В гимназию я поступил в 1870 г. в первый класс, десяти лет. После поверочного экзамена по русски и по арифметике меня привели в класс пансионеров. Принят я был полупансионером за неимением свободных вакансий в классе приходящих. В сущности и в классе пансионеров, живущих в гимназии было всего человек двенадцать, остальные же были приходящие. Но существование даже небольшого ядра сплоченных общими интересами пансионеров отражалось на характере всего класса. Пансионерский класс считался более отчаянным в отношении шалостей, более сплоченным товариществом и смотрел несколько свысока на класс приходя¬щих. И действительно, все промежутки между уроками проходили в шалостях и драках. Мы делились на партии, напр., классиков и реалистов, не понимая хорошенько смысла этих слов, и дрались между собой очень усердно. Я как слабый, да и все же сдерживаемый воспитанием, по возможности держался в стороне от драк и потому мало сходился с товарищами. Уже с первых дней поразила меня вся обстановка гимназии. В ней нас учили, но не воспитывали. Воспитателями или гувернерами были все немцы: Бель, Кеммерлинг, Миллер, Кейзер. Директором был В. X. Лемониус, который, как чистый немец, хоть и Петербургский уроженец, очевидно, предпочитал в качестве воспитателей немцев. Сам он был добрый и образованный человек, но от детей он был очень далек и не интересо¬вался младшим отделением, которое его и не знало и видело в нем лишь страшилище, хотя и не делавшее никому зла. Вся жизнь гимназии была в руках инспектора, в то время Капитона Ивановича Смирнова, но он ограничивался лишь преподаванием в первом классе латинского языка (хотя по специальности был географ и написал учебник, по которому и мы учи¬лись). Капитон Иванович для нас малышей был пугалом (он в то же время был нашим классным наставником). Каждую субботу Капитон Иванович раздавал нам недельные ведомости с отметками, для предъявления родите¬лям, и при этом, если у ученика оказывались единицы или нули, или сам ученик был записан в журнал за шалости, то производилась расправа. Заключалась она, смотря по тяжести проступка, в оставлении на час и более в классе, а если вина была более тяжкая, то в заключении в кар¬цер. Карцеры были у нас двоякие: 4 темных в верхнем этаже и 4 светлых в нижнем. Карцеры были маленькие. Темные карцеры были устроены в проходной комнате между корридором, в который выходили классы, и клозетом. У этой комнаты часть была отделена деревянной стеной, и отгороженная часть была разделена поперечными перегородками на 4 стойла или конуры, в которых были лишь маленькие скамейки, на которых можно было только сидеть, но нельзя было лежать. Стена, отделявшая карцер от проходной комнаты, имела 4 запирающихся двери и не доходила до потолка, а на высоте выше человеческого роста переходила в деревянную решетку, через которую только и мог проходить стабый свет в карцер, а так как сама передняя комната была без окон, погруженная в постоян¬ный полумрак, то и в карцере было совсем темно. Сидеть в этих темных карцерах считалось самым серьезным наказанием. В нижнем этаже было тоже 4 карцера, но те были светлые, и заключенные могли в них читать.

Я остановился на карцерах, так как это было первое, что поразило мою детскую душу, когда в первый же день Капитон Иванович вызвал самого маленького из учеников Бриггера и объявил ему, что он должен идти в карцер и просидеть в нем целый день. В чем была вина бедного Бриггера, я так и не узнал. И вот мы были предоставлены воспитателям, которые очень своеобразно понимали свои задачи. Как сейчас помню высокую худую фигуру Эдуарда Андреевича Беля. Он во время перемен хо¬дил по корридору и если в классе шум становился слишком громким, появлялся в дверях и кричал: «Еще слово!» А если заставал драку или дру¬гое подобное же преступление, то ставил виновных к стенке до конца перемены. Насколько он подходил к своей воспитательской роли, могу привести такой пример. Будучи в хорошем настроении, он предложил вос-питаннику написать свою фамилию и, когда ученик написал «Бель», он сказал: «Ну, теперь припиши спереди Ко». Так за ним и пошло прозвище Кобель. Другой воспитатель Кеммерлинг был не лучше и не хуже Беля. Его у нас звали Сычем. Это был сухой, суровый человек, никогда не улыбавшийся, никогда не интересовавшийся учениками и тоже смотревший на свою обязанность, как на охранителя внешней тишины. Да и все остальные были такие же. Это были Фрейтаг, по прозвищу «Чижик», Миллер — «Копейка», Кейзер—«Рябчик». Те из них, которые были посвирепее, как Бель, Кеммерлинг, внушали нам только страх; кто же был побезобиднее, как Фрейтаг, становились прямо мучениками. Особенно жалок был Фрей¬таг. Математик по образованию, он был неудачник и дальше роли гувер¬нера не пошел. Он совершенно не умел дисциплинировать шалунов и сде¬лался их жертвой. За ним ходили воспитанники толпою и пели ему: «Чи¬жик, чижик, где ты был». Он сердился, грозил пожаловаться инспектору, но был в сущности слишком добрый и едва ли доводил когда-нибудь свои угрозы до исполнения. У сплоченной группы пансионеров было какое-то удальство в том, чтобы изводить тех из воспитателей, которые не умели внушить к себе страха, да и все гимназисты младшего отделения видели в гувернерах как бы своих естественных врагов, мешающих им веселиться и шалить. И только на старшем отделении у нас были воспитатели, с кото¬рыми установились не только добрые отношения, но и настоящие симпатии.

Теперь скажу о преподавателях. О Капитоне Ивановиче Смирнове я уже упоминал. Это был небольшого роста человек, уже около 50 лет, но вполне бодрый и очень подвижной. Латинского языка в первом классе было 8 часов в неделю, так что два раза бывало по 2 часа. Учились мы по учебнику Кюнера и должны были за первый год вызубрить всю первую часть (этимологию). Отзубривали мы свои уроки, а Капитон Иванович спрашивал их, в том и было все преподавание. Он был требователен и спра¬ведлив, одинаков со всеми и потому пользовался уважением. Мне думается, детская душа всего больше жаждет справедливости, да и не только детская. У нас в старших классах был грозный учитель латинского языка Эрнест Эрнестович Кесслер, известный знаток филологии и автор прекрасной латинской грамматики (синтаксис). Он был неумолимо требователен и строг, но в то же время безусловно справедлив, и все его искренне уважали и даже любили. В младших классах превосходным преподавате¬лем был учитель математики Николай Гаврилович Потапов. Это был умный человек, умевший приноровиться к детскому пониманию и необыкновенно просто и ясно излагавший свой предмет. Он пользовался большим уважением, пока был преподавателем, но вскоре К. И. Смирнов оставил гимна¬зию, получив пост директора одной из гимназий, и инспектором был на¬значен Потапов. С этого времени его популярность стала меркнуть и совсем померкла, когда он перешел в Университет на чисто полицейскую должность инспектора студентов. К числу любимых учителей надо отнести преподавателя русского языка Павла Садоковича Юрьева. Он был уже ста¬рик лет 60-ти, но еще очень бодрый. К ученикам он относился строго, но все чувствовали в нем добрую душу и любили его, хотя и боялись. У него на уроках никто не посмел бы шалить, хотя он никогда никого не нака¬зывал. Держал себя с учениками он просто; когда кто-нибудь скажет, бы¬вало, что нибудь несообразное,называл нас «Езопками» и часто давал нам свои прозвища. Преподавал он только младшему отделению, старшим же классам преподавал русскую литературу Александр Дмитриевич Мохначев, очень даровитый преподаватель, уроки которого доставляли нам истинное наслаждение. Немецкому языку обучал нас Василий Васильевич Крейцер. Это был еще молодой человек лет 25-ти, высокого роста, худой, чахоточ¬ный, с живым взглядом и длинными вьющимися волосами, очень красивый. Его уроки шли очень живо. Обыкновенно он спрашивал заданный урок всех учеников в один час. Иногда он заставлял нас хором отвечать всех зараз выученные стихи. Слабо было поставлено преподавание французского языка. Обучал нас ему Александр Иванович Поповицкий, лет 55—60; он был из семинаристов и, говорят, хорошо образован по богословию, но во французские учителя, очевидно, попал по недоразумению, лишь потому, что пожил во Франции и владел этим языком. Преподавать он не умел и не умел себя поставить, так что уроки его проходили в шалостях, и бедный старик никак не мог дисциплинировать своих маленьких слушателей.

В младших классах греческому языку обучал нас Крутков, прозванный «Нютавом», т. к. он произносил так название греческих букв v и т. Это был в сущности очень добрый человек и хороший историк, но, волею судеб, попавший в учителя самого мучительного для нас предмета, да еще навязываемого нам ежедневно, и потому становился нашим естественным врагом. А так как мальчики беспощадны, то и изводили бедного Нютава жестоко. Подметили, что он не выносит, если бросить на пол сломанное стальное перо, и вот во время урока кто-нибудь бросал перышко. Крутков бросался в ту сторону, говоря: «Кто бросил?» Тогда в противоположном конце класса снова раздавался звон брошенного перышка, и наш бедняга устремлялся туда ловить нового преступника, которого, конечно, уловить ему не удавалось. Но все это были лишь шалости, отношение же воспитанников к Круткову в общем вполне дружелюбное.

В воспоминаниях моих первые годы гимназии оставили тяжелое впечатление. Это был период утрированного классицизма, видевшего задачей преподавания не усвоение миросозерцания классических авторов, а исключительно изучение самых языков, тонкостей их грамматики. Мы имели каждый день уроки латыни все 8 лет, а с третьего класса ежедневно и греческий язык. Мы усвоили грамматику этих языков так, что могли хорошо переводить не только с латинского и греческого на русский, но и обратно. Ценой невероятных усилий мы овладевали этими мертвыми язы¬ками, свободно читали классических авторов, но, к сожалению, нас очень мало знакомили с духом читаемых произведений, обращая внимание исключительно на форму. Лишь в старших классах, благодаря, может быть, всего более Кесслеру, некоторые из нас полюбили древних классиков и познакомились с античным миром и то, главным образом, из уроков Я. Г. Гуревича.

Итак первые годы гимназии были почти сплошною зубрежью: зубрили латинские слова и грамматику, зубрили по-гречески, по-немецки, по-французски. Зубрили и географию. И так шли первые пять лет: утром отсижи¬вали 5 часов на уроках, вечером должны были готовить уроки по 5 предметам, и так изо-дня в день. Эта монотонность детской жизни и непрерывный труд были так нелепы и противоестественны, что, я помню, мой брат Алексей говорил, что завидует собакам, что они свободно бегают, а он вынужден сидеть весь день. Требования были так велики, что большая часть воспитанников не доходила до конца курса. Из моего первого класса до конца курса, не оставаясь на второй год, дошло только двое: Василий Бураго и я, да и Бураго это пошло не в прок: он не мог пойти в университет, должен был поступить на службу в Фармацевтическое Общество торговли аптекарскими товарами и скоро умер от чахотки. Это непрерывное сиденье над ничего не говорящими сердцу древними языками и вся бездушная система Толстовской школы вела к тому, что у воспитанников гимназии назревало отрицательное отношение к ней, у некоторых доходившее почти до ненависти. Я знаю воспитанников, вспоминающих гимна¬зию с отвращением, и, действительно, программа гимназий того времени не могла вызвать других чувств: первые пять классов гимназии были сплош¬ным страданием. Мне лично ученье давалось сравнительно хорошо, я все время до 8-го класса шел первым учеником и окончил курс вторым (пер¬вым кончил Адам Липский) с серебряной медалью, но все эти первые годы беспрерывного труда пронеслись, не оставляя никаких отрадных воспоминаний. Оживать мы стали лишь с 6-го класса, когда между преподавате¬лями стали попадаться истинные педагоги. О них считаю своим долгом сказать несколько слов. Я уже упомянул об учителе русской литературы А. Д. Мохначеве. Программа того времени была такова, что главное вни¬мание уделялось лишь старой русской литературе и до современных писа¬телей, как Некрасов, Достоевский, Тургенев, Гончаров и не доходит. Надо было иметь большой талант, чтобы при таких условиях сделать свои уроки интересными. И Мохначев достиг этого. Он превосходно читал, уроки его были настоящими лекциями, читал он с любовью и так выразительно, что уроки его были для меня наслаждением. Был у нас также выдающийся учи¬тель истории Яков Григорьевич Гуревич. Он старался заинтересовать уче¬ников и привлечь их к изучению истории. Но ближе всех по духу был нам скромный учитель математики и физики Петр Петрович Семенников. Это был человек лет под пятьдесят, тихий, скромный, очень бедный и в высшей степени добросовестно относившийся к своим урокам. Он был сама аккуратность; худенький, чисто выбритый, с аккуратно причесанными во¬лосами и чистеньким вицмундирчиком, он на первый взгляд не производил впечатления и среди педагогов не пользовался уважением начальства: ди¬ректор В. X. Лемониус и близкие ему немцы немного свысока смотрели на Петра Петровича, и мы его оценили не сразу. Сначала он казался сухим педантом. Аккуратность, с какой он, войдя в класс делал проверку учеников, неуклонная педантическая система ведения дела сначала немного шокировали, но постепенно мы научились его ценить и понимать. Объяснял он всегда просто и ясно. Справедлив был безусловно и совершенно не допускал за собой никаких ухаживаний. Один ученик вздумал поднести ему книгу по математике, произведение своего родственника. Семенников принял книгу, но на следующий же день отдарил его тоже научной книгой, так что гимназист был сконфужен, введя его в расход. Завоевал наши сердца Петр Петрович тем, что относился к нам, как к равным. Окончив урок, он любил порасказать о новых открытиях. От него мы впервые узнали о существовании бактерий. Он не жалел времени и устроил практические занятия по физике, для чего нарочно приезжал вечером в гим¬назию. Все его существо было проникнуто доброжелательством к нам, но всего больше мы узнали его лишь в последнее время, когда возникла история, угрожавшая одному из учеников, и он горой заступился за него. И по окончании нами курса Петр Петрович встречался с нами с искренней радостью и доброжелательством.

С теплым чувством вспоминаю я также учителя русской словесности Николая Александровича Вестенрика, преподававшего нам с 5 класса, но рано умершего и замененного А. Д. Мохначевым. Николай Александрович был умный преподаватель и человек бесконечной доброты. Он никогда не нуждался в каких бы то ни было репрессивных мерах для поддержания порядка в классе: мы все любили его и даже мысли не могло явиться сделать что нибудь ему неприятное. Ученики большею частью давали учите¬лям прозвища, отличавшие какой-нибудь недостаток учителя, но у любимых учителей таких прозвищ не было: инстинктивное уважение к ним не позволяло давать им обидных кличек. Не было прозвища и у Н. А. Вестенрика.

Был у нас в старших классах преподаватель французского языка Georges Wild. Это был маленький живой старичек, полный самых высоких идеалов, но, конечно, совершенно не гармонировавший с общим тоном классической гимназии, организованной немецкими классиками с Лемониусом во главе. В Педагогическом Совете Wild не имел никакого авторитета и ученики его порядочно изводили и много портили крови бедному старику. Наш класс как-то лучше к нему отнесся, сумел почувствовать в нем род¬ную нам душу и, кончая курс, мы решили отличить двух наиболее симпатичных нам учителей П. П. Семенникова и Вильда. Мы в складчину купили им подарки: Семенникову подстаканник с вырезанными нашими фамилиями, а Вильду — альбом с нашими портретами, пригласили их на квартиру нашего товарища Василия Григорьевича Дружинина и поднесли им подарки с соответствующими речами. Юбиляры были растроганы до слез, и у нас осталось светлое, радостное воспоминание об этих минутах.

Теперь несколько слов о доминировавшей группе преподавателей. Во главе гимназий стоял Василий Христианович Лемониус. Он родился в России, кончил курс в нашей гимназии, был в ней преподавателем греческой поэзии и директором и все же остался немцем, плохо владевшим русским языком и совершенно чуждым нам по духу. Он был классически образо¬ванным человеком, едва ли понимавшим и интересовавшимся чем нибудь вне своего классически монотонного существования. Как сейчас вижу эту высокую, сухую фигуру в синем вицмундире с седыми клочковатыми волосами и седыми баками, но с бритыми губами и подбородком и слегка косившими, как будто не слушавшимися глазами. Он читал нам исключительно Гомера. Уроки заключались в том, что мы ему переводили отрывок из Одиссеи или Иллиады, а он нам объяснял особенности ионического диалекта, на котором написаны эти произведения, и объяснял значение прочитанного по примечаниям к читаемому тексту. А так как у некоторых из нас было то же самое издание, то мы отлично видели, что все свои сообщаемые знания он почерпал из этих примечаний. Человек он был добрый, никому зла не делал, но и пользы мы от него не чувство¬вали. Ближайший к нему учитель был преподаватель немецкого языка в старших классах — Буш. Ему в то время было под восемьдесят лет. Он был совершенно седой, с остриженной «бобриком» головой и подстриженной седой же бородой. Держался он совершенно прямо и ходил с необычайно важным видом, не обращая на нас никакого внимания, и внушал нам страх. Была у него странность. Он требовал, чтобы каждый воспи¬танник всегда имел при себе лексикон и, если такового не оказывалось, ставил ученику нуль. В старших классах этот, как бы оживший, манекен ввел, по моему, крайне разумную систему: он переводил с нами лучшие произведения немецких классиков. Так, мы прочитали у него из Шиллера Лагерь Валленштейна. Мессинскую невесту, Орлеанскую деву, первую часть Фауста Гете, Гердеровского Сида, Рейнеке Фукс Гете, сагу Тегнера Фритьоф и Ингеборг. Под конец он дошел до такой дряхлости, что попадал не в свой класс, переводил с воспитанниками одну и ту же страницу несколько уроков подряд. Из близких к начальству лиц нужно упомянуть еще Германа Васильевича Бюрига, учителя греческого языка, не пользовавшегося у нас любовью и относившегося к нам с высокомерным презрением куль¬турного тевтона к дикарям. Когда ему задавали вопрос, он говорил: «Что за необразованные вопросы, точно из деревни».

В настоящем маленьком очерке я упомянул лишь тех преподавателей, с которыми судьба связала нас на более или менее продолжительный срок.

Быстро пронеслись 8 лет в непрерывном труде и незаметно изменилось и наше отношение к гимназии. В младших классах она казалась нам тюрьмой, а к выпуску мы постепенно привязались к ней, она стала нашей alma mater. Теперь, оглядываясь на пережитое, я должен отметить по справедли¬вости, что гимназия приучила нас к труду и несомненно внушила стре¬мление к знанию и высшим человеческим идеалам. Вспоминая своих товарищей по выпуску, я не вижу между ними «дельцов» в житейском смысле, напротив, почти все стремились в университет и многие посвятили себя науке. Мне думается, что школа, внушившая такое направление своим питомцам, исполнила свою задачу/

Далее >>
В начало