1972 год был насыщен интересными событиями.

25 января президент США Ричард Никсон признал, что его советник Генри Киссинджер с 1969 года ведет секретные мирные переговоры с представителями Северного Вьетнама в Париже.

В СССР об этих переговорах официально не сообщается; узнают об этом только те, кому это положено знать по службе, и любопытные, регулярно слушающие БиБиСи и «Голос Америки». Таких любопытных, впрочем, становится все больше: качество бытовых радиоприемников растет, служба глушения передач постепенно теряет бдительность, а информации в советских газетах и журналах появляется все меньше.

Британия признает республику Бангладеш, Пакистан в ответ выходит из Британского содружества наций. Этот незначительный сам по себе факт показывает нарастающую тенденцию к национальному самоопределению народов. То, что произошло потом в СССР и на его обломках, не было следствием какого-то особого угнетения народов в Советском Союзе: во второй половине двадцатого века каждый, даже самый маленький по численности народ хотел жить по-своему.

Но это относится не ко всем народам. Еще год назад наши пропагандисты, включая часто выступающего у нас с лекциями Заместителя министра иностранных дел Михаила Степановича Капицу, уверяли нас, что национальные различия никогда не позволят создать Европейский союз. И вот, в 1972 году в европейские содружества вступает Англия. Соединенные Штаты Европы, идею создания которых так не одобрял В.И. Ленин, приобретают реальные очертания.

Единая Европа, чьи совместные интеллектуальные и технологические ресурсы практически не уступают ресурсам США, получает еще одно немаловажное преимущество перед Вашингтоном. Основную долю оборонных расходов в рамках НАТО несут США, а Европа может развиваться ускоренными темпами. Нечто подобное произошло после войны с Японией, которая вышла на передовые рубежи в мире по новейшим технологиям под прикрытием американского «ядерного зонтика». До поры до времени это будет устраивать даже Западную Германию, которая подспудно хочет быть «самым равноправным» членом Европейского Союза.

Впрочем, как показывают итоги недавнего (2005 г.) голосования по конституции Европейского союза, народы Франции и Голландии отвергают идею единого государства, боясь потерять себя в новом единстве. Процесс объединения Европы идет медленно и трудно. Не последнюю роль в этих трудностях играет опасение оказаться под германским диктатом, ведь Германия была и остается самым мощным в экономическом отношении государством Европы.

27 февраля Израиль бомбит Южный Ливан в ответ на террористические действия палестинских боевиков.

В середине марта король Иордании Хусейн предлагает создать на западном берегу реки Иордан независимое палестинское государство; Египет в ответ разрывает дипломатические отношения с Иорданией. У арабских государств на Ближнем востоке нет единой позиции в отношении палестинской проблемы и Израиля. Пока преобладает политика полного отрицания права Израиля на существование.

В одной из лекций М.С. Капица откровенно (свой среди своих) говорит: «Никакой проблемы палестинских беженцев нет. Из лагерей палестинских беженцев давно уже уехали в другие страны и прекрасно там устроились все, имеющие желание работать, получить образование или деньги. В лагерях остались только старики и дармоеды, которых устраивает паек международной помощи».

Конечно, подобные высказывания были «не для печати». Печать кричала противоположное. Израиль, за создание которого некогда голосовал СССР, теперь был воплощением зла. На этих же лекциях однажды было сказано, что И.В. Сталин, мотивируя свою поддержку Израиля, в 1949 году произнес: «Спят они там, на Ближнем востоке. А мы им евреев подсунем. Они арабов быстро революционизируют». Кроме того, «отец народов» рассчитывал, что выходцы из СССР, входящие в руководство молодого еврейского государства, будут проводить угодную ему (Сталину) политику. Когда же эти надежды рухнули, Сталин резко изменил свое отношение к проблеме.

Все последующие советские лидеры в отношении Израиля следовали сталинской дорогой. Только после развала Советского Союза президент России В.В. Путин посетил Израиль.

Между тем, боевые действия во Вьетнаме продолжаются. США теперь добиваются не победы, а почетного мира и гарантий сохранения Южного Вьетнама. Хо Ши Мин тоже хочет мира, но его целью является поглощение Южного Вьетнама.

Начало года в СССР ознаменовалось процессом над В. Буковским. Пресса, конечно, преподносила его как исчадие ада. Суровый приговор был встречен советской общественностью «с единодушным одобрением».

А.И. Солженицыну присуждена Нобелевская премия в области литературы. Присутствовать на церемонии вручения премии в Стокгольме Александр Исаевич не смог: не дали разрешения на выезд. Теперь Советский Союз отказывает во въездной визе представителю Шведской академии, который должен был вручить премию лауреату в его родной стране. И опять ни слова в советской печати.

Сколько в решении Нобелевского комитета было от литературы, и сколько от политики? Думаю, что 100% от политики, хотя сам я «Архипелаг Гулаг» на свежачка читал с удовольствием, когда он был напечатан.

Травля Солженицына достигает крайних пределов. Ему удается продолжать работу только благодаря поддержке друзей – Ростислава Ростроповича и Галины Вишневской.

За отстранением от власти Н.С. Хрущева последовал малозаметный вначале поворот в оценке деятельности В.И Сталина. Конечно, открыто об этом не говорили, но исподволь исправляли перехлесты, допущенные Никитой Сергеевичем в знаменитом «секретном» докладе на Двадцатом съезде Партии. Я видел и читал эту ядовито красную брошюру с грифом «Секретно». Копии этого доклада можно было приобрести позднее по дешевке, например, в Варшаве на рынке. Последовавшая за съездом реабилитация невиновных даже при Н.С. Хрущеве затронула немногих.

Расследования специальных комиссий не подтвердили теорию сталинского заговора, жертвой которого якобы пал С.М. Киров. «Большой жизнелюб» был убит по бытовым мотивам ревнивым психически неполноценным мужем.

Двенадцать миллионов заключенных ГУЛАГа после опубликования подлинных документов в 90-годы превратились в миллион с небольшим.

«Уничтожение» командных кадров Красной Армии не было причиной неподготовленности армии к войне. Просто на должности низшего и среднего командного состава стали назначаться люди, окончившие краткосрочные офицерские курсы.

Численность Армии резко возрастала в ходе подготовки к войне, и опытных офицеров не хватало. Командиры, имеющие специфический боевой опыт Гражданской войны, были к 1937 году уволены в запас и отставку по возрасту.

Кремлем постоянно подчеркивалась верность курсу двадцатого съезда. При всем многообразии лекций и семинаров, обрушивающихся на наши головы, никогда не было сказано ни слова об изменении позиции. В условиях «тихой» реабилитации Сталина Солженицын с его разоблачениями был Кремлю больше не нужен.

В течение целой недели (14-20 мая) в Каунасе проходят демонстрации с требованиями свободы Литве. Конечно, никаких официальных сообщений об этом не было. Я узнал об этом событии через тридцать лет. Стремление народов прибалтийских республик к независимости большинство воспринимало через личный опыт как недружелюбие к русским. Несмотря на то, что республиканские бюджеты Эстонии, Латвии и Литвы постоянно дотировались из союзного бюджета, несмотря на сравнительно высокий уровень жизни в Прибалтике, народы Балтии стремились жить независимо от «старшего брата».

В мае президент США впервые в истории посещает СССР. С этим визитом связано происшествие, о котором писали советские газеты. Ричард Никсон захотел посетить Центральный рынок в Москве. Во время этого посещения он предложил одному из мясников стодолларовую бумажку. Мясник, как писали газеты, «с достоинством» отказался. Президент из этого заключил, что мясник не знает, что такое доллар.

Советские люди сделали свои выводы:
Во-первых, взять деньги у американца на глазах у офицеров КГБ мог только безумец. Во-вторых, мясники Центрального рынка были элитой среди элиты в советской системе торговли.

За право занять эту должность надо было заплатить минимум пятьдесят тысяч рублей (около $30 000 по тогдашнему официальному обменному курсу) плюс солидные ежемесячные взносы.

И денег у этого мясника в валюте было достаточно, и сотня долларов для него была суммой, из-за которой не стоило и мараться. Это в Америке сто долларов – дневная зарплата для не самых низкооплачиваемых категорий работников. Мясник Центрального рынка в советской Москве делал в день значительно больше. Через месяц после визита в Москву для Никсона начался кошмар Уотергейта, приведший, в конце концов, к его отставке.

В 2005 году стало, наконец, известно, кто снабжал американских газетчиков информацией, приведшей к отставке Никсона. Им оказался высокопоставленный сотрудник ФБР Фелт. Теперь из него одни делают героя, а другие обвиняют в предательстве. Я считаю, что это была измена.

В июле президент Никсон объявляет, что СССР закупит за три года американское зерно на 750 миллионов долларов. Это сообщение тоже доходит до населения СССР только через «Голос Америки». Кризис советского сельского хозяйства углубляется. Каждую осень население Москвы, особенно студенты и военнослужащие, вывозятся в подмосковные хозяйства «на картошку».

Мы тоже принимаем в этом посильное участие. Во время очередного выезда со своим институтом в подмосковный колхоз Вера спросила у колхозника: «Почему же вы свой урожай до сих пор не убрали?» Колхозник улыбнулся и ответил, указывая движением головы на председателя колхоза: «Свой урожай мы давно убрали. Теперь на барина работаем». Конечно, под своим урожаем он имел в виду приусадебный участок, с которого продолжало кормиться большинство крестьян всю зиму. Жена рассказала мне об этом случае, и мы дружно повозмущались «политической незрелостью» колхозников.

Демократические по сути реформы Хрущева, открепившие колхозников от земли, привели к обезлюживанию деревень. Сил еще хватает, чтобы посадить и посеять. В окрестностях крупных городов убирают урожай горожане. Сколько тут от действительной нехватки людей, сколько от недостатка техники и нежелания работать, никто не знает. Прикладная сельскохозяйственная наука разрабатывает и предлагает все новые и новые системы машин, которые должны превзойти лучшие мировые образцы, но до производства дело не доходит: нет денег. Бедой СССР является и отсутствие современных хранилищ для овощей и фруктов. Урожай сгнивает, не доходя до потребителя. На создание современной инфраструктуры сельского хозяйства денег тоже взять негде.

Официальные военные расходы, открыто публикуемые в прессе, это деньги на зарплату армии и содержание Центрального аппарата. Эта статья бюджета практически полностью покрывается за счет продажи населению водки и вина. Остальные оборонные расходы (в том числе, разработка и производство вооружения, стоящие значительно дороже) спрятаны в статьях расходов по министерствам с невинными названиями. Только министерство Оборонной промышленности не скрывает своего отношения к обороне.

Министерство Общего машиностроения – это ракеты и космическая программа, министерство Среднего машиностроения – это ядерная программа, министерство Тяжелого машиностроения – это танки и т.д. То же самое делали и делают до сих пор и США. Разница «только» в том, что США вместе с союзниками по НАТО твердо знают: потенциальными противниками в предстоящей войне могут быть СССР и КНР. СССР со слабыми союзниками по Варшавскому договору и ненадежными партнерами на Ближнем Востоке по-прежнему считает потенциальным противником весь остальной мир.

Тот же М.С. Капица на очередной лекции пересказал разговор с высокопоставленным американским дипломатом. Американец на приеме в посольстве якобы сказал: «Говорят, что мудрость государства в том, кого оно выбирает в союзники. Если судить об СССР по этому признаку, то вы – безумцы. Возьмите в союзники нас, и мы будем править миром». Ах, если бы в Кремле и Вашингтоне царила мудрость…

Кстати, все тот же Виктор Суворов, описывая свои дискуссии с европейскими специалистами по поводу предвоенной политики СССР, правильно заметил, что И.В. Сталин вел внешнюю политику так, что Англия и США просили его напасть на Германию, обещая взамен неограниченную помощь вооружением и стратегическими материалами. Что и случилось после начала Великой Отечественной войны. Именно в союзе с Западом СССР добивался наибольших успехов, но различие социальных систем не позволяло сделать этот союз долговременным и прочным.

В сентябре 1972 года на Олимпиаде в Мюнхене арабские боевики убивают 11 израильских спортсменов. Люди всего мира скорбят и отказываются понимать, каким отщепенцем надо быть, чтобы нарушить олимпийское перемирие. Терроризм еще раз показывает, что для него нет ничего святого. Нет у террористов и национальности: 30 мая 1972 года в аэропорту «Лод» три японских террориста из пропалестинской организации «Красная армия Японии» убили 26 граждан Израиля.

В мае подписан договор между СССР и США об ограничении противоракетной обороны. В начале октября представители СССР и США подписывают договор ОСВ, ограничивающий число ракет наземного базирования и ракет, установленных на подводных лодках. По существу стороны договорились зафиксировать уровни ракетного вооружения на момент подписания договора, но это уже был огромный успех.

Годы президентства Ричарда Никсона были очень плодотворны во внешней политике.

26 октября в Северном Вьетнаме опубликован текст Соглашения с США о прекращении боевых действий. Генри Киссинджер заверяет, что мир в Индокитае скоро будет заключен. Увы, еще не скоро…

1 ноября президент Южного Вьетнама отвергает план США по прекращению военных действий.

На выборах в США с огромным преимуществом побеждает Ричард Никсон, но расследование Уотергейта не прекращается.

18 декабря американская авиация начинает массированные бомбардировки территории Северного Вьетнама и продолжает их до Нового года.

В моей узко профессиональной области 1972 год отличался некоторым ростом общего количества запусков космических аппаратов. СССР произвел 81 запуск ракето-носителей (считая неудачные). Более 75% из них были выполнены в интересах Министерства Обороны. США произвели 33 запуска; более половины запусков – военные.

Интересно отметить, что для решения практически тех же задач США в 1972 году потребовалось почти в два с половиной раза меньше запусков, чем СССР. Начало сказываться отставание в надежности аппаратуры и конструкции. Кроме того, отработанная на спутнике «Corona» система доставки фотоинформации на Землю частями в капсулах позволяла США экономить на запусках фоторазведывательных спутников.

В СССР в 1972 году заканчивалась затянувшаяся разработка фоторазведчика с двумя капсулами «Янтарь-2К». Разрабатывали этот аппарат в Самаре в ЦСКБ, который в то время считался филиалом ОКБ-1. Но до серийного производства многокапсульных фоторазведчиков было еще далеко.

Увы, даже я, имевший солидный опыт испытаний космических аппаратов, служа в институте, ловил себя на том, что воспринимаю технику все чаще по названиям и индексам, не зная ее характеристик. Что же тогда говорить о моих сослуживцах, многие из которых ракету и космический аппарат видели только на картинке!

14 февраля 1972 года была успешно запущена станция «Луна-20», а 25 февраля на Землю была доставлена колонка лунного грунта.

27 марта 1972 года стартовала к Венере автоматическая межпланетная станция «Венера 8». Ее двойник, запущенный через четыре дня (Космос-482), остался на околоземной орбите. 22 июля спускаемый аппарат произвел мягкую посадку на поверхность Венеры.

29 июля была предпринята попытка запустить вторую долговременную орбитальную станцию «Салют». Отказал носитель «Протон-К». Я не знал тогда о той ожесточенной борьбе, которая сопровождала разработку и испытания «Салюта». Интересующихся подробностями я отсылаю к обширной статье Ю.А. Тяпченко в разделе «Публикации» энциклопедии «Космонавтика» А. Железнякова в Интернете.

Вкратце история этой борьбы выглядит следующим образом.

Генеральный конструктор академик В.Н. Челомей, подключенный к космической программе в начале 60-х годов при поддержке Н.С. Хрущева, не тратил времени даром. Он «прихватил» в состав своего ЦКБМ ОКБ-23, которым руководил академик В.М. Мясищев. Решение это было принято на фоне хрущевской кампании по ущемлению военной авиации в пользу Ракетных войск и космической программы. Мясищева «ушли», прервав работы над сверхзвуковым стратегическим бомбардировщиком М-50, который опережал лучшие зарубежные разработки лет на двадцать.

С 1964 года ЦКБМ начал работы по созданию пилотируемого ракетно-космического комплекса «Алмаз» военного назначения.

ОКБ-1, которым после смерти С.П. Королева руководил академик Василий Павлович Мишин, ускоренными темпами терял роль монополиста по разработке космических систем. Обретали самостоятельность филиалы, некогда созданные С.П. Королевым в Куйбышеве, Красноярске и других городах. Становилось ясно, что единственным участком работ для предприятия остается программа пилотируемых полетов.

В.П. Мишин, ракетчик по опыту работы, был занят программой Н-1 (сверхтяжелый носитель) и не обратил внимания на разработки ЦКБМ. Но его подчиненные (Борис Евсеевич Черток, Константин Давидович Бушуев, Константин Петрович Феоктистов и др.) остро почувствовали опасность. Разработкой «Алмаза» В.Н. Челомей выбивал почву из-под ног ОКБ-1 и мог стать опасным конкурентом.

Работы эти шли медленно: сказывался недостаток опыта и скрытая оппозиция специалистов филиала ЦКБМ (бывшее ОКБ-23) новому руководству. Пользуясь этим, ОКБ-1 в январе 1969 года объявило состыкованные на орбите корабли «Союз-4» и «Союз-5» первой экспериментальной орбитальной станцией.

После отстранения Н.С. Хрущева от власти обстановка резко изменилась не в пользу В.Н. Челомея. В декабре 1969 года группа руководящих сотрудников ОКБ-1 (без В.П. Мишина, который был в отпуске) встретилась (по их просьбе) с секретарем ЦК КПСС и будущим Министром Обороны Дмитрием Федоровичем Устиновым. Результатом встречи стало постановление ЦК КПСС и СМ СССР от 9 февраля 1970 года о разработке ОКБ-1 долговременной орбитальной станции ДОС-7К.

Опираясь на это постановление, ведущий конструктор нового комплекса и будущий Главный конструктор ОКБ-1 Ю.П. Семенов встретился с В.Н. Челомеем в его кабинете в Реутово и, несмотря на упреки и возражения, добился передачи в программу ОКБ-1 четырех готовых корпусов станции «Алмаз». Разговор В.Н. Челомея с министром С.А. Афанасьевым ничего не дал. В.Н. Челомея продолжали считать креатурой Н.С. Хрущева и не любили ни в ЦК, ни в Правительстве.

29 июля была произведена неудачная попытка запуска долговременной орбитальной станции (ДОС) (авария носителя на участке работы второй ступени). Один из корпусов «Алмаза» был частью конструкции; постепенно все четыре корпуса были использованы для запусков ДОС «Салют».

Комплекс «Алмаз» так и не увидел света, хотя отдельные его элементы запускались в беспилотном варианте. Одна или две из семи запущенных ДОС «Салют» был на самом деле «Алмазом», но в интересах сохранения секретности новое имя комплекса использовано не было.

Конструкция «Алмаза» была прогрессивной, так, возвращаемый аппарат обладал свойством многоразовости. Кроме того, этот комплекс с самого начала был задуман как военно-разведывательный и был лучше приспособлен к решению военных задач.

Неужели руководство СССР отказалось от военного комплекса в пользу научно-исследовательского и народнохозяйственного? Нет, конечно, потому что на «Салюте» решались те же задачи, что и на «Алмазе».

Монополия ОКБ-1 (ЦКБЭМ, НПО «Энергия», РКК «Энергия» имени С.П. Королева) на пилотируемые полеты не всегда шла на пользу дела. Но судьбы космической программы решались не в кабинетах конструкторов.

Какое-то время наш отдел принимал участие в оценке надежности будущего «Алмаза». Отчетливо помню, что в разговорах и обсуждениях мелькали сокращения ВА (возвращаемый аппарат), ТКС (транспортный корабль снабжения). Но довольно быстро эта тема была снята с обсуждения.

Гибель трех космонавтов на «Союзе» привела к длительной задержке в программе пилотируемых пусков. Никто не хотел рисковать. За весь 1972 год не было ни одного пилотируемого пуска. Но 11 ноября была предпринята очередная попытка запустить Н-1. Увы, первая ступень опять отказала. Это был четвертый подряд неудачный пуск. Стало ясно, что конструкция ракеты неудачна. Разнообразие внешних проявлений отказов не позволяло однозначно определить истинную их причину. Существенно сказалось на программе Н-1 отставание СССР в вычислительной технике. Процессы подготовки носителя к пуску и диагностики не были в достаточной степени автоматизированы.

Теперь, после выхода в свет книги воспоминаний Бориса Евсеевича Чертока (Б.Е. Черток, «Ракеты и люди», книги 1-4, М., Машиностроение, 1995-2003 гг.) стали известны подробности отработки этого носителя. Конечно, продолжали играть свою трагическую роль спешка, отсутствие наземной экспериментальной базы, сказалась и неудачная концепция двигательной установки первой ступени.

В свое время в 1964 году были представлены на суд высокого руководства три варианта тяжелого носителя: УР-700 В.Н. Челомея, Р-56 М.К. Янгеля и Н-1 С.П. Королева. Как всегда, денег на параллельную разработку не было. Выбрали Н-1, выбор оказался неудачным.

Спешка при разработке привела к тому, что от варианта создания мощного двигателя, составленного из одиночных двигателей тягой 500 тонн, отказались. Не проявлял энтузиазма и главный тогда разработчик двигателей В.П. Глушко. Проблему создания начальной тяги первой ступени в 3000 тонн решили, связав тридцать относительно маломощных двигателей, разработанных фирмой Кузнецова.

Работа эта была новой. Процесс приобретения знаний и опыта шел параллельно с летно-конструкторскими испытаниями. Разработанные в ходе испытаний новые высоконадежные двигатели Кузнецова так и не были испытаны в полете.

Пуск 11 ноября оказался последним в программе Н1-Л3. Но пройдет еще два года, прежде чем будет принято решение о прекращении работ. Зловещую роль в судьбе Н-1 сыграл и Валентин Петрович Глушко. Б.Е. Черток как интеллигентный человек предпочел умолчать об этом. Мне проще, и я говорю об этом прямо.

Непомерное честолюбие и амбиции Валентина Петровича сказались и на дальнейшем ходе работ. Вместо пяти лет, которые, по мнению Б.Е. Чертока, требовались для окончания отработки Н-1 с новыми двигателями, было потрачено 15 лет на отработку ракеты-носителя «Энергия». Зато главным конструктором ее был уже не С.П. Королев, а В.П. Глушко. Ради одного этого стоило списать многомиллиардные убытки и задержать программу на десять лет. А ситуация в стране сложилась так, что тяжелый носитель оказался после двух успешных пусков никому не нужен.

1972 год был важным и для нашей семьи. Весной жена заканчивала третий курс института, и ее ожидала так называемая пионерская практика. Это означало, что в течение примерно месяца жена должна будет исполнять обязанности пионервожатой отряда в одном из пионерских лагерей. Трудность заключалась в том, что ее заболевание исключало возможность сделать это. Я должен был быть с ней хотя бы в течение ночи, чтобы дать ей возможность отдыхать. С другой стороны, проживание в пионерских лагерях родственников категорически запрещалось.

Через пионерскую практику проходили все студенты педагогических ВУЗов.
Это был хороший источник дешевой рабочей силы. Сыну осенью должно было исполниться семь лет. Его ожидала учеба в школе.

И, наконец, мне должны были присвоить очередное воинское звание.

Время от времени в наш Институт приходили приглашения на семинары и конференции. Как-никак, мы были головными. Не стал исключением и этот год. Весной пришло приглашение в Казанский авиационный институт, и мы отправились большой группой.

При покупке билетов в аэропорту «Шереметьево» (я покупал билеты заранее на всех) кассирша потребовала назвать фамилии. Это было свежим нововведением в связи с угонами воздушных судов, до этого обходились без фамилий. Я назвал: «Топеха, Чепур, Ануфриенко ….». Кассирша захохотала. Особенно ей понравилась «Топеха». «Знаете, – сказала она, доверительно понизив голос, – на этой работе чего только я не слышала. Даже хотела фамилии собирать, чтобы книгу опубликовать. Раз пара подошла, я им билеты оформила, а они их забыли взять и отошли. Я по громкой связи их подозвала, и вдруг диспетчер звонит: «Ты чего это по громкой материшься?» Я глянула, мамочки! Фамилия у них оказалась Подъебёнских».

Поездки на конференции были сплошным удовольствием. Во-первых, мы отрывались от текучки. Во-вторых, расходы нам, хоть и скромно, оплачивали.

На получение какой-то важной новой информации рассчитывать не приходилось: не тот уровень. На таких конференциях выступали аспиранты и желающие увеличить список научных трудов.

Прибыв в Казань, мы явились в оргкомитет, и нам предложили на выбор гостиницу или общежитие Казанского зенитно-артиллерийского училища. Мы выбрали гостиницу. Девица из оргкомитета взглянула на нас с удивлением, но отправила в отель. Нам хватило одного взгляда на комнату с двенадцатью койками, половина из которых была занята посторонними. Мы вернулись в комитет, и нас тут же с понимающей улыбкой переправили в общежитие.

На первом этаже общежития размещалась курсантская рота. Лестница сбоку от дневального вела наверх. На третьем этаже мы открыли дверь в отдельную трехкомнатную квартиру. Нас было шестеро, значит, по три человека в комнате и общая гостиная. В серванте стояла хрустальная посуда, на кухне работала газовая плита. Были запасены даже какие-то закуски в холодильнике. Так можно было жить!

Заседания конференции проходили в актовом зале Казанского авиационного института. Быстро выяснилось, что действительным организатором встречи были зенитчики, а гости в штатском – почти поголовно военными. Некоторых из них мы знали по работе. На перерывы мы выходили в коридор, и мимо нас потоком двигались студенты. На удивление много было девушек. Все как одна: небольшого роста, с темными глазами и черноволосые.

«Завидую я вам, гражданским, – вдруг мечтательно произнес полковник из ВИКИ Можайского, – такой контингент!» – «Ничего, – в тон ему ответил доцент из Авиационного института, – военные тоже себя в обиду не дают».

И он рассказал нам историю, случившуюся на предыдущей конференции. В составе гостей тогда прибыли два полковника из академии имени Ф.Э. Дзержинского с содокладчицами. Докладчики и содокладчицы выступили со своими сообщениями успешно. Правда, обе содокладчицы отказались отвечать на вопросы и поспешно покинули трибуну, но докладчики им помогли, ответив за них.

Разместили их в том же общежитии, что и нас. Вечером до слуха бдительного дневального донесся женский визг. Не успел он понять, что происходит, как увидел одну из «содокладчиц», которая в соблазнительной наготе спускалась по лестнице в курсантскую роту. За нею следовал голый докладчик «с оружием наперевес», пытающийся ее успокоить.

Скандал замяли, но Начальник училища запомнил. На рапорте с просьбой разрешить размещение гостей очередной (нашей) конференции в общежитии он начертал резолюцию: «Только без баб!»

Обедали мы в ресторане в городе. Олег Чепур привез фотоаппарат и снимал нашу группу. Но однажды к нам подошел смущенный официант и попросил засветить пленку. Выяснилось, что снимать в ресторане нельзя. Но раньше мы снимали без помех. Просто в другом конце зала за несколькими сдвинутыми вместе столами заседала большая группа военных. Это командование какой-то войсковой части давало прощальный банкет комиссии из Москвы после окончания проверки. Для них такой снимок мог оказаться уликой в коррупции.

Мы не только ездили на конференции, мы их обязаны были организовывать и сами. Помню одну из таких конференций, проведенных отделом надежности. До сих пор живо во мне чувство стыда за так называемые доклады, прочитанные сотрудниками нашего отдела. На вопросы они не отвечали, ссылаясь на недостаток времени.

Интересно, что приглашенные специалисты были теоретически подготовлены значительно лучше. В военных ВУЗах тоже служили блатняки, но их на конференции старались не посылать, чтобы не позориться.

Изредка до меня доходили слухи о судьбе моих старых сослуживцев. Игорь Юрьевич Лучко, доказав свою профнепригодность, был с почетом уволен в запас и стал заместителем Генерального директора Ленинградского оптико-механического объединения… по коммерческой работе. Далее его след теряется.

Толя Солодухин защитил диссертацию и перешел служить в Рижское училище. Уже в США я наудачу поискал его имя на Интернете и нашел его воспоминания о подготовке к пуску кораблей «Восток-5» и «Восток-6».

При всем уважении к коллеге должен сказать, что А.Н. слегка преувеличил. Во-первых, в описываемое время он был старшим инженером в моей лаборатории и не мог участвовать в работах по «Востокам». Во-вторых, он не мог называть «нашим Ильичём» уважаемого Владимира Ильича Ярополова, потому что никогда под его руководством не работал. Все описываемое время до 24 мая включительно моя лаборатория занималась подготовкой и запуском очередного «Зенита-2». После этого я последний раз работал оператором центрального пульта электрических испытаний кораблей «Восток». Анатолий Николаевич не мог участвовать в работах в сколько-нибудь самостоятельной роли, так как не был специалистом по этим кораблям. Впрочем, склонность к преувеличениям и возвеличению своей роли – простительный грех.

Вернемся в год 1972. Примерно за год до описываемых событий военное руководство с большим беспокойством стало читать сообщения о работах в США по созданию многоразовой космической системы «Спейс шаттл». Реакция высших кругов на подобные сообщения стереотипна во всех странах: «А у нас это есть?»

Вспоминаю, как один из наших генералов рассказывал нам о совещании в Кремле, где было доложено о создании в США сил быстрого реагирования. Единственный вопрос от одного из членов Политбюро был: «А кто этим занимается у нас?» –«Никто у нас этим не занимался», – но ошибка была быстро исправлена.

В конце апреля 1972 года состоялось совещание у министра Общего машиностроения С.А. Афанасьева с участием представителей головных институтов и Главных конструкторов. Совещание приняло решение никак не реагировать на работы США по МКС. Особенно активно отстаивал эту точку зрения Геннадий Павлович Мельников.

К этому времени я стал лучше понимать своего начальника. Я знал, что его точка зрения будет определяться позицией промышленности, а при расколе промышленности – точкой зрения того, кто в данный момент в фаворе. Самостоятельной точки зрения на проблемы освоения Космоса он не имел и иметь не мог, так как не был специалистом. Не умел он также прислушиваться к мнению подчиненных.

В результате принятия отрицательного решения начало работ по советским многоразовым космическим системам было задержано минимум на четыре года. Конечно, вопрос о целесообразности и необходимости создания МКС надо было решать после проведения комплекса сложных научно-исследовательских работ; требовалась перестройка взглядов и представлений об использовании космического пространства.

Может быть, и решение США по созданию многоразовой космической системы было преждевременным. Как показал опыт, запуски космических аппаратов с помощью одноразовых ракет-носителей и МКС по стоимости отличаются незначительно. Дорогостоящие и редко запускаемые «Шаттлы» надо эксплуатировать, а стоимость эксплуатации сложных комплексов на Земле по американским оценкам составляет 10-15% в год от стоимости разработки и изготовления.

Появившаяся, в результате внедрения МКС, уникальная возможность ремонта ранее запущенных аппаратов на орбите или возвращения их на Землю для определения причин отказов с увеличением срока активного существования спутников, используется все реже и реже. К тому же корабли, находясь большую часть времени в земных условиях на хранении, стремительно стареют, что показывает опыт США и, к глубокому прискорбию, катастрофы «Шаттлов».

Речь идет о другом. Решение не начинать работы по советским МКС, было принято без всякого обоснования. Просто разработчикам и производителям ракет-носителей и космических аппаратов в случае принятия положительного решения грозило резкое сокращение программ.

Наш Институт просто «примкнул» к промышленности. Общаясь с офицерами ГУКОС, давно и хорошо знакомыми мне людьми, мнению которых я доверял, я все чаще слышал неблагоприятные отзывы о работе Института и, особенно, о нашем Начальнике. Подпольная кличка Геннадия Павловича в ГУКОСе была «Артист» или «Народный артист». Он был эмоционален, легко возбуждался и закатывал на совещаниях такие представления, что знающие дело люди только улыбались и качали головами.

Одно из таких представлений было дано, когда состоялось совместное с представителями войск Противовоздушной обороны совещание о работах по так называемой задаче сближения в Космосе.

Геннадий Павлович продемонстрировал весь свой талант, доказывая, что именно НИИ-50 (наш Институт) должен быть головным по проблеме. Когда ГП замолчал, представитель ПВО спокойно спросил: «Геннадий Павлович, а какими силами Вы будете эту задачу решать?» – ГП с неостывшим пафосом воскликнул: «Я выделю одного, нет, даже двух старших научных сотрудников!» – «Вот видите, – все так же спокойно ответил представитель ПВО, – а у нас этой задачей занимаются два управления численностью триста человек плюс вычислительный центр». Конечно, головным исполнителем определили войска ПВО. Были и другие случаи, когда некомпетентность ГП была видна невооруженным глазом.

Одной из причин неподготовленности ГП к обсуждению была внезапность возникающих проблем. Высшему руководству результаты всегда были нужны «вчера». Но в том и должно было состоять искусство руководителя, чтобы предвидеть развитие ситуации и проводить необходимые исследования с опережением. Геннадий Павлович к числу искусных руководителей не относился, кроме той части обязанностей, которая относилась к получаемым им лично благам.

Но зато к 1972 году он стал «непотопляемым авианосцем». Ходили слухи, что его жена, Муза Николаевна, сумела наладить дружбу с женой Главкома Ракетных войск, а та, в свою очередь, была близкой подругой жены Л.И. Брежнева. Эта цепочка обеспечивала ГП практически полную безнаказанность. Конечно, немалую роль играло и то, что Институт был набит детьми и племянниками элиты, вроде уже упоминавшихся Игоря Ивашутина и Виктора Григоренко. Были фамилии, который говорили сами за себя, например, Щелоков или Долгих, но чаще родственные связи были замаскированы, так что со временем уже и сам ГП не помнил, кто работает в Институте. Но, в случае чего – услуга за услугу – отцы и дяди этих сотрудников поддерживали ГП на всех уровнях.

По Институту ходил анекдот. Вопрос: «Кто работает в нашем НИИ?» – Ответ: «ДОРы, ЖОРы, ЛОРы и СУКИ». Расшифровка: дети ответственных работников, жены ответственных работников, любовницы ответственных работников и случайно уцелевшие квалифицированные инженеры.

По-моему, в книге «Закон Паркинсона» я прочел о том, что одним из критериев работоспособности учреждения является процент блатняков среди работающих. Чем выше этот процент, тем менее работоспособно учреждение. Если судить по этому критерию, наш Институт был явно неработоспособен.

Мы с Олегом Констанденко однажды сели и подсчитали, исходя из очень простых, но реальных допущений, сколько родственников и друзей особо важных персон стоит в Москве «в очереди» на продвижение по службе впереди нас. Получилось, что более ста тысяч. «Вот видишь, – философски заметил Олег, – а мы еще на что-то надеемся».

По-моему, весной 1972 года в Институт перешел Степан Богодяж. Его взяли в Первое управление. Опыта работы на полигоне и знаний у него было достаточно, но родни не хватало. Он работал, если я не ошибаюсь, заместителем начальника отдела.

В этом качестве он встречался иногда с ГП по службе и однажды отличился. Шло совещание, когда раздался звонок по «Кремлевке», и кто-то из больших чинов спросил, сколько потребуется топлива для перехода с одной заданной орбиты на другую. ГП тут же вызвал Германа Васильевича Степанова и поставил ему задачу. Герман запросил 3 часа.

У Богодяжа с собой был маленький томик энциклопедии «Космонавтика» – справочное пособие, которое Степан носил с собой, чтобы читать во время скучных заседаний. Он открыл нужную страницу и подсчитал по готовой формуле. «А ответ на Вашу задачу будет…» – сказал Богодяж. ГП не поверил, но взял листок. Когда через несколько часов(!) появился Степанов, ответы совпали.

Это был пример печального явления, происходящего в современной науке и технике. Прошли славные времена, когда Архимед, доказав свою знаменитую теорему, забил сто быков и устроил пир своим согражданам.

Современные прикладные математики, получив в распоряжение вычислительные машины, не хотят больше думать и доказывать теоремы и с подозрением смотрят на тех, кто помнит давно открытое.

Вот и гоняли наши неумехи мощнейшие вычислительные средства, чтобы определить, что получится, если сложить две независимые случайные нормально распределенные величины, а когда им давали точный ответ, вычисленный по теоретической формуле, искренне удивлялись: «Смотри-ка, ты почти угадал!»

Большинство сотрудников Института имело только остаточные знания по математике. Последний раз они изучали теоретические курсы в училищах и академиях. Очные адъюнкты, получившие дополнительную теоретическую подготовку, вроде меня, были редким исключением. Единицы пытались читать книги по специальности самостоятельно. Та же картина наблюдалась и в гражданских прикладных НИИ.

Руководство МГУ имени Ломоносова прекрасно знало об этой проблеме. Поэтому однажды мы увидели в газетах объявление о приеме дипломированных инженеров на трехгодичные вечерние курсы по изучению математики с выдачей после окончания диплома об окончании МГУ. Я всерьез подумывал о поступлении, но потом отказался от этой мысли. Может быть, зря…

1972 год выдался жарким и засушливым. Начиная с марта, стояла сухая солнечная погода, а с приходом лета стало по-настоящему жарко. В Подмосковье загорелись торфяные болота, удушливый дым наполнил воздух, всюду пахло горелым.

В эти дни я получил путевку для чтения лекций в Шатурский район, самый центр торфяных болот. Выйдя на станции Куровская, я с трудом вдохнул. Воздух потерял прозрачность от дыма.

Сидя в медленно двигающемся автобусе, я вдруг услышал мужской голос: «Поджигают! Конечно, поджигают! Я сам на болоте был, так мимо меня всадник проскакал и горящие факелы разбрасывал!» Я взглянул на говорившего. Он был в истерике, но и остальные пассажиры были на грани срыва. В таком состоянии толпа способна убить незнакомца просто за то, что он не из их деревни.

В этот момент я вдруг осознал, что массовые жертвы в 1937-38 гг. тоже были вызваны такой умело направляемой массовой истерией. Нужно только научиться манипулировать массовым сознанием, а это правящие круги во всем мире умеют делать все лучше и лучше.

Незаметно приближался июнь, а с ним и пионерская практика у моей жены. Сам собой решился вопрос о пионерском лагере: жену по ее просьбе послали под Загорск. Там, в лесу километрах в семи от станции и располагался стационарный лагерь.

Неожиданно встали препятствия передо мной. Замначальника отдела не хотел отпускать меня в отпуск. Дело в том, что прежнего начальника отдела, Виктора Юрьевича Татарского, человека интеллигентного и понимающего, неожиданно перевели на должность начальника головного отдела Института, и мы временно остались без начальника.

При этом перед Виктором Юрьевичем Геннадий Павлович Мельников открыл сияющие перспективы типа «да после головного отдела ты возьмешь любое управление». В пятом управлении Татарский мог рассчитывать только на должность заместителя начальника, да и то с трудом.

Вместе с Виктором Юрьевичем ушел в головной отдел Гелий Иванович Деев, ничем особым не проявивший себя в работе, но всегда исполненный энтузиазма. Однажды он заявил в полном соответствии с концепцией ГП, что научный сотрудник должен быть «информофагом» (пожирателем информации), после чего получил подпольную кличку «Информоёб».

В отсутствие начальника проявил свои «лучшие качества» Н.Г. Литюк. Человек он был глупый и трусливый, но хитрый. Хитрость его до времени спасала, но глупость прорывалась на поверхность. Однажды, например, он подошел к сотрудникам собственного отдела в курилке и сказал: «Ну что, молодежь, как думаете по службе продвигаться?» Тут всяк стал говорить свое: работать дольше положенного времени, учиться, диссертацию защищать и т.п.

Литюк послушал-послушал и вдруг сказал: «А я вот обсираю всех перед начальством и на их фоне смотрюсь звездой». Так он и делал, и до поры до времени эта тактика работала.

Отпуск задерживался, и пришлось мне подтянуть гайки на старом велосипеде.
Каждый день после работы я ехал электричкой в Мытищи, пересаживался там на другой поезд и доезжал до Загорска, выкатывал на платформу велосипед и мчался по темной дороге до пионерлагеря. Да еще без фары.

Пионервожатая отряда, Лена Лалыменко, подруга жены, уходила на ночь в другой домик, и мы с женой спали до рассвета, а там я снова залезал на велосипед и двигал в обратный путь. Продолжалось так дней десять, только потом мне дали отпуск.

Когда я утром первого дня отпуска появился в лагере, начальник лагеря позвал меня в кабинет и предложил на один месяц занять должность плаврука. Грубо говоря, моя задача была наблюдать за детьми во время плавания в бассейне и не дать никому утонуть. Я с этой задачей справился и получил, по-моему, восемьдесят рублей.

Купались дети в искусственном бассейне. Пришлось навести военный порядок при входе и выходе из воды групп купающихся и внимательно смотреть за каждым ребенком.

Однажды я вдруг заметил растерянный взгляд девочки в воде. И была-то она метрах в двух от спасительных ступенек. Я наклонился к ней поближе и смотрел ей в глаза в упор, пока она с трудом выплывала. Выйдя из воды, она призналась: «Если бы Вы не смотрели, я бы утонула». Я облился холодным потом, представив себе, что бы меня ожидало в случае несчастья.

Пионерский лагерь принадлежал богатому НИИ министерства Обороны, расположенному в Загорске и относящемуся к 12-му Главному управлению. В число подчиненных частей Института входил филиал на Чукотке, поэтому часть детей приезжала отдыхать в наш лагерь. Заботливые родители положили в рюкзаки детей балыки лосося.

Примерно через три дня после начала смены я зашел в кладовую и почувствовал характерный запах задохшейся копченой рыбы. Мы построили отряд и попросили вывесить рыбу на веревки, которые я натянул в кладовке, пометив, чья это рыба.

Ребята это сделали, но есть рыбы не хотели, несмотря на наши уговоры. Это нам в Москве балык чавычи казался роскошью, а они-то ели его круглый год. Как у Верещагина в «Белом солнце пустыни»: «Опять икра! Ты бы лучше хлеба достала».

Ребята просили нас есть эту рыбу, что мы и делали, но ее было слишком много. Поэтому в последний день смены мы разделили рыбу между всеми вожатыми и доедали ее уже дома.

С питанием в лагере дело обстояло отлично. Проблема была в другом. На пионерскую душу отводилось одинаковое количество продуктов независимо от возраста, но десятилетний ребенок и пятнадцатилетний подросток едят по-разному. Оставалась гора несъеденной пищи, и ее уничтожали. Правда, и тут нашлись ловкие ребята. Одна из постоянных сотрудниц лагеря (старший воспитатель или что-то похожее) и ее муж каждый вечер грузили в свою «Ниву» чаны с едой и кормили ею поросят, которых они откармливали на убой. Для них это было большое подспорье.

Интересно, что эта самая «воспитательница», подслушав однажды беседу вожатых, воскликнула по моему адресу: «Да он же антисоветчик!» – Ну да, ведь ее мировоззрение ограничивалось пионерскими лозунгами типа:

«Раз, два! Ленин с нами!
Три, четыре! Ленин жив!
Выше ленинское знамя,
Пионерский коллектив!»

В лагере с сыном

Для нее антисоветчиком был всякий, кто сказал что-то, не напечатанное сегодня в «Правде». Впрочем, она в отличие от меня была настоящим советским функционером и знала: главное, произнести правильный лозунг, а после этого делать можно совершенно противоположное.

Примерно в середине смены начался поиск взрослых, имеющих туристские навыки. В план каждой смены для пионеров входил поход на Плещеево озеро с несколькими ночевками. Я оказался идеальной кандидатурой.

Плещеево озеро, связанное в русской истории с именем Петра I, действительно очень красиво. В заботе о чистоте воды было принят запрет на использование лодок с бензиновыми моторами. Жаль только, что химический комбинат, расположенный на реке, впадающей в озеро, не получил запрета на выброс своих отходов в реку.

Ребята купались на уникальном песчаном пляже и загорали, а для меня часы тикали. Независимо от того, чем я занимался, в конце июня я должен был сдать квартальный план по двум темам.

Поэтому однажды, пользуясь тем, что было время коротких ночей, я сел у костра и под неустанную песню комаров часа за два изобразил в обычной ученической тетрадке несложную математическую модель надежности ретранслятора спутника
«Молния». Это и было мое задание по теме «Корунд». Этот материал без редактирования вошел в очередной отчет и позже в диссертацию Олега Чепура.

Ретранслятор был основной целевой системой, с помощью которой сигнал с Земли принимался и передавался адресатам. Ввиду особой важности и высоких требований к надежности на борту устанавливали четыре комплекта аппаратуры, работал же только один.

Много позже, согласовывая с представителями КБ Прикладной механики программу летных испытаний, я предложил начать полет на орбите с того, чтобы переключить последовательно все комплекты радиоаппаратуры и проверить их работоспособность.

Промышленники испуганно переглянулись, подумали и осторожно ввели меня в курс дела: переключение комплектов было аварийной вынужденной операцией. Если выходил из строя первый комплект, станция управления могла попробовать переключить ретранслятор на второй комплект, но надежность антенных переключателей на борту была очень низкой и успеха не гарантировала.

Несрабатывание антенных переключателей приводило к почти мгновенному полному отказу антенной системы из-за расплавления фидеров. Так что четырехкратное резервирование было, по существу, фикцией.

Второе мое задание (по теме «Долг») я в отпуске выполнить не мог, так как для этого требовались статистические и, конечно, совершенно секретные материалы.

Мы вернулись в лагерь и стали готовиться к отъезду, когда неожиданно случилась беда: два пионера заболели дизентерией. Медики тут же объявили карантин и запретили выезд. У меня отпуск заканчивался, и я попросился уехать, но исключений не делали.

Я дозвонился до отдела и доложил ситуацию. Конечно, Н.Г. Литюк был в ярости, но сделать ничего не мог. Точнее, он кое-что сделал. Он пошел к начальнику управления генерал-майору И.И. Корнееву и облил меня дерьмом по первой категории. И офицер я был недисциплинированный, и карантин вымышленный и т.д.

Тут надо сказать, что мне уже подошло время присвоения звания «подполковник», и Литюк сделал все возможное, чтобы я с ним в звании не сравнялся. Когда я прибыл в отдел с вынужденным недельным опозданием, он обрушился на меня с упреками по поводу невыполнения плана. Я спокойно ответил, что результаты по теме «Корунд» я представлю через два часа. Я переписал текст из своей тетради в официальную. Теперь материал был украшен грифом «Совершенно секретно».

«А тема «Долг»?! – продолжал яриться Литюк, – Отчет уже в печати!» – «Кабинет Татарского свободен?» – спросил я. – «Причем здесь!?» – начал было Литюк. – «Сейчас я перенесу машинку и продиктую Люсе Желновской материал».

Так я и сделал, выбирая на ходу статистические данные из отчетов соисполнителей, и к концу рабочего дня мой параграф в отчете был отпечатан (много раньше других).

Литюк был в шоке: у него написание такого материала занимало весь квартал.
Но формальных претензий ко мне больше не было; другое дело зависть и злоба Николая Георгиевича.

В результате интриг Литюка документы на присвоение очередного звания в срок посланы не были. Так продолжалось три месяца, пока к нам не прибыл новый начальник отдела. Им оказался уже упоминавшийся ранее начальник лаборатории из НИИ-4 Виктор Николаевич Дубинин. Геннадию Павловичу Мельникову Дубинин был зачем-то нужен. Мы знали только, что Виктор Николаевич был из «хорошей» семьи.

Нашему начальнику института как-то удалось устроить перевод опального начальника лаборатории; скорее всего, в НИИ-4 были рады избавиться от Дубинина и тем поставить точку в персональном деле Андрея Червоного.

Первым делом, прибыв в отдел, новый начальник вызвал зама и спросил: «Есть ли офицеры, у которых задерживается присвоение очередного звания?» – «Есть, Ануфриенко», – проблеял Литюк. – «Почему? – Спросил Дубинин и, выслушав сбивчивые объяснения Литюка, добавил,– а взыскания у него есть?»

Взысканий у меня не было, и Дубинин, хорошенько «отстрогав» Николая Георгиевича, приказал немедленно подготовить и отправить необходимые документы. Но нужно было еще соблюсти декорум, поэтому Дубинин вызвал меня и сказал, что представление будет послано, «несмотря на имеющиеся у командования претензии».

За этот эпизод я Виктору Николаевичу благодарен, Царство ему Небесное!

Как мне помнится, в 1972 году состоялась, наконец, успешная защита диссертации Олега Сергеевича Констанденко. Посвящена была его работа прогнозированию случайный процессов с использованием метода экспоненциального сглаживания.

Основным результатом диссертации была компьютерная программа. Примерно через год я добросовестно скопировал программу и попробовал ее запустить, но она не работала. Что тут было, ошибка при компилировании или простое мошенничество, не знаю. Скорее, последнее. Последующий опыт показал, что Олег тоже принадлежал к великой когорте ряженых. Несчастье его заключалось в том, что он прилично знал математику и даже преподавал ее в Филиале академии Дзержинского (на полигоне), но не мог применить свои знания к реальной жизни.

Впрочем, он был в институте не одинок. В отделе систем управления ракет-носителей, которым командовал спокойный интеллигентный полковник Катанский, вовсю трудился над докторской Владимир Николаевич Карпов. Каждую неделю принадлежащая отделу малая вычислительная машина «Мир» включалась на три-четыре часа и работала с дребезжащим звоном. «Карпов опять для диссертации считает». – Уважительно говорили сотрудники, проходя мимо.

В.Н. Карпов успешно подготовил и защитил докторскую, посвященную теории гироскопов. После этого он тут же пошел к Г.П. Мельникову и попросил отдел. И получил его… в управлении боевого применения. Как могло пригодиться знание гироскопов на новой службе, никому не известно.

ГП сделал для Карпова исключение: он разрешил простому старшему научному сотруднику защитить докторскую. Ведь кредо генерала Мельникова было: нет отдела – нет докторской. То есть, представлять к защите докторскую можно было только начальникам отдела и выше.

Причина такого исключения выяснилась довольно быстро – В.Н. Карпов был близким родственником нового Председателя ВАК, органа, утверждающего решения Ученых советов и окончательно присваивающим степени и звания. Именно поэтому от дня защиты до положительного решения о присуждении В.Н. Карпову степени доктора технических прошло менее трех недель. Обычный соискатель мог прождать год и более.

В следующем после описываемой защиты году инвентаризационная комиссия проверила машину «Мир» и рекомендовала списать ее с учета, так как на заводе-изготовителе в нее был поставлен неисправный блок, исключающий ее использование по назначению. В.Н. Карпов некоторое время пребывал в испуге, как бы его мошенничество не вскрылось, но затем успокоился. Снова ряженый, на этот раз в тогу доктора наук.

Тридцатого сентября 1972 года Главком РВСН своим приказом присвоил мне звание «подполковник-инженер». Конечно, мы отметили это событие, как положено, с доставанием звездочек зубами из стакана с водкой. Такова была традиция.

Теперь наступала самая трудная часть моей военной карьеры; нужно было ухитриться получить полковничью должность, т.е., стать начальником отдела. Конечно, я не думал об этом напрямую, ведь впереди было минимум пять лет, которые неизбежно отделяли меня от следующего звания. Пока я оставался скромным старшим научным сотрудником, работающим не по специальности. И был я еще вполне молодым человеком – неполных 36 лет.

В сентябре сын пошел в школу, которая была от нашего дома в трех минутах ходьбы. Тут мы с женой допустили большую ошибку. Мы ограничились формальным знакомством с классным руководителем преподавателем математики Крыловой, любимой ученицей какого-то академика (на этот раз не Колмогорова) – так она себя аттестовала. Мы посещали родительские собрания, но не бегали в школу каждый день и не дарили дорогих подарков, как делали заботливые родители, компенсируя крайне низкую заработную плату учителей. Так мы вели себя в течение всех десяти лет пребывания сына в школе. Соответственно, и оценки его в финале были достаточными только для окончания школы, но не для получения медали. Увы, это была моя вина, я все еще пребывал в плену прекрасных иллюзий о бесплатности обучения и врожденной порядочности и справедливости учителей.

Жаркое лето сменилось осенними грозами. Однажды ночью мы были разбужены невероятной силы грохотом. Это был грозовой разряд без дождя. Утром, уходя на работу, я обратил внимание на кусок рельса, который лежал недалеко от нашего подъезда, оставшись от строителей. Рельс был оплавлен – именно в него ударила ночная молния. Удивительно, ведь рядом стоял наш девятиэтажный дом с громоотводами.

Осенью меня вдруг предупредили, что предстоит поездка в Красноярск. Это было связано с работами по «Корунду». Конструкторское бюро Прикладной механики (КБПМ) во главе с Михаилом Федоровичем Решетневым было создано, как филиал ОКБ-1 и занималось разработкой спутников связи, в том числе и для системы «Корунд».

Командировка эта была необычной. Кроме рутинной справки о допуске к работам и документам по форме 1, которую я получил у майора И.И. Кокорева, требовалось еще получить специальную справку о допуске на территорию городка Красноярск-26. Для этого потребовалось поехать в Минобщемаш.

Сложности с допуском вызывались тем, что Красноярск-26 был объектом ядерщиков. КБПМ был размещен на их территории позже, когда инфраструктура была уже готова. Были не забыты и те удобства, с которыми обустраивались предприятия Минсредмаша.

Наша группа приготовилась к поездке, и одним прекрасным вечером я отправился на аэродром. Уже не вспомню сейчас, почему я задержался. Так или иначе, я подлетел в такси к зданию аэропорта, когда посадка в самолет уже началась. Я сумел уговорить сотрудницу Аэрофлота, и она разрешила мне лететь, но «без питания».

В самолете меня встретили улыбки и шутки моих сослуживцев. Когда подошло время ужина, стюардесса принесла мне полновесную порцию. Я сначала отказался, напомнив о надписи на моем билете «Без питания». Девушка с обидой ответила: «Что я, из ста порций одну лишнюю не выкрою?!» На этом инцидент был исчерпан.

В Красноярске нас погрузили в автобус предприятия, и мы отправились. Ехали довольно долго; Красноярск-26 имел такое же отношение к Красноярску, как Ташкент 90 к Ташкенту. В СССР ряжеными были не только люди, но и целые города.

Уже при подъезде к предприятию стало ясно, что на этот раз мы встретились с необычным случаем. Обширная территория, принадлежащая Минсредмашу, была обнесена высокой стеной со сторожевыми вышками и окружена контрольно-следовой полосой. Так обычно охранялась госграница СССР, но не промышленное предприятие.

В бюро пропусков мы вошли в довольно узкий отсек, и за нами вдруг с лязгом опустилась толстая металлическая решетка. Это тоже было впервые – убежать разоблаченный шпион не мог.

Мои друзья быстро получили пропуска, подошла моя очередь. Девушка в окошке проверила мои документы и вдруг спросила: «Вы фотографию переклеивали?» Конечно, я ее не переклеивал! – «Я Вас пропустить не могу, – сказала девушка, – фотография переклеена».

Вмешались мои коллеги, которые стали горячо ее убеждать, что мы служим вместе и знаем друг друга. Наконец, она смилостивилась и выписала пропуск. Вернувшись в Москву, я зашел в строевой отдел и получил новое удостоверение личности, потому что вспомнил, что однажды фотография действительно отклеилась, и я наклеил ее снова. Я посетил после этого не менее десятка закрытых предприятий, но только в Красноярске-26 меня разоблачили.

Въехав в городок, мы как бы совершили прыжок назад в сороковые-пятидесятые годы. Все дома были построены по проектам сталинского времени, когда строили немного, но капитально и с большими удобствами. Ни одной «хрущобы» в городке не было. Позже мы узнали, что руководство Минсредмаша вышло в Совет министров СССР и добилось объявления своих закрытых городков «памятниками архитектуры 50-х годов». Так что теперь ни один дом в городе не мог быть построен по более поздним проектам. Тут наши атомщики не ошиблись: через двадцать пять лет в СССР строились дома гораздо более низкого качества, хотя и в большем количестве.

Горно-химический комбинат № 5 – так официально называлось предприятие, на территории которого приютился КБПМ – цель нашей поездки. Аборигены рассказали нам, что по первоначальным планам предприятие должно было строиться под землей: угроза ядерной войны считалась реальной. Потом от этой идеи, к счастью, отказались, но работники КБ Решетнева получили возможность жить в комфортабельных домах и пользоваться льготным снабжением продуктами и промтоварами. Снабжение Красноярска-26 осуществлялось из Москвы.

КБПМ оказалось обычным предприятием. Необычным было только наличие рядовых и сержантов КГБ в качестве контролеров на каждом этаже КБ. Этим ребятам внушено было, что от их бдительности зависит безопасность государства, и они в это свято верили. Какой-то умник из Комитета вычислил, что качественная проверка пропуска требует полторы минуты, и это было внедрено в качестве норматива. Каждый обеденный перерыв у здания выстраивалась очередь ожидающих, а очередной проверяемый должен был девяносто секунд стоять в ожидании момента, когда ему вернут пропуск и разрешат войти. Самим контролерам эта комедия изрядно надоела, но нарушить норматив было нельзя, поэтому ребята медленно считали про себя до девяноста, и лишь затем отдавали пропуск владельцу. У более опытных сержантов заметить этот счет было трудно; рядовые свежего призыва усердно шевелили губами при «проверке пропуска».
Деловая часть визита состояла в обсуждении программы летных испытаний КА

«Молния» для системы «Корунд». Тут-то я и испугал разработчиков, предложив переключать комплекты ретранслятора в самом начале полета. Конечно, я это предложение снял, узнав о реальном состоянии дел. Гостеприимные хозяева на прощание устроили нам экскурсию в заповедник «Красноярские столбы», где мы полюбовались уникальными скалами, а затем отправились в аэропорт.

1972 год заканчивался как всегда в спешке. Мало было выполнить план, надо было за его выполнение еще и отчитаться.

Много позже я понял, почему в Институте две должности считались лучшими: заместитель начальника отдела и старший научный сотрудник «на верхней вилке», т.е., на максимальном окладе. Заместитель начальника отдела занимался, в основном, бумажной работой и представлял отдел на различных проверках, ни за что больше не отвечая и сохраняя все привилегии высокооплачиваемого научного работника, а СНС занимался только научной деятельностью, отчитываясь только за самого себя.

В 1972 году я познакомился с многими офицерами войсковой части 32103. Они работали над созданием системы «Корунд» в металле. Одним из центров управления системой стал телевизионный центр на Шаболовке, где военные занимали все большее место. Там-то я и услышал анекдот о колышке, который нельзя разрешать забить, если тебя об этом просят военные.

Одним из моих новых знакомых стал Юлий Борисович Стойлик – закоренелый холостяк и бонвиван.

Стал я и научным руководителем у двоих офицеров, фамилии которых я, увы, не могу вспомнить. Один из них позднее ушел в очную адъюнктуру академии Можайского, а второй оказался лентяем и не смог подготовить работу.

Познакомился я и с начальником отдела Виталием Тарасенко. Он прекрасно устроился в Москве, получив на троих роскошную трехкомнатную квартиру. По службе он продвигался легко и даже попал в состав советской делегации на переговоры о сокращении стратегических вооружений.

На примере этой командировки мне стала понятна еще одна уловка сильных мира того. В войсковую часть 32103 поступило письмо из МИД с просьбой выделить одного (политически устойчивого) офицера для поездки в Австрию. Кандидат был назван, но не подошел. Послали другую фамилию, и снова отказ. Тогда позвонили в МИД и спросили, кто нужен. «Мы Вам советовать не можем, – спокойно ответили дипломаты, – когда кандидат нам подойдет, мы его возьмем». С большим трудом окольными путями удалось узнать фамилию счастливца, и на этот раз отказа не было.

Виталий Яковлевич однажды признался, что карьерным дипломатом работать не смог бы: слишком много нужно пить. Каждый прием пищи у дипломатов был настоящим банкетом. Тарасенко, конечно, был из «хорошей» семьи. К тому же, если верить сплетне, во время пребывания в Вене он вступил в связь с молодой женой престарелого члена Политбюро КПСС.

Молодые супруги партийных боссов любили отдыхать за рубежом; для посольства же это каждый раз оборачивалось авралом – нужно было разместить гостью, ублаготворить ее и покрыть ее расходы из валютных фондов. А покупали они много.

Теперь эти данные опубликованы, а в СССР почитались государственной тайной выше всяких грифов. Секс с такой гостьей даже приветствовался, если соблюдались приличия. Это называлось «помочь старшему товарищу». До поры до времени эта связь шла Тарасенко на пользу.

В 1972 году пришел в наш отдел стараниями О.С. Констанденко (так мы думали) его однокашник по Рижскому авиационному училищу Анатолий Петрович Волик. С ним мы прослужим вместе много лет.

Осенью 1972 года в наш институт пришло письмо с предложением выделить двух офицеров для поступления в академию Советской армии в 1973 году. Так называлась она официально, но в быту мы ее называли военно-дипломатической. Готовила она помощников военных атташе – официальных шпионов.

В тот же день на столе у ГП появились два рапорта – Ивашутина и Григоренко.
Рапорт Ивашутина ГП подписал сразу, а про Григоренко пробурчал: «Не знаю такого». Когда ГП вернулся с обеда, раздался звонок «Кремлевки». «Геннадий Павлович, – негромко осведомился анонимный звонивший, – Вы собираетесь в запас?» – «Нет!» – Воскликнул ГП. – «Тогда подпишите рапорт Григоренко, – посоветовал собеседник, – так лучше будет и для него, и для Вас».

ГП подписал, но долго матерился, оправдываясь тем, что не может же он упомнить, кто у него служит.

Игорек Ивашутин получил вопросы, на которые он должен был отвечать на вступительном экзамене, за год до поступления. Один из вопросов был: «Назовите столицы основных капиталистических государств». Он тут же принялся зубрить ответы.

Через три месяца или около того Олег Констанденко спросил: «Игорь, назови столицу США?» – «Нью-Йорк!» – Был мгновенный ответ будущего разведчика. Учитывая, что академия подчинялась его дяде напрямую, Игорь на экзамене мог назвать любой город. Чем не Ярослав Гашек с его экзаменом на звание врача военного времени?!

Заканчивался напряженный год, а я начал думать, что делать дальше. В отделе ко мне относились хорошо, но перспективы я не видел.

Далее

В начало