По возвращении в институт мне предложили сектор техно-экономического обоснования системы машин для овощеводства. Стал налаживать работу, как вскоре вызывает меня директор института Шаумян Иван Константинович и сообщает, что дирекция и учёный совет решили направить меня на стажировку в Великобританию по обмену, в рамках соглашения с Британским Советом, для изучения опыта механизации процессов возделывания овощных культур. Таким образом, возвращение в лоно науки на время было приостановлено. Затем: двухмесячные(!) курсы английского языка, все ступени оформления, общий сбор группы стажёров, ТУ-104, и … я в Лондоне!

Но перед тем

Ворошилов

Два месяца курсов английского языка проскочили быстро. Я, мои сокурсники Николай Бондаренко и Валерий Мерзлов, решили отпраздновать это событие. Купили бутылку водки, батон колбасы и буханку чёрного хлеба и поехали на водохранилище. Сидим на бугорке, любуемся картиной лесистого бережка, кайфуем и, конечно, болтаем на разные темы.

Ленинградец Николай сразу стал хвастать о своём, чуть ли не близком знакомстве с маршалом Ворошиловым и его сыном. Он де от райкома комсомола участвовал в выдвижении Климентия Ефремовича кандидатом в депутаты на выборах в Верховный Совет СССР от трудящихся Кировского района города Ленинграда, и неоднократно беседовал с ним.

Я со смехом усомнился в правдивости его рассказа и добавил, что если он не «заливает», то он это может легко подтвердить, так как дача маршала здесь совсем недалеко. В ответ он предложил пари на бутылку коньяка. Я согласился. Весёлой компанией загрузились в мой «Москвич» и поехали.

Миновали Челобитьево, и у леса в конце длинного зелёного забора я остановил машину возле довольно непрезентабельных ворот. Николай нажал кнопку звонка, и мы приготовились ждать. Но, почти сразу отворилась калитка, которую сначала и не заметили, и перед нами выросла фигура в форме майора КГБ.

Не знаю как с других, но с меня хмель слетел мгновенно. Вот те на! Достукались! Николай сбивчиво стал объяснять майору, что он знаком с Ворошиловым, что находится в Москве и, пользуясь случаем, хотел бы его поприветствовать. Майор сказал: «Ждите», и закрыл калитку.

Эти десять минут, что мы ждали, показались мне вечностью. Я во всей красе представил действительную картину: три подвыпивших кретина запросто, а на самом деле на спор (!), заявляются к бывшему председателю Верховного Совета СССР на дачу поболтать. В голове всё время вертится майорское «Ждите».

В такой дурацкой ситуации реальнее всего ожидать приезда крытой машины и парней, которые тебя в неё затолкают. Рисовались разные мрачные картины. Однако всё обошлось. К моему удивлению вышел сын маршала. Николай промямлил примерно то же, что говорил майору, поинтересовался здоровьем отца, передал привет. После чего мы благополучно укатили. Повезло.

Изба в Мытищах

Одним из первых этапов оформления на стажировку в Англию был визит в районное отделение КГБ. В назначенный день утром, пошел искать это заведение по адресу в Мытищах. Шел от станции по улице вдоль железной дороги. Деревянный дом под указанным номером с виду казался простой избой и оставлял впечатление нежилого. Подход к нему, – крыльцо запорошено прошедшим ночью снегом, и ни одного следа к двери.

Я, было подумал, что не туда попал, как увидел нарисованную стрелку к кнопке с надписью: «Звонить здесь». Я позвонил. Дверь отворилась и невысокого роста мужчина средних лет в простеньком пиджачке сказал: «Здравствуйте Иван Васильевич».

Я опешил от неожиданности. Затравка была столь впечатляющая потому, что я предполагал увидеть и услышать там что-то особое, но всё оказалось довольно банальным. Встретивший меня мужчина, оказавшийся всего лишь дежурным, со мной познакомился, побеседовал и предложил прочитать несколько бумаг о том, что за рубежом надо высоко нести имя советского человека, не вступать в ненужные контакты, опасаться всевозможных провокаций и т.д., в том же духе.

Англия, (1963 – 1964 гг.)

Трудно передать мои первые впечатления о Лондоне и об Англии. Для этого надо представить нашу жизнь того времени. Вся страна, вернее её народ, благодаря хрущёвской оттепели, только-только начал выкарабкиваться из нужды, появились обнадёживающие перспективы. Повальное оскудение и нищета уходили. Материальное положение простых людей потихоньку улучшалось. Появились в быту такие предметы как радиоприёмники, радиолы, первые телевизоры, холодильники, пылесосы, мебель и, даже её гарнитуры.

Уже не было в диковинку услышать, что кто-то из знакомых имеет отдельную квартиру. В продаже появились даже автомобили. Стало значительно свободнее дышать. Однако люди внутренне ещё не освободились от гнетущей атмосферы различных идеологических и политических табу, стереотипов и страхов предшествующих лет. Поэтому, Лондон меня ошарашил.

Лондон

Всё было иначе. Улицы полны автомобилей не двух, а разных марок. Впечатляюще грузные, но на ходу быстрые, красные двухэтажные автобусы, которые англичане называют двухпалубниками (doubledecker). Тогда я ещё застал экземпляры старой конструкции, с открытой задней площадкой и винтовой лестницей на верхнюю палубу, откуда, особенно с первого ряда скамеек, открывается необычайный вид лондонских улиц.

Удивительно юркие чёрные кэбы-такси, традиционно старомодного фасона, управляемые необычайно серьёзными пожилыми водителями в форменных фуражках. Нарядные витрины магазинов и свободный доступ к товарам. Чего стоили знаменитые, знакомые по Свифту и Диккенсу, лондонские пивнушки – харчевни пабы (public houses) и их красочные и шутливые вывески: Три поросёнка, Три пескаря, Грязный Утёнок, Лебедь, Красный лев, Голова лошади, Голова короля и др.

А названия улиц, площадей, хорошо известные по многим романам и повестям?: – Букингемский дворец, Трафальгарская площадь, Уолл стрит, Пиккадилли, Оксфорд стрит, Бейкер стрит, Скотланд Ярд, Ист энд, Вестминстер, Биг Бэн, Тауэр, Виндзор, Темза, мост Ватерлоо, Гринвич. Хожу по городу и не верю. Однако человек ко всему, особенно хорошему, привыкает быстро.

Первые две недели нас держали вместе группой, которая на две трети состояла из лингвистов – аспирантов и преподавателей языковых институтов. Были и физики, биологи, социологи. Нас аграриев было трое. Жили мелкими группами в общежитиях Лондонскго университета. Кучкой бегали в кафе напротив и делали вылазки в город.

К определённому часу группа собиралась в Британском Совете, где чиновники подробно знакомились с каждым, связывались с местами ниших стажировок, и занимали нас краткими уроками разговорного языка в виде блиц-бесед. При этом, у меня было ощущение, что они по какой-то своей методике часто ставят невпопад одни и те же вопросы, вероятно надеясь на сбой. При этом, на уроках разыгрывались как бы шуточные интервью, и рассказывалось об использовании детекторов лжи и методах идентификации человека по электронной записи голоса, с демонстрацией осциллограмм и т. д.

Явно проглядывалась мысль о том, что, мол, слушайте и имейте в виду – нам будет всё видно и известно. Может я превратно и предвзято воспринимал это, под влиянием соответствующих обработок с нашей стороны, но, тем не менее, намёк в их действиях был настолько очевиден, что тогда я так и думал. Коль скоро мне скрывать было нечего, то и их уловки меня не особенно затрагивали.

Престарелый инок

И вот настал день, когда сотрудник Британского Совета меня одного посадил в автомобиль, отвёз в Редингский университет, представил руководству факультета сельского хозяйства, смотрителю – уордену (warden) и… уехал. Уорден сообщил мне, что я буду жить, как и все студенты в университетском общежитии с трёхразовым питанием. Оплата за всё составляла 25 фунтов стерлингов в месяц, что соответствовало ровно половине моей стипендии.

Здание университета старинное готической архитектуры, с виду похоже на монастырь, да университет и начинался когда-то с монастырской школы. Уорден провёл меня в персональную келью с одним узким стрельчатым окном. Обстановки – никакой, кроме узкой железной кровати, пристенного столика и полки с крючками для одежды. Все другие удобства – направо или налево по коридору. Я остался один на один с неведомой мне жизнью и вдруг остро ощутил, что моего блиц-приобретённого тракторно-овощного английского языка – крайне недостаточно даже для простейшего разговора на простейшие житейские темы.

Кошмар! Время подходит к ужину, а у кого и как спросить о столовой, а как заказать ужин? Подумал было: «Не пойду, переночую без ужина. Но, а как же быть завтра с завтраком, да и с обедом? Так и помереть с голоду недолго». Вышел за дверь и у первого попавшегося рыжего юнца в длинной чёрной мантии спросил о столовой. Он с интересом посмотрел на меня и повёл по узким коридорам. При этом я, с удивлением и радостью, отметил, что он понял мой вопрос.

Однако положение оказалось хуже, чем я мог себе представить. На пути к столовой нас встретил уорден и попросил меня следовать за ним. Из какой-то комнатушки он вынес мантию и попросил меня её надеть, так как без мантии находиться на территории университета, тем более входить в столовую не положено. Накинул я её на плечи, и меня охватило чувство новобранца, которого только что наголо обрили.

Думаю: не выбраться теперь мне из этих «монахов». Столовая размещалась в огромном и высоченном зале без потолка, а с почерневшими от времени стропилами крыши вместо него. Дубовые панели на стенах тоже были тёмными от времени. Окна стрельчато-готические, витражные. Основательные деревянные, тоже дубовые, столы четырьмя рядами тянулись от стены до стены. Ряды столов упирались в небольшое возвышение, на котором стоял массивный широкий стол.

За ним стояло несколько человек взрослых, как я потом узнал, воспитателей, а в центре их уорден. Студенты – все молоденькие, 17-20-и летние – весело и шумно занимали свои места. Затем прозвучали три удара деревянного молотка, все затихли, и уорден стал читать молитву, после чего, так же с ударом его молотка, все сели и стали есть. Кошмар. Вот попал старик! Мне-то уже за тридцать.

Назавтра, после завтрака, пошёл к своему научному супервайзеру мистеру Гиббу (Gibb). Он, хороший инженер из промышленности, на факультете числился лектором, читал курс сельхозмашин. А «мистер», т. е. не профессор или доктор, потому, что не имеет учёной степени. После обсуждения плана моей работы на кафедре механизации, я попросил его облегчить моё пребывание в общежитии. Как мог, объяснил ему, что я довольно стар, да и, как кандидату наук (у них это PhD – доктор философии), мне неудобно посещать столовую наравне с мальчишками.

«Расстрижен»

Он пообещал уладить это дело, и cо следующего дня я уже свободно посещал столовую для преподавателей, аспирантов и гостевых учёных. Это было уже совсем другое дело, хотя я ещё некоторое время оставался в том же общежитии, но уже без обязательного посещения столовой.

Кроме Гибба в университете я приобрёл ряд друзей из числа преподавателей. Это инженер Кieth Morgan, экономист David Lloid, биолог Ewen Low. Они не оставляли практически ни одного выходного дня, чтобы не пригласить меня в гости. Особенно я подружился с очень милой семьёй Дэвида и даже был удостоен чести быть крёстным отцом его сына. Хочу отметить, что их ко мне отношение ни единого раза не вызвало у меня и тени подозрения на неискренность.

С их стороны я был окружен неподдельным уважением, вниманием и заботой. В таких отношениях я бы заметил даже крупицу фальши, если бы она была хоть раз. Тем более что не все сотрудники были столь расположены ко мне. Некоторые общались со мной вежливо, но подчёркнуто сухо и только в пределах их рабочего интереса или обязанности.

Тем не менее, факультетская ячейка известного общества Rotary Club приняла меня в свои члены, и я принимал участие в их заседаниях, чаепитиях и обедах. Вышитый вымпел члена клуба и сейчас где-то в шкафу.

После инцидента с Битлами (см. ниже), узнав о моём нежелании находиться в общежитии, Морган помог мне снять частную квартиру за такую же плату. Моей хозяйкой (landlady) стала техническая сотрудница его кафедры Margareth Greenfield, больших размеров женщина, лет шестидесяти. К сожалению, и уж никак не по вине Моргана, выбор этого жилища не был удачным.

Работа

Я полностью ушёл в работу, изучил все представленные в учебных ангарах университета машины, много времени проводил в библиотеке. С Гиббом составили план стажировки, в который включили ряд учебных визитов в другие научно-исследовательские институты и экспериментальные станции страны.

Мой куратор от Британского совета не сразу принял мой план, так как он требовал больших расходов на разъезды. Для защиты плана мне пришлось съездить к нему в Лондон. План был принят, а его реализация дала мне возможность посетить десятки интересных для моей работы мест. На поездах, автобусами, а иногда и автостопом, я исколесил практически пол страны.

Побывал в центральных графствах, а также в Кенте, Корнуэле и Шотландии, три месяца стажировался в Национальной станции (институте) овощеводства в Уэлсборне, недалеко от Стрэтфорда на Эйвоне, города Шекспира. В этом институте я даже успел провести несколько лабораторных опытов по проращиванию семян в разных условиях. Я так увлёкся работой, было так много интересного, что когда срок моего пребывания подходил к концу, мне для удовлетворения моего в этом аппетита уже не хватало двух-трёх недель. И это при том, что я безмерно истосковался по дому, по моей дорогой семейке.

Крупицы памяти

Спидвей

Наши кураторы из отдела культуры посольства преподнесли нам стажёрам подарок – билеты на знаменитый Уэмбли, на соревнование нашей и английской команд по спидвею – мотоциклетным гонкам на льду. Признаться, до этого я слышал, но не имел реального представления об этом виде спорта.

Но то, что я увидел своими глазами с первых же минут представления (я иначе не могу назвать это действо) захватило и увлекло меня до такой степени, что я как вскочил с места на первом вираже мотоциклистов, так и простоял, бешено дёргающимся и кричащим, до конца матча. Отбил ладони. Заметил, что не один я был такой. Бушевал весь стадион.

Омрачились соревнования драматичным случаем. Наш спортсмен Шило на одном из виражей сорвался с дорожки, пролетел вместе с мотоциклом по льду метров десять и ударился головой об ограждение. Стадион смолк, а когда его выносили на носилках, весь стадион встал. Это англичане.

Рединг

Рединг – Небольшой город на Темзе, вяло текущей в сторону Лондона. Знаменит университетом, ежегодными национальными регатами, соревнованиями рыбаков и крупным пивным заводом. Регату видел проездом и за пределами зрительских трибун, а вот соревнование рыбаков – удильщиков меня удивило.

Тогда у нас ведь на удочку ловили любую рыбу и в любом водоёме. Даже есть и поговорка: «Ловись рыбка большая и маленькая!», причём большой у нас считается с ладонь и чуть больше. Эту едят сами, а мелочь отдают кошке. Сидит незадачливый рыбак полдня, а в судке два – три маленьких пескаря. На вопрос об улове, гордо отвечает: «От кошки есть чем отбиться!».

Так вот на этих соревнованиях я с удивлением увидел, что англичане рыбу ловят, а это, как правило, карп или сазан, совсем не так. Которая размером меньше 30 см – не в счёт, сам рыбак выпускает её в воду тут же, а если крупнее, то её в присутствии судьи тщательно измеряют, а затем так же выпускают обратно в реку, а результат замера заносят в журнал. Это похоже на какое-то нереальное или, как теперь бы сказали, виртуальное действо.

Несмотря на обилие рыбаков и развитие любительского рыболовного спорта, англичане не едят речную рыбу, по крайней мере, в густонаселённых графствах с развитой промышленностью. Объясняют это тем, что в рыбе местных водоёмов могут быть яйца гельминтов, опасные для человека.

Редингцы справедливо обижаются на Джером Джерома за то, что он в своей повести «Трое в одной лодке, не считая собаки» нелестно отозвался об их городе, назвав его dirty Reading. Могу заверить: ничего подобного! Город чист, ухожен и уютен.

Bob (Robert), так звали рыжего студента, первого встретившегося мне в коридоре общежития в день моего приезда. Это был высокий худой мальчик восемнадцати лет. Он часто заходил ко мне в комнату, познакомил с другими ребятами, при этом все они говорили, что впервые наяву видят настоящего русского. Мне было даже как-то неудобно чувствовать себя в роли диковинного экспоната.

Вместе с тем Боб сообщил мне, что некоторые из них были разочарованы моим обыкновенным видом и, что находились даже такие, которым не нравилось моё пребывание в общежитии. Он взял надо мной своеобразное шефство, и видно было, что он с гордостью исполняет эту миссию. Как же, ведь – red russian из Советского Союза, а он, к удивлению многих, не боится и даже ходит в моих друзьях.

Однако в один прекрасный день наша дружба лопнула, как мыльный пузырь. А произошло это на почве разного отношения к искусству – у нас в Союзе и у них в Великобритании.

Beetles

Как раз в то время, группа Beetles была на взлёте своей популярности. Дух того времени в Англии непередаваем словами. Везде и всюду, все газеты, радио и телевидение, да и просто в общественных местах, несмотря на известную сдержанность англичан, разговор шёл только о них, битлах.

Как-то, когда жил ещё в общежитии, я спешил куда-то мимо площади железнодорожной станции в Рединге и неожиданно стал свидетелем совершенно необычного представления, которое я запомнил на всю жизнь. Площадь оказалась плотно забитой публикой. Собрались не сотни, а тысячи человек, в основном молодых. Я спросил у какой-то пожилой женщины, о причине такого скопища людей. Она сказала мне, что публика ожидает следования поезда из Лондона в Кардиф, в котором едут Битлы, и люди надеются, что поезд остановится в Рединге хоть на пол минутки, и им, или даже нескольким счастливцам удастся увидеть кумиров.

Я удивился (наверно был единственным таким чуваком в пределах всей Англии), но тоже решил дождаться поезда. Через какое-то время по толпе, как электрический ток пробежала волна возбуждения, сопровождаемая визгом и воплями девчонок. Подходил поезд.

Крик, вой, визг, слились в одну ноту, и она поднялась над площадью на необыкновенную высоту и оставалась там, не снижаясь, всё время, пока на медленной скорости поезд проходил станцию. Подростки – девчонки и мальчишки визжали и дёргались в экстазе. Молодые и даже люди в возрасте кричали, а некоторые в слезах, прыгали и размахивали руками. Это было что-то! Однако, их кумиры-музыканты, обманув надежды поклонников, так и не показались в окнах вагона. Поезд медленно прошёл мимо.

Дубиноголовность

Так вот, в один злосчастный день, прибегает ко мне в келью раскрасневшийся Боб с несколькими ребятами. Все взволнованы. В руках у Боба газета. Одного беглого взгляда на неё хватило, чтобы определить, что это наша, советская газета. Что-то стряслось. Он протянул мне газету, показал отчёркнутую статью и спросил: правда или нет, что в этой статье ругают Битлов?

Им об этом кто-то сказал, но они хотят удостовериться. Я посмотрел, газета «Комсомольская Правда», а статья называлась: «Культура загнивающего капитализма» или что-то в этом роде. Стал читать и – ужас! Сплошное очернение и оплёвывание феномена Битлов.

Ребята требуют перевода. Всеми силами, стараясь сглаживать выражения, не переводил, а сказал что да, статья критическая, но точно сказать не могу, так как текст о музыке для меня труден. (Если бы я дословно перевёл ту статью, они бы тут же меня избили и сами бы вышвырнули из общежития).

Уверен, что в любой библиотеке можно найти ту газету и её грязную статью, перелистав подшивку за ноябрь-декабрь 1963 г.). Вид у мальчишек был оскорблённый и, выждав для приличия минутку, они удалились. Больше ко мне в мою келью никто из них никогда не приходил. Я оказался в полной изоляции.

The Town House

Дом на Кент Роуд 19, в котором я по протекции Моргана снял комнатку, был довольно старым типичным английским таунхаузом шириной в дверь, плюс одно окно небольшой общей комнаты, двумя спаленками на втором этаже и крохотным «садом» (3 × 5 м) на задворках. Садики все обнесены заборами выше роста человеческого, чтобы строго блюсти приватность своей частной жизни. В моё окно был виден высокий кирпичный забор соседнего садика. Поверх него, видимо в ещё не застывший раствор было воткнуто множество осколков стекла (!?).

Почти все жилые кварталы города состояли из унылых улиц таких домов. Все дома примерно одинаковых размеров (некоторые трёхэтажные), а ради экономии земли и стройматериалов вплотную прилеплены друг к другу. При этом англичане не без гордости уверяют, что все эти дома всё-таки разные. И, правда, если их внимательно разглядывать, то действительно, в каждом доме какая ни будь завитушка в отделке выполнена по особому. Похоже на английский юмор.

Примечательным свойством этих, по-английски экономных, домов было то, что они были зверски холодными. Стены толщиной в один кирпич, остекление окон одинарное и никакого отопления, кроме древнего камина в общей комнате, который, как правило, топится только по вечерам, да и то по праздникам, или уж в совершенно сильные морозы.

Холодрыга

Джордж Майкс (Микеш) в книге «Каково быть чужаком» подтрунивает над англичанами, а в главе «Секс» пишет так: (привожу текст всей главы полностью) – «На континенте есть секс. На островах (в Британии) – Hot water bottle (водяная грелка)». И это вся глава. Этими восемью словами всё сказано! Конечно это шутка, но в ней есть и немалая доля правды.

Например, за всю прожитую там зиму моя хозяйка топила камин раза три-четыре по воскресеньям, и то по одной закладке дров в несколько полешек. Зато с великим достоинством каждый вечер по окончании обеда торжественно провозглашала: «Ivan, I‘v put the hot-water bottle into Your bed (Иван, я положила бутылку с горячей водой в постель».

Поднимешься наверх – холодрыга, температура в помещении равна наружной, постель холодная, влажная. Героических усилий стоило раздеться, поднять тяжёлое одеяло и залезть под него. Зато, когда отодвинешь грелку в ноги и ляжешь на согретое место – приходишь в себя, успокаиваешься и быстро засыпаешь. Странно, но я за всю зиму ни разу даже не чихнул.

Голодуха

Другой пыткой моей «несравненной Марго», как я мысленно называл хозяйку, была пища, совершенно не удовлетворяющая потребности моего ещё сравнительно молодого организма. По утрам две ложки овсянки и сильно пережаренная яичница из одного, почти голубиного по размеру, яйца, плюс одного тонкого до прозрачности листика бекона и чай с одним английским кусочком сахара (у нас таких маленьких в то время не было).

Вечером на обед: – протёртый супчик из помидоров и что-нибудь на второе, вроде хлебной котлетки или не менее хлебной и очень жирной, типично английской, сосиски с одной, двумя половинками картошки. Я всё время хотел есть.

Выручали ланчи (обеды) в университетской столовой для преподавателей, которую я посещал непременно. Качество продуктов, из которых хозяйка готовила пищу, меня удивляло, так как я никогда, ни в каких магазинах города не видел таких мелких яиц или такого гадкого бекона или хема (ветчины). Где и почём она их приобретала?

Однако, как говорится – нет худа без добра. Одно её изобретение мне понравилось. Иногда она угощала меня шампиньонами. Множественное число здесь я привёл, подчиняясь принятой в нашем языке норме. Нельзя же сказать: угощала шампиньоном! В действительности же так оно и было – на тарелке лежала одна единственная, правда крупная, шляпка переросшего гриба, с уже побуревшими пластинами (где она покупала такие?). Вместе с тем, к моему удивлению вкус этих старичков оказался восхитительно пикантным.

В наших лесах грибники, остерегаются их брать из-за схожести со смертельно ядовитой бледной поганкой. Я же их обязательно собираю, и даже крупные, с уже полностью раскрывшимися шляпками и бурыми пластинками. Их жена жарит по методу моей Марго – целиком, как оладьи, не разрезая. Попробуйте. Вкуснятина! Цимис!

Шуруп

Однажды Марго торжественно объявила, что сегодня праздник, и по этому поводу обед закончится десертом. Она и всегда придавала строгую степенность церемонии еды, гордо и прямо, как гора, возвышалась во главе стола, замирала на минуту в мысленной молитве и начинала есть, не преминув похвалить явно недостойное похвалы блюдо, или отдельный продукт и при этом ещё спросит: – «Isn’t it?» (Не так ли?).

В этот раз она была особенно, даже величественно, важной. Сюрпризом на десерт оказалось мороженое, необычно большой кусок которого она положила мне на тарелку. С достоинством королевы она ела свою порцию маленькой серебряной ложечкой и прихваливала. Она явно испытывала кайф, не только от вкуса мороженного, но главным образом от чувства удовлетворённости своим благотворением.

Я потихоньку уплетал свою порцию и вдруг в благоговейной тишине раздался резкий скрип моих зубов о что-то твёрдое. И тут же, её возмущённый бас: «Wat‘s the matter with You, Ivan? (Что с тобой, Иван?)». Я выдавил языком изо рта на ложку медный шуруп и показал ей.

Что было! Её лицо побагровело. Она стала метать на меня гневные взгляды, думая, что это моя шутка. Потом растерялась, а когда до неё дошло, что этот злосчастный шуруп действительно из мороженного, схватила остатки угощения, оседлала свой мотороллер и дала ему газу.

Я еле сдерживал смех. Через неделю Марго с довольным видом показывает мне письмо фирмы, в котором приносятся всяческие извинения и уверения, а в качестве компенсации предлагается принять в подарок огромный торт из мороженного. Хватило его нам на три дня.

Марго

Самым важным недостатком моей жизни в доме Марго были отнюдь не холод и голод. Нет! Главными были её ужасная глупость и ограниченность, а также отсутствие телевизора. Разговаривать с ней, кроме как о погоде, было не о чем. У неё на уме было только две темы: её головная боль и убогое наследство от её матери. Например, брала какую-нибудь вещицу и страдальчески плакучим голосом говорила: «When my mother was dying, she gave me this (Когда моя мать умирала, она дала мне это)». Демонстрировала её и вздыхала. И так почти всегда. Менялись только предметы и глаголы: gave, left, presented. Пытка!

А мне крайне необходимо развивать язык, разговаривать и разговаривать на разные темы, не только об её умирающей матушке. К тому же был пример. На моих глазах мой коллега, стажёр из Сирии (кстати, чеченец из семьи, бежавшей из России ещё до революции) здорово прогрессировал в английском, так как жил в семье молодых людей и активно с ними общался.

Что делать? Ведь не скажешь же Гиббу или Моргану, которые искренне тебе помогли бежать из общежития и нашли эту, по английским меркам вполне приличную квартиру, что моя хозяйка, добропорядочная англичанка и уважаемая ими сотрудница, абсолютно непроходимая дура, да ещё и плохо кормит?

Чужак

И всё-таки, моё терпение однажды лопнуло. Накупил газет, изучил объявления о сдаче комнат и пошёл по адресам. И вот тут я остро, на себе любимом, ощутил, что значит быть чужаком в другой стране. Куда не приду, хозяева мгновенно по одному моему виду и речи определяли, что я иностранец и сразу, не спрашивая, кто я и откуда, всегда давали вежливый отказ.

То раздумали, то уже сдали, то кому-то обещали и т.д. Провёл несколько таких походов, пока не уверился в безнадёжности этого моего предприятия. Понял, что англичане не сдадут жильё незнакомому иностранцу. Куда делась их хвалёная терпимость и демократичность. В них явно торчат уши известного британского лицемерия.

Свой или чужой?

Один раз нарвался на совершенно неожиданный случай. В ходе одного из изнурительных походов по объявлениям, позвонил в очередную дверь. Долго не открывали. Затем за дверью кто-то возился с ключом, и меня впустили в помещение. Обычный таунхауз в бедном квартале, прямо – узкий коридор на кухню, за открытой дверью которой виден убогий «садик», слева – узкая лестница наверх и дверь в общую комнату.

В коридоре табурет, на нём таз и стиральная доска. Рядом стоит какая-то неухоженная женщина средних лет, с подоткнутой юбкой и мокрыми красными руками – видно стирала бельё. Смотрит на меня и не отвечает на мои вопросы по поводу объявления. По лицу видно, что не понимает.

Я смотрел на неё и тут, то ли её внешность подсказала, то ли что другое кольнуло – не знаю, но я заговорил по-русски. Лицо её ожило, она с радостью стала отвечать на украинском языке. Оказалось, что её муж Михась, как на грех, куда-то ненадолго вышел и скоро будет, и я смогу с ним поговорить, если подожду немного. Она двинулась было к двери, приглашая в общую комнату, но я сказал, что спешу и лучше зайду завтра.

На улице вздохнул с облегчением. Вот уж именно здесь, в Англии, мне только и недоставало встречи с каким-нибудь власовцем или бандеровцем. Потом пожалел. Мне-то бояться было нечего, не пойдёт же он в посольство с доносом о нашей встрече, а рассказать он мне мог такое, чего ни от кого и никогда не услышишь.

У Польска ниц нэма

Мой коллега, Анатолий Гудков из Вологодского сельзохинститута, проходил стажировку в Сонинге, городке недалеко от Рединга. Мы довольно часто встречались. Излюбленным местом встречи был небольшой старинный паб в Рединге. Обычно мы заказывали по пинте-другой пива и пару часов беседовали. Иногда начинали с одного виски.

Сказал «одного» потому, что в английских пабах обычно заказывают: «One (Single) or Double Whisky». (Это одна или две порции напитка по 28 граммов). Бармен, как правило, хозяин, строго следит за выпивохами. Дважды дабл он ещё нальёт, а третью дабл и не проси – не даст, а будешь настаивать – вышвырнет вон.

Так вот, мы не спеша смаковали пиво, покуривали папиросы и обсуждали разные проблемы. Было довольно любопытно и даже забавно видеть интерес окружающих, смело говорить вслух, не опасаясь, что кто-то нас слушает. Особенно привлекал внимание англичан запах наших папирос.

Однажды закурил Герцеговину Флор, сорт дорогих папирос, присланных мне с какой-то оказией. Заметил: люди принюхиваются к необычному запаху, и услышал, как за соседним столиком солидный пожилой, в твидовом костюме, англичанин сказал собеседнице, с ноткой уважения, что это запах настоящего табака. Приятно.

Посетители паба в основном постоянные. Как-то среди них моё внимание привлёк один довольно невзрачный тип. Обычно он сидел в дальнем полутёмном углу. Затем с каждым разом стал пересаживаться всё ближе и ближе. Однажды, я не выдержал, посмотрел ему прямо в глаза и жестом пригласил к нам. Мне показалось, что он с радостью схватил свой стакан, подошёл к нашему столу и сказал по-русски «Здравствуйте».

Мы не удивились. Он рассказал, что давно нас приметил, а по обрывкам фраз догадался, что мы русские, но никак не решался подойти. Оказался он поляком, рабочим на местном пивоваренном заводе. На смеси польского с русским рассказал, что в Англию попал в составе формировавшейся в России в 1943 году польской армии генерала Андерса, ушедшей затем через Иран в Египет и далее в Европу, для участия в войне против Германии под флагом осевшего в Лондоне правительства Польши в изгнании.

В 1944 году участвовал в десанте союзнических войск под Арнемом в Нидерландах. После войны с остатками польской армии остался в Англии, так как: «Польшу захватили большевики, и она сейчас под властью России». На вопрос, откуда он это взял, ответил, что так говорят в местном польском обществе и показал мизерного размера газетку на польском языке. Мы засмеялись, и стали было рассказывать о современной Польше. Не верит. Опять показывает газету и говорит: «Зараз у Польску ниц нема исты» – (сейчас в Польше есть нечего). Нашим словам и верит, и не верит. На глазах слёзы.

Бедный и совершенно несчастный человек. Из-за каких-то диких нелепых россказней лишён родины и нормальной человеческой жизни. Местное общество его не приняло. Кому он нужен? За двадцать с лишним лет жизни в Англии почти не знает языка, кроме слов необходимых по работе. Скудный заработок и отчуждённость не позволили завести семью. При этом радуется тому, что живёт не в Польше, «где бушует поголовный голод». Жертва бессовестной пропаганды.

Подобную картину, и тоже с поляками, я наблюдал в Уэлсборне. В одном из отделов института я приметил худощавого человека, который всегда как-то явно и с опаской старался не встретиться со мной. А если так случалось, то обходил или поворачивал назад. Однажды, в гостях у супругов Пейдж я спросил о нём.

Они рассказали, что это один из двух польских бывших офицеров, работающих в институте на технических должностях. Держатся они замкнуто, всегда вместе. По всей вероятности когда-то были важными функционерами польского правительства в Лондоне и располагают какими-то сведениями, о чём говорит то, что никогда не расстаются с портфелями, в которых вероятно какие-то важные бумаги. Близко их никто из местных англичан не знает.

Сюрприз

Как-то во время очередной встречи, Анатолий передал мне приглашение директора его института на небольшой приём и фуршет по поводу дня рождения Анатолия. При этом его деликатно предупредили, что коль скоро приём полуприватный и вечерний, желательно прийти не в светлых костюмах. Кстати таковых у нас и не оказалось.

В назначенный день и час мы с Анатолием вошли в актовый зал института. Всего человек десять гостей уже стояли небольшими группками в просторном зале. Почти все мужчины были в смокингах, а женщины в вечерних (длинных) платьях. Директора института, а это была женщина, окружала группа мужчин.

Как только мы вошли, от этой группы отделился и пошёл нам навстречу человек. С дружеской улыбкой на лице и громким голосом, он заговорил по-русски: «Эй вы!…, далее он понёс ужасный, площадный русский мат. При этом публика, включая дам, радостно и приветливо улыбалась. Я оцепенел, схватил Анатолия за руку и зашептал: «Провокация. Пошли отсюда!» – Анатолий ответил: – «Погоди, это мой знакомый» и потянул меня за руку навстречу к этому крикуну.

Мы поздоровались с ним и со всеми. В ходе бесед выяснилось, что этот джентльмен обещал собравшимся приподнести им и нам сюрприз – поприветствовать нас на русском языке, которому он научился у моряков и грузчиков в порту Мурманска, где он во время войны побывал с английским морским конвоем.

Совето-Русо-фобия?

Не заметил. Я посетил многиe научные и опытные учреждения, полевые демонстрации техники и выставки, и никогда не испытывал явного подозрительного или враждебного отношения со стороны англичан – научных работников, преподавателей, деловых людей и даже фермеров. Вот удивление – проявление интереса как к объекту своеобразной экзотики на их лицах иногда легко угадывалось.

Особенно забавной выглядела ситуация, когда я где-нибудь на открытой дороге останавливал машину автостопом. Узнав, что я советский русский, от неожиданности люди сильно удивлялись, а затем с интересом расспрашивали, а от предлагаемой мною платы за проезд, как правило, отказывались. В то время встретить прямо на дороге живого русского, да ещё и советского, для них было чем-то необычным и даже небывалым.

Молодёжь – совсем другое дело. В общежитии университета я часто встречал испуганно неприязненные взгляды студентов, кроме небольшого кружка друзей Боба. То же было с Николасом, старшим сыном Дэвида Ллойда, который в течение первой встречи недружелюбно дичился. Как рассказывал потом Дэвид, до этого мальчик упрашивал отца, меня не приводить.

Однако в дальнейшем мы с Николасом подружились. Я ему рассказывал об СССР, России, Москве, дарил значки и открытки. Рассказал о войне с фашистами, об оккупации и жертвах и о взятии Берлина нашими войсками, чему он был крайне удивлён. Дэвид говорил, что Николас даже подрался в школе после того, как стал доказывать ребятам, что русские, тем более, советские – обыкновенные, и даже хорошие, люди.

А Морган, когда он в первый раз пригласил меня в гости, прямо опасался, что его тринадцатилетний сын Джон может оскорбительно повести себя по отношению ко мне потому, что представляет русского не иначе как огромного мужика с рыжей бородой и ножом в зубах. Сам Морган был левых убеждений, а умонастроение и поведение молодежи и, в частности, своего сына объяснял влиянием постоянной антисоветской пропаганды по радио и в кино, а также в школе и на улице.

Такого же мнения были и супруги Пейдж в Уэлсборне, научные работники института. В молодости они были активными участниками и даже функционерами красного молодёжного движения в Англии. Организовывали и проводили акции протеста, в том числе в поддержку мирных инициатив Советского Союза. Не раз на себе испытывали удары полицейских дубинок. Там же познакомились, а позднее поженились.

По их признанию больнее всего для них, да и для всего левого движения а Англии, оказались не водомёты, слезоточивые газы и дубинки конных полицейских, а крах социалистических идеалов, воплощением которых, как они считали, было первое в истории социалистическое государство, особенно после признаний Хрущевым и съездом компартии СССР, культа личности Сталина и раскрытием связанных с этим преступлений советских властей.

Массированная антисоветская пропаганда до этого воспринималась ими как явная бездоказательная ложь апологетов капиталистического строя и их содержанки – прессы. И вдруг… такие признания! Левое движение потеряло больше половины своих приверженцев и потерпело поражение, а антисоциалистическая пропаганда праздновала победу. Вот и результат. Современную молодёжь, говорили они, теперь поднять трудно.

«Происки»

Определённые службы в Англии работали исправно. Не прошло и нескольких дней после моего ухода на частную квартиру, как на её адрес, на моё имя стала поступать антисоветская литература из Народно-трудового союза (НТС) и других антисоветских источников. Газеты и брошюрки ничего интересного не содержали, а вот книги Оруэлла «Скотный двор» и «1984» на русском языке, я прочитал с большим интересом. Однако, на мой взгляд, «1984» была перепевом замятинской «Мы», а вот «Animal Farm» («Скотный двор») тогда на меня не произвела впечатления. Так, фантазийная басенка!

Дело в том, что прочитал я «Скотный двор» в 1963 году, в пору небывалой прочности устоев и мощи СССР. Тогда подобные вещи не воспринимались иначе, как фантазии. Да и сам автор назвал это произведение сказкой. Однако, когда я перечитал её сейчас, в период развала страны, да ещё не в переводе, а в оригинале, она потрясла меня cвоим невероятным прозрением.

Как можно было человеку если не красных, то уж, по крайней мере, розовых социалистических воззрений (Оруэлл воевал в Испании против фашистов и был тяжело ранен в одном из боёв), в далёком 1945 году увидеть и обрисовать, через почти полувековую толщу будущего, весь процесс развития и гибели нашей, российской модели социалистического государства.

Поражает похожесть и чёткость гротескных мазков общей картины развития событий на «скотном дворе», на ход развития и конца советской истории. Особенно меня потрясло, и это уже похоже на мистику, даже портретное сходство главных персонажей повести с нашими коммуно-капиталистическими перевёртышами – Борисом и Егором.

Ещё по прибытии в страну, на брифинге в посольстве один из молодых дипломатов (или сотрудников) предупреждал нас, что английские службы будут негласно следить за нами и просматривать наши вещи. Чтобы не замечать этого, а значит и не беспокоиться, он советовал держать вещи в беспорядке. Что я и делал, хотя у меня это хорошо получалось даже без его подсказки.

Однажды утром, как обычно побежал в университет. До него было три-четыре автобусных остановки, но я предпочитал ходить пешком ради здоровья, да и ради экономии шиллингов, которых и так было немного. Пройдя больше половины пути, вспомнил, что какую-то нужную вещь оставил дома, и повернул обратно.

Хозяйка в это утро почему-то не торопилась выводить своего «мотопони» и я подумал, что дом ещё не будет заперт. Открыл дверь. Увидев меня, хозяйка в явной растерянности мелькнула в кухню, а я быстро поднялся наверх, в свою комнату и…замер. Посреди неё стоит огромный полицейский, в руках какая-то из моих книг. Увидев меня, он тоже замер от неожиданности. Я с испугу буркнул: «гуд морнинг».

Это немного разрядило обстановку. Спросил, что он здесь делает. Он тоже пришёл в себя и ответил, что зашёл навестить хозяйку, его старую знакомую. Обмолвились ещё парой незначащих слов, напряжение спало. Внутри давил смех. Захотелось закурить, вытащил пачку Казбека, взял одну папиросу и предложил ему.

Он приял её, удивлённо оглядел, зажёг зажигалку, поднёс прикурить мне, а затем стал прикуривать сам и вдруг сильно закашлялся. Я глянул и увидел, что он взял папиросу так, как они это делают с сигаретами, то есть табаком в рот, а поджёг бумажный мундштук и задохнулся едким дымом. После того, как он откашлялся, я пояснил ему, как надо курить русские папиросы.

Мы спустились вниз, и он смущённо извинился за вторжение. Я ушёл. По дороге в университет удивлялся не столько визиту полицейского, сколько поведению хозяйки. Ведь, судя по всему, она была «в деле», и заранее знала о его визите.

Ещё одна встреча

На автобусной остановке в Уэлсборне, ожидал автобус в Стратфорд. До его прихода оставалось минут десять, я отошел в сторонку и закурил папиросу, но дымок вероятно как-то дошёл до ожидающих, и один из них, полицейский, подошёл ко мне и поинтересовался что за табак я курю. Я показал пачку Казбека. Он удивился их необычным видом и непонятными буквами и спросил кто я и откуда.

Когда я сказал, что я русский и сейчас нахожусь в здешнем институте, он не особенно удивился, но когда я уточнил, что приехал из Советского Союза, у него от неожиданности отвисла челюсть. По его сверх растерянному виду было ясно, что он решает трудную задачу: оставить меня в покое или хватать и тащить в участок. Я выручил его, сообщив, что я здесь по обмену с Британским Советом, и назвал имя моего научного руководителя в институте. Он успокоился, и я угостил его папиросой, объяснив, как их курят.

* * *

Далее

В начало