Вот только жилищный вопрос их
несколько испортил.
М.А. Булгаков. Мастер и Маргарита

Каким я увидел Ленинград после возвращения? Малолюдным.

Позже, когда народ ринулся в Город, правдами и неправдами, обходя закон о прописке, чтобы заполнить место погибших на фронте и умерших от голода, население быстро выросло, но летом 1945 года народу на улицах было мало, а людей в гражданской одежде – вообще наперечет.

Мать все еще отбывала срок, отец продолжал служить в армии, и я, естественно, поселился с бабушкой и дедом. Дед после войны занимал уже другую квартиру: дом на Боровой улице, где семья проживала до войны, а дед с дочерью и во время блокады, был полностью уничтожен прямым попаданием крупнокалиберной авиационной бомбы.

Дед так рассказывал об этом.

«Уходил я на работу – дом стоял. Пришел с работы – дома нет. Пошел в домоуправление: «Где мне жить прикажете?» – А они мне: «Походи посмотри, выбери любую квартиру, где людей нет, там и живи. При случае зайди, мы тебе ордер выпишем». «Ну, я походил-походил и выбрал».

Выбрал дед квартиру отличную: трехкомнатную, с относительно большой кухней, в бельэтаже в доме 76, кв. 21 по улице Марата.

Была в этой квартире четвертая комната и еще одна кухня с отдельным входом со двора, но их занимала женщина по имени Полина. В семье поговаривали, что Полина в годы блокады была деду не только соседкой, но это их дело.

Дом на Боровой был разрушен мгновенно, но в какой день это произошло, дед не знал, потому что рабочие оборонных предприятий тогда находились на казарменном положении и жили в бараках и общежитиях. Иногда, не чаще раза в неделю, их отпускали домой сменить белье, помыться в бане, повидать семью.

Эпизод с занятием квартиры был обычным в годы блокады, но представляется совершенно немыслимым в мирные годы при хронической перенаселенности Ленинграда.

Характерно, что население блокадного Ленинграда, жившее в т.н. коммунальных квартирах, не могло улучшить свои квартирные условия за счет освобождающейся площади, т.к. советская власть всегда проводила четкую грань между получением жилья вновь и улучшением существующих квартирных условий. Разрешалось занимать пустующую жилплощадь лишь временно до возвращения хозяев.

Карточная система снабжения продовольствием продолжала действовать, но в целях поддержания здоровья истощенных блокадников на улицах продавали жидкие пивные дрожжи. Я пил их тоже, но никакого вкусового воспоминания они не оставили.

Изредка на пустыре на месте бывшего ипподрома «выбрасывали» (еще одно типично советское слово) в продажу ботву от свеклы, брюквы и других овощей. Мгновенно выстраивалась огромная очередь, в которой приходилось стоять часами. Очередь эта называлась «живой», потому что вышедший из очереди хотя бы на минуту из нее выбывал. Ближе к продавцу неизбежно начиналась давка, так что приходилось хвататься за впереди стоящего, чтобы не выбыть из очереди в последний момент. Если в очередь вставало несколько членов семьи, нужно было всячески скрывать знакомство, а то толпа могла выгнать из очереди всех виновных, а то и побить.

Город был сильно разрушен. Повсюду виднелись развалины домов, разбитых бомбами и снарядами. Мостовые и тротуары вокруг развалин были засыпаны остро пахнущими битым кирпичом и штукатуркой.

Валялся и военный мусор: стреляные артиллерийские и винтовочные гильзы, «макаронины» артиллерийского пороха. Эти макаронины были нашей излюбленной игрушкой, мы поджигали один конец, придавливали его ногой и отпускали. Тлеющий порох начинал ползти по земле все быстрее и быстрее. Таковы были мои первые практические занятия по изучению реактивного движения.

Были у нас и другие игры: пристенок, стуколка, маялка.

При игре в пристенок игроки ударяли монетой об стену не ниже определенного уровня и пытались попасть своей монетой в монеты других игроков или поближе к ним, чтобы можно было достать их от своей монеты растопыренными пальцами одной руки. В этом случае такие монеты забирались как выигрыш.

При игре в стуколку, или биток, требовалось попасть специальным битком (обычно, куском свинца) в монеты, лежащие столбиком на земле, с довольно большого расстояния. Попавший в ставку забирал все перевернувшиеся монеты и выбивал (старался перевернуть ударом) остальные монеты. Если монета не переворачивалась, ход переходил к игроку, чей биток после броска останавливался ближе всех к деньгам. Я живо вспомнил эти игры, когда в Америке вдруг снова стало популярным выражение «Right on the money!» Но эти игры требовали денег и были уделом подростков постарше.

От этих игр попахивало мошенничеством, вокруг них крутилась шпана, и мы их не любили. Мы увлекались маялкой, штандаром, прятками, казаками-разбойниками и, конечно, игрой в войну.

Для маялки требовалось иметь специально сшитые несколько кусочков ткани. Игрок подбрасывал этот предмет ногой и считал число ударов. Побеждал тот, кто подбрасывал маялку большее число раз, не уронив. Маялка, несомненно, была порождением лагерей, где главной задачей было как-то убить свободное время.

Нищета была полная, никаких игрушек не было, кроме чудом сохранившихся одного-двух маленьких мячей. Ими мы играли в штандар и в лапту – прародительницу американского бейсбола.

Вообще, с двором нам повезло. Он был проходной из дома 76 в дом 78, а за этими домами лежал огромный пустырь – будущий стадион «Локомотив». Места для игры было достаточно. К тому же на пустырь выходил забор кондитерской фабрики имени Крупской. Запах горячего шоколада был так силен, что понюхать его было почти то же, что поесть.

Время от времени кто-нибудь из ребят рассказывал соблазнительные истории о том, что рабочим разрешают есть сколько хочешь шоколада и конфет, только выносить нельзя. Хотя и выносили тоже, конечно. Мы только вздыхали: «Живут же люди!»

На противоположной от нашего дома стороне пустыря сохранилось небольшое двухэтажное кирпичное здание, в котором размещался заводик по восстановлению электроламп. Это было типично блокадное производство, но просуществовало оно после войны довольно долго: дефицит на электролампы был чувствительный.

Мы как завороженные следили через окно, как рабочий вводит раскаленную иглу внутрь лампочки, соединяет концы перегоревшей спирали и сваривает их затем, подав напряжение на лампу. Отличить восстановленную лампу от новой было легко по стеклянной сосульке, остававшейся при вынимании инструмента. Служили такие лампы недолго, но мы и им были рады.

Позже я и сам частенько «регенерировал» лампочки, крутя их во все стороны и добиваясь соединения перегоревшей нити, чтобы они снова горели.

Все заборы, настроенные до войны, чтобы предотвратить движение пешеходов через проходные дворы, были сожжены в печах во время блокады. С пустыря имелись удобные выходы сразу на четыре улицы: Марата, Боровую, Звенигородскую и Глазовскую. А там – рукой подать до Обводного канала и до барахолки или до Загородного проспекта. Так что место было удобное и для уголовников.

Видимо, поэтому еще царскими властями на углу Звенигородской и Марата был построен двухэтажный особняк – полицейский участок, а в мои времена – 4-е отделение милиции города Ленинграда. В этом отделении я получу в 16 лет свой первый советский паспорт, чтобы вскоре сдать его больше чем на тридцать лет.

Жили мы на Марата впятером: дед, бабушка, я, дядя Юрий и тетя Вера. Помню, как осенью 1945 года я увидел журнал с изображением разрушенной Хиросимы на обложке. По-видимому, это был журнал «Америка». Приводились данные о жертвах – 20000 убитых. Никто тогда не знал, что живые будут завидовать мертвым, а количество жертв будет возрастать с годами.

Официальные власти испытывали двойственное чувство: надо было радоваться успеху союзников и в то же время переживать отставание.

Месяца через два, перед годовщиной Октября, Вера Ивановна (тетя Вера) пришла с работы перепуганная. Их собрали на работе и сообщили, что американцы провели испытания еще двух атомных бомб, одно прошло успешно, а вторая бомба ушла под землю и теперь под землей движется в направлении Советского Союза(!) Так началась обработка общественного мнения, чтобы оправдать появление вскоре собственного ядерного оружия.

Мы знали, что мой отец вместе с частью находится в Манчжурии, и очень за него переживали.

Семья была дружная, весной мы все вместе выезжали на огород в районе Средней Рогатки. Взрослые работали, а я с такими же пацанами играл в войну. Обстановка была подходящая: на окраине огородов валялись гильзы от снарядов, артиллерийский порох россыпью, а за кустами аккуратным штабелем были сложены противотанковые мины-тарелки без взрывателей.

Помню, как однажды дед подбил всю семью, и мы отправились поездом в Лисий Нос – «в Финляндию». Дело было ранней весной, холодно, с залива дул пронзительный ветер. Сначала казалось, что прогулка провалилась. Потом зашли в пристанционный буфет, подкрепились взятой из дома едой, взрослые чуть выпили, и настроение поднялось.

Мы отправились вдоль берега Финского залива по пустынной дороге. Все дороги в России тогда были пустынны: автобусы ходили редко, если вообще ходили, грузовиков было мало, а легковых не было вообще. А уж в выходной день в сельской местности можно было часами ждать и не дождаться автомобиля.

И вдруг мы увидели в заливе купающегося. Какой-то чудак открывал сезон. Мы направились к нему, а он заспешил на берег, увидев в нашей группе женщин. Мы подошли к его одежде одновременно. Бедняга посинел от холода, его била дрожь. Он не одел ничего, не думая здесь кого-то встретить, и стоял нагой и продрогший, пока дед не сказал ему наставительно: «Мужик, ты хоть шишку-то прикрой!»

«Шишка» – это и опухоль на голове после удара, и важный чиновник, и… Как тут не вспомнить задорное:

«Девки по лесу гуляли,
Любовалися на ель.
Какая ель! Какая ель!
Какие шишечки на ней!»

В доме деда за стол садились все вместе, часто приглашали гостей, несмотря на то, что угощать их было практически нечем. Но выпивали взрослые обязательно, и тогда начинались застольные песни. Пели «Живет моя отрада», «Степь да степь кругом», «Меж крутых бережков» и, конечно, незабвенную «Шумел камыш, деревья гнулись». А патефон с этикеткой, изображающей пса, слушающего патефон, и надписью «His master’s voice» доносил до нас голоса Руслановой, Шаляпина, Вяльцевой. Звучали, конечно, и популярные советские песни «В далекий край товарищ улетает», «Так будьте здоровы, живите богато», «Если завтра война, если завтра в поход».

Под эти песни взрослые затевали порой негромкие разговоры о войне, о жизни перед войной, но вели их так, что понять их мне было невозможно – намеками, обрывками мыслей… Кое-что прояснилось позже во время похорон одного из дальних родственников – Павла Николаевича Уракова. Он до войны сидел «за политику».

Один из родственников, выступая на могиле, сказал, что на вопрос о пытках Павел Николаевич никогда не говорил ни слова, но показывал запястья, на которых наручники строгого режима оставили навечно белые «браслеты».

Как выяснилось позже, преступление моего родственника состояло в том, что он выслушал антисталинский анекдот, но не донес об этом. Анекдот же был короткий – Сидят два глубоких старика в 1937 году на завалинке и один говорит другому: «Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство!»

За недонесение об этом антисоветском проявлении и получил мой родственник 10 лет тюрьмы. Но эпизод этот быстро изгладился из моей детской памяти и всплыл много позже после разоблачения культа личности Сталина.

К 1945 году я отношу появление в нашей семье Евгения Михайловича Боронина – будущего мужа Веры Ивановны. Он был тогда старшиной Военно-Морского флота, носил форму и пистолет ТТ… в кармане, т.к. официально ему пистолета не полагалось.

С этим пистолетом Евгений Михайлович гонялся по Таллину за каким-то лейтенантом, вздумавшим его задержать за появление в городе в нетрезвом состоянии. К счастью, погоня была остановлена его друзьями, которые ударили героя по голове и доставили на борт корабля.

Несколько дней он ожидал ареста и трибунала, освободился от своего «арсенала» из нескольких трофейных пистолетов и ручных гранат, но все обошлось. Ende gut, alles gut.

Евгений Михайлович был мужик добродушный и с удовольствием поручал мне смазку пистолета. Так что разбирать и собирать ТТ я научился, когда мне еще 10 не было.

Лето 1946 года прошло в играх и бесплатных развлечениях. На платные у меня просто не было денег. Иногда дядя Женя (Евгений Михайлович Боронин) брал меня с собой в пивную на углу улиц Марата и Разъезжей, и я пил лимонад, пока он расправлялся со своей «кружкой пива с прицепом» (полулитровая кружка Жигулевского пива плюс 150 граммов водки в отдельном стакане). Однажды я его невольно подвел, ответив на вопрос тети Веры, что пил дядя Женя: «Кружку пива и стакан воды». Это дало повод к бурному веселью.

Помню, как однажды капитан-лейтенант ВМФ (уж в чем в чем, а в военной форме мы разбирались) попросил меня показать ему, где находится Социалистическая (бывшая Ивановская) улица, и дал мне 5 рублей. На них я тут же купил и съел мороженое, которое стали продавать совсем недавно.

Поздней осенью 1945 вернулась домой моя мать. Ее освободили по амнистии в связи с победоносным окончанием войны. Наша комната на Разъезжей была занята, но в связи с нашим возвращением занимавшая ее временно тетя Маша и ее племянница Люся моего возраста освободили ее к вечеру того же дня. Мы с матерью переехали на Разъезжую, и я впервые после 1941 года оказался вновь в коммунальной квартире.

Вот и пришло время подробнее поговорить об этом феномене Советской эпохи – коммунальной квартире. Русский читатель знает об этом кое-что из личного опыта или из произведений Зощенко и Булгакова, а многие и сейчас живут в коммуналках. Американскому читателю этот предмет внове.

Жилищная проблема в городах России была решена большевиками с той же гениальной простотой, что и другие социальные проблемы. Недвижимая собственность была национализирована, а затем к ней был применен принцип Шарикова «взять все и поделить». Так началась эпоха Великого уплотнения.

В конце концов все сводилось к тому, что каждой семье предназначалась одна комната в общей квартире (жилтовариществе, жилкооперативе, коммунальной квартире). Правда, основоположники этого движения понимали, что в комнату размером 2 на 2 метра семью из шести человек не поместишь. Поэтому был введен обязательный минимум жилплощади на одного человека, который постепенно повышался. В те времена, когда автор получал квартиры для собственной семьи, этот минимум поднялся с 1.5 до 4.5 кв.м., а позже до 6 и даже до 9 кв. м. (только в Москве и Ленинграде).

Ловушка заключалась в том, что заняв жилплощадь первый раз, ты автоматически переходил из очереди на получение жилплощади в очередь на улучшение жилищных условий, где действовали совершенно другие нормы. Так при норме на получение жилплощади 9 кв.м. норма на улучшение жилищных условий составляла 4.5 кв.м.

Таким образом, семья из трех человек по закону могла получить квартиру размером 27 или более квадратных метров или продолжать жить в одной комнате размером 13.6 кв.м. в общей квартире без всякой надежды на улучшение.

Конечно, это была только буква закона. В реальной жизни все выглядело значительно сложнее. Партийное руководство всех уровней, чиновники, руководители предприятий и их родня, работники КГБ были избавлены от необходимости жить в коммунальных квартирах «по занимаемому положению».

Особыми льготами пользовались также потомки выдающихся деятелей революционного движения всех времен. Так что совсем неплохо жилось в СССР потомкам Степана Разина, Емельяна Пугачева, Степана Халтурина и другим «детям лейтенанта Шмидта».

Меня всегда удивляло и продолжает удивлять отношение к жизни этих отдаленных потомков. Пусть твой прапрапрапрадед совершил нечто выдающееся. Но ты–то тут при чем? Ты-то что совершил? Нет, они считали себя вправе пользоваться и гордиться многочисленными льготами, не сделав для этого ровно ничего и в глубине души презирая тех, кто таких льгот не имел.

Однако не все в СССР были прямыми потомками вождей революции. Оставалась еще масса «простых» советских людей, которым тоже, как оказалось, было нужно жилье. К тому же они сохранили привычку рожать детей и требовали улучшить жилищные условия. Для таких людей тоже существовали свои приоритеты в получении жилья: открытая форма туберкулеза, некоторые психические заболевания (Постановление СНК СССР от 1928 года), назначение на должность в Москву приказом Министра СССР, именно Министра, а не его заместителя. Все эти приоритеты требовали многочисленных справок, писем, решений.

В связи с этим вспоминается анекдот.

Чтобы избавиться от бесконечной очереди претендентов на внеочередное получение квартиры, Мосгорисполком (Исполнительный комитет Московского городского Совета депутатов трудящихся) объявляет, что первоочередным правом получить московскую квартиру вне всякой очереди пользуются только участники Куликовской битвы (1380 г.). На следующее утро приемная Председателя Мосгорисполкома запружена посетителями.

– Кто такие? – спрашивает секретарь, с трудом пробиваясь к своему столу.
– Участники Куликовской битвы! – слышит он в ответ.
– А справки есть?
– А как же! – Дружный ответ.
– А подпись чья? – не унимается секретарь.
Еще более дружное: «Князюшки нашего Димитрия Донского!»

Чтобы преодолеть собственную установку на всеобщее равенство, с поощрения Советской власти достаточно быстро развилось строительство т.н. ведомственных домов предприятиями, при распределении которых государственные законы не действовали, спецдомов, спецдач и т.д.

Когда полковник Б.А. Бобылев, так и не ставший генералом, получил назначение в Москву на должность Первого заместителя Главного инженера Ракетных Войск Стратегического назначения, ему дали трехкомнатную квартиру, «чтобы сложить вещи», а затем он получил пятикомнатную квартиру Первого замминистра Общего машиностроения Г.А. Тюлина, который тоже «улучшил жилищные условия» семьи из двух человек.

Когда автору, тогда еще холостяку, было сделано предложение занять пост заместителя Главного конструктора Куйбышевского филиала ОКБ-1 по испытаниям при условии его демобилизации из армии, было подчеркнуто, что к этой должности прилагается отдельная трехкомнатная квартира независимо от состава семьи. Но это случилось позже.

Организаторы Великого уплотнения не смогли или не захотели додуматься, что превращение односемейной квартиры в общежитие потребует перестройки кухонь, туалетов, прихожих и т.д. Все осталось как было, только количество людей увеличилось. Вот и получалось, как в песне у В.С. Высоцкого, «на двадцать восемь комнаток всего одна уборная». Ну, хорошо хоть так. А то автору доводилось видеть в Харькове «Дом нового быта», где уборных в квартирах вообще не было, а одинокий унитаз стоял в общей кухне, занавешенный подручным тряпьем.

Забыл ли проектировщик про уборную в порыве вдохновения или таким образом пытались отучить советского человека от «ложного чувства буржуазной стыдливости», остается для автора загадкой. Надеюсь, что все-таки первое.

Коммунальная квартира, в которую вернулись мы с матерью, была не лучшей и не худшей из коммунальных квартир. Она состояла из шести комнат, две из которых были позднейшими выгородками.

Одна комнатка была «отрезана» от кухни, в результате чего в кухне осталось одно окно. В этой комнатушке проживали бездетные муж и жена средних лет. Он получил на фронте тяжелое ранение и, в результате неумелого применения болеутоляющих средств, стал морфинистом, постепенно сделав наркоманкой и свою жену. В один особенно тяжелый день, когда денег на наркотики не было, они оба покончили с собой, отравившись какой-то гадостью.

Другая комната, длинная и узкая, была выгорожена из части общего коридора. Выход из парадного на Глазовскую улицу был заделан, и часть коридора превращена в комнату. Там проживали, уже упоминавшиеся, тетя Маша и ее племянница Люся.

Тетя Маша сильно косила и вообще была внешне непривлекательна, что делало ее женские шансы в послевоенном Ленинграде весьма невысокими. Может быть, поэтому она находила на улице, приводила к себе и оставляла ночевать случайных партнеров. Не судите, да не судимы будете…

Однажды, когда я уже жил отдельно от семьи, пришла очередь ремонтироваться и нашему старому дому. Выход на улицу был восстановлен, исчезла комната, получили где-то новую жилплощадь и исчезли из моей жизни тетя Маша и ее племянница.

В третьей комнате жила тетя Маруся с племянницей Серафимой. Обе они работали на заводе и были самыми обычными ленинградскими жительницами. Позднее, когда вернулся из армии мой дядя Владимир, они познакомились, и вскоре Сима стала Серафимой Ивановной, моей новой тетей. Они прожили вместе долгую достойную жизнь. Детей у них не было. Тетя Маруся умерла много позже, когда я уже не жил в Ленинграде.

В четвертой комнате жили дядя Саша и тетя Маруся Морозовы. Он работал, по-моему, в бане, а она была инвалидом войны – осколком снаряда ей оторвало руку выше локтя. Она была с Украины родом, живая, веселая, а он – крупный, видный мужчина. Вместе они прекрасно смотрелись. Детей у них не было, и они любили меня как родного сына. Вечная им память!

Пятую комнату занимала татарская семья из 5-х человек. Родители были прекрасные дружелюбные люди. Детей я считал слишком маленькими и ими не интересовался.

В шестой, самой большой комнате, жили мы с матерью, затем к нам присоединился отец, а в 1948 году родился брат Александр.

Таким образом, в период расцвета в нашей квартире проживало 17 человек, на которых приходились один туалет и одна ванная, которая использовалась как умывальник, потому что мыться мы ходили один раз в неделю в баню на Коломенскую улицу. Бани назывались тоже Коломенскими, видимо, получив название от улицы. Были еще неподалеку Боровые бани, но туда мы ходили реже.

Вообще, бани в России – это нерассказанная глава российской истории. Бани были не только местом, где мылись. Порой казалось, что эта-то их функция как раз одна из последних. В баню ходили по субботам вечером после окончания трудной рабочей недели, чтобы отдохнуть, послушать анекдоты, побеседовать с друзьями и… выпить. Одним словом, это были клубы в западном понимании этого слова, только члены клуба обязаны были полностью раздеваться.

Начиная с года 1947 или около того, банщики торговали бутылочным квасом и пивом совершенно официально прямо в раздевалках. Пивная-буфет имелась при каждой бане. Любители бочкового пива часто просили банщика принести им пива в бидоне из буфета, а многие запасались этим продуктом сами.

Конечно, запасались и продуктами покрепче, хотя это было запрещено. Вспомните сцену из кинофильма Э. Рязанова «Ирония судьбы, или с легким паром!», где друзья надираются в бане до того, что в самолет сажают не того, кого следует. Конечно, такой поход в баню требовал времени и продолжался несколько часов.

Считалось и считается обязательным сходить в баню перед праздником, поэтому в предпраздничные дни приходилось выстаивать в очереди не один час. Интересно, что даже сейчас, когда у многих отдельные квартиры, значительная часть россиян (а в деревне – все) посещает баню, потому что сравнить мытье в ванне с посещением бани может только профан или неискушенный житель Запада.

Бани в России перестали быть общими задолго до революции. В описываемое время существовали мужские и женские отделения. Кроме того, официально существовали и семейные отделения, куда можно было ходить мужчинам и женщинам из одной семьи вместе.

Сразу после войны стал очевиден резкий дисбаланс женского и мужского населения страны. На каждого мужчину брачного возраста приходилось по несколько женщин. Накопленный за годы войны сексуальный голод надо было утолять, но делать это было негде. Большинство семей ютилось в одной комнате, родители, естественно, не одобряли случайных связей детей, а пуританская коммунистическая мораль тем более. По слухам, в высших кругах обсуждался вопрос о введении многоженства в России для разрешения этого кризиса, но решения принято не было.

По России ходил анекдот в форме серии вопросов и ответов: Что такое комедия? Это когда есть кого, есть чем, есть где, но некогда. Что такое драма? Это когда есть кого, есть чем, есть когда, но негде. Что такое трагедия? Это когда есть кого, есть где, есть когда, но нечем. Что такое научная фантастика? Это когда есть чем, есть где, есть когда, но некого.

В этих условиях семейные отделения бань стали некоторой отдушиной. Надо было только иметь с собой два паспорта, подтверждающих, что вы муж и жена. Холостяки брали в долг паспорта у женатых друзей, женатые – паспорта жен, на худой конец подкупался банщик, у которого в запасе всегда были «дежурные» паспорта. К этому же времени относится рождение озорного приглашения: «Сходим, милая, в баню, заодно и помоемся!»

«А гостиницы?» – спросит читатель. А гостиниц было мало и в них нельзя было поселиться людям, прописанным (опять прописка!) в этом городе.

Теперь вернемся к подробностям быта в коммунальных квартирах.

Газа в городских домах не было. На кухне царствовали примус и керосинка.

Отопление было печное, поэтому во дворе каждая семья строила дровяной сарай из досок, обитых листовым железом. Дрова были дорогие, трехтонка дров (примерный запас на семью на год) стоила около 5 тысяч рублей. Это была почти годовая зарплата низкооплачиваемого служащего. Дрова берегли, поднимали и несли домой все, что могло гореть в печи; распространена была и кража дров.

Наша квартира была дружной: ругаться-ругались, но на кухне не дрались. Признаки дружной коммунальной квартиры были известны – общий звонок и одна лампочка для освещения в кухне, туалете, ванной и коридоре. В недружных квартирах каждая комната проводила свой отдельный звонок и отдельную проводку для освещения «мест общего пользования».

Этика коммунальных взаимоотношений требовала, чтобы каждый из соседей включал свою лампочку, выходя на кухню, даже если там уже горело несколько лампочек соседей. Иначе неизбежный скандал с выяснением родословных всех участников. Хотя стоило электричество, вода и само жилье копейки.

Во все времена Советской власти расходы на жилье составляли 2-3% заработка. Зато и расходов на ремонт жилья власть не любила и проводила его редко и понемногу.

Итак, я возвратился в родной дом в возрасте 10 неполных лет. Закон тогда предусматривал, что все дети школьного возраста обязаны учиться в школах, ближайших к месту проживания. Никакого школьного транспорта не было, и все школьники ходили в школу пешком или ездили на общественном транспорте.

Ближайшей школой к моему дому оказалась неполная средняя школа № 309 Фрунзенского района г. Ленинграда. Однако, поскольку учебный год уже начался, я ходил в школу № 203. В 1946 году я продолжил учебу в 309-й школе, в ней же я получил аттестат зрелости, так как наш выпуск был первым выпуском этой школы, преобразованной к тому времени в среднюю.

Ниже я расскажу подробнее о том, как и чему нас учили в школе, а пока продолжу рассказ о семейных делах.

После возвращения мать быстро устроилась на работу. Она стала завхозом Дома Ребенка, располагавшегося на Владимирской площади, и оставалась в этой должности несколько лет. Дом Ребенка был детским приютом для младенцев в возрасте до двух лет, осиротевших или сдаваемых на воспитание родильными домами, когда мать отказывалась от ребенка. Насколько я помню, свободных мест в этом приюте никогда не было. Сирот и «отказников» в те годы было много.

В новой должности мать отвечала за все, начиная от получения продуктов, белья и дров и кончая ремонтными работами, так что забот ей хватало. Приятной особенностью этой работы было то, что Дом Ребенка каждое лето выезжал на дачу в пригород, и вместе с ним выезжали семьи сотрудников. Снимали эту дачу не слишком далеко от города, так что работающие в городе члены семьи успевали поездом ездить на работу и обратно.

Каждому сотруднику снималась одна комната независимо от состава семьи, но к этому все давно привыкли. Таким образом, проблема нашего летнего отдыха была решена сама собой. Может быть, поэтому я был избавлен от необходимости выезжать в пионерские лагеря. За всю свою жизнь я провел в пионерском лагере один месяц, уже будучи взрослым, но об этом позже.

1945-46 учебный год я проходил в среднюю школу № 203, но вспомнить что-либо об этом мне не удается, помню только, что школа помещалась в роскошном здании бывшей гимназии с огромным актовым и гимнастическим залами. К тому же рядом на улице Правды размещался закрытый плавательный бассейн профсоюзов, куда ходили заниматься плаванием старшие классы.

В учебную группу этого бассейна я позже пытался поступить, прорвался сквозь толпу подростков в кабинет врача, чтобы получить последнюю подпись, но не был принят, так как моя справка из поликлиники была выписана на слишком маленьком кусочке бумаги, и врач бассейна не нашел места написать свою резолюцию.

Улица Правды была названа так в честь большевистской газеты «Правда», редакция которой одно время в 1917 году размещалась на Ивановской улице, о чем гордо сообщала миру мраморная мемориальная доска. Характерно, что Ивановская была переименована в Социалистическую, а улицей Правды назвали совсем другую улицу по соседству.

В бесконечных переименованиях городов и улиц тоже была своя иерархия. Названное однажды именем Ленина уже не могло быть при Советской власти переименовано как-то иначе. В этой иерархии Социализм стоял выше Правды.

Школы в то время в СССР были раздельными, т.е. девочки учились отдельно от мальчиков до самого выпуска из средней школы. Помнится также, что школьных зданий в стране никогда не хватало, поэтому все школы занимались в две смены, причем вечерняя смена заканчивала уроки поздним вечером. А уж после школьников в тех же зданиях занимались школы рабочей молодежи для тех, кто не смог получить образование в свое время.

В годы войны многие подростки школьного возраста работали на заводах и в колхозах наравне со взрослыми. Об образовании надо было забыть, чтобы выжить. Многие в то время ограничивались обязательным четырехлетним начальным образованием. Но промышленности позарез были нужны образованные рабочие, поэтому в 1943 году были введены вечерние школы рабочей молодежи для тех, кто хотел учиться после окончания полной трудовой смены.

Партийные, профсоюзные организации и администрация предприятий всячески убеждали молодежь и взрослых продолжать обучение в школе. Так что загорались огни в школьных зданиях ранним утром, а гасли заполночь.

В отличие от сельской школы в новой школе работал буфет, где мы бесплатно получали школьный завтрак. Кое-что можно было купить дополнительно за деньги, если они были.

Квартира деда была расположена почти по пути домой, так что я часто заходил к ним после окончания уроков, а то и оставался до вечера и там же делал домашнее задание. На дом задавали много, в том числе и письменные работы, но память у меня была хорошая, и я справлялся быстро. А потом – игры во дворе со старыми друзьями. Все те же прятки, казаки-разбойники, нескончаемая игра в войну.

1945-46 годы были отмечены еще одним уникальным событием: в город привезли и публично казнили немецких военных преступников.
Многие ребята ходили смотреть; меня звали, но я отказался. Насилие всякого рода было мне неприятно, хотя я понимал, что казнимые заслужили свою участь.

Казни собирали огромные толпы зрителей: чувство мести за преступления против гражданского населения требовало удовлетворения, а в Ленинграде, только что пережившем блокаду с ее несочтенными жертвами, это переживание было особенно острым.

Между тем, время шло, и у меня стали появляться друзья и в новом дворе. Одним из них был Костя Рубцов, мой будущий одноклассник, живший в том же подъезде на верхнем третьем этаже.

Много было во дворе девочек, и мы часто играли вместе и ходили в кино, проникая туда без билетов. Мы вставали у выходных дверей кинотеатра и ждали, когда будут выходить последние зрители. Затем мы входили внутрь, где были вторые двери, и снова ждали, пока в зал начнут пускать зрителей на новый сеанс. Тогда мы входили в зал и садились на первое попавшееся место. Если на это место был продан билет, мы просто переходили на другое свободное место.

Отчетливо помню, как в 1947 году мы посмотрели новый фильм «Золушка» с Яниной Жеймо в главной роли и Эрастом Гариным в роли Короля. Потом обсуждали его, сидя на подоконнике на втором этаже нашего подъезда. Одна из девочек, Инна, предлагала своими силами поставить спектакль «Золушка», но из этого ничего не получилось: не было ни помещения, ни режиссера, ни пьесы.

Кстати, о пьесе. Только много позже я узнал, что автором сценария и пьесы был Евгений Шварц, который в совершенстве владел эзоповым языком сатиры и умел высмеять наши пороки даже в сталинское время. Много позже, когда это стало вполне безопасно, по его сценариям были поставлены фильмы «Обыкновенное чудо», «Убить дракона» и др.

Мне в этом предполагаемом спектакле отводилась роль Пажа, вероятно потому, что я неизвестно от кого унаследовал хорошие манеры и мягкий, даже робкий характер.

Весной 1946 года мы впервые выехали на дачу с домом Ребенка. Место для дачи было выбрано в Лисьем Носу. У сотрудников было много детей, так что быстро составилась компания для игр. Ловили мы и рыбу в местной речке, но попадалась нам только колюшка, мелкая сорная рыбешка, готовая клевать на все, включая голый крючок.

Я любил приходить один на берег Финского залива и долго смотреть на море. Там же я и купался в одиночку, благо дно там было такое пологое, что нужно было уйти от берега метров на триста, чтобы вода достигла поясницы. Положив одежду на выступающий из воды валун, я плескался в прогретой солнцем воде и постепенно научился плавать, поняв, что человек действительно легче воды, как об этом писали в книгах, и что нужно только двигать руками и ногами, чтобы двигаться вперед.

Война продолжала напоминать о себе. Однажды, купаясь на пляже с ребятами, мы нашли в воде два больших куска мыла и принесли их взрослым. Военный моряк разломил куски, сложил их кучкой и поджег. «Мыло» долго горело дымным жарким пламенем. Это были толовые шашки, или тринитротолуол.

В самом Лисьем Носу была обширная запретная зона, обнесенная колючей проволокой, с табличками «Внимание! Мины!» Мы часто подходили к этому ограждению и по очереди смотрели в бинокль, принадлежавший отцу одного из ребят. Можно было отчетливо увидеть окопы, землянки, изрытые снарядами склоны высоты, проволочные заграждения и чуть ли не труп, валяющийся на земле. Заходить в зону мы не решались, хотя, несомненно, там было много для нас жгуче интересного.

Этим летом, когда мы были еще на даче, вернулся с фронта отец. Сапер, прошедший всю войну «от звонка до звонка», воевавший на Ленинградском и Волховском фронтах, побывавший в Норвегии и завершивший войну в Китае. Он не получил за всю войну ни одного ранения, только однажды пуля обожгла ему кончик носа, оставив чуть заметный след.

Возвращение солдата в семью вовсе не было таким простым делом и не ограничивалось жарким объятием на пороге. На самом деле это был сложный процесс срастания семьи заново. Солдат-фронтовик с новым жизненным опытом и жена его, перенесшая тяготы войны, как бы заново узнавали друг друга. Бывали случаи, когда из ревности или из желания убедиться в подлинных чувствах семьи солдаты притворялись инвалидами, контуженными. Еще в эвакуации женщины обсуждали такой случай, когда муж, вернувшийся с фронта, две недели притворялся потерявшим речь в результате контузии, а затем заговорил, как ни в чем ни бывало.

Когда отец вернулся домой, я впервые понял, что в нашей семье что-то было неладно. Мать не хотела пускать отца в семью. Прошло трое суток, пока они стали жить вместе. Отчетливо помню, как мы ложились спать, а отец оставался сидеть на крыльце, куря папиросу за папиросой.

Отец привез с войны трофеи: картину из Манчжурии, которую я вывез в США, бронзовые статуэтки Будды и несколько рисунков-свитков. Вез он и нечто более существенное – японский армейский мотоцикл с коляской, но ушиб об него ногу при посадке в вагон и выкинул на ходу из поезда. Мать со свойственной ей прямотой сказала по этому поводу: «Да пропили они его, не понимаешь что ли!?»

Вообще, вопрос о трофеях, вывезенных советскими солдатами, очень интересен. Трофеи эти колебались в размерах от тех, что привез отец, до сокровищ Дрезденской галереи. Вывозили все, что под руку попадет.

Много позже в Харькове полковник Виктор Иванович Кейс рассказывал, как они бродили по Рейхстагу сразу после Победы и видели огромные полотна с зияющими отверстиями. Это любители живописи вырезали куски картин с наиболее понравившимися им деталями. Один из спутников вынул ключ из двери кабинета Гитлера, спрятал его в карман и с улыбкой сказал: «Вот это трофей!» Специальные команды во главе с офицерами охотились за трофеями для своих начальников, включая уникальные автомобили. Так был обнаружен и вывезен в СССР личный автомобиль популярной кинозвезды Марики Рокк, инкрустированный слоновой костью и серебром.

В оправдание можно сказать, что ограбление временно оккупированных фашистами территорий СССР вообще не поддается описанию.

Что касается государства, то трофеи, допускающие гражданское применение, продавались в специальных магазинах по относительно невысоким ценам. Автомобили, радиоприемники, плащи, десантные лодки еще долго были в ходу. Правда, покупать их решались не все: показав деньги, человек становился объектом пристального внимания НКВД.

Одним из примеров удачного применения трофеев можно считать покупку отца моего одноклассника Евгения (Джона) Румянцева. Второе имя свое мой приятель получил в честь американского моряка, с которым отец подружился в Мурманске во время войны. Отец его купил множество немецких радиоприемников и запчастей к ним. Он правильно рассчитал, что немецких приемников будет много, а ремонтировать их будет некому. Еще в начале 50-х он продолжал свой бизнес, которым содержал всю семью.

Так или иначе, мы вернулись в Ленинград осенью вместе с отцом. В свое время отец окончил восемь классов, что считалось хорошим образованием, и по гражданской специальности был электромонтером высшего разряда. Поэтому он легко устроился на работу на Второй колбасный завод. Думаю, что выбор места работы был обусловлен соображениями продовольственными.

Во-первых, как работник завода отец мог есть все, что производил завод. Выносить с завода что-либо запрещалось под угрозой тюрьмы. Но большинство рабочих все равно выносило продукцию. Таких людей называли несунами, их осуждали и высмеивали в газетах, но забота о голодной семье побеждала страх наказания. Стал несуном и мой отец. Он часто приносил с завода колбасный фарш, завернутый в начинавший тогда применяться пластик, который он обертывал вокруг ног. Рабочих при выходе досматривали и обыскивали, но случаи задержания с поличным были редки. Думаю, что охрана просто уставала и теряла бдительность, выпустив первую сотню рабочих.

Приключения на этом не кончались, потому что готовить эти продукты на кухне было опасно. Соседи были хорошие люди, но береженого Бог бережет, а небереженого конвой стережет. Поэтому готовить приходилось в комнате с предосторожностями.

Иногда отец приносил сосиски или вареную колбасу, но сам их не ел, отшучиваясь, что ест теперь исключительно сырокопченые колбасы. Только однажды, когда мы особенно долго приставали, он сказал: «Ешьте-ешьте, вы же не видите, как их делают!» Прошло много лет после увольнения с колбасного завода, прежде чем отец снова начал есть сосиски и колбасу.

Все окружающие меня родственники были еще очень молоды. Матери было тридцать лет, отцу – тридцать один, остальные были еще моложе, не считая деда и бабушки, но и тем не было шестидесяти.

Нашей семье повезло: из близких родственников погиб в блокаду один мой дед со стороны отца. Всем казалось тогда, что началась новая жизнь, что вся жизнь еще впереди, а самое страшное уже пройдено. Поэтому, несмотря на трудности с жильем, с питанием, все были настроены бодро и ожидали от жизни теперь только лучшего. Да и трудности эти были для всех одинаковы, по крайней мере, так казалось тогда, потому что у меня не было друзей и знакомых за пределами нашего двора и сравнивать было не с кем и не с чем. Этот же оптимизм внушался нам и авторами любимых песен, книг и кинофильмов.

Читатели постарше помнят фильмы «Веселые ребята», «Волга-Волга», «Весна», «Поезд идет на восток», «Первая перчатка». А композиторы и поэты, отражая общую приподнятость настроения, создали в те годы огромное количество песен, которые стали любимыми на многие годы, не говоря уже о песнях военных лет.

Вообще, советское искусство – это очень интересный и мало исследованный феномен. В военные годы истерический цензурный гнет 30-х годов несколько ослаб, что было вызвано необходимостью создать для народа некую отдушину на время войны. В 1946 году идеологическая машина катилась еще по военной инерции. А авторы, пользуясь этой передышкой, создали неповторимый пласт лирических произведений.

Боюсь только, что новое поколение исследователей советского искусства родится еще не скоро, потому что сейчас мы переживаем эпоху всеобщего отрицания прошлого, что было характерно для всех великих революций и контрреволюций. А в том, что Россия переживает сейчас эпоху великой контрреволюции, сомнений нет ни у кого. Относиться к этому можно по-разному, и вопрос только в том, какой знак, положительный или отрицательный приписывается предыдущей революции.

«О каком это ослаблении цензурного гнета говорит автор?! – спросит меня бдительный читатель, – Ведь уже в 1947 году …» Да, действительно, уже в 1947 году Партия (читай, Сталин) спохватится и начнет наводить порядок в идеологии.

И в самом деле, война закончилась, народ-мавр сделал свое дело и мог уходить, но уходить он должен был в строго определенное место и в строго определенном порядке.

Предстояло внушить народу, что победу в войне одержал генералиссимус И.В. Сталин, что союзники тут были, в общем-то, не причем, и занимались, главным образом, выпрашиванием военной помощи у Сталина, а главное, надо было заново переубедить людей, побывавших в других странах, что советский образ жизни – самый лучший, а увиденное на Западе – мираж.

Именно поэтому советские военнопленные в большинстве своем направлялись из гитлеровских концлагерей прямиком в советские лет на 15-25. Но мы с читателем находимся еще в 1946 году, и журналы «Звезда» и «Ленинград» живут-поживают, и Зощенко еще пользуется заслуженной популярностью.

Осенью 1946 года случилось несчастье в нашей семье – был арестован мой дядя Юрий Иванович. На этот раз никакой политики, чистая уголовщина. Я уже говорил, что уголовники крутились в нашем районе. Как-то вышли они и на дядю Юру. Короче говоря, собрались три молодых балбеса и пошли «на дело». Забрались ночью на склад на Васильевском острове, собрали в мешок все подряд, включая бинокль и валенки, и отправились ночью домой пешком по Невскому проспекту, где их задержал новичок-милиционер, да к тому же еще и земляк из Костромской области.

Дело по тем временам было нешуточное. Групповая кража государственного имущества со взломом считалась серьезным преступлением. Никакие усилия адвоката на этот раз не помогли. Получили наши молодые люди: 15 лет (главарь и старший по возрасту), 12 лет (средний по возрасту) и 10 лет (Юрий Иванович, младший в группе).

Я много думал над этим случаем. А если бы они не попались, была бы у дяди Юры другая судьба? И теперь я думаю, что нет, было бы то же, только склад был бы другой и подельники другие. Потому что с детства в нем была склонность к легким решениям, к насилию, к обладанию вещами.

Вспоминаю, как однажды мы с ним пошли в библиотеку, которая размещалась в доме 72 по улице Марата. Дом этот по прихоти владельца был построен в виде французского средневекового замка из красного камня и выделялся среди соседних домов. Библиотеке этой я обязан знакомством со многими интересными книгами и до сих пор сохраняю чувство благодарности.

Когда мы уже выходили из библиотеки, дядя Юра вдруг послал меня вперед, а сам задержался. Минуты через две он догнал меня и с торжеством показал книгу. Яркая голубая обложка с серебряными узорами – сборник русских народных песен. Я видел эту книгу на стенде в прихожей, но она была прикована цепью, чтобы не украли. И цепь была тут, только оборванная. Тогда я только понял, что ага!

Много позже в книге «Переписка П.И. Чайковского с фон Мекк» я прочел об аналогичном случае в жизни великого композитора. Но аналогия очень натянутая.

Я часто удивлялся, как у одних и тех же родителей рождаются такие разные дети. Два мои дяди – Юрий Иванович и Владимир Иванович. Они с детства дрались из-за меня, потому что Юрий пытался меня обидеть, а Владимир – защитить. Юрий стал уголовником и оставался им долгое время и только годам к сорока «порвал с прошлым». Владимир Иванович вырос интеллигентным человеком, спокойным, уверенным, с прекрасными манерами. Успев повоевать на фронте, он горел в танке, а после Победы служил на Западной Украине, что было нелегким делом.

Как вели себя на Западной Украине воины-освободители, говорит один случай. Однажды поспорил мой интеллигентный дядя с другим таким же интеллектуалом и сдвинул с фундамента своим «Студебеккером» гуцульскую церковь. Старушки набежали и спасли храм от полного разрушения. Будучи христианином по убеждениям, часто он вспоминал, наверное, эту церковь. Вернулся он шофером первого класса и работал водителем всю свою жизнь.

Переехав на Разъезжую, мы попали из огня да в полымя. Дом наш был расположен почти на углу с Лиговским проспектом, знаменитой Лиговкой, чья репутация в ленинградском преступном мире была незыблемо высокой. И до барахолки было рукой подать, так что к уголовной жизни мы значительно приблизились, по крайней мере, физически.

Ясно помню эпизод, когда мы с отцом пилили дрова в нашем сарае. Внезапно в промежуток между двумя рядами сараев вбежал молодой человек с выражением отчаяния на лице. «Спрячь меня, мужик!» – обратился он к отцу, но тот только пожал плечами. В одном конце прохода стоял мужчина, у которого вытащили кошелек, а в другом – постовой милиционер в белой гимнастерке и новых нитяных перчатках. Они подошли к карманнику, и милиционер ударил его по лицу. Сделал он это неумело, по-деревенски, предварительно свесив кулак для замаха почти до земли. Преступника увели, а мы продолжали наше дело.

Двор наш был образован частью нашего дома, задней стеной кинотеатра «Победа» и глухими стенами (брандмауэрами) двух соседних домов. Под единственным окном в дальней от наших окон стене стояла трансформаторная подстанция. Между домом и подстанцией оставался зазор примерно с метр шириной. Проход этот был донельзя загажен. Бегая по двору, мы часто заглядывали туда и видели пустые выброшенные бумажники. Это была работа «скачков» – карманных воров.

Мать однажды, побывав в гостях в соседнем подъезде, с ужасом рассказывала, как хозяйка, молодая женщина, выяснив, что денег больше нет, сказала мужу: «А ты пойди, поскачи!»
В этом узком проходе паренек уговорит девочку из нашего двора моложе меня года на два за пять рублей, но закончив, покажет нож и заберет деньги обратно. В этом же проходе бродячая группа подростков изнасилует пышную девочку моего возраста. Я помню имена обеих девочек, но не называю их, так как они еще живы.

Загаженность этого прохода и других подобных мест объясняется просто: в Ленинграде было очень мало общественных туалетов. Магазины и другие общественные места имели туалеты, но посещать их прохожим с улицы не разрешалось.

В том же соседнем подъезде жила семья профессиональных «воров в законе»: мать и трое братьев. Они жили по определенному циклу: один брат на свободе, другой под следствием, третий – в лагере. Иногда они менялись местами. Мать по твердо установленному порядку регулярно, не реже одного раза в неделю опускала в почтовый ящик пакет с пометкой «Правительственное». Это было очередное прошение о помиловании. Иногда прошение удовлетворяли, и кто-то из сыновей выходил на свободу.

Однажды на два письма с просьбой помиловать одного и того же человека пришло два ответа: «Помиловать» и «Отказать». После долгого разбирательства срок заключения был увеличен. Но это не остановило поток прошений.

Старший из братьев был местным «авторитетом». Однажды он сказал моей матери: «Слушай, Валентина! У вас привычка спать с открытым окном. Я своих предупредил, свои не тронут, но за чужих я не отвечаю. А мне грабежи в моем доме не нужны. Сделай милость, запирай окно». Так мы и делали впредь.

Я стою сейчас на распутье. Осень 1946 года… Позади война и эвакуация. Впереди еще восемь лет жизни в этом доме и учебы в новой для меня школе. Отсюда я уйду в самостоятельную жизнь, но буду часто возвращаться в родительский дом еще в течение пяти лет. C 1957 по 1959 годы я даже буду снова жить с родителями.

Как я уже писал выше, для живущего в коммуналке «простого советского человека» было практически только два способа получить лучшее жилье: тяжелая болезнь или увеличение семьи до такого размера, когда на человека будет приходиться менее 4.5 кв. м. жилплощади.

Когда в 1948 году родился мой брат Александр, нас стало в семье четверо, а для улучшения жилищных условий требовалось шесть человек. Так что шансов получить новую квартиру у моих родителей было мало. Им предстояло до конца жизни жить в этой коммуналке.

Но, не было бы счастья, да несчастье помогло: в первые годы Хрущевской поры какому-то специалисту пришло в голову надстроить наш старый дом и сделать его пятиэтажным. Старый фундамент не выдержал тяжести дополнительных двух этажей, и стена треснула именно в нашей комнате, так что сквозную дыру пришлось родителям затыкать тряпками и подручным материалом. Родители просили в связи с этим дать новую квартиру, но очередь внеочередников на отдельные квартиры была такая, что им пришлось согласиться на комнату в другой коммуналке на Марата 77, кв. 7.

Далее
В начало