Будни студенческие, послевоенные

Окончил школу и, как-то вдруг, встал вопрос: – Что дальше? Кем быть? Куда пойти? Не особенно долго думая, решил поступать в Тимирязевскую Академию на экономический факультет. Конечно, мой выбор оказался несколько случайным. Я, как и многие ребята хотел стать «мичуриным» но, на агрономический факультет мест уже не было. Я знал и любил деревню и быстро понял, что и в этом деле найду себя. Приступил к занятиям, но так как дорога из Бирюлёво занимала два с половиной-три часа в один конец, я попросился в общежитие. Началась моя студенческая жизнь.

Не буду распространяться о том, как постигал азы наук и будущей специальности, это общестуденческая рутина: лекции, семинары, лаборатории, практические занятия, библиотека. Скажу только, что такие «профильные» предметы на экономическом факультете, как марксизм-ленинизм (почему то называвшийся философией), политэкономия, экономика сельского хозяйства, статистика, бухучёт, не вызывали у меня энтузиазма и желания их штудировать. Более интересными – считал такие, как организация сельхозпроизводства, растениеводство, животноводство, агротехника и агрохимия, механизация. Они более конкретны и необходимы для будущей работы.

Почему так? – Претила подстриженность этой «философии», её узкая направленность в сторону марксизма-ленинизма. Практически ничего не говорилось об истории философии, её современном состоянии и развитии, великих философах. Политэкономия вся базировалась на марксовой критике капитализма столетней давности. Политэкономия социализма представлялась каким-то размытым киселём.

Экономики сельского хозяйства как науки, нам в то время вообще не преподавали. Научно-исследовательский институт экономики сельского хозяйства был организован в Москве только в 1949 году и то, как небольшое и бесправное подразделение Минсельхоза. Видно было, что авторы учебников, экономисты НИИ и кафедр ВУЗов, в том числе и наши лекторы, смотрели в рот Великому и Мудрому Вождю, ловя его каждое слово, тут же интерпретируя на научный лад.

Запомнился пример с продажей тракторов колхозам. Сначала их нельзя было продавать колхозам, так как нарушался принцип гегемонии пролетариата на селе, осуществляемый через МТС, поэтому все тракторы принадлежали МТС. Социалистическая, читай государственная, собственность на селе ведёт вперёд кооперативно-колхозную, читай мелкобуржуазную, ведь «крестьянство порождает мелкую буржуазию».

А стоило на самом верху принять решение о возможности продажи тракторов колхозам, как вся эта «научная» орава тут же стала подбивать под это решение новый «философский» смысл: производительность труда при социализме есть… и т.д. Чушь, игра какая-то. Я часто пропускал лекции и семинары. Практически не читал «первоисточники» по этим предметам, обходился чужими конспектами, и то только для того, чтобы сдать зачёты и экзамены.

Однако с большим интересом слушал лекции проф. С.Г. Колеснева по организации сельскохозяйственного производства. В то время в Академии преподавали широко известные учёные. Видный статистик, академик Немчинов В.С., чьи работы цитировал ещё Ленин. Он твёрдо выступил в защиту науки от лысенковщины, за что был уволен с поста директора Академии. Проф. Иваненко – всемирно известный физик, первым предположивший, что ядро атома состоит из протонов и нейтронов. Видимо тоже, из-за каких-то гонений вынужден был преподавать в сельхозакадемии.

Академик Чижевский – один из основоположников учения о минеральном питании растений. Академик Якушкин – известный растениевод-агроном. Академики Лискун и Иванов, профессор Борисенко – учёные животноводы. Последний был изгнан из Академии, как «ярый морганист». В Академии преподавали также многие другие известные учёные. Тимирязевка всегда славилась своими научными и педагогическими кадрами.

Деканом нашего факультета был профессор И.С. Кувшинов, кавалерист-будённовец в Гражданской войне и боевой командир в Отечественной. Рассказывали, что докторскую диссертацию он защищал во время войны в полковничьих погонах и с пистолетом на боку, и, конечно, успешно. Ничего не могу сказать о его научных подвигах, – не знаю. Но мужик он был хороший, студенты его уважали. Уже далеко после окончания Академии, я узнал, что он негласно, из своей зарплаты, ежегодно выделял стипендию для одного способного, но нуждающегося студента. Немыслимый в настоящее время поступок.

Курс наш был вторым после окончания войны. По существу, для фронтовиков он был первым, так как к вступительным экзаменам в 1945 году еще не успела демобилизоваться основная часть воевавших, желающих продолжать учёбу. Курс (75 человек) был разбит на три группы – две мужских (7-я и 8-я) и одна женская (9-я), командовал ею бывший старшина роты автоматчиков Андрей Гусев. В мужских – в основном фронтовики, при этом, в седьмой почти все инвалиды войны. В шутку говорили, что в ней кругом 25, т.е. на всю группу приходилось по стольку же рук и ног. Всего только около половины восьмой группы составляли выпускники средней школы – мальчишки не успевшие повоевать. Я был в их числе.

Время было тяжелое. Жизнеобеспечение регулировалось продовольственными и вещевыми карточками. Взамен части продовольственных карточек выдавались талоны в студенческую столовую. Еда была скудная, прожить только на ней было невозможно. Подсобные хозяйства Академии как могли помогали студенческой харчевне. Но уж больно однобоко.

Одно время несколько месяцев давили нас зелёными квашеными помидорами. Это была пытка: суп из зелёных помидоров, гарнир из зелёных помидоров, рагу из зелёных помидоров, ассорти из зелёных помидоров. Котлеты на 70-80 процентов состояли из хлеба, отдающее синевой жидкое картофельное пюре на воде и клёклые серые макароны, тяжёлый липкий хлеб – 100 г. по весу к каждой еде.

Кого подкармливали родственники, кто устраивался на сменную работу истопником, сторожем, электромонтёром или слесарем сантехником. Часто подрабатывали на разгрузке вагонов на станции Отрадное, московской окружной дороги. Разгружали разные грузы, но предпочитали картошку и овощи, так как их можно было получить в счёт оплаты или и так унести немного.

Корпуса общежитий рядами выстроились вдоль Лиственничной Аллеи. Атмосфера в «пульмане» – шестиместной комнате, в которой я поселился, была демократичная, несмотря на то, что некоторые из ребят были кондовой крестьянской закалки. Так как не все студенты имели возможность регулярно получать посылки из дому, мы в «пульмане» жили коммуной, в складчину – не в равных долях, а кто сколько может. Большую посылку делили на всех, малую – тоже, а кому нет посылки – никто и не замечал, понимая причину.

Крупицы памяти

Фальшивоталонщик. Талоны в столовую в виде маленьких бумажных квадратиков со словами: завтрак обед, ужин, и следами печати представляли большой соблазн подделки, подогреваемый желанием съесть ещё одну порцию. Нас нисколько не удивило, когда один из студентов нашей группы, был уличён в этом «преступлении» контролёром столовой. Мы все знали, как нуждался этот замечательный парень, у него не пришёл с войны отец, а мать работала рядовой колхозницей.

Досаднее было ещё и то, что дружки по комнате подбили его на это, ссылаясь на успешный опыт других, и что он попался сразу же, с первой попытки. Видно он сильно переживал, совершая неправедное дело, и контролёр легко прочитал это по его лицу. Декан выслушал делегацию защитников и строго сказал, что всё забыто, ничего не случилось и, чтобы не было никаких толков и пересудов. Он всё взял на себя, не дал даже возникнуть никакому «делу» по этому случаю.

Жертва почерка. Одной нашей подруге на экзамене по предмету «Постройки», мы передали, написанную от руки шпаргалку на вопрос билета об устройстве крыши здания. Спрятав шпаргалку, она стала бойко перечислять детали крыши:
– Балки, прогоны, стропила, обремотка…
– Наверно в шпаргалке написано – обрешётка? – усмехаясь, спросил у неё профессор.

На картошке. На самом деле нас направили в совхоз убирать морковь. Октябрь. Погода – дрянь, холодрыга, все измотались и промокли. На ночлег разместили в старой лукосушилке, у одной стены, на которой ещё сохранилось подобие полатей – полки затянутые проволочной сеткой угнездились две пожилые женщины из Перово, работавшие в нашей бригаде. Мы же, студенты, улеглись спать вповалку на полу, устеленном ржаной соломой. Я пригрелся под тёплым боком пожалуй самой здоровенной девахи нашего курса Вали. Вдруг слышу возглас студента другого факультета Васи О.

– «Ишь, разлеглась! Слезай с полатей – я лягу! Живо!». И согнал старушку. Игра судьбы – сейчас он – профессор.

Осколки войны

Ушаков Александр, доброжелательный, но очень нервный и замкнутый парень. На фронте был с 43-го. Наверно насмотрелся чего-то такого, отчего никак не мог отделаться. Лишь однажды начал было рассказывать о какой-то растерзанной девушке на польском фольварке, осёкся и замолчал. На лекции почти не ходил. Жил скудно, видимо кроме стипендии и случайной халтурки, иных доходов не было. Однажды он с неделю, пролежал в полном безделье на кровати, под им же самим написанным лозунгом: «Время – золото!». Видимо этим он пытался выразить своё грустно-ироническое отношение к своему положению. Музыку знал и любил. Часто застывал перед «тарелкой» репродуктора, всецело поглощённый какой-либо симфонией. Думаю, что его пример вызвал и у меня интерес к серьёзной музыке. Куда-то он исчез после третьего или четвёртого курса.

Сорока Алексей. Без левой ноги и с искалеченной правой рукой. Бывший лётчик-штурмовик. Был тяжело ранен в своём ИЛ-2 во время штурмовки немецких позиций. Сумел посадить подбитую над великолукскими болотами машину, чудом остался жив. Упорно учился. Последнее время работал научным сотрудником Института экономики сельского хозяйства. Рано ушёл из жизни.

Попов Юрий. Рядовой пехоты все четыре года войны. Сколько ни расспрашивал его о войне – отмахивался: «Ничего интересного: окопы, грязь, стрельба, взрывы, раненые, мёртвые. Два раза ходил в штыковую атаку, ни разу не ранен – повезло». Умница. Стал профессором, доктором наук. Давно умер.

Кравченко Ростислав. В конце войны, в Кенигсберге, в форме немецкого ефрейтора, был пленён, избит и чуть было не убит нашими солдатами. (Как свободно владеющий немецким языком (от матери), был заброшен к немцам в тыл нашей разведкой). Об этом эпизоде жизни он мне рассказывал сам. Хорошо играл на аккордеоне. Был моим аккомпаниатором. Учился отлично.

Быстро стал доктором наук. Подготовил первый учебник по применению кибернетики в сельском хозяйстве и создал НИИ сельскохозяйственной кибернетики. Тогдашняя сельскохозяйственная научно-экономическая общественность не приняла его изысков. После безвременной смерти Ростислава Институт был закрыт. Наши учёные смогли уразуметь важность этого направления только спустя сорок лет (!!!), и на экономическом факультете Тимирязевки была-таки организована кафедра сельскохозяйственной кибернетики.

Шушаков Вениамин. Прошел войну с первого до последнего дня. Начинал солдатом, кончил старшим лейтенантом. Типичный боевой командир, один из тех легендарных «взводных Ванек». Тех, кто вместе с солдатами и в походе, и в окопах делил все невзгоды этой тяжелейшей войны. Это он, взводный, под градом пуль и снарядов первым поднимается в атаку. Расход этой военной «номенклатуры» на войне был самый большой. Веня с боями, считай пешком, прошёл весь путь от Москвы до Берлина. Судьба пощадила его – остался жив.

После Академии работал года два агрономом подмосковного колхоза, а затем до самой смерти в 1998 году, служил (именно так) председателем того же хозяйства. Хоронить его пришли сотни жителей окрестных сёл и деревень, многие из них плакали, километр на плечах несли его гроб. Отделение солдат отдало боевой салют ратным и трудовым делам этого Человека. Не зря топтал землю.

Родионов Михаил. Всю войну отслужил на Северном флоте радистом. Много раз забрасывался в составе диверсионных групп за линию фронта и высаживался в норвежские фьорды и шхеры для слежения за передвижением вражеских кораблей. Хорошо играл на аккордеоне, иногда вместо Славы Кравченко и Юры Межберга аккомпанировал мне на сцене. Как-то раз, после исполнения мною песни Фрадкина «Прощайте скалистые горы» о военных моряках с острова Рыбачий, рассказал мне, что он служил на том самом Рыбачьем как раз во время известного нападения немецкого флота на остров.

Удар немцев был неожиданным и настолько мощным, что моряки дрогнули, началась паника, и они рванули назад чуть ли не через весь полуостров. Однако, когда пришло сообщение, что по каким-то причинам, немецкий десант после первой атаки дальше не пошёл, посрамлённое наше воинство бросилось назад, да с таким напором, что выбило немцев с острова.

Мы все звали его Родиоша. Без его аккордеона не обходились ни одни танцы в нашем общежитии. Балагур и весельчак, мастер похохмить, а иногда и похамить. Разговаривал исключительно на языке персонажей «Золотого телёнка» и «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова. Был горазд на каверзные выдумки. Однажды переоделся в женское платье и туфли.

В ярко-рыжем парике и соответствующем макияже, в сопровождении свиты гогочущих поклонников, разгуливал по общежитию, нагло приставая к мужчинам с предложением любви. В таком наряде зашёл в мужской туалет, вызвав там переполох, и выскочил оттуда, здорово получив костылём по спине от инвалида Димы Дедова.

Я назвал здесь лишь немногих ребят, пришедших в академию из победившей армии. Много тёплых слов можно было бы сказать и о всех остальных пятидесяти фронтовиках нашего курса. Это и Лёва Локтев, наш комсорг, Боря Воронков, великолепный и разносторонний спортсмен, Саша Белозёрцев, Кирилл Звонарёв, Дима Дедов, Юра Межберг, Алексей Скалдин, Андрей Гусев, Евгений Палладин, Григорий Прокопьев и многие другие. С горечью отмечаю, что почти никого из них уже нет в живых.

Физкультпарад

Весной 1947 года от каждого курса Академии отобрали физически здоровых ребят для участия в первом послевоенном Всесоюзном физкультурном параде, и несколько месяцев тренировали и откармливали настоящей полноценной пищей (уверен, что многие из нас до того и не знали, что есть на свете такая сытная еда). Для нас, счастливцев из состава изрядно отощавших студентов, это время было настоящим праздником жизни.

Я с удовольствием занимался разными видами тренировки, а особенно бегом, прыжками и гимнастикой на снарядах. На перекладине, тогда она называлась турником, я уже делал разные подъёмы «склёпки» и готовился к штурму вершины упражнений на этом снаряде – кругового оборота – «солнца».

На этом параде группы физкультурников назывались батальонами по имени соответствующих ВУЗов, предприятий и учреждений. Но, как и всё хорошее, время истекло, подготовка закончилась, и наступил долгожданный день парада. Нас одели в парадную форму: белого цвета майки и брюки – для мальчиков, а для девушек – коротенькие юбки.

Вывезли на автобусах к месту сбора у стадиона Динамо, построили, и в нужный момент батальон под гром музыки двинулся через широко раскрытые ворота на арену – поле. Наше представление состояло в том, что мы в ходе марша по площади стадиона демонстрировали физические упражнения и построения в виде телесных пирамид, геометрических фигур и распускающихся и собирающихся цветков разной конфигурации (одним из лепестков такого цветка был я).

По полю одновременно двигалось несколько колонн (батальонов). Рядом с нами двигалась колонна какого-то другого института. Одним из элементов их представления были гимнастические упражнения на снарядах, включая такие сложные, как «солнце» (полный оборот вокруг перекладины). И это на ходу колонны, на конструкциях, удерживаемых на плечах марширующих ребят.

На трибуне стадиона стояли члены политбюро и правительства, среди которых четко различалась фигура Сталина. Метров за пятьдесят до трибуны пошёл дождь, и я боковым зрением увидел, что один из гимнастов соседней колонны сорвался с перекладины, затем второй. Колонны идут, гремят марши, моросит дождь, ребята падают. И тут Сталин вышел из-под навеса и стал под дождём.

По колоннам прокатился рокот одобрения и ликования. В приподнятом настроении мы закончили наш марш. Было время и такое.

* * *

Тяготы жизни, такие как голодуха и плохая одежонка, мы не замечали. Мы не обращали большого внимания на наряды. Одевались, кто во что горазд. Фронтовики, в основном, донашивали военную форму. Я тоже носил отцовские гимнастёрку и полугалифе, а на ногах парусиновые сапоги. Первый костюм из модной тогда ткани «бостон» мне пошили (справили, как тогда говорили) родители только в год окончания Академии.

Девчонки тоже не модничали, одевались довольно скромно. Иногда красивое или приметное платье или кофточку можно было увидеть на танцах в разное время на разных девушках. Никто не обращал на это никакого внимания. Например, в комнате, где жила моя любовь Лидочка, на четверых было только две приличные юбки, в которых можно было сходить на танцы, и девчонки постоянно менялись – две на танцах, а две дома сидят.

Несмотря ни на что, молодая жизнь била ключом. Я успевал много читать, заниматься спортивной гимнастикой, ходить на танцы, в кино и театры (тогда все особенно любили оперетту), входил в состав труппы самодеятельного студенческого театра и пел в сборных концертах. Я дружил с многими девушками и в некоторых из них влюблялся, до тех пор, пока не нашёл на зоофаке ту самую, единственную. За нею ухлёстывали многие, но мне удалось отбить её, завоевать её сердце! И вот уже 65 лет, как мы вместе.

Крупицы памяти

Любовный отворот. В отношениях с девушками я был стеснителен и робок. Может быть поэтому я на танцах любил смотреть, а не танцевать, так как чувствовал себя неловко обнимая тело другой женщины (потом это прошло). На курсе мне нравились многие девушки, но одна из них, Галочка К. – особенно. Я часто провожал её с занятий. Мне казалось, что и она расположена ко мне.

И вот, как-то раз в воскресенье, я отважился пригласить её погулять в Тимирязевский парк. Мы долго ходили по аллеям, обогнули пруд и оказались в дендрологическом саду (это сад – коллекция древесных пород). День был погожий, солнышко катилось к закату и наполняло лес пьянящей свежестью и нежно-розовым светом. Настроение было приподнятым, волновала близость милой девушки, которую я держал за ручку. Мне пришла в голову отчаянная мысль поцеловать Галочку.

Я обнял её и только хотел это сделать, как увидел её испуганный взгляд куда-то за моей спиной. При этом она резко отстранила меня, я обернулся. За кустом на траве лежала парочка. Представшая перед нашими глазами картина была настолько натуральна, что описывать её я не стану. Я был потрясён, мне стало так неловко, не знал, куда глаза девать. Всю дорогу назад мы шли быстро и молча, я уже не держал руку Галочки. Да и после, мы как-то не могли смотреть друг другу в глаза, что-то, ранее связывающее нас, порвалось навсегда. По окончании Академии она вышла замуж за хорошего парня из седьмой группы. Моё же воображение захватила другая.

Другая. Заприметил я её давно по ярко рыжим волосам, изумительно красивым изгибом ножек и необыкновенной походке (как оказалось, она, как и все красавицы того трудного времени, красила волосы лекарством – красным стрептоцидом). Она ходила в юбочке чуть выше колен и пальтишке, подчёркивающем её тоненькую талию. На ходу она энергично отмахивала ручку, что придавало её походке особую привлекательность, и я бы сказал даже некоторую пикантность.

С каждой случайной встречей она всё больше нравилась мне. Несколько раз, увидев, что она идёт с подружками впереди, я быстро перебегал на другую сторону улицы, обгонял компанию и с независимым видом шёл им навстречу, исключительно для того, чтобы привлечь её внимание и встретиться взглядом. И если так случалось, я был наверху блаженства, несмотря на то, что первое время её взгляд скользил по мне без всякого внимания, не задерживаясь.

Однажды увидел её на танцах. Танцевала она хорошо – легко и красиво (тогда мне иначе и не могло казаться), но пригласить её на танец не смог, боялся отказа. От ребят узнал, что она учится на зоофаке, в группе птицеводов. Сходил на факультет, узнал расписание занятий и теперь уже знал, где и когда я могу её видеть.

Как раз в это время меня избрали в академический комитет комсомола, в котором мне и ещё одному парню с агрофака поручили сектор спортивной работы среди студентов. Это дало мне возможность общаться с факультетскими бюро. Понятно, что я предпочитал чаще бывать на зоофаке, и однажды узнав, что Лидочка Горелова (я уже знал, что это она), интересуется велосипедным спортом, решил переговорить с ней о предстоящих соревнованиях.

Постучал в нужную комнату, вошёл и услышал визг. Две девчонки сидели у стола, а третья, моя Лидочка, сидела на кровати полуодетая и смущённо прикрывалась простынкой. Оказалось, что её подружка ответила на стук в дверь машинально. Инцидент благополучно разрешился. Мы обсудили порядок её участия в соревнованиях. Для меня всё это было лишь предлогом. Главное, что с этого дня мы стали уже друзьями.

Политика тогда никак не интересовала меня, да её в то время и не существовало. Политику в стране вершил по существу один человек. Сами слова «политика» и, особенно, «политический» пахли если не тюрьмой, то лагерями или ссылкой. В наших разговорах вопросы политики почти не обсуждались, так как каждый внутренне ощущал этот запах и знал о существовании стукачей. Это была система.

Мы сознавали это и как бы перешагивали через неё, нам было некогда, мы спешили жить. И даже тогда, когда у нас в общежитии студентов зоотехнического факультета среди ночи трое в штатском вошли в комнату, предъявили ордер на арест двух постояльцев, остальных поставили лицом к стене, произвели обыск и увели арестованных товарищей. Весь наш студенческий улей затих, и только кое-где по углам слышен был робкий шёпоток.

Но всего лишь через несколько дней, а у некоторых может и недель, всё пошло дальше, как ни в чём не бывало. Точно как у Юлиуса Фучека, в его повести «Репортаж с петлёй на шее», где он сравнивал поведение людей в тюрьме с поведением кроликов в клетке. Там кролики прыгали и резвились. Вдруг открылась дверца, волосатая рука схватила одного за уши и выдернула из компании. Все затихли…, через пару минут забыли и опять весело запрыгали.

А взяли их за сущую ерунду. В стихах Валентина Бродского, помещённых в факультетской стенгазете нашли что-то, смахивающее на «идеологическую диверсию». Он был редактором газеты и часто писал хорошие стихи и иногда даже выступал с ними на самодеятельных вечерах и капустниках. Однажды от него досталось и моей Лидочке за то, что она из нежелания славы сорвала хвалебную заметку о ней самой. Взамен получила в следующем номере стих Валентина:

В группе Лиду полюбили, стала Лида активист,
И заметку поместили про неё в газетный лист.
Сорвала она заметку, ложной скромности польстя,
Полагая вероятно: «Мне в газете быть нельзя!».

Кроме того, он был неосторожен с анекдотами. Как раз в то время в разгаре была кампания борьбы с космополитизмом. В ответ на что, в среде интеллигенции ходил на эту тему анекдот:

– Ты не знаешь, почему перенесли памятник Пушкину на Тверском бульваре?
– Знаю. Докапывались до корней космополитизма в творчестве поэта.
– И что, нашли?
– Да, как же! В одном из его стишков были такие строчки:
– «За морем житьё – не худо!».

Не знаю, какие именно стихи были инкриминированы Бродскому, но даже за такой анекдот можно было схлопотать срок тюрьмы или каторги. Эдика Крыжановского арестовали тоже за язык. Как-то он в узкой компании рассказал о том, как во время оккупации, стоявшие у них на квартире, немецкие лётчики иногда подкармливали их, страдающую от голода, семью.

Арестовали их уже после сдачи госэкзаменов, оставалось только получить дипломы, их фотографии уже были в овалах большой факультетской. Как рассказывали после, донесла на них их сокурсница Стэлла Л. преподавателю кафедры Марксизма-Ленинизма Иде Исааковне (фамилию не помню), а та, вероятно, дальше по инстанции.

Самое подлое и изуверское было то, что поместили их в лагерные бараки вместе с уголовниками. Последние, как известно, издевались над политическими. Их били. Эдику, например, бритвой отрезали нос. Об этом он рассказал Лиде на каком-то совещании в Калиненграде, где-то в 70-х.

Нина Буйских, однокурсница Бродского, вышедшая за него замуж буквально накануне ареста, поехала за ним в Сибирь и жила в посёлке, близ которого был расположен лагерь. Оба работали зоотехниками – он в лагерном подсобном хозяйстве, – она в местном колхозе. Чем не современная декабристка?

Далее

В начало