Там, где пехота не пройдет,
И бронепоезд не промчится,
Курсант на брюхе проползет,
И ничего с ним не случится!
Строевая песня (наша версия)

Физкультпауза на самоподготовке. На переднем плане – мл. сержант Андреев

Мы вернулись отдохнувшими, загоревшими, с запасом интересных рассказов о проведенных отпусках. Впрочем, времени на рассказы нам не дали. С первого дня нас включили в ту же мельницу однообразных занятий и распорядка дня. Мы оказались вторым (и последним) в 50-е годы набором в академии из гражданской молодежи. То ли опыт себя не оправдал, то ли офицеров больше не требовалось, так или иначе, мы да наши старшие товарищи остались курсантским островком в безбрежном офицерском море. Не сбылись наши надежды стать «старшими». Вся дополнительная нагрузка осталась на наших плечах.

Наш курс состоял, в основном, из будущих радистов, которыми были укомплектованы пять из шести классных отделений. Шестое отделение обучалось проводной связи и считалось подразделением факультета №1. Радисты относились к проводникам (с ударением на втором слоге) с легким пренебрежением, так как наши тогдашние представления о проводной связи сводились к одиозной фигуре бойца с кабельной катушкой. Для нас, радистов, проводная связь попахивала чем-то устаревшим.

Свою ошибку мы поняли только во время распределения, когда все наши проводники получили назначения на должности в крупные благоустроенные города, где размещались штабы военных округов. Выпускники-радисты были многочисленны и назначались повсюду.

Мы проходили основы проводной связи, но получили о ней только общее представление. Помню только, что затухание сигнала в проводных линиях связи мы измеряли в нэперах.

Был в нашей Академии и факультет средств автоматизации, но на нем обучались только офицеры. Однажды я прочел в американском журнале статью о системе связи, где высокочастотные импульсные сигналы передавались через общую шину длиной 300 метров. Я долго недоумевал, зачем могла понадобиться такая система. Понял я это значительно позже, когда начал заниматься вычислительной техникой.

Но в те дни локальные и распределенные сети вычислительных машин были научной фантастикой, не более.

В группе проводников занимались толковые ребята, например, Артур Ланнэ, который стал большим специалистом по теории фильтров, доктором наук и профессором, автором книг и брошюр.

Были среди нас и выдающиеся экземпляры, вроде курсанта Григорьева, который был старше нас лет на восемь. Он пришел в Академию со студенческой скамьи. К 1954 году он учился в институтах уже лет десять, т.е., был вечным студентом. Шатаясь по институтам, он приобрел немалый житейский опыт и издевался над нашей детской наивностью. Так, однажды он пустил в оборот слово «сексуальный», значения которого из нас никто толком не понимал. Григорьев явно не знал, куда себя девать, и открыто тяготился воинской службой. До сих пор не пойму, что его заставило пойти в армию.

У наших отделений были свои задачи. В одно прекрасное утро нас посадили в класс, и старшина Федоров стал обучать нас «морзянке», как издавна назывался у русских радистов код Морзе. Мы занимались этим довольно долго, так что в конце обучения каждый из нас мог принимать и передавать сообщения кодом Морзе, хотя и с относительно небольшой скоростью.

Ограничения по отношению к курсантам на втором курсе не только не ослабли, но даже усилились, так что входили мы в здание по-прежнему через подъезд №9, а до него добирались строем «с пением строевых песен», образец которой приведен в эпиграфе к главе.

Пели мы охотно и громко. Со временем у каждого классного отделения появились свои солисты (запевалы) и слаженный хор, так что песни наши можно было услышать на всей территории Академии рано утром, когда мы шли на занятия и вечером, когда мы с занятий возвращались. Пели мы, в основном, еще довоенные песни, потому что новых песен для строя композиторы не писали.

Ставшие популярными «Ой, красивы над Волгой закаты» и «А для тебя, родная…» появились позднее, когда мы строем уже не ходили.

Вообще, чувствовали мы себя несравненно увереннее: мы становились «кадровыми» военнослужащими, форма сидела на нас привычно, честь мы отдавали лихо. Забылись мытарства первого года, когда один из нас получил взыскание «за нелихость в отдании чести» (неологизм подполковника Андрианова).

Вообще, выдумывать краткие и емкие формулировки наши начальники должны были постоянно. Один раз в год они писали на каждого из нас переводную аттестацию (характеристику), да кроме того надо было изобретать причины, по которым каждый из нас бывал поощрен или наказан. Это было нелегкое дело, особенно учитывая уровень языковой подготовки наших строевых командиров. Обычно они владели «тремями» языками: командным, матерным и русским со словарем.

Это рождало казусы, над которыми мы издевались со всей смелостью молодости.

В одной из аттестаций будущего доктора наук и профессора Владислава Подиновского (академия имени Ф.Э. Дзержинского) начальник курса написал «откровенен, но не честен». На просьбу объяснить полковник ответил: « А помните, вас патруль задержал, и вы мне об этом не доложили, но когда я вас спросил, вы откровенно все рассказали». Несмотря на устрашающее название, академия имени «первого чекиста» была артиллерийской.

Как гром с ясного неба грянуло Постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР о сокращении численности Вооруженных Сил. Покачнулась одна из основ советского строя.

Конечно, это была вынужденная мера. Стране было не под силу содержать армию военной численности в мирное время. Численность армии составляла 5 396 038 человек, что было явно избыточно для мирного времени.

Как и всегда, для тех, кого это непосредственно касалось, Постановление стало полной неожиданностью. Сказалась привычка засекречивать все и вся и нежелание продумать предварительно возможные последствия принимаемых решений. Крупное социальное преобразование, затронувшее судьбы более миллиона человек (не считая семей), было проведено в привычном стиле «Drang und Schturm» (буря и натиск) без всякой предварительной подготовки. Офицеры выбрасывались на улицу без квартир, без устройства на работу, зачастую без пенсии, до которой оставалось дослужить несколько месяцев. Ко времени первого сокращения (первого, так как были и другие) относится четверостишие, ходившее среди офицеров:

«Если тебя увольняют в запас,
Не кричи, не стони и не ахай.
Есть двадцать пять – шли всех в п….,
Нет – иди сам на х..!»

Мы знали о недовольстве среди офицерского состава, но о его размерах не догадывались. Между тем, маршал И. Конев в июне 1956 года информировал ЦК КПСС: «В Одесской области не трудоустроено 329 офицеров, уволенных в запас еще в прошлом году, из них 120 человек не имеют права на пенсию».

Перлюстрация писем органами КГБ по Забайкальскому военному округу за одну неделю выявила более 100 писем офицеров с резкой критикой сокращения армии и других хрущевских преобразований.

Двойственное отношение Н.С. Хрущева к армии (использование армии в качестве средства политического давления и одновременно боязнь армии) сказались на судьбах офицерского корпуса на многие годы вперед.

Против сокращения армии возражал и маршал Г.К. Жуков, чем ослабил свои позиции в глазах Н.С. Хрущева, но мы об этом тогда не знали.

Играем. С поднятой рукой Эдик Нерсесянц

Коснулось это сокращение и нас. Желающие могли подать рапорт и уволиться из армии, не дослуживая до конца три обязательных солдатских года. Не исполнились угрозы нашего начальства об отдаче двоечников в солдаты. Рапорта подали немногие. В числе ушедших был «вечный студент» Григорьев и обаятельный паренек из Армении Эдуард Нерсесянц. Много лет спустя он прислал мне фотографию ягненка, которого ведут к костру (на шашлык), с надписью на обороте «Priroda Kavkaza zhdet vas». Латиница выбрана в память о моих успехах в английском, я думаю. Я не смог воспользоваться этим приглашением, но еще не все потеряно. Спасибо, Эдик, может быть, мы еще встретимся на Кавказе… или в США.

Сокращение Вооруженных Сил в 1955 году было «первой ласточкой» последующих неблагоприятных для офицерского состава событий. Для проницательных людей это был сигнал не связывать свою судьбу с армией и флотом. Увы, большинство из нас оказалось лишенным этой проницательности.

На втором курсе (1955-56 гг.) нас стали назначать на посты по охране контрольно-пропускного пункта с жилой территории на техническую. Тут мы получили первую возможность увидеть поближе слушателей четвертого (иностранного) факультета.

Обучались на нем офицеры стран Народной демократии, Китая, Вьетнама. Чуть позже появились слушатели из Египта, но они жили на жилой территории в так называемом генеральском корпусе. Их мы практически не встречали.

Из наших наблюдений быстро выяснилась картина поведения этих иностранных студентов. Как только кончались обязательные шесть часов занятий, через проходную устремлялись в город румыны, поляки, чехи, болгары, немцы. Всегда в этом порядке. Мы различали их по форме одежды, которую они носили и во время прогулок в город. Только вьетнамцы носили советскую форму одежды без знаков различия. До поздней ночи горели огни в комнатах, которые занимали китайские, корейские и вьетнамские слушатели. Порядок ухода в город совпадал с тем временем, которое офицеры дружественных армий отводили самоподготовке, только со знаком минус. Таким образом, румыны не занимались совсем, поляки – немногим больше и т.д.

Слушатели иностранного факультета принимали участие и в строевых смотрах, когда выстраивалась на плацу вся Академия. Здесь во время торжественного марша неизменно лучшую строевую выправку и строевой шаг демонстрировали офицеры из ГДР, которые шли без всяких признаков старания. У них все получалось легко и непринужденно.

С обучением иностранных офицеров в советских училищах и академиях было связано несколько анекдотических происшествий, смешных и трагических. Большинство из них было вызвано незнанием русского языка, остальные – незнанием обычаев страны. Привожу их просто для оживления рассказа, не пытаясь выставить в смешном виде своих иностранных коллег. Их положение можно было бы сравнить с положением советского офицера, не знающего английского языка, оказавшегося вдруг слушателем в Уэст-Пойнте.

Однажды, прибыв строем на обед, мы обнаружили, что входная дверь в столовую закрыта, но не заперта на замок, а заложена через ручку шваброй, так что войти было нельзя. После того, как мы крепко постучали, хохочущие официантки открыли двери и рассказали нам, что в столовую пытались войти вьетнамцы, одетые почему-то только в белое теплое нижнее белье.

Впоследствии выяснилось, что белая одежда – это праздничный наряд во Вьетнаме. Вновь прибывшие вьетнамские офицеры получили на вещевом складе обмундирование, оделись в праздничный наряд и отправились в столовую, которая была рядом. К несчастью, назначенный к ним переводчик заболел, и они поступали так, как делали у себя на родине.

Переводчик отсутствовал довольно долго. Во время его болезни с вьетнамской группой все время находился их начальник курса и как-то справлялся. Но однажды слушатель-вьетнамец заболел, и тут начались настоящие трудности. Бедняга отказывался есть непривычную еду и принимать лекарства, худел и слабел на глазах. Срочно требовался человек, знающий вьетнамский язык. И тут один из офицеров отдела кадров вспомнил, что года три назад один из поступающих в Академию офицеров сдавал в качестве иностранного вьетнамский язык. Офицера этого быстро разыскали и предложили временно поработать переводчиком с вьетнамского. «Какой вьетнамский?! – изумился офицер, – я не знаю вьетнамского».

Постепенно выяснилась вся история со сдачей экзамена. Конечно, в нашей Академии не было никого со знанием восточных языков. Поэтому для приема экзамена был приглашен преподаватель из Ленинградского государственного университета. Все остальные члены комиссии были назначены «для представительства». Побеседовав с офицером с глазу на глаз, преподаватель принял экзамен и поставил тройку, оговорившись, что знания у абитуриента очень слабые, но учитывая необычность языка и т.д., он считает возможным поставить проходную оценку.

Конечно, никто не осмелился усомниться в преподавателе, и офицер был зачислен в Академию и успешно проучился четыре года, изучая один из общепринятых иностранных языков. Когда история стала явной, беднягу отчислили из Академии в войска, но через один год вернули и разрешили доучиться.

Второй случай с вьетнамскими офицерами известен мне понаслышке. Много позже, когда я лежал в госпитале имени Бурденко в Москве, врач рассказал мне, как к ним в нефрологическое отделение поступили в качестве пациентов пять вьетнамских офицеров в критическом состоянии. Это была группа слушателей академии Генерального штаба, из которой один уже провел в СССР один или два года и был для остальных переводчиком. Все это были офицеры с хорошим служебным положением и гарантированной военной карьерой, будущие генералы вьетнамской армии.

«Опытный» в русских делах переводчик рассказал своим коллегам, что во время предыдущего его пребывания в СССР его однажды угостили маринованными белыми грибами, и это было удивительно вкусно. Вся группа решила тут же попробовать это блюдо. Они поехали в лес, набрали белых грибов, засолили их и через некоторое время съели. Вскоре они почувствовали себя плохо и были отправлены в госпиталь, где двое умерли, а трое выздоровели, но были после болезни признаны негодными к военной службе. Дело было в том, что вместо белых грибов они набрали бледных поганок – смертельно ядовитый гриб, разрушающий печень в течение нескольких часов.

Наша дружба с Валерием Коржиком окрепла, и я стал бывать вместе с ним на квартире его родителей. Его отец, Иван Васильевич Коржик, стал впоследствии начальником нашего факультета. От него мы впервые услышали о слушателях из Египта.

В первые же дни их проживания в генеральском корпусе они повергли в изумление и острую зависть наших генералов. Каждый из них привез с собой денщика, и эти денщики ранним утром будили наших генералов, выколачивая палками пыль из мундиров своих подопечных.

Каждый из египетских офицеров носил титул принца, и это взбудоражило наш женский состав. Женщин в Академии было много, особенно среди технического персонала кафедр. Увы, скрытым надеждам стать египетскими принцессами не суждено было осуществиться. Начальник Академии пригласил египтян на вечер отдыха слушателей. Они поблагодарили и посетили такой вечер один раз и при этом привели с собой таких красивых и воспитанных женщин, что наши генералы только разводили руками и удивлялись.

Ни тогда, ни позднее я таких красавиц в Ленинграде не видел.

Офицеры стран Народных демократий не без успеха волочились за тем самым женским техническим персоналом, но я никогда не слышал, чтобы такие отношения заканчивались браком.

К слову сказать, словесные извержения наших политиков об укреплении дружбы между народами социалистического лагеря никогда не подтверждались реальными фактами или действиями. Наоборот, делалось все возможное, чтобы ограничить контакты, не допустить развития нормальных человеческих отношений. Молодой паре из разных стран, изъявившей желание вступить в брак, ставилось столько препятствий и бюрократических рогаток, что браки эти, как правило, расстраивались. В этом случае наши одержимые коммунистическим пуританизмом власти невольно становились союзниками тех иностранных слушателей, кто хотел просто получить удовольствие, не связывая себя никакими серьезными обязательствами.

Прошел месяц-другой нового учебного года, и тут вдруг на нас, курсантов, обрушилась беда. Вышел приказ Министра Обороны, обязывающий курсантов академий и высших училищ все пять лет служить без присвоения промежуточных офицерских званий.

Одновременно была резко повышена роль строевой подготовки. Все это носило какой-то истерический характер, учитывая нетерпимость маршала Жукова к задержкам и неполному выполнению его приказов и распоряжений, и шло вразрез с общей политикой Н.С. Хрущева на сокращение армии и некоторую либерализацию режима.

Думаю, впрочем, что приказ этот был инспирирован самим Хрущевым, который лихорадочно выискивал в это время, на чем бы еще сэкономить.

Наше начальство тут же ввело в программу обучения зачет с оценкой по строевой подготовке (экзамен ввести они не решились). Вот тут-то я и получил единственную за пять лет четверку, потому что принимавший зачет подполковник поставил пять только сержантам, а всем остальным – четыре. Много позже, по-моему, на четвертом курсе, я пересдал этот зачет на пять, но золотой медали так и не получил.

Так что и от жуковщины я тоже пострадал. Однако, эти страдания были невелики, если сравнить их с переживаниями того полковника, которому было вне очереди присвоено звание «подполковник» за то, что он вместо предписанного Министром плаща явился на учения в шинели. Во время жуковского пребывания в роли министра расцвели дурным цветом демагоги типа уже упоминавшегося выше полковника Леонова.

Честно говоря, строевая подготовка офицеров Академии нуждалась в улучшении. Мы ходили в караул, а развод караула проводил дежурный по Академии обычно в чине полковника. Однажды помощник дежурного, встречая своего дежурного, так лихо махнул шашкой вниз, что дежурный вынужден был отпрыгнуть метра на два, чтобы сохранить ноги. Другой дежурный путался в подаче команд, так что каждый раз часть шеренг караула смотрела на него, а остальные были повернуты к нему спиной. После нескольких безуспешных попыток выправить положение дежурный подал неожиданную команду «Повернитесь лицом к столовой». Кое-как закончив развод, расстроенный дежурный вместо «Барабанщик, бей сбор!» скомандовал: «Барабанщик, бей в барабан!», и мы прошли мимо него торжественным маршем, нарушая равнение от неудержимого хохота.

Начало учебы на втором курсе было ознаменовано еще одним важным событием: нас стали назначать в патруль по городу. Конечно, мы ходили в патруль только по воскресеньям, но этого оказалось достаточно, чтобы набраться новых впечатлений.

Для несения патрульной службы мы прибывали автобусом в городскую комендатуру на Садовой улице. Старинное здание помнило времена, когда на гауптвахте сидели уважаемые и почитаемые люди, например, прапорщик М.Ю. Лермонтов, по совместительству великий русский поэт.

Из поколения в поколение передавалась легенда, что Лермонтов был единственным арестантом, сумевшим совершить побег из Петербургской комендатуры. Думаю все-таки, что этот рассказ – всего лишь легенда. Ведь во времена жесточайшего гнета при Николае I офицерские камеры не запирались, и офицеры ходили обедать в близлежащие рестораны без сопровождающих.

Порядок в комендатуре был образцовый. На гауптвахте всем заправляли два человека в звании старшин, носивших прозвища Бармалей и Карабас. Одного из них – флотского мичмана по прозвищу Бармалей – мне приходилось несколько раз видеть. Он не давал арестованным никакой поблажки. Получив, например, пять суток ареста с отбыванием наказания на городской гауптвахте, солдат мог просидеть там 15-20 суток, если попадался бдительному мичману на глаза при малейшем нарушении камерной дисциплины. Любимой шуткой Бармалея было приблизиться к нарушителю и, выставив вверх указательный и средний пальцы, ласково спросить: «Сколько?» На ответ солдата: «Два!» – мичман возражал: «А по-римски – пять!», – что означало прибавку в пять суток к сроку ареста.

Норм на количество задержанных и получивших замечания от патруля офицерам установлено не было, но длинные списки провинившихся всячески поощрялись. Помню, как во время очередного патрулирования пришел нас проверять дежурный помощник коменданта. Узнав, что записано пока только пять военнослужащих, он недовольно поморщился и тут же начал учить нашего старшего. Увидев курсанта, несущего фотоаппарат за ремешок, он подозвал и записал его «За нарушение военной формы одежды», объяснив, что фотоаппарат следует носить на ремешке через плечо. Следующего курсанта, который нес фотоаппарат через плечо, он записал, объяснив, что фотоаппарат следует носить в руке. Так «повышалась бдительность» комендантских патрулей в пятидесятые годы.

Конечно, в этих условиях количество задержанных в городе росло как снежный ком. Попали в список задержанных и несколько наших курсантов. Наше начальство не стало раздумывать долго, и однажды подполковник Андрианов вместо увольнения в город объявил об очередном строевом собрании курса.

Пока он распинался перед нами, потрясая данными о росте числа задержанных в городе, мы напряженно думали, успеем ли мы сегодня в город. Увы! Наше гениальное командование постановило ограничить увольнение в город одной четвертью списочного состава «в интересах поддержания постоянной боевой готовности подразделений». Произошло это в канун очередной годовщины Великой Октябрьской Социалистической революции, как официально именовалась революция 1917 года. Уже были готовы компании и закуплена еда и вино, и тут – на тебе! Пришлось бросать жребий, чтобы определить, кто идет на праздник, а кто остается в общежитии. Нашей компании повезло: из восьми человек в город пошло четверо. Остающиеся дали уходящим денег и попросили купить выпивку и закуску, что мы и сделали, благо, продовольственный магазин был рядом, на трамвайном кольце.

Так и случилось, что меры командования по повышению боевой готовности подразделений привели к тому, что мы начали выпивать в казарме-общежитии. С ноября 1955 года мы делали это регулярно. Это была форма скрытого протеста против закручивания гаек маршалом Г.К. Жуковым и его неумными последователями.

Наши командиры понимали, чем чревато пребывание курсантов в общежитии в праздничные дни, но сделать ничего не могли. Пришлось делать вид, что ничего особенного не происходит. Конечно, не обошлось без смешных эпизодов.

Двое наших курсантов сидели и выпивали в своей комнате под нехитрую закуску. Для маскировки они налили коньяк в чайник. В комнату заглянул капитан Таторов и ласково спросил: «Э, чаек пьете?» Сохранившие присутствие духа курсанты ответили хором: «Так точно, товарищ капитан! Присаживайтесь с нами». «Э, спасибо, я уже пил, – ответил капитан, – поздравляю с праздником».

Заметил ли он, что курсанты были в поддатии, неизвестно, но инцидент был исчерпан.

Другой случай произошел на старшем курсе. За несколько минут до Нового Года Начальник Академии оставил гостей за праздничным столом и «пошел в народ» – направился в курсантские общежития, чтобы лично поздравить слушателей с праздником.

На входе в общежитие он был остановлен бдительным дневальным, спросившим: «Товарищ полковник, разрешите узнать цель Вашего прибытия?» «Я не полковник, – отчетливо произнес гость, – я генерал-лейтенант Звенигородский, начальник Академии». «Товарищ полковник, – продолжал настаивать дневальный, – разрешите узнать цель Вашего прибытия?» Коллизию разрешил дежурный по роте, который появился в расстегнутой гимнастерке с дымящимся чайником в руке: «Ну, где ты там? Все уже налито!»

Сконфуженный генерал поздравил курсантов с праздником и удалился. Но пошел он не домой, а в общежитие нашего курса, где был встречен дежурным по всей форме. Громогласно проорав: «Рота, смирно!», дежурный отчетливо отдал рапорт, особенно громко произнеся звание гостя, так что во всех комнатах услышали. Тут генерал тоже поздравил народ с праздником и удалился, посчитав свою задачу выполненной. Какие чувства подвигли генерала Звенигородского на этот вояж, мы теперь уже не узнаем.

Меня лично меры, ограничивающие увольнение, коснулись мало. Еще на первом курсе я стал принимать участие в работе драматического кружка при клубе Академии. Это было отвлечение от тягостной повседневности, да и девушки там были и украшали наш досуг.

Не помню сейчас, что мы ставили, но зал во время представлений был полон, и политотдел все чаще посылал нас с концертами в другие академии и училища, так что капитану Таторову приходилось выписывать мне увольнительные в будние дни по указанию политотдела все чаще и чаще.

Однажды на увольнение был объявлен полный запрет в связи с эпидемией гриппа. Но политотдел эпидемии не волновали, и я отправился на очередной концерт. Соседи, конечно, попросили меня что-нибудь купить, и я просьбу выполнил. После отбоя мы втроем распили бутылку коньяка и закусили, а бутылку поставили в тумбочку к Коржику, который в этот вечер был в наряде.

На следующий день, когда мы были на занятиях, дежурный по Академии зашел в нашу комнату, подошел прямо к тумбочке и вытащил бутылку. До сих пор не знаю, кто «стукнул». Но дело дальнейшего развития не получило, так как командованием было признано, что остатки жидкости в бутылке – не коньяк, как доложил дежурный, а фотореактив. Спасибо Коржику старшему.

Но беды нашего курса были несравнимы с тем, что испытывали наши старшие товарищи. Дело в том, что они закончили первый курс до введения в действие нового приказа о порядке прохождения военной службы, и им должны были присвоить звание «младший лейтенант». Должны были, но не успели в срок подать документы. Так и оставались они курсантами. Их справедливое возмущение при Жукове не могло найти выхода, но недовольство росло.

Положение Г.К. Жукова казалось нерушимо крепким, особенно после того, как он поддержал Н.С. Хрушева в борьбе с Берия. Распространялись среди нас рассказы о том, какой зловещий заговор готовил Л.П. Берия в 1953 году, как стягивались в Москву войска МВД и МГБ для правительственного переворота, как доблестная Советская армия сорвала эти планы. Передавался рассказ о некоем анонимном майоре танковых войск, который не подчинился приказу полковника МВД и остановил движение колонны прибывающих в Москву войск, оседлав шоссе своими танками. Мы слушали, но не очень этому верили. Мы уже знали, что историю в нашей стране создает Партия.

Обвинили же Л.П. Берию в том, что он – английский шпион. Время шло, и мы с унынием наблюдали, как все труднее и труднее становилось нам при новом министре обороны. Когда же в 1957 году Г.К. Жуков стал членом Президиума ЦК КПСС, он и в партийной иерархии занял более высокое место, чем начальник Главного Политического управления Советской армии и Флота, так что жаловаться на Министра больше было некому.

Второй курс для нас был в учебном отношении несравненно более трудным, чем первый. Мы проходили более сложные разделы математического анализа, начали изучение теории электротехники (ТОЭ), электромагнитного поля (ТЭМП) и теоретических основ радиотехники (ТОР).

У нас были замечательные преподаватели, одни из лучших в Ленинграде, но даже они не могли сделать изучение своих предметов легче.

Одной из первых жертв новых предметов стал всеобщий любимец старшина Федоров. Он прослушал второй курс, много занимался и перешел на третий, но не понимал сути изучаемого. Получить тройки помогали ему наши начальники, но ему становилось все труднее учиться. Я не говорю уже о наших привычных двоечниках, которые улучшали успеваемость, сокращая количество двоек, получаемых на экзаменационных сессиях, и получая за это похвалы нашего начальника курса.

Таким образом, на втором курсе мы наряду с привычными математикой, физикой, химией начали сдавать ТОЭ, ТЭМП, ТОР. У каждого из нас подсасывало под ложечкой, когда мы шли на экзамены и зачеты. Паническому настроению очень способствовали рассказы курсантов старшего курса, у которых преподаватель ТЭМПа поставил 26 двоек, и не сдавшие вместо отпуска сидели в лагере и пересдавали роковой зачет с оценкой.

Впрочем, преподаватель оказался человеком с юмором. Будучи заточен вместе с неудачниками в лагере в Левашово, он всячески торопил сдачу зачета. Однажды, играя в шахматы с дневальным, он спросил, указывая ногой: «А эта фигура откуда?» Дневальный, вытянув ногу, ответил: «Какая? Эта?» Доцент Гольденберг расхохотался и тут же поставил дневальному зачет. Счастливчик на следующий день отправился в отпуск.

Несмотря на все наши страхи, мы все сдали положенные зачеты и экзамены и отправились на зимние каникулы. Мы с Коржиком опять провели десять дней в Москве, причем, нам не хватило денег, и Валера одолжил пятьдесят рублей у каких-то родственников. Помню, что мы с трудом наскребли мелочь для проезда к этой родне, но обратно возвращались богачами. Зимний отпуск пролетел незаметно, и мы приступили к занятиям, имея за плечами уже три сданные экзаменационные сессии из десяти.

Второе полугодие 1955-56 учебного года полностью повторило предыдущий год, только учебные предметы были другие. Запомнилось оно мне только одним событием. Дом, в котором жили мои родители, решили надстроить еще на два этажа. Поэтому всех жильцов выселили на временную жилплощадь. Моим родителям достались две комнаты в коммуналке в районе Волковского кладбища. Упорно билась потом моя мать, чтобы не возвращаться после окончания ремонта в старую комнату, но ничего сделать так и не смогла. Так или иначе, я приезжал в увольнение в эти новые комнаты, почему и запомнил лето 1956 года.

Насколько бессобытийным был для нас – курсантов этот переломный год, настолько бурным и насыщенным он оказался в политическом отношении.

Сначала в феврале прошел двадцатый съезд Партии. На общих собраниях нам прочитали доклад Н.С. Хрущева с разоблачением культа личности Сталина. Это был удар ошеломляющей силы. То, что мы слышали, противоречило всему, чему нас учили до 1956 года, и казалось неслыханной смелостью и подлинным откровением.

Теперешние авторы преклонного и непреклонного возраста пишут о том времени со всей смелостью безнаказанности. Что-то я не помню их имен в числе бурно протестовавших против культа личности в пятидесятые годы.

Конечно, никому из тогдашнего руководства ЦК КПСС, включая Н.С. Хрущева, такой доклад делать не хотелось. Никита Сергеевич откровенно признается в своих мемуарах, что сделать доклад его побудили чисто тактические соображения: он боялся, что правда о нашем прошлом станет известна народу «из первых рук» – от освобождающихся из лагерей политических заключенных. Некоторые авторы утверждают, что причиной выступления стали восстания заключенных в лагерях. Может быть, так оно и было.

Как и все последующие советские лидеры до М.С. Горбачева включительно, Н.С. Хрущев ошибочно полагал, что сталинскую систему можно реформировать. Фактически т.н. секретный доклад на съезде был первым шагом на пути разрушения социалистической системы, только об этом тогда никто (и менее всех Н.С. Хрущев) еще не догадывался.

Цепная реакция событий в Польше и Венгрии показала нам, политически весьма неразвитым юнцам, насколько непрочным и надуманным был «неуклонно укрепляющийся братский союз народов стран социализма». Нещадно подавленные стихийные народные выступления подавались нашей официальной пропагандой как результат изощренного международного заговора сил реакции и империализма, но мы уже знали подлинную цену красивым словам, спасибо Никите Сергеевичу.

До окончательного крушения социализма в СССР было еще далеко; наш курс успеет окончить Академию, отслужить долгую офицерскую службу и в подавляющем большинстве выйти на пенсию еще при социализме. Гигантский корабль социализма не затонул после ХХ съезда, он дал только едва заметный крен; этот крен будут пытаться выправить Брежнев и Андропов, Черненко и Горбачев; жизнь двух поколений пройдет, пока не выяснится, что этот первоначальный крен был началом конца социалистической системы.

А пока советский народ наслаждался коротким периодом хрущевской оттепели; заметную слабину дала цензура, публиковались в журналах такие произведения, что раньше и представить было невозможно, вышел «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына.

Пройдет всего несколько лет, и начнется кампания коллективного осуждения А. Солженицына за публикацию произведений в иностранных издательствах. И наши политические наставники с мстительностью проигравших будут доказывать, что Солженицын – «сын крупного землевладельца» – был арестован при Сталине за попытку организовать в своем батальоне (sic!) восстание против Советской власти. Но это уже не даст ожидаемого эффекта и не вызовет ничего, кроме скрытых усмешек. Изданный при Брежневе «Советский энциклопедический словарь» вообще не найдет на своих страницах места для А.И. Солженицына, который к тому времени уже будет в недобровольной эмиграции, но Александр Исаевич навсегда останется в памяти людей.

Краткосрочные курсы, на которых побывали наши преподаватели политических наук после ХХ съезда, дали свои плоды, и история Партии излагалась уже с позиций мудрого коллективного руководства, временно забытого при И.В. Сталине. Миллионы советских людей, прошедших сталинские лагеря или расстрелянных, упоминались глухо как ошибки и искривления генеральной линии партии без упоминания цифр и фактов. Начатая бурная кампания разоблачения и осуждения виновников беззаконий каким-то образом сошла на нет после расстрела нескольких одиозных фигур вроде Берия и Меркулова.

У руководства страной остались те же люди, что и раньше. Укрепив свои позиции после ХХ съезда, Н.С. Хрущев спешил насладиться плодами победы, проводя в зарубежных поездках значительное время и демонстрируя миру новое лицо Советского Союза.

Мы, между тем, продолжали упорно учиться. Молодая память легко впитывала новые знания и факты, а прекрасные лаборатории, оснащенные новейшей техникой и современным вооружением, помогали закреплять пройденное. Накатанный за многие годы путь обучения мы проходили легко, по крайней мере, большинство из нас.

«Чем дольше живем мы, тем годы короче…» Много раз я убеждался в справедливости этих строк из популярной песни. Но в 1956 году этой песни еще не было, и прекрасная певица Елена Камбурова еще не стала широко известной. Но уже тогда мы чувствовали, как ускоряется и уплотняется время вокруг нас. Второй курс прошел для нас гораздо быстрее, чем первый. И снова мы с Коржиком оказались перед выбором. Куда направимся мы в отпуск? Пойти опять в дальний туристский поход? Нет, нам хотелось испытать что-то новое. После долгих раздумий и обсуждений мы решили стать дикарями.

Нет, не надо пугаться, дорогой читатель. В СССР дикарями назывались дачники, которые приезжают в курортную местность и снимают на время комнату или кровать у местного населения. Дикарями они называются в противоположность организованным отдыхающим, прибывающим в санатории и дома отдыха по путевкам. Была в СССР и третья категория отдыхающих. Можно было приехать дикарем, но купить так называемую курсовку и проводить в санатории целый день, покидая его только на время ночного отдыха. Поскольку здоровьем мы тогда обижены не были, мы решили поехать в Крым и испытать все прелести дикого отдыха на Черном море.

В США тоже есть свои дикари. Недаром объявления о сдаче квартир в южных штатах, особенно в прибрежных местностях читаются примерно так: «Сдается квартира с одной спальней за 500 долларов в неделю. Спальных мест 8». Это означает, что в двухкомнатной квартире, в которой обычно помещаются одиночки, может разместиться компания дикарей из восьми человек, которым жилье в течение недели обойдется по 62 доллара 50 центов на одного человека, то есть в несколько раз дешевле, чем в гостинице.

Итак, в один прекрасный день мы получили наши отпускные документы и отправились в Крым отдыхать после трудов праведных.

Далее

В начало