Глава 11

Сейчас я поеду в Чебаркуль, Лина там с бабушкой уже две недели. А нам пришёл вызов из Новосибирска: 27-28 сентября 1972 года предложено быть в институте для обследования нашей Лины. Жена сразу спросила, где остановиться там, где жить (об этом не пишут ни слова), но до поездки ещё два месяца – что-то придумаем, ведь в Новосибирске у меня есть родственница, двоюродная сестра Татьяна.

Последнее время я работал как лошадь, каждый день до 9-10 часов вечера, включая субботу и воскресенье. Эта авральщина в основном плод неумения организовать работу нашего руководителя Солдатикова. Он не чешется до последнего дня, потом штурм, ругательства за рамками разумного и это постоянно, будто так и надо. Я уже подумывал увольняться, но меня остановил Б. П. Зинцов. Борис Павлович говорит: «Солдатиков просто хам по натуре, не обращай на него внимания».

Лина у нас – настоящий Бармалей, уже сейчас видно, что она обладает большим чувством юмора. Дурачится, коверкает слова и со смыслом смеётся. Не любит, когда на неё давят, ругаются или запрещают что-то. Тогда становится упряма, и её очень трудно заставить подчиниться. А у жены арсенал педагогических приёмов очень скуден: только грубый нажим, окрик, ругань и «стращанья». Как я с ней не борюсь в этом плане – толку нет. Иначе она не может. Лина не любит и бабушку. И сейчас в Чебаркуле они буквально ругаются. Стар да млад не хотят уступить друг другу. Уж бабушке это стоило бы сделать.

Я съездил на две недели в отпуск в Юрьевец, встречался со Львом, тётей Олей и тётей Лизой, Валюном. В Юрьевце засуха, этот год опять будет голодовка, неурожай и с хлебом, и с картошкой. Даже в своём огороде копаю картошку, и с куста снимается в среднем десяток мелких комочков. Время проводим в основном в застольях – то у С. Кулагина, то с Валюном, то – приём у тёти Лизы. Незаконченную копию с картины Шишкина, начатую ещё прошлом году, спешно закончил сейчас. И прочитал роман «Соль земли» Г. Маркова. То ли он глуп совсем, то ли ловкий конъюнктурщик, но за такую литературу стыдно. А он, кажется, в руководителях писательского Союза, и лауреат Сталинской премии. Срам.

Мне надо возвращаться в Челябинск: уже подходит время, когда Лину надо везти в Новосибирск. И в ночь на 24 сентября я в Челябинске, днём покупаю билет до Новосибирска, прихожу домой, а у Лины – температура и жидкий стул, и в тот же день её увозят в дизентерийный барак. Ну что за безобразие! Это какой-то злой рок гнетёт нашу дочь, или наша родительская безответственность. Неужели нельзя было как-то оградить её от этой заразы – ведь она могла случиться только от пищевой неопрятности.

Лина лежит в больнице. Каждый вечер ходим к ней, передаём яблоки, груши, но ей не показываемся. Один раз показались, и был такой рёв, что я сам едва не зарыдал. Нет сил видеть, как она рвётся к нам и кричит «мама». Для неё больничные процедуры – ужасная пытка, ей здесь страшно и она просит взять её домой. А тут ещё сосед-мальчишка, лежащий с ней в одной палате, встаёт спозаранку, становится у окна и кричит маму. Лина при обходе сказала врачу: уберите от меня этого плаксу, мне надо лечиться, а он мешает. Ей нет и четырёх лет, а она рассуждает совсем как большая. Николай Степанович, когда жив был, говорил про неё: «Чудо девчонка!» и восторгался ею, буквально вытаращив глаза.

Врачи выяснили, что разносчиком дизентерии являлся кто-то в садике, в который Лина недолго ходила. Оказывается, есть такая форма болезни, когда с виду здоровый человек является постоянным разносчиком болезни. Вероятно, это кто-то из обслуживающего персонала садика.

Больницы наши нищие. Дети человек по пять размещаются в маленьких палатах, около них никого нет: ни людей, ни игрушек, ни развлечений. В такой комнате дети как в тюрьме. Родители толпятся у окошечка, нажимают кнопку звонка вызова, а внутри глухо. Минут через двадцать появляется девушка-санитарка, открывает окошечко, и начинается перепалка вместе с приемом передач для детей. Ещё минут через пять появляется женщина-врач; нервничают родители, сдерживается врач, у неё спрашивают, где листы с показателями болезни лежащих детей. Их нет. А у Лины осложнение на пневмонию. Отменяются анализы на дизентерию и вменяется курс лечения антибиотиками. Это ещё неделя или две уколов по несколько раз в день. Её даже перевели в палату для малышей, которые лежат вместе с матерями. Это, думаю, лучше, чем тюремная палата. Даже врач разрешила матери приходить к Лине вечером и быть с ней в палате до ухода ко сну. Наконец, 24 октября 1972 года Лину выписали из больницы, и она вернулась домой. Выглядит она хорошо, но у неё сильно увеличилась печень и поэтому лечение продолжается, только дома и от другой болезни.

Работа моя в обычном режиме: всё пущено на самотёк и в свободное плавание. Я еду в обычную командировку в Троицк. Заброшенный город, пыльный, разбросанный по территории на отдельные поселения, которые не очень стараются объединиться. Езды до Троицка электропоездом меньше трёх часов и я, пока ехал, прочёл «Деловую Америку», написанную одним нашим инженером, зам. министра внешней торговли. Довольно смело обвиняет наших хозяйственников и политиков, меряющих богатство страны по количеству угля, стали, электроэнергии, нефти. Богатство включает себя в 100 раз больше составляющих, чем думают деятели, и это совершенно понятно даже козе, но не политикам.

На улице метёт, снегу полно, люблю пасмурную погоду. В Америке Никсон победил на выборах во второй раз, в Германии одержала победу на выборах в Бундестаг коалиция В. Бридта, а Лина наша чувствует себя неплохо (тьфу-тьфу).

Но вот Суслов со своим 70-летием объявился, и Подгорный отмечал его в своём слове как теоретика коммунизма. Вот уж поистине маньяк от коммунизма!

А я «привязываю» жилой девятиэтажный дом, в районе ЧГРЭСа по улице Российской. ГИП Кириченко, мы договорились с ним, что он даст мне двухкомнатную квартиру в этом доме в обмен на мою однокомнатную. В составе проекта – генплан с разбивочным, вертикальная планировка, картограмма, сводный план инженерных коммуникаций и благоустройство. Только четыре листа надо вычерчивать больше недели. Всё делаю сам, копировщицам можно доверять лишь подоснову, да и то не везде. 29-го декабря – срок выпуска.

Лина здорова, но теперь проблема: где ей быть, когда мы оба на работе. Мать решила брать её к себе на работу, что не очень хорошо.

Брежнев устроил помпезное празднество по случаю 50-летия. Речи-панегирики и дифирамбы без всякой совести и меры в адрес себе подобных творцов народного счастья.

Лина снова показала свой самостоятельный характер: из Чебаркуля приехала бабушка, мы рассчитывали на то, что она присмотрит за Линой, пока мы с матерью на работе. Но Лина совершенно отказывается с ней контактировать, не берёт у неё еду, делает всё наоборот и говорит ей: «Я тебя не люблю, зачем ты к нам приехала, уезжай обратно». Бабушка неожиданно и с обидой на нас уехала в Чебаркуль, а дочь её Анастасия говорит о своей матери: «Она всю жизнь жила только для себя, не мудрено, что с ней трудно ужиться, и дети её не любят».

Матери Лины придётся увольняться. Отправили письмо в Новосибирск и ждём приглашения. Оно пришло в середине марта 1973 года. Днём 19-го марта жена с Линой сели на поезд до Новосибирска. Перед отъездом Лина была возбуждена, прыгала, танцевала, приставала с играми. При прощании Лина заплакала и спросила у меня:
– Папа, ты тоже поедешь?
– Нет Линочка, ты поедешь с мамой. Ведь ты скоро вернешься, и я тебя встречать буду.
– А может, я буду долго, как в той больнице… и не приеду?
– Ну что ты, Линочка, обязательно приедешь, – только и сумел сказать я. Домой пришёл с вокзала, совсем нет аппетита. Вечером 21 марта жена звонила, сказала, что доехали благополучно, Лина чувствует себя неплохо. На вокзале их встретила моя двоюродная сестра Татьяна и они трамваем быстро доехали до дома. С пансионатом дело бесперспективное, народу там битком, некоторые просто ночуют на вокзале.

В институте были, документы и справки смотрела женщина-врач по фамилии Шургая. Сказала, что порок сложный, без операции не обойтись, лучше делать сразу.

Сегодня такой тяжёлый день, я буквально представлял, что делают мои родные в Новосибирске. Вот они собираются в институт, вот едут, вот на приёме у врачей, вот Лину отрывают от матери и ведут в палату. Но внутренне я почему-то не переживал и был почти весел. Возможно, потому, что утром проглотил две таблетки элениума.

А через два дня вечером звонит жена, Лину не берут в стационар, потому что нет справки о снятии её с диспансерного учёта по дизентерии. Я срочно побежал к врачам и кое-как составили фототелеграмму с круглой печатью за подписью зам. главного врача. А когда ставили печать, сообразили, что и текст и печать должны иметь чёрный цвет, а не чернильный – фиолетовый. Мне пришлось обращаться к посетителям поликлиники за ручкой с чёрной пастой, и таковая нашлась. Потом раздобыли где-то остатки чёрной туши, которую тут же размазали на бумажку и тренировали печать на чёрный цвет. В конце концов печать поставили, облегчённо вздохнули и занялись своими прямыми делами. Во всей этой заварухе принимали участие не менее пяти человек медработников.

Зам. главного врача говорила потом, как трудно им работать: помещение неблагоустроенное, необеспеченное, для работы не хватает даже бумаги и бланков отчётности, а посетители – народ хамоватый, жалуется по инстанциям и никакого уважения. Некоторые просто, едва входят, заявляют, что они работают в торговле или магазине. Для чего они это говорят?

Лина пробыла три дня в клинике Новосибирска, а на четвёртый её выписали, так как у них произошёл карантин на скарлатину. На три недели. В среду они прилетели с матерью самолётом в Челябинск. Лину в самолёте стошнило при посадке, и летать самолётом она больше не хочет. После этого она с бабусей уехала почти на месяц в Чебаркуль, спасаясь от городской духоты дома и на улице. Дома я купил несколько пластинок для проигрывателя: «Кот в сапогах», «Бременские музыканты» и «Чиполлино». «Чиполлино» Лине не нравится, а другие пластинки заводит по нескольку раз подряд. А слушая по радио постановку «Серой шейки», Лина заплакала. Ей стало жалко уточку, которая осталась одна с перебитым крылом, а её хочет съесть лиса. Такие передачи действуют детям на нервы – ни к чему.

Работаю как вол – и в воскресенье и в субботу, выдаю проекты КПД – в Свердловске, готовлю авторазвязку, да ещё девятиэтажный дом. И, вероятно, за это ко Дню строителя получаю грамоту и две полудетских книжки.

Несколько удивительно, что Брежнев в Америке. Этот немолодой и неповоротливый человек пошёл в Новую политику. Несомненно, жизнь заставила, наша экономика не может сейчас эффективно развиваться без иностранного вмешательства, без торговли, без обмена информацией. И это правильно, но делать сие надо было значительно раньше, сразу после Хрущёва.

По телевидению показывали торжественный парад у Белого Дома. Брежнев держит себя не очень уверенно, жестикулирует, помахивает руками и выглядит как-то одиноко! Громыко – другое дело, встреча его с Роджерсом, Киссинджером и Лэйрдом проходила запросто, как со старыми приятелями.

А Брежнев уже во Франции, и опять переговоры, хотя, по-моему, у него уже язык не поворачивается. При подписании коммюнике выступал без бумажки и молол воду в ступе, чем утомил всех присутствующих. Наши женщины говорят, что он пьяный был. Потом прыгал на шею какому-то артисту, судачил с астронавтами. Смех.

А у нас в Челябинске обком вдруг решил на субботу и воскресенье бросить всех в колхозы и совхозы. Погода была скверная, и многие выехавшие вернулись обратно. Непонятно, зачем отправляться на работы в выходные, если за них даётся отгул. Проще организоваться в понедельник или другие рабочие дни, и работать ответственно.

Завтра должен ехать в Верхний Уфалей и в Нязепетровск на выбор площадки под молокозавод. И я хочу поехать куда-нибудь, хочется проветриться, увидеть других людей, другие края. Сидя на одном месте, беднеешь, скудеешь и становишься сам себе неинтересен. Верхний Уфалей – город, Нязепетровск – городок. Когда въезжаешь в последний, пахнет сеном, навозом и ещё чем-то крестьянским. Центральная часть застраивается капитально, то есть старинные дома с башенками и затейливой деревянной архитектурой. Живут здесь, видимо, одни русаки, и Русью тут как-то пахнет. Здесь уже горы, правда, небольшие, но уклоны ощутимые. Молокозавод решено строить на склоне 8%, и менее крутой площадки под застройку не нашлось.

А я переживаю за Лину и, вероятно, от этих переживаний у меня ощущаются трепыхания в сердце, что, как сказал В. Ф. Альтергот, чревато инфарктом или стенокардией. И почему-то эти ощущения мои проявляются именно здесь, в командировке. А дома, весь погруженный в работу, в семейные дела, в думах о дочери – забываешься, словно в нервной сутолоке и неряшестве.

Опять пишем письмо в Новосибирск:
«Уважаемые товарищи! С 30.03 по 03.04.1973 г. в детском кардиологическом отделении института находилась девочка 4,5 лет Лина Д. По причине карантина по скарлатине она из клиники была выписана с рекомендацией на повторную госпитализацию на сентябрь-октябрь 1973 г. Но по семейным обстоятельствам (рождение сына) в указанное время мы приехать не смогли. Сейчас Лина лежит в городской Челябинской больнице по причине недостаточности кровообращения, увеличенной печени и появившейся отёчности по всему телу. По рекомендации врачей больницы обращаемся к вам с просьбой о приёме Лины Д. для госпитализации в январе месяце 1974 года, и т.д.»

Всполохи моего сердца пытаюсь лечить самостоятельно. Просто выхожу на лыжах в лес и гуляю часа полтора-два с большим удовольствием. Не выкладываюсь, но и не стою на месте. От похода на лыжах сердце начинает вести себя лучше, и общее самочувствие улучшается. Курить надо бросать.

Я совсем забыл о сыне. Он появился на свет 18 сентября, на два дня раньше Лины, но с разницей в пять лет. Жену я отправил в больницу на скорой помощи глухой ночью, днём сходил туда снова, но никаких новостей пока не было. А в 15.30 позвонил по телефону, и мне ответили, что родился мальчик весом 3600 грамм, здоровый. Дай ему Бог.

Но со временем он стал неспокоен, особенно по ночам. Откуда-то взялся диатез. Поэтому он во сне ёрзает, машет руками и издаёт всевозможные звуки. Наше внимание к его проблемам возрастает, а это замечает Лина и обижается: хочет, чтобы уделяли больше внимания ей. Брата своего на-зывает Кокой, и мы не смогли ничего придумать другого – стали так называть его сами и уже зарегистрировали в ЗАГСе.

После рождения сына жена изменилась, почти не было стычек между нами, спокойная атмосфера. Вероятно, поэтому спокоен сын. А Лина нервная.

Тут как-то на работе всех нас обследовала врачебная комиссия: терапевт, невропатолог, отоларинголог, эндокринолог. Смерили моё давление в сосудах и намеряли 100/70. Я твёрдо помню, что год назад мои показатели кровяного давления составляли 120/80. Решили сделать электрокардиограмму, но после довольно долгого совещания почему-то прекратили на полдороге. Говорят, на графике появился какой-то зубчик.

Конец ноября, и неожиданно для самого себя я отправился на лыжах, как раньше, бывало, в прошлые зимы. Снегу мало, двигаться трудно, «под ногами» камни, шишки, корки. По открытым местам снег лежит ровно и вполне пригоден для прогулки, и я, как обычно, хожу по путям детской железной дороги. Неожиданно почувствовал какое-то неудобство и покалывания в сердце, словно оно трепыхнулось как подстреленная птичка. Наверное, на этот «зубчик» наткнулись врачи, когда сделали мне электрокардиограмму. И пусть, я всё равно сам чувствую, насколько ущербно моё сердце и решу, смогу ли я идти дальше по своей лыжне. Надо просто аккуратно и ритмично работать руками и ногами, не дёргаться и не суетиться, и всё вернётся на круги своя. Так я прошёлся немного больше часа и вернулся домой, как ни в чём не бывало.

Дома ждёт меня письмо из Юрьевца. Мать пишет, что собирается ехать к Борису в Москву. Он только что возвратился из командировки в Среднюю Азию и пишет, что работать там очень опасно, басмачи там буквально бандитствуют. Его ограбили и чуть не убили в поезде на Ташкент – эти узбеки приняли его за богача, а у него было всего-то 10 рублей в кармане. Особенно опасно там русским. Нас, говорит он, там не любят и удивлён тому, что нашего народа в Узбекистане немало. Многие эвакуированные переселенцы-беженцы остались ещё со времён войны, и живут там, не имея возможности вернуться в Россию: многие уже потеряли свои корни, родственников. Наши власти даже не пытаются как-то разрешить эту проблему, целиком подчиняясь теоретическим постулатам о равноправии народов в стране Советов. Но это же предательство своего русского народа!

Это начало 1974 года. Солженицына подвергают поношению, осыпают такой бранью, что дальше некуда, остаётся только ругаться матом. И никто не скажет, о чём пишет писатель, в чём он так провинился, что эта компания обливания грязью совершенно не помнит о человеческом достоинстве и чести. В «Комсомолке» печатают письма каких-то личностей, которые ругают его как могут. Непонятно, какую надо иметь совесть, чтобы осуждать то, чего не знаешь. Солженицын выдворен из СССР, не думаю, чтоб это делало честь властям. А мне не редко приходится слушать от людей, которые не считают зазорным жаловаться мне на свою жизнь, на несправедливость властей. Самому мне лишь некому пожаловаться, как и Солженицыну.

По телевидению частично посмотрел представление: парад «Мосфильма» в связи с награждением его орденом Октябрьской революции. Чисто пропагандистский трюк, причём мосфильмовцы агитировали самих себя на своём прошлом. Конечно, любителей поглазеть на кучу артистов немало. И наверняка, режиссура представления делалась не за час. Все агитируют словами, потому что делом не получается.

А у нас в отделе уволили Солдатикова. Этот хамоватый мужик назвал одного сотрудника-немца фашистом, и это наверняка переполнило чашу терпения в институте. А нам, работникам отдела, конечно, это в убыток. Он хоть и грубиян, но дело знает не на шутку и при любом кризисе находит решение. Теперь в генплане я один из мужского пола остаюсь: неделю назад техник Серёжа тоже уволился.

Хороший сосед по подъезду Шипов запил капитально. Не просыхает ни дня, вечером берёт у нас десятку, днём на следующий день возвращает. А сегодня мы ему не дали, у самих нет, а он, наверное, не поверил. Этот сосед развёлся с женой и при разделе лишился большей части квартиры, которую бывшая жена продала. Теперь он, никому не нужный, должен жить в малой комнатке «малолитражной» квартиры в соседстве с чужой семьёй. Это для него и одиноко, и унизительно, и бесперспективно. Этот грамотный, культурный, по нынешним меркам, и обязательный человек деградирует напропалую, теряя работу, личность и здоровье.

Глава 12

Наша бабушка получила, наконец, пенсионную книжку. Это потребовало столько трудов, терпения и преодоления бюрократических проволочек, что пенсионная книжка её стала для нас большим событием. Без этой книжки мы не можем ехать в Новосибирск и оставить Костю целиком на попечение бабушки.

Теперь, кажется, все тормоза сняты, и Лину отправляем снова. Первого апреля Порина с ней сели в поезд «Адлер – Новосибирск» в хорошем настроении. Через стёкло вагона Лина корчила рожицы, прыгала на руках матери, словно ехала на курорт. А я, проводив их, прямо с вокзала поехал в воинскую часть – на «службу». Служить мне почти три недели после работы, что совсем не кстати. Нас собралось 14 человек, и в клубе части майор прочитал нам лекцию о вооружённых силах США. Потом мы разошлись по домам – и ни в КПП, ни на территории нами никто не заинтересовался, и документов не проверил.

Кока живёт у бабуси, ведёт себя совсем прилично. Ожидали, что он не будет давать спать никому, а получилось наоборот, спасть не давала двоюродная сестра Татьяна.

Дома я по телевидению смотрел фильм Тарковского «Андрей Рублёв». На мой взгляд, очень нужная, умная и впечатляющая картина. А мысли в ней могут быть буквально применены к сегодняшнему дню.

Из Новосибирска – ни звука, бабуся с внуком в Чебаркуле, и я вчера отвёз туда коляску. Мои занятия в воинской части проходят кое-как, что нам на руку, но всё же неприятно – халтурой пахнет. Совсем не читаю литературы, довольствуюсь только технической – для пользы дела и работы, а также журналом «Знание – сила». Причина того – нехватка времени, да и желания тоже. Когда редко читаешь, желание читать пропадает. Кажется, что в нынешней литературе много абстракции, разговор ведут не о том, о чём надо, не нужно всё это. Может быть, поэтому или вопреки, сегодня собрали во дворце ЧМЗ старших агитаторов и актив. С часовым докладом выступал человек от КГБ об идеологической борьбе и идеологических диверсиях. Оказывается, в Советском Союзе столько инцидентов на политическую тему, что невольно создаётся впечатление о шаткости существующего режима. Оказывается, даже у нас в Челябинске «был» маоист, а в Златоусте и Свердловске распространялся «самиздат», в Копейске стены здания горкома были исписаны антиправительственными надписями, в поезде из Свердловска в Челябинск был перехвачен кто-то с запрещённой литературой, а в городе Троицке был замысел бежать за границу на самолёте и т.д. Не случайно на съезде ВЛКСМ царит несусветный панегирик и сплошной спектакль. Всё так отрежиссированно и отлажено, что хочется перенести такой порядок в нашу экономику. Но, увы, у нас получаются только спектакли, но не экономика. Собственно, для того и устраиваются эти спектакли – это как вливание в головы молодёжи новых порций допинга. Этого допинга не мешало бы и мне, чтобы осилить новую левую работу, причём надо брать на себя ответственность за недоброкачественную съёмку и недостаток материалов. Но – нужны деньги, и левых работ никак не избежишь.

Первого мая позвонил в Новосибирск Пориной. Лину взяли в стационар, и даже опять на ту же кроватку, на которой она была раньше. Режим постельный, но Лина его нарушает. Ей уже дважды перелили плазму, причём об этом Лина рассказала сама. Ей делают уколы, к которым она уже привыкла и внутривенно, и внутримышечно. Врачи считают, что её надо готовить для зондирования.

Сам я чувствую себя подозрительно неважно. Уже недели две, как ко мне прицепился сухой кашель, сегодня проснулся утром сырой, вспотевший. В весе потерял около двух кило, не хватает мне ещё лёгочной болезни, не дай бог, туберкулёза.

В середине мая я съездил в Новосибирск на несколько дней. Туда летел самолётом, обратно – поездом. Лину видел раза три в окне второго этажа четвертой палаты хирургии. Первый раз, когда она увидела меня, плакала, качая головой, словно говорила «да», второй и третий раз не плакала, махала рукой. Больше увидеть её не удалось. Институт Мешалкина размещается в крыле трёхэтажного здания больницы Академгородка. Теснота и простота почти домашняя. В маленьком вестибюле человек 50 народу – родители и родственники больных. Каждый день они собираются в 10 часов утра, и некоторые остаются до 6-7 вечера. Ловят врачей, ловят момент взглянуть на своих детей, осаждают окошечки палат, передают передачи и получают возврат белья и посуды. Люди в белых халатах проталкиваются через эту массу, не заботясь о стерильности или даже просто чистоте своих халатов. Народ разный – из Челябинска, Перми, Братска, Краснодара, Кавказа и даже из Монголии.

Лине уже пять раз переливали плазму, она очень кричала, она плохо это переносит. У неё очень болела голова, тогда ей дали таблетку, и она уснула.

Академгородок производит неплохое впечатление. Плотность застройки невысокая, это удобно для людей и живописно по архитектуре. Деньги вложены немалые, но вот учреждение здравоохранения имеет жалкий вид. Стыд и срам, когда институт гидродинамики выглядит так помпезно, а институт катарального кровообращения – как забегаловка.

Перед отъездом в Челябинск я заходил к двоюродной сестре Татьяне. У них я второй раз в жизни встретил тётю Дору, сестру моей матери. Сухонькая старушка, похожая, пожалуй, больше всего на тётю Олю. Говорили о жизни, о  Юрьевце, ещё о чём-то. Разговор поверхностный, ознакомительный, встретились мы как-то тихо, без ахов и объятий, поднятия к небу рук – словно я выходил во двор на пару минут, а не спустя 35 лет.

Татьяна долго жарила картошку с мясом и, наконец, за 45 минут до отправления поезда подала на стол. Тут как раз пришёл её муж Михаил, за знакомство выпили бутылку шампанского, и за оставшиеся 25 минут мы добрались до вокзала и простились.

В Новосибирске зелень толком ещё не распустилась, а с 15 по 18 мая был такой холод, что подстать марту и выпало столько снегу, что земли не стало видно, а деревья нагрузились зимними шапками.

В Европе поветрие на смену президентов и премьер-министров. За короткое время сменились: президент Франции, премьер-министр в Великобритании, канцлер в ФРГ, президент и премьер-министр в Португалии, премьер в Исландии, премьер в Дании, неустойчиво положение президента Никсона в США. Пора и нам омолаживаться.

Первого июня 1974 года – День защиты детей, а четвёртого числа Лину будут оперировать. На работе я занял 150 рублей и выехал в Новосибирск, куда прибыл второго июня. Вечером третьего мы с женой пришли в больницу, и нам было позволено встретиться с Линусей. Она встретила нас запросто, корчила рожицы, обнималась с матерью и со мною. Меня она попросила прокатить её на плечах и подойти к окну, она хотела посмотреть на окружающий мир. Кругом был глухой хвойный лес, без просвета. Она была тиха и довольна тем, что мы пришли, но весёлость её не была яркой, а словно под сурдинку, с грустной подосновой. Мы не сказали ей об операции, хотя, возможно, она догадывалась об этом сама. Ведь в палате с нею было ещё пять или шесть детей и, кажется, все – послеоперационные.

Лина ни на что не жаловалась – видимо, свыклась с больничной обстановкой и настороженно ждала будущего. Когда мы уходили, она пыталась улыбаться, но улыбка получилась невесёлой. А я при уходе посмотрел на неё строгим взглядом. Я совершенно не допускал мысли о смерти, это казалось мне совершенно невероятным. Мы ушли.

Потом дежурный врач Мезенцева говорила нам – перед операцией ночью Лине пришли сделать укол. Она не капризничала и не плакала, а только тихо скулила: «хочу домой, хочу домой, хочу домой…»

Домой она вернулась, но в железном гробу, который мы выбросили на территории гаражного хозяйства Челябинского аэропорта и в деревянном гробике довезли её до дома.

Я вспоминаю, как утром следующего дня после операции мы позвонили в хирургию о положении нашей Лины и нам сказали, что врачи все на реанимации, а спустя часа два я позвонил ещё. Доктор Коновалов взял трубку, разговор у нас не клеился, и я напрямую спросил: «Реанимация не удалась?» «Да, не удалась», – ответил он. Всё ясно. Через полчаса мы с женой отправились в институт той тропой через лес, которой ходили всегда. Путь нам перебежали четыре белки – так свирепо, что мы не могли не заметить их, даже внутренне рыдая. Никогда раньше этого не бывало, обычно я видел белок вдалеке, они прятались и никогда не стремились пересечь нам путь. А тут скакали галопом нам наперерез в 4-5 метрах перед нами. Жена говорила, что Лина любила их и кормила печеньем. Сейчас белки знали, что Лина скончалась.

Седьмого июня вовсю валил тополиный пух, а мы хоронили Лину рядом с дедом, который говорил о ней когда-то: «Чудо-девчонка!». Теперь она к нему пришла. Дома нас опять стало трое, словно начали жизнь сначала. Лины нет, и вернуть её уже нельзя никогда. С бабусей съездили в Чебаркуль к бабушке, увезли кое-какие вещи для сына. У него температура 38 градусов, и он хочет, но не может есть. Причина совершенно непонятна, может быть, это отравление яблочным соком, купленным в Новосибирске. Гадать было бессмысленно, и мы вызвали врача. Приехал молодой парень, тот самый, который когда-то отправлял Лину в дизентерийное отделение на КБС. Он спросил: «А где старшая?» Мы говорим: «Схоронили на днях, умерла после операции в Новосибирской клинике». Он буквально вытаращил глаза. Потом послушал малыша, выслушал наши предположения и направил в инфекционное отделение на ЧМЗ. Часа через два жена с сыном уже устроились в отдельной палате тамошней больницы. Больница только что отремонтированная, чистая, опрятная, обслуживающий персонал хороший. Вероятно, врач, отправивший Коку с матерью в эту больницу, как-то повлиял на выбор места для лечения в боксе. Об этом говорят сами врачи. Они изолированы от всех, кроме нянь и сестёр, даже имеют свой свободный выход на улицу.

Через 12 дней после получения трёх отрицательных анализов сына выписали. Ему 9 месяцев, он выглядит вполне здоровым и уже пытается ходить. Держась за что-нибудь, он кое-как переступает и идёт. Его любимое занятие – стучать игрушкой по своему большому пальцу левой руки. Тряпки шурует, выбивает из них пыль, жмёт и давит, общителен с другими детьми и взрослыми.

Я потерял двух друзей – Лину и Николая Степановича, особенно жаль Лину. Ведь ей не было ещё и шести лет, а способности её были широки и была у неё душа. До сих пор не могу поверить, что её уже нет и не вернётся она никогда. А сколько осталось её вещей, книжек, игрушек, одежды, грампластинок…

Когда она лежала в гробу, я видел не её, а скорее, оболочку настоящей Лины, как бы Линину вещь, но не самого человека. Комок к горлу не подходил. Но вот теперь, когда проходит время, укладывается горячка тех дней: операционных, послеоперационных, дорога из Новосибирска, похороны – память спокойно восстанавливает эпизоды, моменты, целые картины жизни с ней, и гнетущее чувство утраты усиливается. Ведь и в самое последнее свидание с ней я совершенно не чувствовал, что вижу её в последний раз. Я был с ней прост и серьёзен, немного играл, но не слишком давал волю чувству. Говорил ей, чтоб она постаралась быть здоровой, чтоб старалась выздороветь, была молодцом.

Она всё понимала, но внутри её была тоска: она чувствовала конец, но не могла и не успела сказать об этом. Теперь я понимаю скользящий взгляд её напряжённых глаз, её старание быть беспечной перед лицом грядущей смерти, её игру в тон нашим бодряческим разговорам. Своей неумеренной верой в счастливый исход операции мы заставили Лину подавить свою тоску и разыгрывать роль, которую мы ей подсунули. А потом как ужасны были её страдания перед смертью, длившиеся целую ночь. «Хочу домой, хочу домой…»

По радио транслируются похороны маршала Жукова.

Жена моя – глухой человек, с ней редко когда удаётся решить что-нибудь дельное. Внутренняя грубость прёт из неё в каждом слове. Мы с ней как два полюса: она совершенно не понимает того, что для меня ясно как день. Похоже, что она вообще не способна к абстрактному мышлению, никогда не интересовалась стихами, не понимает поэзии в прозе.

Президент Никсон вместе с Брежневым перелетели из Крыма в Минск, потом в Москву. Похоже, они уже подружились, узнали друг друга, лишь социально-политические системы мешают им быть друзьями.

В месткоме меня просили решить, где я буду селиться в новую квартиру – на Северо-Западе или по улице Российской. «Для меня особого значения это не имеет, – сказал я, – где быстрей или раньше, туда и согласен». На старой квартире трудно жить уже от одного того, что там жила дочь, а сейчас её нет. Через несколько дней я поехал смотреть квартиру на Северо-Западе. Девятиэтажный дом в восьми минутах ходьбы до трамвайной остановки. Одна сторона дома смотрит во двор, другая – вдаль по головам дерев садовых.

В «Литературной газете» прочёл очерк о том, как два подростка убили третьего просто так, без серьёзной причины, почти на глазах людей. В «Комсомолке» – о том же, пишут о гибели десятиклассницы при попустительстве её однокашников. В Сочи происходят убийства, когда девушка бежит от армянина и кричит: «Помогите хоть кто-нибудь!». И ни один даже не поворачивает головы.
Это что, моральное уродство или социальный кретинизм?

Скорей всего, и то и другое. Причём, закваска российского кретинизма – старая, а моральное уродство – новое, в соответствии с фальшивой идеологией и лживостью пропаганды, от которой буквально коробит. Деятели в Кремле гнут свою теоретическую линию, а о реальной нормальной жизни и понятия не имеют, да и не хотят о ней знать. Придёт ли время суда над ними?

Глава 13

В пятницу, 23 августа 1974 года, мы, наконец, въехали в новую долгожданную квартиру на Северо-Западе. Это несравненно большее помещение с двумя комнатами, нормальной кухней и раздельным санузлом. На седьмом этаже. Переезжать нам помогали друзья с работы и, как положено, в конце переноса мебели и всяческого имущества на неоформленном по стандартам полу было устроено обмывание переезда. Всё хорошо, и жизнь была бы теперь полна и радостна, если бы с нами была Лина, а её нет. Из наших окон в западном крыле видны сады и далёкие леса, с обратной стороны – квартальный двор и плоская крыша пятиэтажного дома, словно площадка для отдыха и загара. Необъятные просторы открывались с наших окон и балкона, и воздух совсем не такой, какой был на старой квартире.

Уже давно я прочёл у Ленина важные и основополагающие принципы нормальной демократии вообще:
1. Равенство всех граждан перед законом;
2. Политическая свобода для всех граждан;
3. Решение по большинству всех граждан (т.39, стр.456).
И что мы имеем спустя столько лет?

После переезда на новую квартиру я буквально лежу, не отрываясь от постели. Температура 38,8; боли в горле при глотании, в пояснице, в ногах, потом начала болеть голова. Вот и лежу всё время с думами о Лине и о жизни нашей.

Ничто не приносит отрады – и медицина наша построена на принципе «абы как», и вражда с великой державой въелась в плоть и кровь нашего общества. А ведь чего ради? Разве у них есть к нам территориальные претензии, которых нам до жути жаль? Идёт война, только без штыкового боя, и всё это происходит за счёт людей наших. И потери-то мы несём больше, чем богатая Америка.

Мы словно не знаем, что людских потерь понесли и раньше – миллионы жизней. Сколько можно, и во имя чего? Во имя социализма, от которого мы теряем нацию, уважение цивилизованных стран, и оправдываем свою нищету перед всем миром как святые завоевания? А на самом деле нас, проектировщиков, постоянно посылают на уборку урожаев – то картошки, то капусты, то ещё чего. По-видимому, преследуется цель убить двух зайцев: сделать несделанное дело и, как в Китае, дать всем школу трудового воспитания. А то, что рентабельностью или просто экономикой тут не пахнет, считается не важным.

В конце 1974 года и в старинном Юрьевце проснулись от примитивной умственной дремоты – на главной городской колокольне, построенной в 1703 году, вдруг появились строительные леса. Но ума властям хватило только на то, чтобы спилить и убрать сорные деревца и бурьян на наклонных площадках церкви и кое-что побелить или подкрасить. А восстановить крест или хотя бы шпиль соорудить на вершине – ни понимания, ни денег не нашлось.

Характерно и то, как я возвращался из Юрьевца в Челябинск. Пришлось позвонить на работу, так как самолёт в Горьком задерживался, и я не успевал приехать в институт вовремя, что было очень некстати. В этот день ЧПСП расставались с Б. П. Зинцовым, он переходил на директорскую должность в другую организацию. А я застрял в Горьком по причине опоздания самолёта, причём людей вывели на посадку, а салон оказался не прибран. Привели двух женщин в рабочих халатах, и те начали мести в салоне, а народ стоял у трапа ещё полчаса. Потом прилетели в Набережные Челны в аэропорт Бегишево. Такого беспорядка, как там, я не видывал. Давка при регистрации билетов, давка на выходе на посадку. Из-за этой неразберихи и толкотни я едва сумел пробраться в самолёт, и то только благодаря бортпроводнице, которая помогла мне обойти эту суматошную толпу. Никак не могу понять, почему в нашей стране у каждого окошечка, где кто-то что-то продаёт, подписывает или принимает платежи, обязательно большая очередь, толкотня и нервозность. И очень часто перед таким окном возникает ругань, качание прав и угрозы с обеих сторон. Мне кажется, причина – в совершенном неуважении личности, вообще человека, потому что со времён революции никто из кремлёвских бонз не позволил себе сказать о личностной ценности человека.

Российских людей уничтожали со времён революции буквально по принципу геноцида – как неугодное, то или иное сословие. Потом на войну посылали, как баранов на убой. Так и вошло это в кровь России – и наши правители обязательно ввяжутся в какую-нибудь драчку, а о потерях – молчок, словно теряем мы не человеческие жизни, а так – устарелую ветошь. И если вдруг наше государство соскочит с очередных граблей, выиграв непонятно что, то ни словом не обмолвится о том, какой ценой это обошлось. Главное – победа. Но ведь сами кремлёвские бонзы сидят за могучей стеной, живут себе припеваючи, любовниц арендуют из артистической элиты, детей своих содержат на уровне Г. Брежневой, и во всём им уклад.

А я продолжаю болеть. Врач Зырянова лечит меня старательно, но сама же говорит, что и мучают больного тоже изрядно. Такова уж наша система здравоохранения. В поликлинике нет даже бланков больничных листов, пишут на простой бумажке, чтобы потом заменить. Для того, чтобы мне не ездить каждый раз на приём в район ЧМЗ, сказала, чтоб я вызывал врача по своему району, Калининскому. Но когда я сделал такой вызов, пришла молодая врач и категорически отказалась продлить мой больничный лист, посоветовав отправиться в поликлинику на ЧМЗ, несмотря на то, что у меня температура 38 градусов. Пришлось подчиниться.

А Лины нашей нет уже 3 месяца. За это время она приснилась раз или два, и сны эти не с ней, а о ней. Во сне я уже знаю, что она умерла. Я читал в «Литературке» о том, как погиб подросток, и уже за несколько дней до гибели, беспомощный, он просился домой. Говорят, и собака перед смертью спешит туда, где родилась или откуда родом. Видимо, задолго до смерти душу овладевает смертная тоска по дому, по родительскому крову.

Что-то меня тянет съездить домой в Юрьевец, и я могу получить отпуск на работе, но поехать не могу из-за болезни. На дворе тепло, но ветрено, на Северо-Западе сейчас вообще ветру просторно. Дома, хоть и высокие, почти все девятиэтажки, но их немного – район новый, не застроенный.

Сын начинает ходить самостоятельно, сегодня стащил с подоконника Линин цветочный горшок на себя и сделал на лбу шишку. Плакал минут пять.

Болею, и мысли мои не блещут здоровьем, мне никак не верится, что Лина не вернётся, её не будет, не будет никогда. Не верится, ведь в людях есть известная вера в загробную жизнь, вера во встречу с дорогими душами потом, когда все там будем. Вера эта поддерживается церковью и, наверное, это гуманно по отношению к живым. Наши теоретики грубы и примитивны, свой материализм они превратили в самоцель и не понимают, что человек духовен. Человеку наплевать на то, что смерть есть просто физический распад, он ищет душу умершего, а уж потом тело.

Наконец, я получил укол бициллина и вышел на работу – наивен, добр и чист. А на работе – компания по сельхозработам. От нашего отдела молодые девицы, сменяя друг друга, отбыли в совхозах больше месяца. Кроме того, каждый отдел, чередуясь днями, всем составом выезжает на уборку картофеля. Такова наша система интенсификации сельскохозяйственного производства.

Пошла вторая половина сентября, я пошёл в отпуск и тружусь уже дома, в Юрьевце. Мы с матерью содрали дранку с крыши бани и покрыли её заново рубероидом, подремонтировав обрешётку.

Брат Лев был в Юрьевце в конце августа, сестра Нина была здесь ещё раньше, мы с матерью одни. Я езжу по городу на велосипеде и даже по дорогам в сторону Кинешмы и Горького. Дороги нехороши. А к вечеру захожу к Саше Кулагину – посидеть, поговорить. Примыкает к нам иногда Валюн, возвращаясь с работы, но выпивает он неумеренно, слаб морально и физически. Почему-то здесь ходят слухи о том, что в Москве осквернена могила Хрущёва. Причём осквернили могилу грузины. Непонятно.

Брежнев отважился на загранпоездки и с президентом Фордом, похоже, договорились насчёт ограничения стратегических наступательных вооружений. Компромисс решает дело, без компромисса нет политики. Если нам не договариваться с Америкой и не сокращать расходы на вооружения, то остаётся лишь сложить полномочия.

Пришёл 1975 год, на дворе потеплело, видимо, не будет нынче рождественских морозов. А я совершенно некстати сломал лыжи, и их пришлось выбросить. Работаю по-прежнему, хотя объём работы набирается лишь всего на половину личного состава отдела. А мне Добош предложил ещё и подработать – участвую в генплане базы УПТК треста ЧМС. Купил новые лыжи и по выходным выхожу в парковую зону и дальше в лес – вдоль трассы детской железной дороги до холма «Монахи», где молодёжь катается и на лыжах, и – некоторые – на сноубордах, если не ошибаюсь.

Вечером с интересом смотрю по телевизору передачи «Очевидное – невероятное», которые ведёт профессор Капица. Мне показалось важной учёная концепция о существовании в живой и неживой природе живых ритмов и импульсов. Если здоровье нарушается, возникает «фибрилляция», например, сердца, то есть нарушение главного ритма и образование вихрей. Это верно.

Седина моя прибавляется, скоро совсем стану седой. Недавно встретил знакомого, с которым не встречались года три. Он меня сначала не узнал и сильно удивился, когда понял, что это я. Ясно, что эти годы особенные, они не обошли меня стороной, а были наверняка самые тяжёлые и нещадно травмирующие душу.

А на лыжах я прошёл свою обычную трассу вдоль железной дороги от станции «Водная» до упорного пикета за 8 минут, чтобы создать ритмику и сердце не давало вихрей. Но курить надо бросать, я это так явно чувствую, но никак не брошу окончательно, а всё частично.

Сын отвечает на вопрос, как его зовут – «Кока». Не болеет, растёт, это заметно по тому, как становятся малы ему старые рубашки и кофты. Почти всё понимает, когда ему говорят; не лезет на рожон, когда ему говорят «нельзя», а если лезет куда, то оглядывается и смотрит, какова реакция взрослых.

Вечером с восточной стороны с балкона смотрю, как выплывает чудное созвездие Орион с Сириусом сбоку слева. Эту звезду я приметил, ещё когда учился в школе в Юрьевце. Она сияла по вечерам, когда зимой мы шли из школы в вечернюю смену по улице Советской. Она выплывала нам навстречу, очень красиво стремясь влиться в большое и величественное созвездие.

Сегодня 8-ое Марта, женский день. Праздник отмечаем по-родственному, у нас. К нам пришли Валерий – брат Рениты с женой Людмилой и дочерью Танюшкой. Бабуся приготовила нам овощной салат, что-то похожее на гуляш из риса и курицы, и пирог с рыбой. Запивали мы эти вкусности обыкновенным пивом. Валерий уже месяц как влился в самодеятельную музыкальную группу в качестве гитариста. Несколько дней назад возвратился из гастролей в Красноярск и, говорит, сильно упал духом. Поездка в Красноярск ближе познакомила его с делами в музыкальном мире и филармониях. Рутина, канцелярщина и никакой свободы, бюрократическая система душит живое дело, и он не видит света впереди для своей группы. Оказывается, «Ариэль» в филармонии признан лишь восемь месяцев назад, а до того подпольно занимался в училище. А после того, как в Таллинне ансамбль завоевал «Гран При» и серьёзно поднял свой престиж в музыкальном мире, его вдруг вообще лишили залов и выступлений на целых два года. Говорят, за какие-то слова, сказанные журналистам, и из бюрократического принципа.

Недавно слушал лекцию о патентном деле. Оказывается, из-за своего изоляционизма и медвежьей безграмотности на международной экономической арене мы теряем, теряли, и будем терять миллиарды. И непонятно опять во имя чего это всё, зачем?

Опять приходила Л. Вотина, подруга жены. Всё те же невзгоды, та же неустроенность, сейчас она, кажется, одна с ребёнком, и никаких шансов на получение квартиры.

Мне захотелось выпить вина. Не водки, не пива, а вина. Но вина в магазине я не нашёл, в государстве оно такой же дефицит, как дороги, жильё, общественный транспорт, колбаса, шнурки для ботинок, ножницы, зимние женские сапоги, книга Б. Спока «Ребёнок и уход за ним» и миллионы других вещей, которые необходимы человеку нашего времени каждый день.

Вчера пустили в доме лифт, но он уже опять не работает, вернее, работает иногда.

В мае месяце я в командировке в Магнитогорске.  Нас несколько человек,  и вдвоём с И. Г. Козловым  мы устроены в гостинице  на левом берегу.   Задымлённость здесь такая,  что  в 150 метрах  не видно ничего,  а в 200-300 метрах не меньше десятка труб дымят красными железными дымами. На асфальте сплошь блёстки от металла, который тоже выбрасывается из труб и летит по ветру. Правый берег чище, застраивается по плану и неплохо. Чувствуется, что в планировке и застройке есть замысел.

В гостинице вместе с нами жил мужчина, командированный из Львовской области. Он приехал выколачивать железо для консервных банок. Приехал с полным чемоданом мясной тушёнки и спиртом. Втроём мы попробовали банку спирта и две банки тушёнки – без происшествий. Вечером я читал В. Брумеля «Высота», он доказывает, что без головы высоко не прыгнешь. Хорошо пишет, без демагогии и многое критикует в постановке спорта, и не только спорта.

Глава 14

В Магнитогорске обследую левобережный район, точнее, предприятия этого района, и обошёл уже не меньше 50. Самое ужасное впечатление оставляет база треста ресторанов и кафе и база треста столовых. То, что касается непосредственно людей, находится в самом плачевном состоянии. Немного лучше выглядит пивоваренный завод, завод безалкогольных напитков, водочный завод. На водочном заводе нам сказали, что литр водки обходится заводу в 36 копеек, а спирт, получаемый ими с других поставщиков, оплачивается по 7 копеек за литр. Продажная же цена водки намного превышает себестоимость: от 19,5 раза до 22 раз. Есть на чём держаться экономике, финансам страны.

Я вернулся из командировки, на работе читаю приказы: весь народ в институте рассылается на уборку огурцов, сбор камыша, для работы в совхозах Брединского района аж на два месяца. А в магазинах пропала крупа и макароны, в столовых макаронов вообще нет, народ начинает скупать всё мучное и крупяное. А космонавты летают по два корабля сразу.

Дошёл черед до меня, и я в числе сорока человек отправился на уборку и стогование камыша не далеко от города Копейска. Болото, используемое копейским ЖКХ в качестве отстойника бытовой канализации, заросшее камышом, ароматное, стало для нас своеобразным палаточным отпуском. Косить камыш, двигаясь на плотах, очень тяжёлый труд. Вода в бывшем мелком озере совершенно непрозрачная, пользоваться ею нельзя ни под каким видом и ни с какой целью. Погода жаркая, мы там больше пили привозную воду, чем что-либо ели все 18 палаточных суток. После этой экспедиции на живую природу я заболел на целый месяц с неуверенным диагнозом «гепатохолецистит», и даже неделю лежал в больнице металлургического района. Потом лечился амбулаторно ещё недели две.

В феврале месяце XXV съезд КПСС; говорят, выступают деятели, а похвалиться нечем. Хельсинкскую декларацию подписали, а выполнять гуманитарные пункты документа не собираются. Отъезд или поездка за границу, как красная тряпка, пугает кремлёвских (да и местных тоже) деятелей, как и раньше. Борису Спасскому не дают жениться на француженке, потому что боятся открыть границы. Это слишком рискованно: вдруг в раскрывшуюся дыру хлынет народ, как крысы с тонущего корабля.

Осень нынче хорошая, дожди были по ночам, а днём ясно и тепло, я с удовольствием катаюсь на велосипеде по всяким долам и весям. Несколько дней назад выкопал из полотна железной дороги хороший росток, кажется, клёна, и перенёс его к могиле Лины. Пусть приживётся и вырастет.

Болезнь моя кончилась, анализы крови оказались в норме, теперь я должен лишь соблюдать диету. И я поехал в Юрьевец, пока погода хорошая, солнце весь день. Пролетел год, а я снова вернулся, словно прошла неделя. Мама – старушка, маленькая, но полная, с дряблым лицом. Узнаю, что дядя Борис уже месяца три как бросил пить, он сломал себе руку и не может ездить на инвалидной машине. Ему платят пенсию в 100 рублей, и даже обещают отдельную квартиру.

А Юрьевецкую колокольню восстановили, хоть и без венчающего креста. Говорят, что добились этого юрьевецкие старики.

Я сходил в городскую архитектуру и узнал, что генплан города выполнил Ленгипрогор в 1965 году, ГИП Азбукин. На горе поэтов запроектирован микрорайон многоэтажной застройки с общественным центром. Идея, которая положена в основу генплана, звучит ошеломляюще. Лет через 50 дамба по берегу Волги не выдержит, и вся нижняя часть города затонет. Уже сейчас её подмывает, и дренажная система пришла в упадок и засорилась. О восстановлении и ремонте нет и речи, поскольку это очень дорого. Ничего себе – древний город, основанный Юрием Долгоруким, простоявший больше 750 лет, а мы, в наше время, ничего не можем сделать, кроме как взять и затопить его. Воистину, без царя в голове и без внимания к тому, кто мы и зачем живём в этой стране.

10 октября хоронили дядю Васю Кляузова. Его сын Валерий, мой одноклассник, приехал из Орехово-Зуева, пополнел, округлился. Он говорит: род Кляузовых в Юрьевце пропал.

На днях часов в 10 утра я зашёл к Саше Кулагину. У него два приятеля с работы сидят, играют в шахматы, между делом выпивают. Потом, сходив в больницу к Елене Константиновне, матери Саши, лежащей там, и, передав ей передачу, пошли в гараж одного из приятелей, прихватив с собой две бутылки водки. Потом перешли ещё куда-то и купили ещё две бутылки водки на четверых, и допивали ещё бутылку опять уже у Саши. Полный цикл. Я ушёл от них ещё до того и пошёл к тёте Оле, но и там меня ждала четвертинка. Я не смог отказаться, это очень трудно, когда люди искренне хотят вас угостить. Никакие болезни не удержат.

Читаю журнал «Знание – сила», особенно привлекла статья в №2 за 1968 год «Геометрия Вселенной». Пишет Комаров коротко, ясно, без лишней болтовни и экивоков; в принципе, всё понятно, за исключением того, что вообще не укладывается в голове. Вакуум как основа всего во Вселенной, это среда единства противоположностей и материальных начал. Каково?

Мать говорит, что когда в прошедшую зиму она была у Бориса в Москве, там ходили слухи, что демонстрация на октябрьские праздники была отменена из-за вспышки терроризма. Убивали женщин ножами просто так без причин, но организованно. Это варварство, но у него есть какие-то причины. И никакой информации, всё глухо как в могиле, а ведь люди не дрова, они должны быть предупреждены и, если не самим искать выход из положения, то хотя бы страховаться.

Домой в Челябинск я вернулся с большим рюкзаком продуктов: около 15 кг яблок, 1 кг сухого молока, 1 кг творожных сырков. Здесь творога и сырков нет уже года два, плохо с маслом, с молочными продуктами.

Сахарову не разрешают поехать в Стокгольм для получения Нобелевской премии мира. Сахаров расценивает это как оскорбление себе и комитету по Нобелевским премиям. Но получать премию всё же была отпущена его жена.

Зато мы, четверо инженеров, отправились в командировку по обмену опытом в аналогичные проектные институты – в Харьков и Ростов-на-Дону. В Челябинске температура была минус 14, а в Харькове в это время была плюс 6 – плюс 8. Но жили мы там в гостинице спортобщества «Динамо» без минимума удобств, и мёрзли нещадно. В комнатах темно, нет радио, одежду повесить некуда, поесть поблизости негде, но все говорят по-русски. В Ростове – почти то же самое, только там заметно больше армян, цыган и представителей ещё каких-то народов. В универмаге не дают пройти, все что-то предлагают купить, товар называют большим дефицитом с отменным качеством. Главные улицы Ростова – это улицы Энгельса, Ворошилова, Буденного, но улицы Ленина мы не встречали. Ростовский обком размещается в старинном опереточном здании, а Дом Союзов, горком и Госбанк сидят солидно – в зданиях архитектуры сталинских времён. Культуры в Ростове немного – вряд ли больше, чем в Челябинске.

Здесь я отыскал дядю Сашу, который живёт в многоэтажном доме на окраине города, на четвёртом этаже в трёхкомнатной квартире. В большой комнате обитают родители, в отдельных комнатах – сын Олег и дочь Людмила, и, насколько я понял, контактируют они между собой почти как чужие. Саша постарел, он худ, у него впалые морщинистые щёки, он работает на вертолётном заводе за 150 рублей, квартира не обустроена и словно чужая. Он угощал меня каким-то местным вином, но я не мог пить и просил лишь дать мне чаю. По-видимому, организм не принимал воду здешних земель, по крайней мере, к ней ещё не привык. Встретив Олега, я не узнал его, впрочем, как и он меня.

Новый 1976 год встречали без застолий и радости; не было ни желания, ни возможностей, с женой мы – разные люди и нам совсем не о чем говорить.

В день получки после работы я зашёл в «Берёзку», что на улице Сталеваров, заказал 250 грамм водки, закуску. Захотелось встряхнуться, отвлечься от нескончаемой обыденности и жизненного негативизма. За соседним столом сидел парень, пил потихоньку шампанское и был невесел – окурок от сигареты он демонстративно, щелчком пальцев выстрелил в зал, куда попало. Народу в зале было немного, и окурок куда-то упал, наверное, никем не замеченный. А я, выпив пару рюмок, вдруг почувствовал себя очень коммуникабельным, спокойным и ничего не боящимся. Я подсел за стол к этому парню, представился социологом и сказал, что меня интересуют мотивы некоторых действий молодёжи, например, разбрасывания окурков. Он не пытался скрываться и отрицать свои действия, а спокойно вступил в разговор, и мы говорили с ним не меньше получаса. Он оказался хоккеистом, пояснил, что кинул окурок от одиночества и безнадёги. Оказалось, от него ушла жена и оставила ему двоих детей, и это длится уже три года. Он одинок, до сих пор переживает драму и никак не поймёт причины поступка жены. Я же предложил ему мысль о том, что во всех своих действиях человек обязан находить смысл и именно этим человек отличается от животных. Он слегка осклабился, но оказался соображающим парнем и понимающим, что такое хорошо и что такое плохо. «Так вот, – сказал он в конце концов, – если б я не выбросил окурок в зал, мы бы не поговорили. С моим отцом вот так не поговоришь, не пожалуешься…» В конце мы вполне дружески расстались, и он пожал мою руку.

А я не бросаю ходить на лыжах и, несмотря на довольно прохладную погоду, пошёл по лесу и обычную свою трассу прошёл за 10 минут. В прошлом году я проходил её за 8, но причина этого, по-моему, в том, что весенний снег совсем не такой, как в морозную зиму. Там и скольжение другое, и мышцы свободны, раскрепощены и не сжались в комок, как при морозе.

Мне надо готовиться к поездке в Ленинград, на семинар по эстетике промышленной застройки при Союзе архитекторов Ленинграда. Готовлюсь.

А в это время в Инсбруке идут Олимпийские игры, и наши набрали корзину медалей, и наберут ещё. Я был бы этому очень рад, если бы вся эта баталия не отдавала откровенно пропагандистским духом, сражением на Олимпиаде как на войне. Бедные спортсмены не принадлежат себе, а зомбированы государством и его идеологической пропагандой советского спорта и советского образа жизни. Во имя престижа страны их настраивают на бескомпромиссную борьбу, на борьбу буквально насмерть, и делает это сам зам. председателя Совета министров СССР Новиков. О свободе личности, об уважении человеческого достоинства власти даже не думают, и этого не допускают, подчинив спортсмена идеологии солдата, бросающегося на амбразуру. Люди Кремля и окружающие их обуреваемы примитивной дремучестью и считают, что это никак не связано с фанатизмом.