22 июня 1941 года началась война, с вероломно напавшей на Советский Союз, гитлеровской Германией. Началась Великая Отечественная война (ВОВ). В то вре­мя мне было 9 лет.

Отца мобилизовали в первые дни войны и сразу же отправили на фронт.. Папа (Бабошин Анатолий Иванович) воевал на разных фронтах Отечественной войны. Это подтверждают воинские номера полевой почты на конвертах с пись­мами, которые мы получали позже, в эвакуации. С первых дней войны связь с отцом прервалась и надолго. И только, благодаря дедушке (он жил на Дальнем Востоке), родители нашли друг друга. Оказывается, в начале войны родители успели договориться о том, что если потеряемся, то сообщим свои адреса дедуш­ке. И, конечно, дедушка, получив эти письма, разослал их нам: папе на фронт, а нам в Сибирь, где мы с мамой были в эвакуации в г.Ачинске. Но это произошло только лишь с лета 1942 года. Так наладилась связь, хотя с большим перерывом, и с дедушкой, и с папой. Мы не знали по каким дорогам шли папины письма, но фронтовой путь отца прослеживается по таким городам, как Ленинград, Сталин­град, где он был ранен и отправлен в г. Уфу, а оттуда снова на фронт — на Запад и до Восточной Пруссии. Войну закончил в г.Кёнигсберге и продолжал служить ещё вплоть до лета 1946 года. Вернулся уже больным. А в сентябре 1948 года умер. Ему было 44 года. Война дала о себе знать. Жаль, что он не успел нам рассказать о своих фронтовых походах и боях, которые нас разлучили на пять лет, а если считать и Финскую войну, то на шесть лет.

Когда началась война, многие предприятия с семьями сотрудников начали эвакуироваться на восток, а основная масса населения оставалась в Ленинграде. Выехать было не возможно.

С самого начала войны начались массированные бомбёжки. В течение дня город бомбили неоднократно. Вражеские самолёты мы узнавали по длинным хво­стам и фашистским знакам на белых кругах, изображённых с нижней стороны крыльев …

С каждым налётом по репродуктору объявляли: «Воздушная тревога, воз­душная тревога.». Люди под гул сирены неслись в бомбоубежище. Мы с бабуш­кой и маленьким братиком на руках спускались с шестого этажа вниз, в убежи­ще, и поднимались по лестнице обратно, когда объявляли отбой воздушной тре­воги. Но когда город стали бомбить и ночью, и днём, то многие, в том числе и мы, оставались в убежище на ночлег, а позже там жили, пока не начались холода. В это время жители Ленинграда, в том числе и наши мамы, срочно выполняли все требования властей по обороне города: рыли окопы, устанавливали противотан­ковые железобетонные заграждения, дежурили на крышах домов с тем, чтобы тушить зажигательные бомбы прежде, чем они разгорались. Они были неболь­ших размеров, поэтому их хватали щипцами и бросали в вёдра с песком, которые находились на чердаках домов. Также предупреждали жителей домов о прибли­жении вражеских самолётов и возможных бомбардировок. В домах, чтобы стёк­ла окон не осыпались от взрывной волны падающих бомб, их оклеивали бумажны­ми полосками в виде крестов. Кроме того, с наступлением темноты, окна тща­тельно зашторивали так, чтобы не проникало домашнее освещение на улицу.

Вскоре прозвучало по радио обращение к гражданам города, в котором был призыв приносить тёплые вещи для фронта и сдавать их на пункты приёма. Мама отнесла свои валенки и была отмечена в газете. Кроме того, нужно было сдавать фотоаппараты, велосипеды, радиоприёмники, книги.

Мама сгребла в скатерть все книги, которые были дома, а их было немало, и этот тюк отнесла в приёмный пункт. Позже, когда начались холода, и отопления в городе не было, мы очень сожалели об этом, ведь ими можно было топить буржуйку. Отнесла также папин фотоаппарат и радиоприёмник. Мгновенно с полок булочных исчез хлеб. Горели Бадаевские склады. Жители города, в том числе и моя мама, ходили на пепелище собирать жжёный сахар, но это были крохи, поскольку всё сгорело. Ввели продовольственные карточки, которые не отоваривались, кроме хлеба, а взамен продуктов по вырезанным талонам давали кое-какие обеды в столовых.

Впоследствии рационы уменьшились. Я ходила за обедом в кафе-автомат, который находился на углу улицы Рубинштейна и Невского проспекта (сейчас там «Макдональдс»). На обед давали похлёбку, а на второе жмыховые котлеты с двумя ложками риса. На третье — сладковатое желе из маленьких формочек. Жмых в быту называли дурандой. Это были прессованные плитки из отходов зерновых культур после их переработки. Люди говорили, что это корм для лошадей.

Дети и старики получали на одного человека по 125 гр. Хлеба на день. Рабо­чие и служащие — по 250 гр. И немного сахарного песку.

Наступили суровые дни блокады. Ни воды, ни света, ни тепла, ни еды. Доели всё, что оставалось до 22 июня 1941 года. А потом, если случайно в доме находи­ли рыбий жир или касторку, то на них жарили жмыховые котлеты.

Мама ходила на рынок, меняла домашние вещи, в основном одежду , на жмых, а потом на мясорубке промалывала и получала муку, из которой делались котлеты. Я их ела через силу, мне нравились больше из чёрного жмыха. Ели сто­лярный клей, который находили у папы в инструментах для домашних работ. Плит­ки размалывали и варили студень, добавляя туда лавровый лист и перец. Но их было всего-то две. Ещё заваривали хвойные иголки и пили эту воду от цинги. Хлеб делили поровну. Мне давали выбирать первой. Мой братик Валерочка заболел воспалением лёгких и вскоре умер. Пелёнки сушить было негде, кормить малень­кого ребёнка было нечем. Он тянул ручки к буфету и просил есть. Наступили холода. Маленькой круглой печки из железа, так называемой «Буржуйки» у нас не было. Попросили соседку по квартире за 250 граммов хлеба сложить нам печ­ку из кирпича. Но нужен был в комнате дымоход. Для этого мама забралась на крышу, нашла нашу трубу (мы жили на последнем, 6-м этаже), опускала туда на верёвке утюг и качала его об стену нашей комнаты. А я должна была определить по глухому стуку, где можно пробить отверстие в стене для трубы. После проде­ланной работы, мы начали топить печку. Оказалось, что кирпича было мало, и такую холодную комнату было не обогреть этой печкой, хотя сжигали всё дере­вянное: стулья, папин письменный стол, этажерку, полки от книг и другие горя­щие вещи. Поэтому мы перешли, с разрешения соседки, в её комнату, где была буржуйка. Она нагревалась сразу и давала тепло, но, к сожалению, быстро осты­вала. Поэтому зимнюю одежду, в которой мы постоянно находились, не снимали, так в ней и спали. Тем более, ночью буржуйка не отапливалась. За водой ходили на реку Фонтанку, где была прорублена прорубь. Воду кипятили на буржуйке, а также подогревали похлёбку из столовой. Так как жили на 6-м этаже, и туалет не работал, отходы выливали в окно. В комнате нас было семь человек, и у всех была одна тема: наесться хлеба и согреться. Но, не только, ждали сообщений по ра­дио. Тишина. Только метроном отстукивает время между передачами. И вдруг, голос Левитана: «От советского информбюро.». И далее, после ожесточённых боёв был оставлен такой-то населённый пункт. И так от передачи до передачи. И всё неутешительные известия. А до перелома ещё далеко.

Начались морозы. Зимой они достигали до -25^оС и ниже. Люди на улицах застывали на ходу и падали. Трупы лежали на снегу в той позе, в которой их застала смерть. Умирали жильцы и в нашей квартире. До войны нас было 23 чело­века. Осталось в живых человек десять.

За хлебом ходила я, так как бабушка слегла, заболела дизентерией от голода, а у мамы опухали ноги также от голода. Карточки держала крепко в кулаке, чтобы никто не отнял.

В феврале 1942 года, когда лёд на Ладожском озере окреп, началась массо­вая эвакуация населения через озеро, по льду — по «Дороге жизни», на другой берег, где нет обстрелов и бомбёжек.

В нашей семье встал вопрос — выезжать из Ленинграда или нет? Бабушка сказала маме: «Спасай Людмилу», т.е. меня. И мы отправились в путь. Это было в начале марта 1942 года. Мама нашла дворника и за паёк хлеба попросила его сопроводить нас до Финляндского вокзала. Он согласился. И тут же подкатил к подъезду тележку на двух колёсах с перекладиной впереди. Дворник помог спус­тить бабушку с шестого этажа и положить на тележку, ведь она была лежачей. Затем положили вещи и отправились в путь. Дворник, как бурлак на Волге, опи­раясь на перекладину, по снегу, в мороз вёз тележку до вокзала. Мы шли рядом. Пришли к вечеру. На вокзале по эвакуационному удостоверению, которое мама получила перед отъездом в Исполкоме Куйбышевского района, нам выдали на троих круглую буханку хлеба. В этом удостоверении блокадного Ленинграда, были указаны наши фамилии: мамина — Бабошина К.Н., бабушкина — Бабошина П.И., моя — Бабошина Л.А., которые удостоверяли наши личности. Поэтому, где бы мы ни были, это был главный документ, по которому нас принимали и оформляли на протяжении всего нашего нелёгкого пути.

Получив хлеб, люди ждали, когда будет посадка на поезд, так как народу было много, и все боялись, что их не погрузят в вагоны. Действительно, в этот поезд удалось погрузиться немногим, так как вагонов было мало. Но те, кто оста­вались, уезжали на следующих поездах. При посадке в вагон бабушку несли на руках в горизонтальном положении, поскольку сил у неё подняться не было. За­тем с вещами сели и мы.

Когда все разместились, машинист поезда сказал: «Будем ехать ночью в пол­ной темноте, без освещения в вагонах на предельной скорости, дабы избежать бомбёжек по вагонам». И мы отправились по железной дороге к Ладожскому озеру, до станции Борисова Грива. В нашем вагоне, пока он освещался, люди набросились на хлеб, который им выдали на вокзале. Многие наедались до болей в желудке, а потом раздавались крики. А мы ели по кусочку через некоторые промежутки времени, что и спасло нас от заворота кишок.

Наступила ночь. И мы отправились на полной скорости так, что сотрясались вагоны, в полной темноте, держась друг за друга, опасаясь бомбёжки. Приехали глубокой ночью. Обошлось без бомбёжек. Выгружались не видя друг друга. Вскоре за нами стали подъезжать грузовики. Мы забирались в эти машины с трудом. Перелезать с вещами в кузов было сложно. Надо было предварительно встать на колесо, а потом перелезть через борт. Бабушку поднять на такую высоту (ведь она была лежачей) было некому. Люди забирались в грузовик из последних сил. Понимая всю неизбежность положения, бабушка сказала маме, чтобы её остави­ли на этом берегу Ладожского озера, а сами отправлялись на другой берег. Мама завернула бабушку в одеяло, оставила ей паспорт и деньги, а сама побежала в санчасть просить, чтобы бабушке оказали помощь и поместили в госпиталь. Поз­же, когда мы были в эвакуации, мама посылала запрос в медчасть эвакопункта Ладожского озера о судьбе бабушки. Прислали справку о том, что бабушка умер­ла спустя неделю после поступления в больницу.

Погрузившись в открытый кузов грузовика, все начали вытаскивать из своих вещей одеяла, чтобы укрыться от морозного мартовского ветра, и отправились по замёрзшему льду «Дороги жизни». В марте месяце лёд под тяжестью машин ломался, и многие люди проваливались под лёд и погибали вместе с тонущей машиной. Мы, по счастью, Ладогу переехали и оказались там, где не было бомбё­жек и артобстрелов. Благодаря защитникам «Дороги жизни» этот переезд мог осуществляться. Артканонада не смолкала. Это сбивали вражеские самолёты над Ладогой.

Как только мы выгрузились, сразу же нас направили в специальный пункт для блокадников. Там выдали каждому сухой паёк и отправили нас в баню, а одежда, тем временем, проходила санобработку. Далее нас, блокадников, погру­зили в теплушки товарного поезда и отправили в ближайшие населённые пункты, где были госпитали.