Обширность ума измеряется
числом идей  и сочетаний их.
К. Гельвеций

Кто идет за идеями,
не опередит их.
Микеланджело

Один из знаменитых деятелей Французской революции, голосовавший за казнь короля, на вопрос, что он делал в года террора, ответил: «Я жил». Вот так же мог бы ответить и я на вопрос, что я делал в годы «застоя»: я жил и работал, не считаясь со временем, любил и ненавидел, радовался и страдал, растил детей и сажал деревья, строил дом в городе и строил дачу за городом, я «творил и халтурил», руководил и подчинялся, изобретал и пользовался готовым, создавал и внедрял новую технику, а главное – я думал, это и было моим главным делом. Помню, когда я пытался помочь Б.А. Рождественскому руками, тот гнал меня прочь и говорил: «Львович, твое дело — думать».

На отдыхе, говоря и думая о другом, конструктор продолжает где-то в подсознании искать решение конструкторской задачи или проблемы. А зарождалось конструкторское мышление во мне ой как давно. Наверно, еще с тех студенческих лет, когда я выписывал и прочитывал от корки до корки журнал «Наука и Жизнь». Там в каждом номере публиковались «задачи конструктора», и я почти всегда находил решение. Решение легко было сверить, потому что в следующем номере приводился ответ.

В жизни конструктора все тем сложнее, чем выше поднимаешься по должностной лестнице, тем труднее оценить: правильно или нет твое конструкторское решение, все меньше остается пространства для авторитетного приговора и, наконец, наступает время, когда только ты решаешь и это очень тяжело и ответственно. Мы искали ответы на международных выставках, в патентном поиске, когда просматриваешь сотню томов и тысячи изобретений из многих стран мира.

Наступало время электронных кассовых машин, и все было впервые. Это касалось и наших электронщиков и программистов, это касалось и нас, механиков. Направление электронных кассовых машин, хотя и был образован специальный отдел, несколько отставало от общего развития электронных машин. Дело было в еще несовершенстве элементной базы. ЭКРМ не должны были никоим образом уступать механическим кассовым машинам ни по достоверности информации, ни по надежности, ни по идентичности информации на всех одновременно печатаемых документах, ни по читаемости этих документов с точки зрения четкости и размера шрифта, ни, наконец, по габаритам и потребляемой энергии.

Конструкция механических кассовых машин, особенно печатающий механизм, еще долго держала нас в плену. Принцип статической печати через красящую ленту, когда прижим печатающих молотков производится по уже установленным и неподвижным литерным колесам, казался незыблемым. Однако нужно было придумать способ, как привести их во вращение и останавливать в нужной позиции каждое печатающее колесо в отдельности. Здесь встал вопрос о связи механики и электронного управления. Этот этап поиска решений был временем бесчисленных проб и ошибок, потому что мы многое делали с нуля. Ошибки тоже очень важны, они способствуют размышлению, осознанию неправильно выбранной тропинки. Я то влюблялся в свое новое техническое решение, то начинал его ненавидеть. Это была целая драма, полная страстей и надежд без перерыва на отдых, это были дни и ночи раздумий, придумывания и отбрасывания вариантов, и это одновременно было временем радости, состоянием восторга, когда решения находились. И как всегда, врагом было время и сроки.

Руководство любого уровня, даже нашего конструкторского бюро, не понимало, что мысль не подчиняется планам и графикам, когда работа начинается с «белого листа». Решение должно сначала созреть. Сколько было споров, борьбы с начальством по этому поводу, я прикрывал своих людей, как мог и вызывал огонь на себя.

А творческий процесс присущ не только деятелям науки и искусства: писателям, композиторам, художникам, режиссерам, ученым, он – часть и нашей конструкторской работы, направленной на создание новых образцов техники. И у нас бывает время угара, как во время влюбленности, когда ничто и никто, даже окрики начальства, не могут оторвать тебя от кульмана или стола. Карандаш не успевает за мыслью, а иногда мысль не успевает за карандашом, и тогда кажется, что она рождается не в мозгу, а в пальцах, в руках, а мозг только фиксирует то, что появляется на ватмане или просто на листке бумаги.

Люди искусства не ведают, что такое рамки времени. Наш же брат-конструктор сильно ограничен этими рамками и кроме них законами механики, технологии, а главное, отпущенными средствами, которые сплошь и рядом действовали, как холодный душ. Творческий дух конструктора питается стремлением увидеть плоды своего труда, и когда ты их видишь, получаешь истинное наслаждение. Но для этого документация должна попасть на один из серийных заводов для организации серийного производства.

Внедри твою машину. Звучит почти как ругательство, да и само слово «внедрить» предполагает некое сопротивление. Сколько я себя помню, внедрение наших машин шло сложно, с затратой огромной энергии, нервов, производственных конфликтов. После испытания опытных образцов, в данном случае новой ЭКРМ, и приемке машины МВК (межведомственной комиссией) конструкторская документация поступала на завод «Счетмаш» города Курска. Там ее сперва изучали заводские технологи и отдел Главного конструктора. Появлялись множественные замечания и по технологичности, и по оформлению чертежей, и по комплектующим изделиям. Заводчане всегда нашу документацию принимали, мягко говоря, сдержанно.

Наши взгляды – разработчиков и заводчан –  заметно  отличались. Нас интересовали, прежде всего, принципиальные решения и высокие функциональные показатели, не уступающие зарубежным аналогам. Заводчане, прежде всего, придавали значение технологичности конструкции, ее совместимости с идущими на заводе моделями. Например, в электронных блоках их интересовали, кроме обязательных требований, «читаемость» схем, контролепригодность, возможность автоматизации установки компонентов, минимизация слоев печатных плат, возможность применять «пайку волной». По механическим узлам их интересовал процент деталей, получаемых холодной штамповкой и литьем под давлением, применение для валов и осей серебрянки, как легко можно освоить на заводе требуемую термообработку, точность обработки и многое другое.

В результате, силами Отдела Главного конструктора и Отдела Главного технолога машины подвергались доработке, что нами иногда не принималось, как нами – конструкторами, так и нашими технологами, которые подписывали все чертежи и наравне с конструкторами несли ответственность за качество документации.

Постепенно  со все большей ответственностью я проникался нуждами и проблемами заводчан. Благодаря им я стал владеть методологией отладки и испытаний машин в заводских условиях. Это помогало нам создавать технологичные и удобные в эксплуатации устройства.

Наши противоречия с заводами усугублялись тем, что на заводах окрепли и стали на ноги собственные СКБ, способные создавать новые машины. А когда Курский «Счетмаш» приобрел японскую электронную кассовую машину «Маконик» и, содрав ее один к одному, стал выпускать свою «Искру 302», наше внедрение на завод стало необыкновенно трудным. И ведь что интересно, эта японская модель полностью подтвердила правильность наших решений: и принцип печати, и электромагнитное через синхронизатор управление печатающими колесами, но наша машина была принята с холодком, а японскую завод воспроизвел «на ура». Вот и говорят, что нет пророка в своем отечестве.

И все-таки, несмотря на все эти трудности, я ходил по утрам на работу с огромным удовольствием, а вечерами с таким же удовольствием шел домой. Все, как сказал Назым Хикмет: «Счастье – это когда утром хочется идти на работу, а вечером хочется идти домой». Я не знаю, почему хотелось идти домой Назыму Хикмету, а я рвался домой к своим сыновьям,  потому что у меня родился второй сын, Левушка, названный так в честь моего папы. Какое это было счастье опять, как пять лет назад, прижимать к себе это нежное существо, слышать биение его сердечка, видеть его доверчивые глазенки, целовать каждый его пальчик.

Моя жена с детьми. Лева капризничает, а Боря, как всегда ироничен.

Мои сорванцы на машине дяди Гриши - Тамариного мужа.

Как же я боялся его рождения. Мы с Ларисой не просто любили нашего первенца, Борю, мы были влюблены в него, и я страшно боялся, что на следующего ребенка у меня не хватит любви. Оказывается, любовь безразмерна и неисчерпаема, как Вселенная. А боялся не только я, но и мой Боренька, он страдал, но не подавал вида. Я это понял однажды, когда Боря позвал Ларису: «Иди, там твое дитя плачет». Бедный мой пятилетний умный и глубоко чувствующий мальчик. Слава Богу, он скоро понял, что ему ничего не угрожает. А Левушка рос очень живым и любознательным сорванцом. «Левушка, что ты там делаешь?» — спрашивала из кухни Лариса. «Я что-то деяю» — отвечал двухлетний малыш, «больше этого не делай», на всякий случай говорила жена,  а доламывавший очередную дорогущую игрушку, привезенную мной из московского «Детского мира» или с остервенением пытавшийся повернуть кран на батарее водяного отопления Левушка только кряхтел. Кстати, эти краны и я никогда не мог повернуть.

Лева увлекался всем, особенно, футболом и хоккеем и был лидером по характеру и общим любимцем. Я и не заметил, как ему исполнилось семнадцать. По этому поводу я, в подражание А. Пушкину, написал стихотворение, привожу его, как мы с сыном вспомнили:

Семнадцать лет, тот возраст нежный,
Когда порывы чувств мятежных
Твой сон уносят до утра,
Когда мечты покой уносят,
А мышцы все работы просят
И поумнеть бы уж пора.
Семнадцать лет, а не вчера ли
Еще в солдатиков играли
И в обливалки, в прятки, в банку,
Набеги шумной детворы,
И нашей мебели останки
Хранят удары той поры.
Уж нет рыбалки и походов,
Забыт футбол , забыт хоккей,
Игра пошла иного рода,
Невнятный шепот, блеск очей,
Ах эти Оли, Тани, Леры,
Анжелы, Иры, Лены, Веры
Запутали б его вконец,
Но был заботливый отец,
Семнадцать лет, я мысль лелеял,
Что сын мой будет Менделеев,
Поскольку стало уж привычным,
Что Леаа что-то все химичил,
Но Лев, что думал, то и делал
И, вдруг, решил стать корабелом.

Я спешил домой не только к семье, я спешил в мой мир, «где запыленные тома навалены до потолка», как говорил Гете. Собранная по книжкам, по крупицам библиотека была частью моего мира. Я знал и помнил, где и как приобретался каждый том. Это была память о жизни. Много книг у меня «зачитали». Были люди, которые брали книгу почитать, уже имея целью ее не отдать. Они рассчитывали, что мне будет совестно напомнить (как совестливому человеку стыдно напомнить о денежном долге) и часто не ошибались. Я пользовался и многими библиотеками, сначала это был «Дом учителя» на Мойке и Дворец культуры им. Первой Пятилетки, потом библиотека на проспекте Мориса Тореза. Но библиотечную книгу читаешь в определенное время, потом она от тебя уходит, ее нельзя перечитать. Своя книга всегда с тобой, дома, она часть семьи. Ее можно взять в руки, перелистать снова и снова. Проходят годы, ты возвращаешься к старой книге и замечаешь, как изменилось к ней твое отношение, она помогает заметить, как изменился ты сам.

Очень было больно расставаться с книгами, когда мы уезжали. Часть, очень небольшую,  я взял с собой, в Штаты, это позволило мне хоть как-то остаться в привычном мне мире среди мира совершенно чужого. Когда умерла моя Лариса, книги стали мне особенно нужны.

По утрам я со многими моими соседями по дому, с которыми я вместе и работал в ГСКТБ, спешил на работу, но не только потому, что боялся опоздать, это, конечно, тоже, но главное – я спешил, во-первых, работать, а во-вторых, к людям, к которым привык и которые стали за многие годы почти второй семьей. Мы вместе отмечали праздники сначала, пока не запретили, на работе, потом у кого-нибудь дома.

В романе «Пороги» И. Грекова так описывает «дух коллектива»: «дух коллектива – это нечто плохо определимое, легко уязвимое, как экология тундры или пустыни. В пустыне вырос один куст – и образуется «язва выдувания». Так и в хорошем коллективе: тронь его, нарушь чуть-чуть экологию – все». Сказано точно, но не все. Мне повезло с коллективом в том, что я вошел в него еще при Л.С. Захариевиче, и моя задача была – не навредить, потому что это была сложная система взаимоотношений и взаимодействия между людьми, независимо от того, на какой ступени иерархической лестницы они находятся. Люди не связаны между собой жестко, как части машины, но они нуждаются друг в друге: начальник – в подчиненных, подчиненные нуждаются в руководителе, который выдает им задание. Все вместе эти люди выполняют определенную задачу или несколько задач одновременно. И вот нацеленность на решение этих задач и играет основную объединяющую роль.

Для слаженной и эффективной работы нужна не только общая задача, но и некая связующая сила, и этой силой является взаимная симпатия, когда вырабатывается общий стереотип поведения, основанный на общих нравственных и моральных ценностях. Когда появляется общее «мы» противопоставленное другим коллективам «не мы». Это совершенно не означает враждебного противопоставления, это как разные семьи, внутри каждой из которых связующей силой является любовь, иначе семья распадается.

На мой взгляд, отношения между людьми относятся не только к области чувств. Они имеют под собой и вполне физическую основу.  Об этом писал В.И. Вернадский в книге «Химическое строение биосферы Земли и ее окружения», где он обосновал существование неизвестного вида энергии. Этот тип энергии он назвал биогеохимической энергией живого вещества биосферы. Это та самая энергия, которая получена растениями путем фотосинтеза и потом усваивается животными через пищу.

Из этого следует, что каждая личность имеет какое-то энергетическое поле, похожее на электромагнитное. Поведение каждого человека зависит от этого поля и от полей других людей, потому что эти поля взаимодействуют друг с другом. В хорошо подобранном коллективе эти поля, вероятно, складываются, они действуют в одном направлении, отсюда и возникает положительная эмоциональная и психологическая совместимость, атмосфера, возникает гармония, как в слаженном оркестре. Правда, для этого необходим и хороший дирижер. Иногда на создания такого коллектива – оркестра уходят годы, иногда он образуется сразу, спонтанно, но гораздо реже.

Это была моя среда, куда я и торопился каждое буднее утро. Основой сектора были женщины, которых я в шутку называл «конструкстарушечки». На самом деле в начале семидесятых годов им было от тридцати до сорока пяти лет, возраст технической зрелости и опыта в сочетании с чувством и желанием новизны, интереса к новым проектам. Александра Никитична Ермачкова, квалифицированнейший конструктор узлов и механизмов, Голикова Ольга Алексеевна, совесть отдела, трудолюбивый и надежный работник, скрупулезный конструктор, Марина Яковлевна Блох, небольшого роста, черненькая, она и в самом деле походила на блоху, способнейший конструктор, все схватывающий на лету. Когда мы проектировали вместе печатающее устройство по принципу «печати на лету», извините за каламбур, она буквально с первого моего слова улавливала мысль и, обгоняя ее, уже чертила схемы и виды конструкции. Делала она это с явным удовольствием, на следующее утро я подходил к ней с новой идеей, и она с таким же энтузиазмом и нетерпением и терпимостью ко мне стирала начерченное вчера и чертила вновь.

У Марины в подчинении было несколько человек: Ира Быстрова, Галя Ляликова, Шевченко Елена Антоновна, в общем, целая группа. Я тогда шутил: «Все блохи – выскочки, одна из них выскочила в ведущие конструкторы». Когда я в своем ежемесячном сообщении о работе сектора произносил: «Группа Блох», раздавался гомерический хохот. Все, особенно неистово смеялась Саша Ермачкова, просто задыхались от смеха. Она считала Марину и всех, кроме себя, выскочками. Живая и острая на язычок Марина на мой вопрос: «Какая была твоя девичья фамилия», отвечала: «Клоп».

Нам всем вместе хорошо работалось, мы были единомышленниками и в своем мироощущении. Мы читали одних и тех же писателей, зачитывая до дыр передаваемые из рук в руки толстые журналы: «Иностранку», «Знамя», «Новый мир». В нашем творческом коллективе, как и во многих других конструкторских коллективах, создавался некий общий потенциал знаний. Вклады в этот потенциал делают все, делясь с коллегами своими знаниями. Особенно велика здесь роль лидера. Именно лидер принимает окончательное решение и несет за него ответственность. Он же вносит и максимальный творческий вклад, как генератор идей и эрудированный человек. Лидером, особенно не формальным, быть очень нелегко. Лидер должен быть таким не только в технике, но и в восприятии процессов и событий, происходящих в стране и за ее пределами. Но в ряде случаев я не был в общих рядах. Касалось это, прежде всего, моды.

Нет, я не был против моды ходить в театры и филармонию, читать Ремарка и Хемингуэя, собирать библиотеку, но я был против моды стоять в очередях за коврами или хрусталем, чешскими люстрами, иметь чешскую или югославскую мебель (да у меня на это и денег не было), прикреплять на стены портреты Хэмингуэя и Эйнштейна и ходить с золотой печаткой на пальце. Модно было даже быть донором, правда, за это давали отгулы.

Моя оценка общественных событий или телепередач тоже не везде совпадала с большинством. Прежде всего, это относилось к передаче «От всей души».  Людям так надоела ложь, что какое-то отличие от нее уже считалось правдой. Мне же фальшь виделась и слышалась в каждой нотке отлично артикулированного голоса Валентины Леонтьевой, она мне очень не нравилась внешне и все, что она делала, я не воспринимал. Фальшь  была невыносимая, а многим уважаемым мной людям она нравилась. Как же просто обмануть людей, истосковавшихся по добру.

Однако, в основном наши мнения сходились. Помню, с каким вниманием мы следили за поединком А. Карпова и В. Корчного. Анатолий Карпов олицетворял Советскую власть, осточертевшую в те годы до такой степени, что в этом поединке наша интеллигенция стопроцентно болела за «претендента», его имя, между прочим, даже не упоминалось в газетах. Позже эту эстафету подхватил Каспаров, которому тоже желали удачи только из ненависти к власти. Шахматная доска стала полем битвы между критически мыслящим населением и властью, между зацелованным Брежневым Карповым и Каспаровым, воплощавшим, как казалось, будущее. Одинаково и глубоко мы вместе переживали события в Чехословакии несколькими годами раньше.

Далее

В начало