Лето 1941 года, июнь, белые ночи, красота. Ко мне из Киева приехала сестра, Лида Лещенко с мужем, Павлом Филоновичем, старшей дочерью Ниной и её подругой Нэлли. Девушки — студентки юридического факультета Киевского университета им. Т.Г. Шевченко. Погостив несколько дней и осмотрев город, решили в воскресенье, двадцать второго июня, поехать в Петергоф полюбоваться фонтанами. День выдался солнечный, светлый, на небе ни облачка, тепло, но поездка не состоялась. Как гром среди ясного неба — в двенадцать часов дня объявили о войне c Германией…

Гости мои в панике: как уехать обратно домой — у сестры ещё четверо детей с нашей мамой, Анной Евгеньевной?

С невероятными трудностями достаю билеты на скорый поезд и отправляю их в Киев, который уже вовсю бомбит немецкая авиация…

Мы жили на улице Рентгена, дом пять, квартира два, первый этаж, комната тридцать два квадратных метра. Собирались с мужем делать ремонт и поделить её на две комнаты: двадцать квадратных метров и двенадцать, на которые она хорошо разделялась.

Наши дети, Женя и Боря, пяти и трёх лет соответственно, много времени проводили на огромном балконе (на всю длину комнаты) и даже катались там на трёхколёсном велосипеде, Мы с мужем работали. А дети находились под присмотром няни. Была хорошая, дружная семья и счастливая жизнь!

Но война разрушила всё это в одночасье. Мужа на второй день войны мобилизовали в действующую армию, а я c детьми осталась одна, родных не было – все на Украине…

Уже буквально через месяц начались бедствия н тяготы сурового военного времени, артиллерийские обстрелы, авиационные налёты и непрестанные бомбежки, когда зажигательные бомбы сыпались с неба как горох…

Попали и в наш дом — двери балкона и окна в огне: нас сонных ночью вытаскивают из горящей комнаты и тащат в бомбоубежище — тёмный и сырой подвал, где раньше хранились дрова жильцов дома.

Примерно так заканчивалась очередная ленинградская ночь. Улетали бомбардировщики последней волны. Замолкали зенитные пушки. Сменялись на постах дежурные. Раненых доставляли в больницы, убитых — в мертвецкие. К местам разрушения шли бригады домашних хозяек продолжать раскопки. Техники и рабочие спешили исправлять трамвайные пути и заменяли разорванные провода.

В опустевших бомбоубежищах на складных койках и на скамейках спали те, кому надоело спускаться и подниматься при звуках тревоги и отбоя. В домовых конторах сонные дежурные привычно отвечают на телефонные звонки: «Всё в порядке!», даже не спрашивая, кто звонит, потому что тысячи людей, оторванных в этот час от своих семей, торопятся узнать, всё ли в эту ночь обошлось благополучно…

Через несколько дней после той страшной ночной бомбёжки меня с детьми переселяют в квартиру три, на второй этаж по этой же лестнице, а нашу квартиру занимает штаб МПВО.

Проживая ещё в квартире два, я запомнила много очень добрых и хороших соседей. А ведь было десять комнат! Квартира огромная, коммунальная, но никогда не было ссор и скандалов, хотя люди жили бедные, в основном рабочий класс. Рядом с нашей комнатой (в квартире два) была маленькая комнатка площадью десять квадратных метров, не более, в которой проживала одинокая женщина с сыном Колей, трёх лет от роду. Мальчик постоянно просил у матери хлеба: «Дай хлеба, дай хлеба!» Как-то зашла к ним в комнату, а ребенок теребит мать и просит хлеба, а она… мёртвая. Но ребёнок-то ведь этого не понимает, он очень голоден и просит и кричит своё: «Дай хлеба! Дай хлеба!» Несчастную вскоре увезли, а Колю отдали в датский дом…

Н эту квартиру однажды пришёл с фронта от мужа дядя Саша-солдат, уже довольно пожилой мужчина, и дал нам буханку чёрного хлеба — больше ничего не было. Положил хлеб на стол, а я стала расспрашивать о муже, дети мои были рядом и слушали, а когда основное выспросила, он собрался уходить, глянули на стол — хлеба нет! И детей тоже не видно. Они забрались под кровать и вовсю щиплют хлеб…

Навсегда в память врезалась жуткая картина — выхожу из дома, навстречу бегут две женщины, у одной из них кисть правой руки висит на коже, болтается, а она придерживает её левой рукой, лицо иссиня-чёрное, ранение вражеским осколком. У другой женщины разодрана вся одежда, а голова и шея тоже изранены осколками авиабомбы, кровь хлещет… Они бегут за помощью к нам в дом, в штаб МПВО…

В квартире 3 комната площадью сорок три квадратных метра с тремя большими окнами, которые пришлось срочно завешивать одеялами и простынями. Посередине поставили печурку — буржуйку, трубу которой вывели в форточку среднего окна. Окна выходили на улицу Рентгена, на противоположной стороне которой находился большой пустырь. Вот на этом пустыре нам, жильцам дома пять, выделили землю, где мы разбили грядки и посадили, кто что мог. Я посадила капусту и турнепс, капуста выросла размером с кулачок, а, турнепс был хорош. Капусту засолила и мы ели её квашеной и в щах; в щи добавляла лебеды и крапивы, заправляла олифой или столярным клеем, которые сохранились из квартиры два, где мы так и не успели сделать ремонт.

Клей, хотя и столярный, был животного происхождения, прозрачный и чистый, золотистого цвета — большие плитки. Из такого клея, сейчас по-моему делают пищевой желатин для приготовления студней и различного рода желе, фасуют по 25 грамм в гранулах и продают…

В квартире три совместно с нами проживали:

– семья Стукалиных – Зинаида Филипповна с мужем Исааком Львовичем и двумя детьми – Идочкой и Аликом и мамой – светлой души человеком,

– семья Кадочниковых – Николай Петрович и Софа – родного брата знаменитого киноартиста Павла Петровича Кадочникова,

– семья Гилливер – Дима с мамой, папа умер в марте 1942 года, а мама – в январе 1043года в больнице Эрисмана. Димочку взяла к себе сестра матери, а потом он попал в детский дом…

В комнате, в которую вселили нас, проживала семья Ильинских, но они успели выехать вовремя по последней, северной железной дороге, еще не перерезанной немцами.

Во двор нашего дома выходили окна механических цехов оборонного завода «Пирометр», который постоянно бомбила немецкая авиация и сильно его разрушила. Когда же война закончилась, пленные немцы восстанавливали завод и, несмотря на ограждения, у которых стояли наши часовые с винтовками, мы постоянно выдели фрицев и из окон наших квартир, и со двора. Они являли собой жалкое зрелище, — много горя принесла война, развязанная Гитлером, и весь фашизм. Дорогой ценой досталась победа нашему народу, унеся в могилы более двадцати миллионов человек, в том числе детей, женщин, стариков…

Оставшиеся в живых после изнурительной блокады — люди не полноценные: больные и немощные.,.

Прошли годы… Вспоминаю умерших родителей Димы Гилливера, которому было всего шесть лет. Умерли родители Идочки и Алика Стукаловых, умер и отец моих детей, Михаил, сорока шести лет от роду…

Но остались в живых дети, причём все пятеро — они продолжают общаться друг с другом, встречаются по знаменательным и скорбным датам, вспоминают голодное и холодное блокадное детство в квартире три…

У них уже выросли дети, внуки, правнуки, жизнь неумолима…

Мне восемьдесят семь лет, и вроде бы всё неплохо: правнуки — Антон, Ксения, Александр — заканчивают институты, высокие и красивые ребята!

Мое здоровье — по годам и по перенесенным тяжелим жизненным вехам неважное, хожу с палочкой. Все мои близкие и родные живут отдельно, а я стараюсь им помочь, чем могу. Как иначе, ведь жизнь и сейчас, спустя шестьдесят лет после войны — непростая…

Чудом оставшиеся в живых, перенесшие голод, холод, пожары, бомбёжки — с гордостью говорим себе и всем окружающим: «Мы выстояли, не сломились, выжили, победили!» И постоянно повторяем: «Только бы не было новой войны! Никогда, никогда, никогда!»

Далее

В начало