Я столько раз бывал в командировках в разных городах страны, что и не сосчитать. Любил ли я командировки – не знаю, все зависело от города. Москву и Курск – места наиболее частых поездок – не любил. В  города, где еще не был, ездить любил. Так, например, когда я был в Смоленске, о  чем я уже писал, мне всего один раз удалось побродить по городу, и он мне очень понравился, особенно центр, красивые здания, уютные улицы. Москва же меня совершенно изматывала, московский ритм жизни гораздо интенсивнее ленинградского и за короткое время командировки приспособиться к нему было невозможно. Томительные простаивания у начальственных кабинетов сменялись толчеей и муравейником улиц и универмагов, куда заходил по-необходимости или по просьбам сослуживцев, а чаще для подарков детям и Ларисе.

Как правило, из Министерства мы вываливались самое раннее часов в семь вечера и в театры уже не успевали, хотя Театральная площадь и с Малым, и с Большим театрами была под боком.

Хороши были редкие командировки в Ивано-Франковск, где производились машина «Онега-3» и перфоратор «ПЛУ-1» и в прибалтийские столицы: Ригу, Вильнюс, ну и в Каунас. Командировки в Прибалтику бывали редко, тем более они были любимыми. Эти поездки были для меня, невыездного, почти как поездки ха границу. Старинные, убранные европейские города с костелами, мощеными улочками, сплошь каменными домами, кафетериями приближали меня к Западу. Это и был мой маленький Запад.

Одна из самых приятных командировок была именно в Ригу, на конференцию по проектированию роторных линий, особый тип автоматических линий, когда роторы расположены на одной станине в соответствии с технологическим процессом. Я в то время со своим отделом попал под руководство, к счастью короткое, Э.А. Чобруцкого – начальника ОМА по ЛЭМЗ. Он слыл ужасно большим специалистом по роботам, знал которые в лучшем случае по каталогам. Он-то меня и направил на конференцию, правда, по рекомендации министерства. Как  никак я был начальником научно-исследовательского и конструкторского отдела.

Но что такое роторная линия я и слухом не слыхивал.  Мои знания ограничивались уровнем журнала «Техника молодежи». Настроение у меня было подавленное, потому что мои принципом было не участвовать в том, в чем не разбираешься на профессиональном уровне. Меня успокаивало лишь то, что мой напарник, заместитель Чобруцкого по ОМА, знал, похоже, еще меньше.

Но первое же участие в семинаре показало, что съехавшиеся со всего Союза люди тоже знали об этих линиях понаслышке. Я постарался выжать всю информацию об этом направлении в технике, придуманном академиком Л.Н. Кошкиным, который прославился первой роторной линией для гильз еще во время войны. Во всяком случае, мне эти сведения помогли в дальнейшем при проектировании автомата для сборки кварцевых резонаторов для Угличского часового завода.

Главное, впервые я приехал не работать, а участвовать. И я отдыхал аж целую неделю. Поселили нас в Доме Ученых в Юрмале. Это было чудо, я никогда не жил в таком уюте и комфорте. Все было иначе: и наше же балтийское небо, и наша балтийская стальная вода, но сосны и тишина латвийской провинции с ее неторопливым бытом, с очаровательными улочками и домами создавала впечатление, что ты попал в мир андерсеновских сказок. К этому следует добавить преклонение перед человеческим умом, сумевшим создать это чудо техники – роторную линию. Мы видели ее в действии. Это здорово.

Я упомянул  вскользь об Угличском заводе. Мне приходилось там бывать в очень тяжелое смутное время, когда прекратились взаимные платежи. В кабинете главного инженера я расстелил на столах чертежи эскизного проекта автомата, чтобы выбить деньги за эту работу. Но завод так и не заплатил за полугодовой труд целого коллектива конструкторов.

Мое паршивое настроение усугубилось на месте убийства царевича Дмитрия. Мне вспомнились  не Пушкинские строки, а Волошинские:

В Угличе, сжимая горсть орешков
Детской окровавленной рукой,
Ты лежал, и мать, в сенях замешкав,
Голосила в страхе над тобой.

Вспомнил я их потому, что Волошин под Самозванцем имел в виду большевиков, которые и довели страну до полной разрухи, когда стали распадаться и гибнуть такие гиганты, как Угличский часовой завод.

Ивано-Франковск, город на Западной Украине, был совершенно изумительным Западно-Европейского стиля (можно подумать, что я знаком с этим стилем), так отличавшего  этот город от того же деревенского Углича. Зеленый и уютный, он был похож на прибалтийские города. Мне довелось побывать там лишь однажды. А вот для Бориса Фельдмана и Арнольда Флерова командировки на ИФПЗ, длившиеся надо и не надо месяцами, были синекурой. Флеров даже обзавелся там женой и привез ее в Ленинград.

Одной из первых была Командировка в Рязань, на завод САМ. Я приехал через несколько дней после того, как застрелился первый секретарь Рязанского Обкома КПСС Ларионов — всевластный наместник. Рязань была в трауре и шоке, о самоубийстве Ларионова или не знали, или не хотели говорить. При нем голодная и нищая Рязань, куда нельзя было ехать, не взяв с собой еды на время командировки, гремела по всей стране за перевыполнение в два и более раз поставок мяса. Зарезали весь молочный и личный скот, когда этого не хватило, стали покупать скот у соседних областей. Приписками занимались все, но Ларионов превзошел всех и, начав, уже не мог остановиться. Он был первым секретарем Обкома, получившим из рук Хрущева звание Героя Социалистического труда. А «Герой» застрелился. После триумфальных пары лет он был разоблачен и уличен в приписках. Ложью обросло вся верхушка власти, и эта ложь, как водопад устремилась вниз.

В основном же, командировки позволяли сменить одни нервотрепки на другие. Я не столько любил ездить в командировки, сколько любил ехать. Как в анекдоте: и там плохо, и там плохо, а хорошо в пути. Чаще всего я ездил поездами, самолеты не любил, потому что не было ощущения езды.

Я с детства был очарован железной дорогой и мечтал быть не летчиком, как все нормальные ребята, а дежурным по станции в красной фуражке и с палочкой в руке. Я и любил ее, и боялся. Страхи с возрастом прошли, кроме страха быть обворованным и остаться даже без смешных командировочных денег. Но Бог миловал, хотя эти случаи, а особенно рассказы о них, были частыми. Попадая в купе я, прежде всего, стремился занять вторую полку и с готовностью уступал нижнюю либо женщинами, либо более пожилым  мужчинам, нежели я сам.

Но для меня проблема второй полки была в том, что с моим ростом мне трудно было стелить постель. Поэтому я любил ездить в командировки то в Курск, то в Киров с моим сослуживцем Мишей Быховским,

Первым делом мы бросали жребий, и если Мише доставалась верхняя полка, я благородно уступал ему нижнюю, но после того, как он успевал расстелить постель. Он с готовностью соглашался, так как это прибавляло ему веса в собственных глазах – как же, он получал место лучшее, чем начальник. А меня это забавляло. Каждый раз мы с удовольствием играли в эту игру. Потом Быховский в красках описывал Володе Верхолату картину, как я, кряхтя, забирался на верхотуру, а он, как барин, разваливался внизу.

Стоит только поезду тронуться, как начинается тайна, другое время, другой ритм. «Вот мой дом, смотрите» — кто-то произносит, как будто первый раз его видит. Приходит эффект кино, эффект движущихся картинок. Мне нравилось лежать на второй полке и смотреть на мелькавшие за окном вагона картинки. Каким-то милым очарованием тайны обладали поля, леса, речки, деревушки, пасущиеся коровы, кусты, овраги, тайна была даже в будках стрелочника или путевого обходчика, хотелось непременно успеть разглядеть, что происходит за оконцем этой избушки. Но вот поезд останавливается на очередной станции и тайна исчезает, как только я ступаю на перрон. Даже казавшиеся вкуснятиной из вагона соленые огурчики и отварная дымящаяся картошка теряли свое очарование вблизи. Но какая-то часть тайны остается, пока я не исследую книжные киоски в здании вокзала, вот тогда уже тайна исчезает вовсе.

И снова перестук колес, как будто они передразнивают друг друга и готовы аккомпанировать тебе любой мотив: «тах-татах, тах-татах, тах-татах». Под этот ритм проходили неторопливые беседы со случайными попутчиками или с давними приятелями. Чужому человеку раскрываешь вдруг душу, как  не сделал бы никогда и другу, потому что чужого человека вроде и нет вовсе, вернее есть, но скоро исчезнет навсегда и никогда не напомнит тебе о твоем редком прямодушии.

Говорилось о многом, время позволяло. Иногда в компании за стаканом водки пели тихо песни. Лежа на полке, я думал, может в этих необъятных российских расстояниях и длинных дорогах и заложена причина русской неспешности и копаний в собственной да и чужой душе. Это в поездах, а что говорить о бесконечных по времени путешествиях в экипажах или розвальнях, где можно раскрепоститься до искренности или приврать, кто потом проверит.

Когда я был в Пензе и принимал на заводе «Счетмаш» в качестве председателя МВК очередную модификацию вычислительной машины «ВК-1», мне вспомнились трехмесячные офицерские курсы ЦАТОК, о которых я вскользь упоминал. Вспомнились ночные сидения в «покер», а потом, как мы вскакивали чуть живые по команде «подъем» и буквально спали в строю. Вспомнились и увольнения по субботам, и мы в надраенных до блеска кирзовых сапожищах вваливались на танцплощадку городского парка, который был в паре остановок от ЦАТОК, но ходили мы пешком, автобусы ходили редко, да денег даже на билеты было жалко. Советским офицерам в запасе платили крохи. А по месту работы нам платили только 50% зарплаты. Ладно еще, я был холостой, а семейным было сложно.

Итак, минут двадцать хорошего маршевого шага, и мы – на месте. В парке была деревянная эстрада под навесом с танцевальной площадкой. Играл военный духовой оркестр с толстым пожилым капельмейстером. Доски пола были отполированы сотнями сапог, ботинок и женских туфелек, каблуки-шпильки которых оставили массу дырочек, хотя надпись строго гласила: «В шпильках танцевать запрещается». Очередное запрещение советским людям, на которое они чихали, как  и на многое другое. Местные красавицы, щеголявшие на этих шпильках, лузгали семечки и тут же, как бы незаметно, сбрасывали скорлупу на пол. «Хорошая девушка Тоня» меня по субботам ждала, почти как в популярной песне. У Тони были стройные с сильными икрами ноги, крепкие руки, и вся фигура была ладная, налитая, про таких говорят: «кровь с молоком». Рост у не был метр шестьдесят один, как у Венеры, по словам очевидцев и скульпторов. Женщины такой фактуры были в моем вкусе, возможно, он у меня плохой. Танцевала, смеялась и многое другое Тоня делала замечательно. Так эта Пенза осталась в моей памяти не только благодаря ВК-1, но и «хорошей девушке Тоне». Нет, вру, еще одним: в Пензе я купил С. Моэма «Подводя итоги», книжки, которой хватило бы только одной, чтобы навсегда остаться в людской памяти.

Далее

В начало