очередной рюмкой коньяку, что он проделывал регулярно перед обедом.

Мое рабочее место было в среднем ряду. Я не любил свое место. Тебя обходят и справа, и слева, все заглядывают, все всё видят, и нельзя даже на миг закрыть глаза, чтобы кто-нибудь этого не заметил, я был, как на ладони и меня это тяготило и мешало сосредоточиться. Всего в огромном зале шириной шесть метров сидело около пятидесяти человек в трех рядах. В ряду у окна «оконном ряду»,  как я это обозвал, сидели копировщицы. Да, пока не появились установки «РЭМ», умевшие делать кальки прямо с белков, были копировщицы, тушью копировавшие наши чертежи на кальку, с которой затем снимались светокопии на машинах «ЭРА». Им нужен был особо яркий свет. В том же ряду сидели, главным образом, ведущие инженеры, такие, как Фельдман, Матусевич Владимир Захарович, Наппельбаум Соломон Яковлевич и другие. Их можно было определить еще и по другим знакам отличия, например, кульманы у них были сплошь типа «Киевполиграфмаш» — лучшие кульманы в стране с увеличенными размерами доски и хорошими пантографами. О таких кульманах мечтали все. Мне же, как молспецу, достался кульман Минского завода, разболтанный с тяжелейшей чугунной станиной и противовесом, из которого сыпалась пыль от бетонных колец. Вторым знаком высшей касты были канцелярские столы с тумбами и ящиками, у особо выдающихся были даже двухтумбовые. Мне дали тумбочку с верхним ящичком и нижней дверцей, за которой была одна полка, когда же мне удалось получить за какие-то заслуги маленький бестумбовый конторский, но все-таки столик, на меня стали смотреть, как на молодого, но раннего выдвиженца. Так что хороший кульман, стол, место доставались нам как поощрения и были нашими маленькими радостями. Ну а когда стали появляться импортные кульманы, такие, как немецкие «Рейсс» или чешские «Кинекс», то обладатели их утверждались чуть ли не в месткоме

В конце зала на небольшом возвышении, как на сцене, сидели лицом друг к другу «работники сцены» Леонид Сократович Захариевич, начальник отдела и его заместитель Петр Афанасьевич Безобразов. Они оба получили эти должности после утверждения А.М. Нахамкина главным инженером. Безобразов был сравнительно молодым способным конструктором, выдвиженцем Нахамкина, тем более, что руководил разработкой бухгалтерской машины – любимым детищем Аркадия Моисеевича.

Эта машина, так же, как почти все  другие многосчетчиковые машины, проектировалась на единой конструкторской базе – машине «КА» — прототипом которой, в свою очередь, была одна из моделей фирмы «Националь-Крупп». Дело в том, что постановлением Государственного Комитета Обороны № 8690 от 22 мая 1945 года был осуществлен вывоз оборудования завода кассовых аппаратов фирмы «Националь-Крупп», находившейся в Берлине. И вот бригада инженеров в составе А.М. Нахамкина, Л.С.З ахариевича, Н.И. Лейнбока и А.С. Демичева выполнила эту задачу, заодно прихватив документацию, готовые образцы, запас деталей и узлов на несколько лет вперед и целый музей довоенных и даже дореволюционных кассовых аппаратов всего мира. Когда я пришел в ГСКТБ, этот музей находился на чердаке. Дверь была всегда открыта и можно было беспрепятственно знакомиться и изучать старинные и не очень аппараты с причудливыми литыми стенками и чеканными корпусами с металлическими круглыми клавишами Были они все в большинстве своем с ручными приводами, с тяжелыми ручками. Когда киностудиям страны нужно было воссоздать быт прошлых лет, они часто брали некоторые образцы в ГСКТБ, так как больше их увидеть было негде, этот музей был единственным в своем роде. Потом в музее появился смотритель Миша Глазков, ставший его патриотом, защитником и спасителем.

Привезенная документация, включавшая весь комплект рабочих чертежей, и образцы позволили создать свою документацию, изготовить и испытать уже отечественные образцы.  Таким образом, появилась машина «КА». Талант и прозорливость Нахамкина и Захариевича проявились в том, что они сумели разглядеть в этой конструктивной базе необходимые контрольные функции и широчайшие возможности для модернизации и развития.

Будучи в технологическом отделе, я проектировал оснастку для только что созданной машины «КС» для предприятий торговли. Затем появились машины для ресторанов, автодорожного транспорта и другие, в том числе и упомянутая бухгалтерская машина для сбербанков. Но все хорошо в меру. В этой машине эта мера была превышена во всем: слишком усложнена, слишком тяжела, слишком трудоемка, недостаточно надежна, мера была нарушена и с точки зрения промышленной эстетики.

Если обычная кассовая машина из-за полукруглой клавиатуры была похожа на беременную женщину, то бухгалтерская машина, имевшая две клавиатуры – на двух беременных женщин, поставленных друг на друга. При всем моем уважении к Нахамкину должен признать, что здесь он допустил серьезные и тактическую и стратегическую ошибки. Нельзя быть смешным. Смех убивает и в технике тоже. Машина эта вызывала хуже, чем недоумение, она вызывала усмешку. Это и была тактическая ошибка. А стратегическая заключалась в том, что была проиграна длительная борьба с Рязанским заводом счетно-вычислительных машин «САМ» за возможность освоения производства этой конструктивной базы.

Рязанский «САМ» был тогда единственным заводом в стране, выпускавшим кассовые машины. Эти машины типа «КИ» тоже были разработаны ГСКТБ, так что связи между заводом и нашей организацией были давними и дружественными, тем более, что во главе СКБ Рязанского завода стояли однокашники Фельдмана и Матусевича по ЛИТМО Еремей Соломонович Глезерман и Алексей Григорьевич Римский. Машины «КИ» выпускались массово, но были с очень ограниченными функциями: счетчиков было максимум четыре и притом с видимыми показаниями, а главное, не было подсчета, что было примитивно. Поэтому у кассиров под рукой всегда были пресловутые счеты, на которых кассиры и мухлевали, как хотели.

Базу, о которой я уже  говорил, рязанцы внедрить не хотели из-за ее технологической и конструкторской сложности и буквально уперлись рогом. Так что завод «САМ» для машин типа «КА», тем более для такого монстра, как бухгалтерская машина, был потерян, и это обстоятельство несколько ослабило позиции Нахамкина и в министерстве. Но, как любила говорить моя мама: «Лучше с умным потерять, чем с дураком найти». А людей, которые могли бы технически спорить с Аркадием Моисеевичем по механике, в ГСКТБ не было.

Безобразов смотрел на него, как на бога и слепо делал, что ему говорили, да он и не был лидером. Петр Афанасьевич был, безусловно, очень хорошим конструктором, но из числа людей, рожденных быть всегда вторыми. Захариевич тоже был всецело на стороне Нахамкина, и это его, в конце концов, сгубило, однако, об этом, неприятном для меня моменте, я расскажу после. Пока же Нахамкин отметил меня еще раз. Я уже упоминал о сборочных кондукторах,  их приходилось для каждого сборочного конструкторского чертежа конструировать свой. Появилась идея, я думаю, у В.Е. Кальвина, создать универсальный кондуктор, который смог бы с некоторой переналадкой удовлетворять требованиям всех сборочных чертежей валов кассовых машин. Вскоре был объявлен конкурс, скорее всего, именно под Кальвина. Но тут подвернулся совершенно некстати я и подал свое предложение, над которым по вечерам работал недели две. Домой я не торопился, девушки у меня не было, и я с удовольствием проводил время за кульманом, когда никто не мешал. Когда стали рассматривать поданные материалы, то оказалось, что авторов всего двое: Кальвин и я.  Моя идея заключалась в наборе базовых угловых и линейных элементов, устанавливающихся на едином основании. Это, надо сказать, был прообраз УСП – универсально-сборочных приспособлений, которые через некоторое время стали модными в мелкосерийном производстве. Председатель комиссии А.М. Нахамкин сказал, что мое предложение интересно, но далеко от металла. Это было совершенно справедливо в части «далеко от металла», потому что конструкторского опыта мне еще явно не хватало. Нахамкин предложил подключить ко мне Ружицкого. Это было ужасно для меня и обидно для Степана Ананьевича. Он ко мне подходил раза два, о чем-то спрашивал, и на этом наше сотрудничество закончилось. Мой универсальный кондуктор остался на бумаге, а Ружицкий ко мне явно охладел. Обиделся.

ГСКТБ, 1959 год, веду концерт или читаю стихи. Случалось и то и другое.

Но зато ко мне стал благоволить Аркадий Моисеевич, и когда выбирали председателя Совета молодых специалистов, он предложил меня. Общественной нагрузки у меня стало очень много, так как я еще был профоргом отдела и членом месткома по культмассовой и спортивной работе. Денег это совсем не прибавляло и дома меня считали неудачником. А я организовывал художественную самодеятельность и под руководством Нахамкина с головой окунулся в организацию первой в районе научно-технической конференции молодых специалистов. Организовал я затем и районную конференцию, где был и в числе докладчиков. Всего мы провели с помпой три ежегодных конференции, а когда убрали Нахамкина, все это заглохло, как и многое другое.

Труды конференции были оформлены и сданы в архив, а доклады, как научные публикации. Когда на заключительном заседании и подведении итогов одной из конференций Нахамкин сказал, что в организацию пришли талантливые молодые специалисты, то Ося Гольдбаум сказал мне, что Аркадий Моисеевич имел  в виду не меня. Я-то как раз считал наоборот. Во всяком случае, Нахамкин предложил мне через три года моего сидения в технологическом отделе перейти в конструкторский. Меня перевели и тут же повысили зарплату, мама успокоилась. Мне был сшит новый костюм, все у того же Спиридонова.

Далее

В начало