А все шло от головы – стремительного и вездесущего Леонида Сократовича Захариевича, грека по национальности, поэтому между собой мы любовно называли его Сократом. Он и был Сократом, умницей, философом, энциклопедистом, остроумнейшим человеком. Вот, например, такой перл: «Толя, если ты стесняешься, иди сначала выстесняйся, а потом приходи». «Спеши, но не торопись» — часто повторял он, а много позже я прочел у Светония слова, произнесенные Октавием, племянником Юлия Цезаря: «Лучше сделать поудачней, чем затеять побыстрей». Уверен, что Леонид Сократович читал и Светония, и многих других. Он создавал вокруг атмосферу культуры, интеллигентности и порядочности и, главное, он был человеком с обостренной совестью, очаровывал своей мягкостью и сдержанностью. Люди, которые нарушали эту атмосферу, в нашем отделе не приживались и сами исчезали. Постепенно образовался коллектив, не похожий на другие отделы не только сложностью наших конструкций, но и прочностью наших взаимоотношений. Никогда споры, а они, конечно, были, не переходили в брань. Мы не знали, что такое склока.

Когда случались очень неприятные моменты сокращения штатов, и наш отдел получал свой лимит, на Сократа жалко было смотреть. Мы все бились друг за друга и стояли насмерть и поверьте, многих удавалось отстоять. Нас всех иногда называли «Арисократы», имея в виду «Аристократы». Мы не обижались, а гордились. Слово «Аристократ» происходит от древнего «Aristos», что значит лучший. Аристократия – власть лучших.

Впрочем, брань тоже случалась, особенно в обеденные перерывы, когда сражались в шахматы друзья – соперники  Самуил Залманович Вальшонок и Михаил Самойлович Тиктин, оба в возрасте, бывшие фронтовики и оба – ведущие инженеры. И если Вальшонок был действительно ведущим инженером, разработавшим ручную билетопечатающую машину Т-2 для кондукторов автобусов, то Тиктин проектировал, в основном, отдельные механизмы. К уже упомянутой машине «КМ» он сконструировал механизмы столиков для подкладных документов. Был он шумным, с громким голосом, квалифицированным, но малообразованным человеком.

Вальшонок был ему полной противоположностью, кроме фигуры. Были они оба небольшого роста, плешивые, коренастые и с животиками. Вальшонок был тихим и ехидным, любил подкалывать Тиктина.

- Ну и куда теперь пойдет твоя потаскуха-королева?
- Это у тебя она потаскуха, а у меня Ферзь, и он знает, куда пойти.
- Может он и знает, но ты не знаешь.
- А вот на тебе слоном.
- А вот тебе конем.
- Это не конь, а старый мерин, как и ты. Шах.
- Ша-хуй, ша-хуй, ты же больше ничего не умеешь,  (причем первый слог оба произносили тихо, а второй выкрикивали).
-  Он меня шахует, да кто ты такой, чтобы меня шаховать, шахуй свою жену, если еще можешь.
- Ты шевели чем-нибудь или сдавайся, поц. Мою жену, мою жену, кого захочу, ту и зашахую, — сказал Вальшонок и победно сверкнул очками.

Все толпились около них и давились от смеха, тем более, что и тот, и другой играли слабо. Они это знали и устраивали спектакль.

Но тут приходил Захариевич, на минуту задерживался, улыбаясь, а потом смешивал на доске все фигуры: «Все, время кончилось. Ваши флажки упали». Но Тиктин не унимался. Их голоса были слышны уже с лестничной площадки, где они попыхивали беломором.

- Если бы не Сократ, я бы тебе такой мат  влепил, такой мат, какой ты еще никогда не получал.
- Ха-ха, ты же был уже без ладьи.
- Без какой ладьи, тоже мне Бендер.

О Бендере они что-то слышали, уверен, что не читали, хотя роль «пикейных жилетов» играли исправно: с лестницы еще долго доносилось «де Голль — голова», «Эйзенхауэр — голова».

То, что Хрущев – не голова, они вслух говорить побаивались, хотя именно так и думали, особенно после денежной реформы 1961 года. Всё взяли и уменьшили в десять раз: и зарплаты, и цены, вроде бы ничего не изменилось, но люди сильно потеряли на этом. Мои 1300 рублей – ставка старшего инженера в одночасье превратилась в 130. Но все-таки, чтобы сбегать пообедать в «картонажку» — столовую при картонажной фабрике, что находилась напротив по Корпусной улице, денег хватало. Мы трое, Крицкий, Филиппов и я бегали туда, пока не набегала толпа наших же сотрудников, и брали по винегрету, шницелю свиному отбивному, который стоил тридцать семь копеек  и по стакану компота, лично я просил без гущи. Сколько бы мы ни просили дать шницель без жира, все равно это была тонюсенькая лепешка сплошного жира, обсыпанная сухарями. Зато в виде гарнира полагалась вареная поджаренная картошка. Это отбитое сало, когда я пытался разрезать его тупым столовым ножом, выданным нам по знакомству на раздаче, ездило по всей тарелке, сбрасывая на стол и без того скудный гарнир. Летом все обходилось еще дешевле, мы покупали по бутылке молока и городскую булочку, бутылка на следующий день сдавалась, так что весь обед стоил двадцать три копейки, и бежали с Быховским Мишей, спортивным парнем, главным волейболистом, работавшим в лаборатории автоматики и телемеханики, на Неву купаться, в те годы это еще можно было сделать без риска оказаться в мазуте. Иногда купание отменялось, и мы играли в нашем внутреннем дворике в волейбол, заставив до этого администрацию ликвидировать дурацкий круглый фонтан и оборудовав на его месте волейбольную площадку. Правда, всякий раз после обеда сетку приходилось снимать, чтобы могли проехать грузовики.

Проходили даже волейбольные соревнования между отделами, которых становилось все больше и больше, это и отдел электронных вычислительных машин,  и лаборатория элементов, и лаборатория блоков питания и второй конструкторский отдел статических конструкций электронных блоков и печатных плат.

В новом конструкторском отделе работал Коля Кондряков. Заметен он был внешне своей неряшливостью и производил впечатление сильно пьющего человека, но на работе пьяным я его никогда не видел. Коля постоянно ходил в каких-то обносках, так что Плюшкин рядом с ним выглядел бы щеголем. У него были надутые щеки и вывернутые вперед губы, как будто он все время выдувал воздух. Коля всегда просил или взаймы, или хотя бы закурить. Работал он инженером-конструктором в новом конструкторском отделе и, говорят, был неплохим конструктором. Но главное, чем был Коля – это кандидатом в мастера по шахматам. Как-то я спустился на второй этаж, где был его отдел. Коля курил и, видимо, зная что я холост, вдруг сказал: «А у нас новая девушка. Конструктор» и видя, что я никак не прореагировал, Саша Крицкий, наверно, тут же встал бы в стойку, Коля добавил: «Настоящая Руфь». Я остолбенел, Коля знает про Руфь и, значит, как минимум, читал моего любимого с детства  «Мартина Идена». К ним в отдел я в тот раз не пошел, хотя мне нужно было проконсультироваться по конструкции феррит-транзисторного модуля, которая у них разрабатывалась, я намеревался принять участие в объявленном конкурсе на его конструкцию. Что-то мне мешало сразу пойти и посмотреть на эту новоявленную Руфь.

Хотя повод был отменный. Дело в том, что я всюду совал свой нос. Феррит-транзисторный модуль –  элементная база электронных машин того периода. Все мало-мальски уважающие себя организации создавали собственные конструкции этого модуля. Наш модуль был изрядных габаритов и был похож на паровозик, его так и назвали. Ко мне и к нашему отделу это не имело никакого отношения, но был объявлен, как я уже сказал, конкурс и вот тут уже я вставал в стойку. Чтобы больше к этому не возвращаться, скажу, что я модуль сконструировал, он понравился и Федору Федоровичу Селихову — худощавому, умному и хитрому человеку с задатками авантюриста, с головой академика Ивана Павлова на длинной тощей шее – зам. начальника электронного отдела, и Владимиру Виссарионовичу Скачкову, статному человеку с военной выправкой, который был начальником лаборатории элементов. Он был просто в восторге, но конструктора во главе с Леней Матанцевым отнеслись ко мне, чужаку, не очень благосклонно. Короче говоря, в ГСКТБ моя конструкция не пошла, а на конкурсе ЛОНИТОМАШ я за нее получил какую-то грамоту.

Но не пошла не только моя, но и конструкция ведущего инженера этого новообразованного отдела Оглоблина Николая Николаевича. Он разработал оригинальную конструкцию не только модуля, который у него был треугольной формы, но и самого блока, состоящего из четырех шарнирно-соединенных между собой плат, при свертывании которых образовывался квадрат. Вся организация гудела и волновалась от бесконечных обсуждений этой остроумной, но на удивление нелепой конструкции, которая наглядно показала, что настоящий конструктор должен быть не просто изобретательным, а уметь смотреть дальше своего носа, видеть совместимость конструкции, ее способность встраиваться в некий конструктивный ряд или быть основой такого ряда. Он должен оценивать технологичность своей конструкции, возможность ее быстрой замены, возможность ее охлаждения, недаром электронные блоки носят еще название ТЭЗ – типовой элемент замены. Короче говоря, ничего этого Оглоблин не знал, не умел, да и знать не хотел. Он был болен своим треугольником и в достаточно тяжелой форме. Человек упертый и упрямый, он только себя считал правым. Жалко, он был способным.

Я понимаю, что иногда конструктор даже не может объяснить, почему он выбирает именно этот вариант конструкции и отвергает другие, ограничиваясь лишь  «нравится» или «не нравится». Однако, у грамотного и талантливого конструктора за этим, казалось бы, безосновательным мотивом на самом деле скрывается безошибочное предвидение конструктивных, технологических и эксплуатационных сложностей или, наоборот, преимуществ, которые несет с собой отвергаемые или принимаемые направления. Думается, что в приведенном выше примере с Н.Н. Оглоблиным такого внутреннего чутья не было.

В моей конструкторской жизни мне неоднократно приходилось принимать решения, что называется, «по наитию» и ни разу оно  меня не обмануло. Да, не все доходило до серийного производства по целому ряду причин, тут были и конструкторские недоработки и ошибки и несовершенство заводских возможностей, и не всегда плодотворная работа с нашими электронщиками, но сами идеи никогда не вызывали ни сомнений, ни нареканий.

Однако я слишком уж отвлекся от системы «Онега». Кстати, о названии. Тогда действовал министерский стандарт, который обязывал нас именовать машины и системы машин названиями рек Северо-Западного бассейна. Вот так и пошли «Онега», «Волхов», «Шексна», «Свирь» и другие. Даже «Быстрица» — это название  реки  в Кировской области, т.к. изготовлялась она на заводе им. Ленсе в городе Кирове и этот завод дал машине такое название. А когда мы ее разрабатывали, то она называлась просто ВДП – вычислительная, десятиклавишная, полуавтоматическая.

Работа над системой «Онега» дала мне и другим исполнителям не только опыт разработчика, но и первый опыт инженера-системотехника, потому что впервые пришлось создавать «машинную технологию». Так мы называли весь документооборот и взаимосвязь между звеньями системы, куда входили: машина «Онега-3», электронная машина «Онега-1» и автономные ПУ для почтамтов и центральная машина «Онега-2».

Прежде всего, надо было изучить существующий документооборот в почтовых отделениях, формы документов, суть регистрации проводимых операций в журналах и книгах, выбросить все несущественное, уменьшить разрядность  регистрируемой информации, максимально упростить и минимизировать этот процесс, сделать его удобным для автоматизации, а уже потом браться за саму автоматизацию и технические средства. Эта работа требовала здравого смысла, и у меня это получалось. Я уверен, что именно эта работа была выполнена достаточно качественно. Главным мозгом был, безусловно, Аркадий Моисеевич Нахамкин.  Руководил разработкой технических средств Федор Федорович Селихов, много сделал С.Я. Напельбаум, вместе со мной он спроектировал формы документов для «Онеги-3», очень много сил вложили и работники Минсвязи, помню одного из них, Леонида Генриховича Каганера, бывшего нашего коллегу по ГСКТБ.

Но главным действующим лицом как организационно, так и творчески, от Минсвязи выступал главный инженер ГУПС (главное управление почтовой связи) Иосиф Аронович Ламм, по интеллекту, работоспособности и авторитету не уступавший нашему Нахамкину. Это были две личности, достойные друг друга. Однажды Напельбаум взял меня с собой в Минсвязи, которое расположилось в здании Главтелеграфа, нависавшего мрачной каменной глыбой над  улицей Горького. На одном из совещаний у Ламма я что-то предложил изменить в документообороте. Ламму это понравилось, и он тут же отдал соответствующее распоряжение. В дальнейшем в Минсвязи я ездил уже с Ф.Ф. Селиховым, по его словам об этом его попросил сам Ламм: «Берите с собой этого молодого человека».

Эта система вырастила замечательных специалистов: Михеева Алексей Алексеевича, главного разработчика центральной машины, Фролову Марианну, спроектировавшую «Онегу-1» , Калачина Диму, Яблокова Юру – конструктора ПУ-1 и ПУ-2, Осю Гольдбаума, разработчика аппаратуры передачи данных, Мовшица Владимира Александровича и многих других.

Система «Онега» была, пожалуй, единственной, которая успешно функционировала и в РСФСР, и в Белоруссии, и недаром через более, чем двадцать лет, уже имея в своем составе другие технические средства, она была представлена на соискание премии Совета Министров СССР, и уже было положительное решение Госкомитета по НиТ. Среди шести человек от Минприбора был номинирован и я. К сожалению, премия нам не досталась из-за склоки, возникшей в центральном аппарате Минсвязи, нашелся обиженный и пожаловался аж Горбачеву. Выдвижение и утверждение моей кандидатуры на НТС института, утверждение в РК КПСС, все оказалось напрасным, как и для всех остальных номинантов в лауреаты. «Бог шельму метит» — сказал я себе. Дело в том, что к 1985 году, когда происходило выдвижение, кроме меня разработчиков системы «Онега» в  институте не оказалось. «Иных уж нет, а те далече». Правда, я, пожалуй, был единственным, кто участвовал и в разработке технических средств и в шестидесятые годы, и в восьмидесятых, когда на Курском заводе «Счетмаш»  стала выпускаться электронная «Онега-3-III-Э».

Эта машина уже стыковалась с другими техническими средствами системы благодаря устройствам магнитной записи и считывания, например, НГМД – накопитель на гибком магнитном диске. Ведущим специалистом по этим устройствами был Марк Давыдович Магарилл, и я в шутку НГМД расшифровал как: «Новое говно Марка Давыдовича». А начинал заниматься этой магнитной тематикой в ГСКТБ Адиль Абдулович Балакишиев, ставший потом начальником отдела, маленького роста черный азербайджанец, хитрый и коварный, мастер интриг. «Адиль Абдул не дал отгул» — ходила о нем эпиграмма. Но все это было после, а наша «Онега-3» работала в комплекте с ленточным низкоскоростным перфоратором ППЛ-1 (потом были марки ППЛ-2 и ППЛ-3 для разных машин со своими электронными блоками управления).

Руководила разработкой рабочей документации ППЛ единственная женщина ведущий инженер в нашем отделе Раиса Семеновна Комиссарчук. Она была способным конструктором, но по-женски безалаберной и несобранной. Ее задачей было переработать документацию московского НИИСчетмаша, который, в свою очередь, содрал ее с образца фирмы «Националь». Необходимо было также снабдить конструкцию механизмом контроля кода. Рязанский завод тоже выпускал по этой же НИИСчетмашевской документации свой перфоратор «ПЛ-20», но без контроля кода, что существенно снижало его эксплуатационные возможности. Изготовление опытных образцов ППЛ-1 на нашем заводе выявило много ошибок, но главная беда была не в этом, а в том, что, исправляя эти ошибки в металле, Раиса Семеновна умудрялась забывать вносить исправления в документацию. В результате, действующие образцы (плохо действующие) не соответствовали рабочей документации. И чем дальше в лес – тем больше дров, и только мастерство наших слесарей помогало справляться с ситуацией.

На помощь Раисе Семеновне подключили группу очередных молодых выпускников ЛИТМО. Такой дружной шумной стайкой пришли в наш отдел Люба Кушнер, самая толковая из них, как конструктор, Наташа Красильщик, миловидная умница и болтушка, Таня Соколова, блондинка-модница, Ира Быстрова, высокая, стройная, но уже носившая в себе новую жизнь.  Эта молодежь боялась Комиссарчук, но как только она уходила из помещения, тут же собиралась у чьего-то кульмана и болтали, болтали без умолку. В новогодней стенной газете «Веселый Храповик», которую мы до поздней ночи рисовали с Артуром Юргенсом, моим верным напарником во всем, я поместил эпиграмму:

Роды, моды, бутерброды,
Морг, кино, прогноз погоды,
Танцы, шманцы, битлы, чу!
Вот идет Комиссарчук.

Ну а Люба Кушнер и Ира Быстрова много лет проработали со мной и стали очень хорошими конструкторами. С Ирой же Быстровой мы в течение двадцати пяти лет жили в одном кооперативном доме, о котором я рассказал в самом начале этого повествования.

Обсуждали события, которые происходили внутри страны и за ее пределами мы все тоже, тем более что Хрущев Н.С. подбрасывал нам сюрприз за сюрпризом.

Далее

В начало