Моя Руфь. Такой я впервые увидел Ларису, свою будущую жену.

Слова Коли Кондрякова о новенькой застряли у меня в мозгу, и  решился все-таки посмотреть на эту новоявленную Руфь. Она сидела за кульманом возле стенки и разводила очередную печатную плату, тщательно вырисовывая витиеватые проводники и шины. Ее ведущий, Леня Матанцев, сказал, что зовут ее Ларисой Чавриковой и что она самая красивая девушка в их отделе, но это я и сам сразу понял.

Она и впрямь мне сразу понравилась, да и время для меня пришло, мне было уже двадцать шесть лет, все мои друзья переженились, и даже моя тактичная мама предпринимала попытки познакомить меня с ее точки зрения достойными меня кандидатурами. Как бы то ни было, но я понял, что пора действовать, тем более что я потерял много времени, оказавшись в больнице. Как-то на исходе лета шестидесятого года я пришел с работы и от внезапной острой боли в животе свалился на диван и лежал, поджав ноги, пока не пришла сестра и не вызвала мне скорую помощь. Мамы не было, она жила на даче в Зеленогорске с Юрой. С аппендицитом меня отправили в больницу где-то у Нарвских ворот. Я попросил Тамару позвонить на мою работу, но она, видимо, забыла, и меня потеряли почти на месяц.

В приемном покое молодой здоровенный врач с лицом семита никакого аппендицита не обнаружил, и меня положили в общую терапевтическую палату. Всю ночь меня рвало и трясло, и я не давал спать своими стонами соседям, они вызвали ко мне врача. Утром пришла высокая статная женщина, посмотрела, пощупала и кричит мне: «Что вы здесь делаете, немедленно на операционный стол». Можно было подумать, что я в чем-то виноват. Перевезли меня в хирургическое отделение и стали готовить к операции. Молодая медсестра взяла двумя пальчиками то самое «место роковое, излишнее почти при всяком бое» и стала сбривать волосы. Это место, как джентльмен, моментально вскочило перед дамой. «Не беспокоит» — спросила она. «А Вас?» — отвечаю я пока еще бодро и игриво. «Посмотрим, как Вы будете сейчас шутить». Мы оба как-то сразу сникли.

Когда меня везли в операционную, я понял, что шутки действительно кончились. У стола стоял тот же врач, который не нашел у меня аппендицита. Операцию начали делать под местным наркозом, и я в хромированном светильнике мог наблюдать все действия хирурга. Он шуровал своей огромной лапой внутри меня, как кочегар в топке, что-то вытягивая и обрывая, было очень больно, и я попросил сделать мне общей наркоз. И мне-таки его сделали, бросили мокрую тряпку на лицо, и пока я пытался сказать, что не могу дышать носом, а рот мне закрыли, потерял сознание. Пришел в себя, когда врач только снимал с рук перчатки. Потом при обходе та же женщина-врач, которая оказалась зав.отделением, обьяснила, что общий наркоз мне сделали не потому, что я попросил, а врачи испугались, что будет болевой шок, когда мне разрывали спайки. А операция шла почти два часа, аппендицит оказался гангренозным.

Самыми неприятными оказались первые дни, когда соседи, перекрикивая друг друга, рассказывали анекдоты, а смех был нестерпим, потому что болели швы. Забавны были утренние обходы дежурного врача: «Отход газов есть?» — спрашивал он у меня. «Есть» — отвечали соседи и опять хохот.

Из больницы меня забрал Горик, мой замечательный брат и друг.

Когда я через месяц вышел на работу, меня уже собирались сокращать, как злостного прогульщика и мою фамилию по настоянию Напельбаума вычистили из всех чертежей «Онеги», но все обошлось, документы мои были в порядке, а то мог бы и прозевать свою Руфь – Ларису, ставшую моей судьбой.

Если же говорить о Джеке Лондоне, то Руфью, скорей, был я, а Лариса была больше похожа на самого Мартина Идена. Она училась и работала и постоянно и упорно самосовершенствовалась. Ее стальной характер был ей опорой. Ларисе было все интересно: и театры, и кино, и музеи, и выставки, а еще она пела в хоре. Меня подкупали ее самодостаточность, внутренняя свобода, непредсказуемость и даже неуправляемость. Она совершенно не умела притворяться и была естественна, как сама жизнь. Лариса не казалась, она была, и была она личностью.

В ГСКТБ время от времени поступали молодые женщины то ли по распределению, то ли по свободному найму, но, видимо, критерии отбора начальника отдела кадров В.А. Пржиборо, огромного рыжего человека с маленькими глазками, сменившего незаметного и незлобивого А.А. Рудакова, не совпадали с моими, а  в случае с Ларисой наши вкусы совпали. Я начал длительную осаду этой гордой не сдающейся крепости, она оказалась «в блокаде». Никто не должен был проникнуть через мое кольцо. Это было тем более необходимо, что в те годы юности нашей организации с приходом все новых и новых мужиков-секссимволов, не пропускавших мимо себя ни одной симпатичной женщины, и чем замужнее она была, тем лучше, наше ГСКТБ стремительно забывало о былой нравственности и становилось борделем с электронным уклоном.

Почти каждый день я встречал по вечерам Ларису у университета, где она заканчивала биологический факультет, дарил ей букетик ландышей весной за двадцать копеек, на более дорогие букеты денег не было, и мы отправлялись, как правило, в кино. Летом она и я любили ходить в турпоходы с молодыми приятелями и друзьями по работе по Карельскому перешейку, а зимой очень любили так называемые «короткие» путевки на лыжную базу в Комарово. В профкоме таких путевок было много, и они были дешевы. Мы поселялись в коттеджах, которые летом были госдачами.

Зимнее Комарово едва ли не красивее летнего. Бескрайняя синева неба, мы бежим по укатанной лыжне среди волшебного соснового леса, потом теплая комната на двоих и чудные лунные ночи, воздух, скованный морозом, был неподвижен, неподвижны были сосны, и только луна плыла медленно в кольцах морозного сияния. Удивительно, что поглощенные друг другом, мы все-таки замечали и успевали любоваться этой зимней сказкой. Нам удавалось сочетать приятное с еще более приятным.

Встречались мы, практически, ежедневно, кроме лета 1961 года, когда Ларису послали в колхоз, а я уехал с тетей Лией и с двоюродной сестрой Нелей, тети Лииной дочкой, в Одессу. Это моя мама договорилась с тетей Лией, что она меня возьмет. Меня особенно никто не спрашивал, мама решила, значит – так надо. Пишу об этом, чтобы подчеркнуть мою сильно затянувшуюся инфантильность. Я был молодой мужчина, двадцати семи лет, был уже старшим инженером, руководил группой инженеров и техников, решал сложные технические вопросы, а дома я все еще был, как студент, неоперившийся юнец. Всю зарплату я отдавал маме, и она полностью обеспечивала мое житье-бытье: шила и покупала одежду, выдавала мне «ежедневные» или, как я шутил «суточные», заботилась о моем отпуске, следила за кругом моих знакомств.

Вот и тем летом поездку мою организовала она, тем более, что любимая мной тетя взяла меня с собой с удовольствием. Жили мы в одной комнате, можете себе это представить, а по вечерам тетя Лия натирала меня кефиром, чтобы не лезла кожа после дневного бесконечного лежания под солнцем на пляже в Черноморке – пригороде Одессы. В эту поездку я поехал с удовольствием, потому что побывать в Одессе было моей заветной мечтой. Этот город ни на какой другой не похож, а я к этому времени изъездил немало, и было с чем сравнивать. Здесь обострялись странным образом все органы чувств, особенно обоняние и слух. Город был пронизан запахом соли, рыбы, домашних обедов и «синеньких». Им были пропитаны мостовые и стены домов, он был в воздухе и днем, и ночью. Стены домов источали тепло и аромат.

Семейная жизнь была выставлена напоказ, как в изумительных итальянских фильмах времен неореализма. Этот город космополитичен, как Вавилон, он посвящает улицы целым народностям: Греческая, Еврейская, где еще в России вы найдете такое. Этот город вырастил талантливых людей искусства: поэтов, певцов, музыкантов, артистов писателей, Багрицкого, Утесова, Ойстраха, Ильфа, Петрова, Катаева и, наконец, Жванецкого.

Помню в юности мы распевали шутливую песенку: «Одесса ж знаменитыми богата, Утесов Леня парень из Одесс, и Додик Ойстрах тоже не с Арбата».  А разговор одесситок? Его можно было без конца слушать и записывать. Но я больше на одесситок смотрел, смотрел и не мог налюбоваться, красивые, загорелые, раскованные. Нигде больше я не видел столько прекрасных женщин и девушек сразу. Позже туда приехала Ида, еще одна моя двоюродная сестра с Саввой – ее первым мужем.  Образовалась неплохая компания.

Эта поездка запомнилась мне еще одним эпизодом. В Одессе жила у своей дочери Эльды в летние дни и тетя Соня (у каждого еврея есть своя тетя Соня, у меня их было даже две) – родная сестра дяди Фимы. Так вот, тетя Соня заготавливала там  немыслимое число банок с «синенькими», компотов, витаминов и прочей снеди. Когда пришла пора уезжать, мы с Саввой перетаскали к ее вагону сотни тяжеленных коробок с консервами. После того, как руки и ноги уже отказывались что-либо делать, а языки были на плечах, я предложил вынуть банки и катить их своим ходом. Тетя Соня восприняла это всерьез и, как наседка, следила за каждой коробкой. После этого я сказал себе, что в Одессу летом больше ни ногой, ну ее в дерибасовскую.

Далее

В начало