Рязанцы. Село Муравлянка

После третьего курса академии я попросился на весь летний сезон 1949 года направить меня на самостоятельную работу колхозным агрономом в Рязанской области.

И вот в один из дней начала мая, на станции Муравлянка меня ожидает подвода из колхоза. Я уселся рядом с возницей, степенным стариком с окладистой бородой. В дороге, изо всех сил стараясь показать свою значимость, как агронома, завёл с ним «умную» беседу на темы колхозной жизни.

И тут моя зелёная самоуверенность сыграла со мной злую шутку. Расспрашивая его о начале весенних полевых работ, я брякнул: «А рожь вы уже посеяли?» Он как-то лукаво посмотрел на меня и ответил: «А как же, милок,… ещё осенью». Я вмиг почувствовал, что горю, пылаю, а из кончиков ушей искры вылетают. Ведь такое спросить! Да я же знаю это с детства, сам сеял её осенью. Вот и напыжился, дурень! Стараясь кое-как сгладить прокол, сказал, что в некоторых областях яровая рожь занимает большие площади. Дед только ухмыльнулся.

Так я очутился в колхозе им. Сталина, селе Муравлянка (название-то какое: мурава трава, травушка-муравушка – поэзия!), где и проработал с мая по октябрь. Село, где располагалась главная усадьба колхоза, было не столько большое, сколько долгое. Два порядка домов, протянувшись на большое расстояние, образовали широкую улицу. Избы были большие, крепкие с резными наличниками, кокошниками и фронтонами, украшенными резными коньками. Большинство из них стояло не на четырёх камнях по углам и с земляными завалинками, как во многих других местностях России, а на кирпичных фундаментах.

За селом, параллельно главной улице протекала небольшая речка Пара, в которой наряду с рыбой водились раки (признак очень чистой воды), а за рекой, на широкой пойме гнездились утки и кулики. Муравлянские сельчане – удивительные люди: доброжелательные, открытые и трудолюбивые, почему и колхоз был крепкий и зажиточный (даже в то тяжелое послевоенное время!).

В колхозе уже имелось два Героя социалистического труда, а по результатам года, когда я там работал, были представлены к наградам три звеньевых за высокий урожай конопли. Коноплю издревле выращивали на Руси. Наряду со льном она была основным источником волокна для выделки пряжи и полотна, включая парусину. Семена шли на изготовление масла. (Об использовании её в качестве наркотика тогда никто и не подозревал).

Электричество к деревне ещё не подвели и селяне решили добыть его сами: обсудили на общем сходе предложение председателя и постановили – перекрыть Пару и построить свою гидроэлектростанцию, Сталинскую ГЭС, как они гордо её называли. Люди были такие дружные, что в самый ответственный день – день перекрытия русла реки вышли и мал и стар, все до единого человека. Кроме колхозного грузовичка, камни и землю в плотину возили на лошадях и ручных тачках. Местные умельцы заранее изготовили легко опрокидывающиеся кузова-грабарки для телег и множество ручных тачек.

Удивительно и приятно было видеть панораму стройки, и, я бы сказал, неподдельного энтузиазма и даже воодушевления, с которым люди работали (такое редко случается видеть в жизни). По разметке расставлены и работают землекопы, взад и вперёд снуют телеги и тачки. Даже древние старики и старушки, которых не всегда увидишь на скамеечке у ворот дома, и те выползли и таскают землю кто ведёрком, кто кастрюлей, дети тоже помогают. Перекрыли реку в один день.

Характерной особенностью быта муравлян были лапти, которые носили в будние дни и на работу почти все, несмотря на то, что хорошая обувь была у каждого, а девушки по воскресеньям даже щеголяли в туфельках на высоких каблуках. На вопрос, почему такая приверженность к лаптям, не из бережливости ли? Жители отвечали, что это самая удобная и здоровая обувь, особенно для работы в поле. Кроме того это наше испокон веков, традиция: – предки носили и мы носим.

К тому же, форма и рисунок плетения лаптей или способ навертывания и разноцветной шнуровки онуч – льняных, а осенью и шерстяных – наряду с другими видами одежды, является отличительным признаком принадлежности данного человека к той или иной местности. Например, на базаре или на большой ярмарке, они по этим признакам легко распознают из каких мест Рязанщины тот или иной человек. То же относится и к украшениям вышивкой рубах и панёв (это лёгкая верхняя женская одежда). И ещё. Во всей деревне было в основном практически только две фамилии – Никифоровы и Ивлевы.

Терёха. После перекрытия основного русла реки вода пошла по ранее прорытому обводному каналу, а на месте будущей плотины стали строить её основание – замок из битой (мятой) глины, для пущей прочности которого в дно забивали сваи. Бригадиром рабочих был Терентий, колоритный мужик лет сорока. Он был богатырского сложения с черной с проседью бородой и всегда в тельняшке, признаку его службы на флоте. Характер имел весёлый, общительный. Все звали его Терёхой. На высоком помосте бригада вручную заколачивала сваи тяжеленной «бабой».

Этот инструмент представляет собой метровый обрубок толстого кряжа дуба, в бока которого вставлялись С-образные ручки из изогнутых сучьев. Такой обрубок с ручками в боках действительно напоминает толстую бабу.

Шесть человек по команде поднимали бабу за её ручки и с силой опускали её на торец сваи. Ритм работы задавала песня «Дубинушка» со своей мелодией, отличной от знаменитой шаляпинской. Куплеты песни явно тут же сочинял и запевал Терёха, некоторые из них я запомнил. Например:

Ах ты, тётушка Настасья,
Подари любовь на счастье.
А ну, дубинушка, да… ухнем!…
Ухнем!… Ухнем!… Ухнем!

Все монашенки святые,
Пьют наливочки густые.
А ну, дубинушка, да… ухнем!…
Ухнем!…Ухнем!… Ухнем!

А монашенка Федора,
Всё страдала у забора.
А ну, Дубинушка, да…ухнем!…
Ухнем!… Ухнем!… Ухнем!

Как страдала наклонительно,
Видеть было омерзительно!
А ну, дубинушка, да… ухнем!…
Ухнем!… Ухнем!… Ухнем!

Вот так и в том же духе. На первых двух строчках запева рабочие отдыхают, а в конце третьей – поднимают бабу и три раза «ухают», затем отдых-запев и так далее. Вариации куплетов самые разнообразные и часто зависели от личности подошедшего или проходящего по близости. Если подойдут мужчина или женщина то Терёха обязательно споёт про них что-нибудь приятное или не очень, в зависимости от его отношения к каждому из них, а если подойдёт или даже будет проходить мимо девушка, то куплет будет фривольным, если не скабрезным.

Ожесточенные войной? Лошадь провалилась в сусликову нору и сломала ногу. Перелом был открытый, мужики как могли обработали и забинтовали рану, но видимо пока вызывали ветеринара и пока он приехал только на другой день к вечеру, произошло заражение и нога стала опухать. Ветеринар сказал, что это гангрена и лечить уже поздно. Лошадь болела тяжело. Отказывалась от еды. Она всё время стояла, видимо сознавая, что если ляжет – то на три ноги уже не встанет. Невыносимо было смотреть, как она, который уже день стоит понуро свесив голову, а в больших, печальных глазах её боль и слёзы.

Всегда и везде, наверно у всех народов, к лошади было особое отношение, как к верному другу и помощнику человека, а для крестьянина она была всем. Без неё – ни вспахать поле, ни посеять, ни убрать урожай – крах, угроза неминуемого голода, вплоть до гибели семьи. (Именно из осознания реальности этой беды мой прадед слёг и помер после того, как утонули обе его лошади).

Уважение и любовь к этому животному со стороны людей выражалась ещё и в том, что в случае тяжелого ранения или неизлечимой болезни лошади, считалось большим грехом оставить её на мучения в ожидании неизбежного конца. В таких случаях лошадь обычно пристреливают в голову или быстро, и по возможности безболезненно, умерщвляют иным способом. Вероятно из этого же уважения к лошади, русские не едят конину.

Что делать? Собрались мужики, среди них и председатель. Кто-то принёс с собой ружьё. Надо избавлять лошадь от мучений. Таков старый закон. Но, мужики стоят, курят. Кто хмуро смотрит себе под ноги, кто несёт какую-то отвлеченную околесицу, кто переминается с ноги на ногу, не в силах встретить чей-либо взгляд. Попросили того, кто принёс ружьё – отказался наотрез. Председатель предложил кинуть жребий. Выпал он Терёхе. Тот вспыхнул, заматерился, с досады плюнул, повернулся спиной и ушёл прочь. Так, в тот день ни один из них не смог убить лошадь.

А ведь это был 1949 год, всего четвёртый год после долгой и жестокой войны, на фронтах которой все эти мужики насмотрелись вдоволь не только лошадиных, но и человеческих смертей. Почему? Наверное, уж такой это народ – крестьяне, мужики рязанские.

Председатель. Недавний фронтовик, Никифоров Фёдор Петрович, коренной мужик лет сорока пяти, плотного телосложения с красивым лицом и чёрной кудрявой шевелюрой. Колхозники его уважали, и он платил им тем же. Никогда не кричал и даже не повышал голоса, но слушались его колхозники беспрекословно и даже любили.

Одним из случаев, характеризующим их взаимоотношения, я был свидетелем. В то время власть, особенно партийная, вела непримиримую войну с церковными обрядами и праздниками. Все церковные праздники, и особенно те, которые были престольными в той или иной деревне были, что называется, «на партийном учёте». Накануне крупных, как к примеру Троица, собиралось даже заседание бюро райкома, на котором в ненадёжные деревни направлялись «уполномоченные» представители.

Как раз, именно этот праздник был престольным в нашем селе и знаменит был не столько религиозными обрядами, сколько кулачными боями с мужиками из соседней деревни. Троица – праздник весенний, приходился на разгар полевых работ и, как правило, несмотря на воскресенье, всегда объявлялся властями рабочим днём.

Так было и на этот раз. Уполномоченный райкома, в сопровождении председателя, с утра объехал все бригады колхоза, Фёдор Петрович уверил его, что всё будет в полном порядке. Сам же после обеда возглавил своих бойцов и повёл их на «кулачки», так как сам дух маленького муравлянского общества, ни при каких условиях, не позволял ему оставить своих. Бой между бойцами нашей и соседней деревни традиционно происходил на приречном лугу, в километре от нашей деревни.

Правила были жёсткими: никакого оружия боя кроме кулаков. Избави бог зажимать в кулаке что-либо тяжёлое, например старинный пятак, свинчатку и др. Это не одобрялось, даже своими. Нельзя бить упавшего, окровавленный должен сразу же покинуть поле боя. «Стенка» на «стенку» сходились два, три раза, после чего бой считался законченным, и все с большим удовлетворением расходились по домам залечивать синяки да шишки.

На другой день весть о кулачном бое дошла до райкома. Фёдора Петровича, с предательски сияющим «фонарём» под глазом, вызвали на ковёр, закатили строгача и предложили Исполкому райсовета решить вопрос о его председательстве. В колхоз зачастили уполномоченные, инструкторы и прочее районное начальство.

Изучали обстановку, а некоторые пытались вести пропаганду среди колхозников. Недели через две собрали общее собрание для переизбрания председателя, при этом, они привезли своего кандидата на этот пост. Народ восстал, пришли все – клуб и весь двор вокруг него, были полны народа, – колхозники и слушать никого не захотели. За райкомовского назначенца не поднялась ни одна рука, – не отдали своего Фёдора Петровича.

Сундуки бабушек. Летом в деревне появилось много молодёжи, это учащиеся на каникулах и отпускники. Как-то на вечерних уличных посиделках по инициативе студентов музыкального училища решили порадовать старожилов своего села и подготовить для них фольклорное представление, для чего надо было собрать старые наряды и представить старые обычаи, обряды и песни.

Пошли по домам. Я был приятно удивлён интересу, с которым пожилые жители, особенно женщины, отнеслись к этой затее. Они с удовольствием раскрывали сундуки, вытаскивали старинные платья, кофты, юбки, платки, кружева, ленты, туфли. И больше того, они всё это привели в должный вид: подчистили, подгладили, подновили. Одновременно мы записывали старые песни и просили рассказывать о старых обычаях и обрядах, напевать мелодии. Мне запомнились несколько старинных частушек. Вот две из них, первая – песня девушки на выданье:

Ой, папаня, ой маманя,
Ды я розочка у вас,
Нарядите, поглядите
На мяне в последний раз!

Вторая об огорчении поведением милёнка:

Не вино мяне качаить,
Не с вина я падаю,
Мяне милый огорчаить –
Называить гадою!

Я умышленно оставил их говор, как частицу своеобразной окраски юмора, более понятного им на их исконном языке, которым разговаривали в этой местности, который, как и все другие достоин уважения.

Составили целый концерт. Недели две репетировали в колхозном клубе. На первом представлении клуб набился битком, стояли в проходах и вдоль стен. В программу входило исполнение их старинных песен и жанровых сценок с прибаутками и частушками. Я пел «Утушку луговую», «Ивушку» и ещё что-то, участвовал в сценках. На мне была длинная красная атласная рубаха с вышитым стоячим воротником, подпоясанная толстым витым шнурком с кисточками жёлтого цвета, и плисовые штаны, заправленные в хромовые сапоги. Концерт приняли на ура. Нас долго не отпускали, благодарили. Кто-то сообщил об этом в район, и оттуда за нами дважды присылали автобус для поездок с концертами в другие колхозы.

Хозяева, у которых я квартировал, были весьма колоритными фигурами. Старик, лет 50-55, маленький, сухонький с седой щуплой бородёнкой. Характером – сущий аспид. В семье царил домострой. Кстати, на божнице (полочке под иконой), у него стояли старинные замусоленные книги: Библия, Псалтырь и Домострой(!), и ещё какие-то. Я, балда, их однажды брал в руки, но даже не раскрыл (теперь бы!). Хозяина старшинство было во всём. Его в доме боялись и беспрекословно подчинялись, хотя он редко разговаривал, ни на кого не кричал и даже не повышал голоса. Ходил важно, с высоко поднятой головой и выпяченной вперёд бородой. Работал в канцелярии колхоза то ли писарем, то ли счетоводом. Был очень набожен.

По утрам я просыпался, как по будильнику, от стука. Это он в своей комнате молился и, стоя на коленях, отбивал поклоны, стукаясь лбом об пол. К трапезе собирались за большим деревянным, чисто выскобленным, столом. Без команды старика на лавки не садились. Его место было в красном углу. Он произносил краткую молитву, благословлял пищу и степенно садился, кивком разрешая и всем. Сидят молча, пока он нарезает хлеб.

Первое блюдо, обычно щи, картофельный суп или суп с клёцками. Кроме среды и пятницы суп на мясном бульоне и с мясом. В постные дни еда без мяса, но с молочными продуктами и рыбой (если есть). Супы, как и все другие горячие блюда, хозяйка готовила в русской печи, поэтому они были наваристыми, душистыми, а мясо разварено и разделено хозяйкой на мелкие куски.

Подавался суп в большом чугуне, или глиняной чаше и ставился на средину стола. Перед каждым едоком нет тарелки, лежит только деревянная ложка и хлеб. Хозяин важно берёт свою ложку, зачерпывает суп сверху, пробует. Затем, протягивая руку за второй ложкой, слегка ударяет её черенком три раза о край чаши. Это сигнал. Все начинают есть из этой же чаши, как и он, зачерпывая сверху, подстраховывая капли супа куском хлеба. Когда чаша опустошается наполовину, он опять стучит ложкой о край чаши, зачерпывая со дна гущу с мясом. Все следуют его примеру.

Я поначалу изнывал, но вся эта торжественная обстановка заставляла меня подчиняться. Правда, находил развлечение в том, что тайком подкидывал кусочек чего-нибудь вкусного толстому рыжему коту, который во время еды, постоянно сидел под столом у моей правой ноги. Иногда, опустив руку вниз, давал по его широкому лбу лёгкий шелобан (щелчок). Он делал недовольную рожу, приседал, но не отходил.

Хозяйка – полная противоположность. Крупная и полная. Добрая, разговорчивая и весёлая. Хоть и верующая, но, как мне казалось, усердие в молитвах проявляла только в присутствии деда, а на деле промышляла знахарством и ворожбой. К ней частенько наведывались какие-то старушки, с которыми она уединялась в своей комнатке.

Повариха была хорошая. Особенно запомнилась её печёная картошка. Готовила она её прямо к столу: достаёт чугунок или большую сковороду из горячей печи. Картошка душистая, румяная с твёрдой корочкой. Хозяйка руками рвёт её небольшими кусками в широкую глиняную чашу, солит и заливает густой сметаной, перемешивает и на стол. Вкуснятина необыкновенная!

* * *

P.S. Хотел найти кого-либо из бывших колхозников и узнал, что того зажиточного колхоза давно уже нет. Вместо него ещё дышит небольшое хозяйство в несколько человек. Земли запущены, село почти исчезло. Наша великая Беда!!!

Хутор Долгий

Это было типичное селение степных донских казаков. Но так как ближайшей к ним рекой был Хопёр, они себя и называли хопёрскими. Люди разительно отличались, как от моих россошанских земляков, так и от рязанцев. Хотя казаки были русскими, но таковыми себя не считали. Говорили, что русские – это мужики или хохлы, а они – казаки. Убеждать бесполезно.

Многие, даже в то время, носили форменные фуражки и штаны с красными лампасами. Их гордость и свободолюбивый дух не до конца сломила политика расказачивания и раскулачивания, ополовинившая хутора и станицы могучего и веками вольного Дона. В Долгом, когда-то насчитывавшим около шестисот дворов, к тому времени оставалось сто восемьдесят. Я вспомнил, и в какой-то степени понял, того хмурого старого казака, провожавшего наши отступающие войска в сорок втором.

Бежавший за границу белый генерал, Пётр Краснов, в 1918 году Атаман Всевеликого войска Донского во время войны с фашистами, за границей создал на деньги рейха из бежавших и пленённых немцами казаков особую армию для участия в боевых действиях против советской армии. В доказательство своей преданности, он убеждал Гитлера, что казаки особая нация, но говорит по-русски. Имеются сведения о том, что Гитлер даже признал за ними право называться арийцами. Краснова и его соратника генерала Шкуро после войны англичане пленили и передали советским военным властям. Их судили и казнили.

Крупицы памяти

Казаки. Получив бумажку-распоряжение от председателя колхоза о выделении мне верховой лошади, пошёл на конюшню. Прихожу. У ворот сидят два мужика, курят. Спросили зачем пришёл, долго расспрашивали кто я и откуда. Узнав, что я не из казаков, переглянулись. Прочитав бумажку, один из них, ухмыльнувшись, пошёл готовить лошадь. Я понимал, что мне предстоит испытание, но и в мыслях не было, насколько оно может быть жестоким. Вывели лошадь и предложили подсадить в седло.

Но, зная, что настоящий мужчина не нуждается в подсаживании, я отказался. К тому же я ещё никогда не ездил на лошади в седле. Взял я повод и повёл лошадь за конюшню, подальше от насмешливых глаз. Лошадь казалась смирной, спокойно дала вставить ногу в стремя, но как только я сел в седло, она заходила подо мной ходуном: взбрыкивала задом, ходила боком, встала на дыбы, и … я очутился на земле, а её копыта просвистели над моим лицом.

Удар о землю был довольно сильным, и я выпустил повод. Лошадь спокойно стояла метрах в десяти от меня. Потихоньку подошёл к ней, стал осматривать седло, и под потником нашёл сухой колючий плод болотной травы череды. Вернулся к конюхам, показал колючку и выдал несколько выразительных определений в их адрес. Но козни их на этом не закончились.

Через пару недель, когда я потихоньку на километр отъехал от хутора, решил разогнать лошадь порезвее, она вдруг повела себя также как и в первый раз. Я вцепился в кольцо луки седла и изо всех сил старался удержаться, но на очередной дыбке опять грохнулся на землю. И не просто так, а вместе с седлом. Лошадь так же не ушла.

Осмотрел седло и обнаружил, что лопнула подпруга. Колючки не нашёл, видимо потерялась при падении. Подвёл лошадь, положил на неё седло и пешком вернулся на конюшню. Крепкими словами выразил своё возмущение тем, что они подрезали подпругу, и пообещал сегодня же заявить в правление да, заодно, и в милицию о преднамеренности их действий.

Спесь с них слетела мигом, стали просить и умолять не делать этого. Божились, что с подпругой они ничего не делали, что такой серьёзный грех они бы никогда не взяли на душу, возможно, она сама порвалась. И всё показывали мне место разрыва подпруги без следа ножа. Мне стало как-то неловко. Не жалко, а стыдно за то, что вызвал испуг на лицах и в действиях мужиков, считающих себя казаками. Я естественно никому ничего не сказал об этом происшествии. Конечно казаки теперь уже не те.

Гражданская война, расказачивание, раскулачивание, коллективизация да и все последующие годы, быстро развивающегося процесса урбанизации – наступления города на деревню, отшибли у казаков (кстати, как и у всех остальных крестьян), чувство хозяина на земле. Весьма характерной мне показалась присказка одного из потомственных казаков в Лабинске, Краснодарского края, сказанная им в сердцах: – «Мой дед был казак, отец – сын казачий, а я… – уже хрен собачий». Горько, но не без правды.

Лошадь. Я люблю скорость передвижения. На автомобиле, там где позволяют условия, например, на Новорижском шоссе на своём жигулёнке я еду со скоростью 100-110 км в час. Ехал бы и с большей, но мой «конь» даже на этой скорости начинает вибрировать. Приятно, когда дух захватывает. Адреналин! Как сейчас говорят любители острых ощущений. Но ощущение быстрой езды на автомобиле значительно слабее, чем то, которое испытываешь, когда мчишься на мотоцикле, даже при значительно меньшей скорости, и не идёт ни в какое сравнение, если ты скачешь верхом на лошади.

По моему глубокому убеждению, никакую, добытую с помощью техники скорость, нельзя сравнить со скачкой. Там машина тебя везёт, а здесь ты сам вместе с лошадью, слившись в единое целое, всем своим существом стремишься вперёд, чувствуешь, как шумит ветер в ушах, как старается лошадь, как напрягается каждый её мускул. При этом, пригнувшись к её шее, стоя на стременах и сжимая бока лошади ногами, ты в своём стремлении вперёд, напрягаешься и сам. Недаром после быстрой езды на лошади с тебя, как и с неё, пот течет градом.

Поля колхоза хутора Долгого большие и расстояния огромные, а единственным средством передвижения была, выделенная мне колхозом, верховая лошадь. Лошадь для меня была не в диковинку – в детстве мы, мальчишки, работали на них – купали, пасли и, конечно, докрасна набивали себе зады, так как верхом ездили без сёдел и стремян.

По-настоящему ездить верхом я научился именно там, среди донских казаков. Недостатка в лошадях не было – колхоз занимался племенным разведением будёновской (донской) породы. Сначала, после того изуверского казачьего экзамена, ездил на спокойной, но довольно старой лошади. Затем мне выделили сравнительно молодого коня Мишку.

Здесь я должен сделать небольшое отступление. На вопрос о самой умной породе собак один известный английский кинолог (настоящий, не тот в милицейской фуражке) ответил, что индивидуальные различия между особями внутри породы животных настолько велики, что при оценке способностей вряд ли можно оперировать таким понятием, как порода.

Иными словами, в породе, как и в семье – не без урода, как и не без умницы. Так вот, я уверился в том, что мой Мишка был отменным уродом в лошадином племени – глупый и ленивый. Огромного труда стоило разогнать его в рысь. Весь хлыст размочалишь об его бока пока доедешь до места назначения. Казаки смеются: «Видно, что мужик, а не казак». Пожалуй, они в чём-то были правы.

Со временем я заметил, что мой Мишка не такой уж дурак, и дело не столько в лени, сколько в его отношении ко мне. Он, стервец, вычислил меня, определил, что у меня мягкий характер, бояться меня не надо, а что хлыст – так, мол, толстая шкура и не такое видала.

К такому выводу я пришёл после следующего случая. Поехал я однажды по делам к тракторной бригаде МТС. Стыдно было перед казаками трюхать тупой рысцой, и метров за 200 до вагончика-бытовки трактористов, я решил разогнать Мишку в галоп. Стегаю его, стегаю, а он никак не хочет бежать быстрее – трюхает дубовой рысцой, а на крылечке вагончика стоит бригадир и смеётся. Когда я подъехал он и говорит:

– Что ж ты справиться с лошадью не можешь, видно – не казак.
– Да, с такой ленивой скотиной пожалуй и казак не справится, – ответил я.
– Дай-ка повод, – попросил он.

И тут случилось чудо! Я подвёл, почему-то вдруг начавшего упираться Мишку к бригадиру, и…, как только тот взял повод, эта скотина в миг преобразилась в настоящего коня: дрожь пробежала по всему его телу, он распрямился, голова поднялась, загорелись глаза, раздулись ноздри и он заплясал веером от зажатого в руке бригадира поводка.

Казак махом вскочил в седло, поднял Мишку на дыбы (!), затем бешеным аллюром проскакал дважды вкруг вагончика, соскочил и отдал мне повод со словами: «Так с ним надо». Я стоял с разинутым ртом. Ведь это был мой Мишка, а выделывал такое! И… без хлыста, без окрика!

Как-то позже, я присутствовал на заседании правления колхоза, на котором обсуждался вопрос о лишении этого бригадира права пользоваться верховой лошадью, так как он загоняет лошадей и только в том сезоне под ним уже пало три лошади. Он оправдывался: «Не знаю отчего они меня боятся и дохнут, ведь я их не бью, у меня даже и прутика в руках не бывает». (Термин – загнать лошадь – означает уморить её насмерть непрерывным бегом).

Я часто вспоминал этот случай и понял, что дело здесь в атавизме, но не физической, а психической природы. В психике того бригадира сохранились зверские черты характера первобытного человека, которого в те далёкие времена на земле боялось всё живое. Вот зверь и учуял того зверя.

Через месяц мне дали другую лошадь. Это была молодая племенная кобылка по кличке Резвая. Она была уже объезженная и обученная, послушная и, действительно, очень резвая. Ездить на ней было одно удовольствие. Я научился одним махом вскакивать в седло, без хлыста посылать её в рысь и в галоп. Причём, как мне казалось, делала она это охотно и даже с удовольствием. Вот тогда я и понял всю прелесть быстрой верховой езды.

Витя. Однажды я поехал в соседний колхоз для согласования графика работы уборочных комбайнов. Там так же, как и я, работал участковым агрономом, мой однокашник – Виктор Бойцов. (Некоторые фамилии в тексте изменены). Приехав в колхоз, тут же на площади перед правлением я почувствовал, что попал на какое-то представление и являюсь свидетелем чего-то необычного, нереального. В кругу колхозников стоят украшенные флагами три или четыре телеги, гружённые мешками с зерном. Сбоку каравана – ещё одна телега, с транспарантом: «Первый хлеб – государству!». На этой телеге стоит мой Виктор и держит пламенную речь, смысл которой тот же, что и на транспаранте. Вокруг, явно приказом собрана толпа колхозников. Стоят, слушают. Выражение лиц отсутствующее. На последний призыв выступавшего: – «Ура, Товарищи!» – реакции почти не последовало.

На обратном пути всё думал об этом. К чему был организован этот балаган?

Неужели он и впрямь рассчитывал, что колхозники (бывшие казаки) будут плясать от радости, увозя, своим трудом выращенный, хлеб государству, да притом ещё за гроши, просто так – за дурняк?

Штрихи к портрету: В Академии мы с ним учились в одной группе. Пришёл с войны в офицерских погонах. В группе появился со второго курса. Своей необыкновенной целеустремлённостью и упорством был похож на исполнительного робота, запрограммированного на выполнение строго определённых целей. Полагаю, что уже тогда, разыгрывая указанный выше спектакль на колхозной площади, он надеялся получить от МТС нужную партийную характеристику для успешной хозяйственной, а может быть, и партийной карьеры.

Волки вместо невесты. А дело было так. У моей невесты Лидочки – теперь уже бабушки Лиды, в то лето тоже была практика на птицеинкубаторной станции в городе Борисоглебске, где жили её родители. Территориально это было недалеко. От станции Филоново, которая находилась в 20 километрах от хутора Долгого, туда можно было за пару-тройку часов доехать поездом. В письмах мы договорились, что она 20-го августа ко мне приедет погостить.

Поезд приходил в 8 вечера, так что я заблаговременно часов в пять пополудни запряг повозку и отправился в путь. Хорошей езды до Филоново было часа два, и коль скоро времени, чтобы добраться до станции достаточно, то ехали мы не спеша. Проехав километров пять-шесть, вдруг почувствовал, что повозка подо мной падает и быстро соскочил, а она всё-таки завалилась на один бок, – отвалилось левое переднее колесо. Лошадь остановилась.

Стал рассматривать поломку и обнаружил, что чека (штырь), удерживающая колесо на оси, сточилась, а оставшийся кусок её заклинило в отверстии оси. Обшарил повозку в надежде найти какую-либо железку, чтобы выбить уломыш и вставить хотя бы тонкую палку, увы – ничего подходящего. Тогда я с трудом насадил колесо, на ось намотал кусок верёвки и тронулся в путь, но колесо соскочило метров через двадцать. Бился с колесом и с ужасом посматривал на часы. Время, казалось, не шло, а бежало.

Тогда я вновь насадил колесо, тронул лошадь, а сам пошёл рядом с колесом всё время его подпихивая бедром на ось. Так мы прошли километров пять, стало темнеть, а на юге сумерки короткие, и я понял, что уже не встречу Лиду – позор! Я шёл и грыз себя: какой недотёпа, почему не выехал раньше, почему не проверил исправность телеги, почему не оказалось никакого инструмента, хоть бы какую железяку взял.

Дорога шла вдоль широкой лесной полосы, было уже почти темно, как вдруг лошадь остановилась, стал её понукать, а она ни с места. Подошёл к ней, а она дрожит мелко, прядёт ушами и раздувает ноздри. Глянул вперёд, и по спине пробежала холодная дрожь – на дороге метрах в десяти сидят два силуэта.

«Волки!», – обожгла мысль. Стал успокаивать лошадь, гладить её шею и говорить ей какие-то слова, а сам лихорадочно думаю, что если она сейчас, испугавшись, рванёт со сломанной телегой? Тогда волки набросятся и… конец и ей и мне. Что-то прокричал в сторону волков и щёлкнул воздух кнутом. Показалось, что они ушли. Мы двинулись дальше: шагов пять я рядом с лошадью, подбодряя её, затем бегу поправляю колесо и опять к лошади и так далее.
Темнота сгустилась кромешная, ночь не тёмная, а чёрная, не видно даже верхушек деревьев лесополосы. Волки, по звукам их была целая стая, выли сзади и забегали вперёд, причём, когда обгоняли нас, слышен был их топот, фырканье и повизгивание. Лошадь постоянно останавливалась, дрожала, а я всеми силами старался её успокоить, гладил шею и говорил ласковые слова, орал на волков и щёлкал кнутом.

Наконец, впереди показался огонёк, затем исчез и показался вновь. Я знал, что это работает на пахоте трактор, но до него ещё идти и идти. А волки с нами как бы игру затеяли – то окажутся сзади – то протопотят вперёд и сядут на дороге. Лошадь остановится, я поору на них, и опять двигаемся в путь. Волки оставили нас вероятно потому, что к осени они были сытыми, и ограничились игрой с нами, у них, возможно, не было позыва голода нападать на нас.

Через час-полтора мы подошли к вагончику трактористов, перед которым у костра сидели мужики. Они быстро сняли колесо, выбили обломок чеки, вставили новый штырь. Было уже за полночь, и я быстро поехал в Филоново, рассчитывая застать Лиду в зале ожидания вокзала. Но, увы, нигде её не было, а тётки, встречающие поезда, в надежде сдать приезжим комнату для ночлега, сообщили, что с давно прошедшего поезда, к которому я ехал, никакая девушка не сходила. Уже всходило солнце, когда я вернулся в хутор.

Далее

В начало