«?Дедушка, как же ты можешь ухаживать за дедушками, если ты сам дедушка» –

мой внук Давид

Шолом из Йемена

Шолом и его жена Наоми йеменские евреи, тайманим, как это звучит на иврите. Шолом был моим первым подопечным, когда я начал работать в фирме по уходу за стариками.

До чего же удивительная община, эти тайманим! Во-первых, они красивые. Ну, что касается мужской красоты, тут я не очень разбираюсь, могу только сказать, что мужчины тайманим, как правило, черноволосы и смуглы, но что касается женщин, поверьте мне на слово, они прекрасны. И вдобавок к этому, они не стареют. Мы с женой уже семнадцать лет живем в маленьком городке  Нес Циона, рядом с Реховотом. Наш председатель домового комитета — очаровательная Илана. Черноволосая, черноглазая таймания с изумительной фигурой. Когда мы приехали в Нес Циона семнадцать лет назад,  Илане на вид было лет тридцать пять. Сейчас, спустя столько лет, ей на вид лет…тридцать пять. Не вижу изменений ни на йоту, хотя она за это время умудрилась стать бабушкой и с ней вместе живут ее красавица дочь и малышка внучка. Чудеса, да и только.

Ну и конечно, просто поражает тот путь, который прошли йеменские евреи от массовой алии в начале пятидесятых годов прошлого века до сегодняшнего своего места в израильском обществе.

Вообще, сама история йеменских евреев просто завораживает. Для начала, этих историй много. То ли это угнанные ассирийцами пропавшие колена  древнего Израиля, то ли это несколько тысяч израильтян, которые испугались пророка Йеремии, предрекавшего гибель Израильскому царству, ушли за Иордан еще за несколько десятилетий до разрушения первого храма, а потом на юг Аравии и там и остались. Но лично мне больше всего хочется верить версии, что история йеменских евреев начинается с любви царицы Савской и царя Соломона. Как говорится во всем известном анекдоте, во-первых, это красиво. А, во-вторых, кто знает, как было на самом деле. Во всяком случае известно, что на юге Аравии примерно 900 лет до н.э. было процветающее Сабейское царство, которым управляла царица Сабейская или, как более привычно, Савская, поклоняющаяся тогда Луне, Солнцу и Венере. Но услыхала она про нашего царя Соломона, про его мудрость и справедливость и направилась к нему в гости. В результате возникла любовь, а ее подданные приняли иудаизм и , что поразительно, сохранили свою веру и язык до наших дней. Более того, йеменские евреи сохранили многие элементы древней еврейской культуры, утраченные другими общинами. Это относится, в первую очередь, к произношению на иврите и арамейском языке при чтении священных текстов. Даже Элиэзер Бен-Иехуда - отец современного иврита, видел в иврите йеменских евреев образец не только для норм произношения, но и для некоторых грамматических правил современного иврита.

Но, к сожалению, времена процветания йеменских евреев в Йемене давным давно канули в вечность. С приходом в их края ислама в седьмом веке, когда Йемен был покорен войсками пророка Мухаммеда, евреи Йемена, сохранившие верность иудаизму, получили статус зимми. Им запрещалось добывать средства существования занятиями, которыми зарабатывали на жизнь мусульмане: заниматься земледелием и скотоводством, ссужать деньги под проценты. Йеменские евреи платили обычный для всех зимми подушный налог, и, кроме того, их принуждали выполнять самые унизительные работы, запрещенные или презираемые мусульманами. Они не могли состоять на государственной и военной службе, владеть землей, носить новую или яркую одежду, оружие, пользоваться седлами, ездить на лошадях и мулах, изучать Тору вне стен синагоги, читать молитвы вслух, громко трубить в шофар и т. д. И такая политика по отношению к евреям в Йемене продолжалась веками.

Разумеется, йеменские евреи не пропали. Они занялись торговлей и ремеслами и преуспели в этом весьма. Однако унижения, которым они подвергались, принудительная исламизация все время порождали стремление евреев попасть в Палестину, в Эрец-Исраэль.

Первая массовая алия йеменских евреев произошла в 80-х годах 19 века. А к 1947 году в Израиле уже проживало 35000 йеменских евреев. Но до образования государства Израиль йеменские власти всячески препятствовали продолжению алии из Йемена. И только в 1948 году, после череды ужасных погромов в Адене,  выезд евреев в Израиль был разрешен. Однако правительство Йемена поставило одно условие: каждый еврейский ремесленник должен обучить несколько арабских учеников и передать им секреты своего мастерства — так высоко ценилась в Йемене работа евреев-ткачей, ювелиров и прочих.

Алия йеменских евреев осуществлялась в процессе знаменитой операции под названием «Ковер-самолет«, когда евреи Йемена буквально пешком двинулись в Аден, откуда их доставляли самолетами в Израиль. С июня 1949 г. по сентябрь 1950 года в Израиль прибыло около 50000 йеменских евреев.

Шолом и Наоми приехали в Израиль из Йемена в начале пятидесятых годов, но наверно не одновременно с тысячами йеменских евреев, оказавшихся в Израиле в процессе знаменитой операции.

Я думаю так, потому что они приехали с деньгами и избежали тяжелейших первых лет, которые большинство их соплеменников провели в специальных лагерях.

«»Ты не думай! Я с ним спорила с самого начала.  Когда мы купили этот дом, Шолом же что хотел. Он хотел, чтобы все было как в Йемене. Например, он хотел, чтобы было две плиты, для мясного и для молочного, отдельно. Но я ему сказала: «Нет, дорогой. Мы не в Йемене. Плита будет одна.»

 Мы были не бедные. Нет. Я привезла много золота из Йемена. И ты знаешь, что я сделала? Я продала все это золото и купила радиоприемник! Вот!»"

Такая была Наоми, прогрессистка и даже революционерка. Несмотря на возраст она была миловидной и стройной, что свойственно большинству женщин из Йемена. Была всегда приветлива абсолютно ко всем, разумеется, к мужу и детям, но и к соседям, которые навещали ее непрерывно, и, в том числе, ко мне. Каждую пятницу перед уходом домой я получал от  Наоми две изумительно вкусные питы, которые она пекла сама. И обязательно большой пучок мяты, которая росла у них на участке.

Ципи, сотрудница моей фирмы, которая направила меня на работу в семью Шарафи, говорила мне: «Яков, имей в виду, нет второй такой, как Наоми. Она чистый бриллиант.» Да. Ципи была права.

А что ее муж Шолом?  Шолом был представителем весьма редкой и очень уважаемой в Израиле профессии, он был переписчиком Священных текстов. На стене в красивой рамке располагался его Диплом, выданный ему очень важными иерусалимскими раввинами и подтверждающий его право на переписывание Священных текстов. В комнате стоял книжный шкаф, в котором находились большие рукописные фолианты. Рукописные! Даже представить себе трудно, насколько это сложно и здорово. Мне было ужасно жалко, что Шолом мне достался уже слабым, больным человеком, да к тому же почти полностью потерявшим после инсульта голос. Уверен, что он бы мог рассказать много интересного, но я не мог понять его никак, когда он пытался что-то сказать. Его понимала только Наоми, которая мне переводила с его шёпота.

В своей общине Шолом пользовался огромным уважением. Синагога тайманим располагалась в соседнем доме  и я привозил Шолома в кресле на колесах на молитву. Когда мы там появлялись,  люди обязательно целовали ему руку. Он был самый старый и самый уважаемый. Как только я усаживал Шолома и садился с ним рядом на скамью, он обязательно подвигал мне открытый молитвенник. Как я не старался ему объяснить, что являюсь полным профаном в этих делах, он своих попыток приобщить меня к безусловно самому важному для него делу не оставлял.

Перед первым походом в эту синагогу я спросил у Наоми, как я должен одеться. У меня не было опыта посещения синагоги тайманим. Откуда я знаю, может есть какая–нибудь специфика. Наоми сказала мне, что надо одеться скромно. Так я и сделал, пришел в темных брюках, рубашке с длинными рукавами. Началась молитва. На биму поднялся человек в футболке с короткими рукавами, а нам спине у него была надпись «Я Арон — ваш сантехник.» А под этим номер мобильного телефона. Класс! Молодцы тайманим. Правильно. Неважно, как ты одет, важно что у тебя в голове и зачем ты сюда пришел. Мне это отношение к одежде у тайманим показалось очень симпатичным.

 Однажды между молящимися тайманим неожиданно появился хасид, в соответствующей одежде, который выглядел здесь очень странно. Я предположил, что он зашел в синагогу просто помолиться, поскольку его родная синагога была далеко, однако все же решил спросить у соседа, в чем причина этого явления. С иронической ухмылкой сосед мне сказал: «Увидишь. Денег будет просить». И точно. Когда молитва завершилась, хасид пошел по рядам с ласковой улыбкой и просьбой пожертвовать деньги на что-то, на что именно я не расслышал. Тайманим деньги давали, но радости на их лицах я не заметил. Хасид подошел ко мне тоже и я, не без удовольствия, доложил ему, что я здесь на работе. Он отстал. Так я не понял сути этого странного происшествия. Может у хасидов так принято? Не знаю.

У Шолома и Наоми четверо детей. Две дочки и два сына. И вот тут мне снова хочется удивиться и порадоваться пути йеменских евреев здесь, в Израиле. Казалось бы патриархальная, очень религиозная семья и что же мы видим. Одна дочь Шушана доктор наук, работает в институте Вейцмана. Другая – учитель иврита в старших классах школы. Старший сын Йосеф – банковский служащий достаточно высокого уровня. И, наконец, Моше, младший сын -  офицер. У всех высшее образование. Но при этом глубочайшее уважение к родителям, уважение к традициям. Без фанатизма, но банковский чиновник Йосеф является старостой общинной синагоги, бамай, как это звучит на иврите. Каждую субботу  все дети и внуки собираются за родительским столом.

 Что удручает Наоми, разумеется, я не говорю о здоровье Шолома. Ее удручает, что эти лентяи, ее дети, не хотят ухаживать за садом, где растут апельсины и лимоны и даже авокадо. Им видите ли некогда! Пусть это будет ее последнее горе. Живите долго и счастливо, мои дорогие тайманим!

Свадьба

Ну никак я не предполагал, что это будет не единственная моя встреча с представителями общины тайманим. А все потому , что нам очень повезло. Моя жена, экономист по образованию, нашла работу,  да еще где, на Тель-Авивской бриллиантовой бирже, Бурсе, как все говорят в Израиле. Прекрасно! Нет она не торговала бриллиантами, она работала у одного симпатичного господина, который таки торговал бриллиантами, а она занималась у него заказом изделий, документацией  и прочими сопутствующими делами. А рядом с их комнатой, то есть офисом, так красивее, был опять же офис другого господина, по имени Цион, который тоже торговал бриллиантами, давно и удачно. Чтоб вы знали, там, на Бурсе, все торгуют бриллиантами и все хорошо выглядят. И у этого Циона была дочь-красавица, которая выходила замуж. Цион-йеменский еврей, а йеменские евреи очень любят соблюдать свои традиции, поэтому Цион сначала устраивал помолвку, хину, как это называется у тайманим, а уж потом свадьбу. Ну и на здоровье, хотелось бы сказать, но не тут-то было. Цион пригласил всех и, в том числе мою жену, на этот праздник. Конечно, моя жена же работала в соседней комнате, почти родственница. Мы тогда были только год в стране и денег у нас было не мало, как вы подумали, а их просто не было совсем, а тут здрасьте. Я ее отговаривал, но жена говорила, что Цион обидится. Пришлось идти.

Хина происходила в одном из самых шикарных отелей на набережной Тель Авива, в отеле «Шератон». Народу было видимо-невидимо, поэтому я сразу подумал, что Цион бы не заметил, если бы мы не пришли. Но теперь, чего уж. Фасон дороже денег, как говаривал мой отец.

Хина происходила так. Вначале  море очень вкусных закусок, а в баре любые напитки. Здорово. Шум стоит страшный, но веселый. Появляются невеста с женихом. Невеста в традиционном платье. Платье, как правило передается по наследству от мам, бабушек и прабабушек. Оно очень тяжелое, потому что сплошь украшено монетами, ожерельями и кулонами из серебра, но какая красота!

Рядом с невестой шел жених, однако на нашей свадьбе жених был не восточным евреем, а как раз европейским, французским евреем, студентом Сорбонны. На свадьбу его решили одеть хасидом и это было очень забавно. Рядом с такой восточной красавицей шел счастливый молодой хасид в капоте, с кипой на голове и пристегнутыми к голове пейсами. Пара фантастическая и  веселая. А за молодыми шли йеменские тетеньки с венками и издавали трели, похожие на крики Тарзана из знаменитого когда-то фильма с Джонни Вайсмюллером в главной роли. Звучит зажигательная восточная музыка, все гости приплясывают и радуются. Происходит хина, самая центральная часть праздника. Ладони невесты, жениха и гостей на счастье мажут разведенной в миске хной. Родители и родственники произносят благословения молодым.

После этого все гости стали перемещаться в другой, еще более огромный зал, где, как оказалось, и будет основное  угощение, а все, что происходило здесь, было только разминкой. Вот это да! Счастливые и довольные вкусной едой и прекрасным спектаклем, мы отправились домой.

И вдруг через неделю, когда я уже стал все это забывать, жена сообщила мне, что мы приглашены на свадьбу. Самый главный вопрос у меня был, считается ли подарок, который я дарил на хину, или опять надо дарить. Позвонил друзьям, которые приехали в Израиль гораздо раньше и лучше знали обычаи. Говорят надо опять. Уф! Что поделаешь, назвался груздем…

Свадьба происходила в шикарном ресторане в порту Тель-Авива. При входе каждому гостю вручали атласную кипу с вышитыми именами жениха и невесты. Играл живой оркестр. Все было совершенно по-европейски. Невеста была в красивом свадебном платье, жених в элегантном костюме. Было приятно, вкусно, чудесная музыка и никакой экзотики.

Как выяснилось потом, это тоже было не все. Жених и невеста, вместе со своими  родителями,  близкими родственниками и друзьями улетели всем составом в Париж на заказанном родителями жениха самолете и там состоялась еще одна свадьба, уже с французскими родственниками и друзьями.

Слава Богу, на этот раз Цион не пригласил мою жену в Париж, а то я не знаю, что бы я делал.  Кстати, правильно говорят, что деньги к деньгам. То, что Цион не самый бедный человек, вы уже поняли, так вот родители жениха, кроме подарка невесте ( не знаю какого, но уверен, что хорошего) подарили государству Израиль микроавтобус — машину скорой помощи! Вот это круто! Молодцы французские евреи! Ну правда же молодцы!

Йермиягу из Липкан

«Яков,возьмите, пожалуйста, сумку».

«А что Вы хотите покупать?»

» Молоко, хлеб, ничего особенного».

«Так зачем Вам сумка, в супере есть мешочки».

«Ривка приготовила. Возьмите, а то она будет шуметь.»

«Хорошо, я возьму, только не волнуйтесь».

«Вы не знаете Ривку. Она такая упрямая. Не спрашивайте».

Мы выходим на улицу и начинаем движение в сторону небольшого садика на соседней улице, который Йермиягу торжественно именует парком.

«Ну, что Вы скажете на эту перепалку между Ривлиным и Ципи Ливни? Как Вам понравилось, он специально называл ее Ципора! Ее прямо переворачивало от этого «Ципора». Но он тоже тот еще фрукт. Вы не думайте. Так Вы это слышали?»

«Слышал», — отвечаю я, но мне это помогает, как мертвому припарки.

«Так вот.  Ципи сказала….., а Ривлин говорит….»

Тщетно пытаюсь отключиться от подробнейшего изложения вчерашней новостной программы по телевизору, но это не просто, потому что Йермиягу периодически спрашивает меня, слышал ли я то, что он рассказывает, и, абсолютно не обращая внимание на мои подтверждения, что да, слышал, продолжает свою политинформацию.

Наконец-то мы приходим в садик и садимся на скамейку. Должен заметить, что разговоры «за политику» все-таки занимают не главное место в наших беседах, На смену политике приходят воспоминания о войне, трудной жизни в послевоенные годы, первых годах в Израиле. И эти бесконечные рассказы меня очень трогают и слушаю я внимательно, даже когда бывают повторы. Слушать я, слава Богу, умею и именно поэтому у меня здесь, в Израиле много приятелей весьма почтенного возраста. Почти за каждым из этих стариков своя, как правило, очень невеселая история и им, конечно, хочется ее кому-нибудь рассказать. В роли этого кого-то я и выступаю.

Но конечно самое большое место в воспоминаниях Йермиягу занимали воспоминания детства. О его родине, о семье. Он родился в местечке Липканы, на берегу речки Прут. Это было настоящее еврейское местечко, штетл. Евреи составляли большинство населения. Кроме евреев в местечке жили также молдаване, армяне и даже несколько семей цыган. К концу 30-х годов Липканы представляли собой уже маленький городок с населением порядка 10000 человек. Большинство евреев были торговцами или ремесленниками. А вокруг Липкан были села молдаван и украинцев, которые занимались, в основном, скотоводством, винокурением. Отношения между евреями и их соседями были хорошими, потому что взаимовыгодными. Сельские жители привозили на ярмарки в Липканы скотину на продажу, птицу, масло, сметану, муку, фрукты, овощи, а в Липканах покупали все, что им было надо в селе, керосин, соль, веревки, одежду и т.д.

Семья  Йермиягу жила в доме, построенном его дедом. Семья была по меркам тех времен не очень большая. Дед с бабушкой, родители Йермиягу, он сам и его старший брат Мойше и две сестры. Дед был бондарем, делал бочки для вина или селедки, много для чего. А отец почему-то не стал работать, как дед, а стал торговцем, коммивояжером. Около Липкан проходила железная дорога. Отец ездил в Черновцы или в Бельцы, покупал там оптом кошерную колбасу, привозил в Липканы и   продавал еврейским семьям. Этим и жили. Небогато, но хала и фаршированная рыба в субботу всегда были на столе. Йермиягу был в семье самый младший, «мизинек», как говорят на идиш. Его любили, особенно дед. Он никогда не приходил домой после работы без какого-нибудь подарочка внуку, бублик, яблочко. А вот бабушка была сердитая и никогда внука не ласкала и не баловала. Йермиягу ее побаивался. Он оказался очень смышленым пацаном. Уже в четыре года его послали в хедер, но про эту учебу он вспоминал со смехом. Говорил, что меламед знал не намного больше своих учеников. Настоящая учеба началась, когда он попал в школу знаменитого рава Ицхака Школьника, блестящего знатока идиша и иврита. Вот там он получил настоящие знания и вспоминал своего учителя с благоговением, хотя и рассказывал, что рав Школьник был очень строг со своими учениками.

Вообще, когда я начал общаться с Йермиягу, то постепенно выяснилось, что он знает идиш, иврит, русский, румынский. Знает, то есть говорит и пишет на этих языках. Ну и украинский тоже, но только разговорный. Ну сюда надо прибавить и немецкий, правда не знаю в какой степени, однако на фронте Йермиягу, по его словам, пару раз выступал переводчиком при допросе взятых в плен немцев, так называемых «языков». Такое знание многих языков объяснялось не только способностями Йермиягу, но и особенному расположению его родного местечка и его истории. В самом деле, Липканы располагались тогда в 30 километрах от австрийской границы.  На еженедельных ярмарках австрийцы закупали скот, который крестьяне пригоняли  на ярмарку из окрестных сел. Следовательно, немецкий язык был всегда на слуху. И вообще,  история смены властей и, следовательно, языков общения в Липканах удивительна.

До 1917 года Липканы входили в Российскую Империю. Потом на пару лет сюда пришли австрийцы, а затем, до 1940 года Липканы входили в Королевство Румыния. Надо сказать, что именно при румынах Липканы начали хорошо развиваться и благоустраиваться. Румыны открыли сначала школу из шести классов, а потом и гимназию. Йермиягу в этой школе учился, причем, как всегда, блестяще. Правда он рассказывал, что ему и еще нескольким еврейским мальчикам было очень неуютно на уроках Закона Божьего. «Ну и что. Вас заставляли молиться?», — спрашивал я. «Нет. Мы должны были вставать со всеми, но не молиться, а складывать ладони перед собой и молчать», рассказывал Йермиягу.

Наверно, благодаря такой динамичной истории, а также близости к Европе, Липканы, скромное еврейское местечко, дало непропорционально много известных личностей. Это и писатель и педагог Элиэзер Штейнберг, поэт и эссеист Лейзер Гринберг, врач и журналист Михаил Койфман, будщий  зять Шолом-Алейхема и отец американской писательницы Бел Кауфман и  многие, многие другие.

В 1940 году, в соответствии с печально известным протоколом Молотова-Риббентропа, Бессарабия была объявлена сферой интересов Советского Союза и 2 августа 1940 года было объявлено о создании Молдавской советской социалистической республики. Липканы стали советскими. Самые богатые люди в Липканах были немедленно арестованы, некоторые расстреляны, остальные высланы в Сибирь. Семья Йермиягу к богатеям не принадлежала, поэтому ее новая власть не трогала. А для Йермиягу даже открывались какие-то совершенно новые возможности. Отец решил, что надо ему учиться какой-нибудь хорошей, рабочей специальности и отправил Йермиягу в Харьков, в школу фабрично-заводского ученичества, ФЗУ, так это называлось тогда. Йермиягу был там не один. С ним вместе в Харькове оказались еще человек десять еврейских мальчиков из Липкан. Начиналось все очень хорошо. Весной 41-го мальчишек послали в колхоз, под Харьков, на сельскохозяйственные работы. Йермиягу повезло, его взял в подпаски местный пастух, добрый дядька украинец. Они брали с собой хлеб, сыр и молоко и уходили на весь день со стадом. До чего же было здорово! Йермиягу вспоминал это время, как одно из самых счастливых в жизни. «Как же он Вас называл?» – как-то спросил я Йермиягу. «Ерёмой», — ответил он. Я не выдержал и захохотал. «Что Вы смеетесь?» «Просто имя Ерёма Вам очень подходит, просто нет слов.» – сказал я успокоившись. «Не знаю. По-моему ничего особенного» – довольно сердито сказал Йермиягу.

Началась война. Учеба в училище продолжалась, но даже по сводкам Информбюро, которые слушали по радио затаив дыхание, становилось ясно, что ничего хорошего ожидать не приходится. Письма из дома вообще перестали приходить. Никто из парней не знал, что творится с их семьями. Но самое жуткое известие принес Хаим, ближайший друг Йермиягу. Он встретил в городе своего дальнего родственника, которому удалось убежать из Липкан, уже захваченных немцами, и добраться до Харькова. Он рассказал, что немцы поголовно убивают евреев, отправляют их в специальные лагеря, гетто. Мальчишки были потрясены этим рассказом и решили немедленно бежать из Харькова куда-нибудь подальше, в Россию.

Ушли ночью, прихватив все, что могли из шмоток, простыни, одеяла, наволочки и т.д. Это дало им возможность хоть как-то питаться, продавая эти вещи, пока они мотались по России. Сначала они поехали в Краснодон. Думали устроиться на работу в шахту. В шахте, как они слышали, работа тяжелая, но хорошо платят. В Краснодоне жил дядя одного из парней, но дядя оказался маленьким тщедушным еврейчиком, который сам еле-еле сводил концы с концами, он работал письмоносцем, и ничем не мог помочь ребятам, да и вообще они поняли, что это место не для них. Решили ехать в Ташкент, потому что там тепло.

 В Ташкенте они пошли в пункт распределения эвакуированных и их направили в колхоз, недалеко от Намангана. Там их поселили в саманной кибитке с прямым дымоходом. Спали на соломе, покрытой старым, вонючим ковром. Работали на хлопке. На еду им давали две лепешки в день из кукурузной муки, пока они не выпросили разрешение получать муку самим. Тогда стали варить в ведре мамалыгу. Каждому доставалось по куску мамалыги, стало немного сытней, но все равно было очень голодно. Потом их направили на водоканал, где они таскали тяжелые камни. На еду давали две лепешки в день, но хорошие, большие, грамм по 400. Потом снова вернули в колхоз, заставили обрабатывать кетменем землю крепкую, как камень, а бригадир мерил сколько выработали и давал муку по норме, которую они выполнить не могли. Решили вернуться на водоканал. Вот именно в этот момент произошло трагическое событие, повлиявшее на их дальнейшую судьбу. Дело в том, что рядом с их кибиткой стояла кибитка узбеков, которые, в отличие от ребят, после работы отправлялись к себе домой, где их ждали, наверно, жены и дети и сытный ужин. А лепешки, что им выдавали за работу, им не слишком и были нужны, и они иногда оставляли их в кибитке. Вот тут-то Йермиягу не выдержал и спер из кибитки узбеков подвешенную сумку с лепешками, которые ребята тут же и съели. Узбеки назавтра вернулись. Йермиягу взял всю вину на себя и его выгнали. Парни подумали, подумали и решили разойтись кто куда из этого «рая». Авось так повезет больше.

 В конце концов Йермиягу попал в Киргизию на Сурьминские рудники в Хайдаракане. Работал наверху, на открытых разработках. Не было ни хорошей рабочей одежды, ни еды вдоволь. Голод и холод. Просился даже у начальства послать его в шахту, там платили больше и кормили лучше. Но один раз попробовал и отказался. Больно он был маленький и хилый, силенок не хватило. Лет-то ему было, когда он начал в 41 работать на руднике, только шестнадцать, да и вообще, не Геракл.

Наконец, в 1943 году его мобилизовали в армию и это было счастье, потому что хотя бы был паек, где спать и что одеть. Сначала забрали в трудовую армию, а потом и в регулярную. Два месяца учебки и вперед, на передовую. Зачислили его в самые лихие части, в приданный танкам десант. Это те солдаты, которые на танке, сверху, когда он идет в атаку. Хорошее такое место, уютное. Мои читатели, я думаю, помнят, конечно, прекрасный фильм с Олегом Борисовым «На войне, как на войне». И помнят, наверно, одного из таких десантников — Громыхало из Подмышки, громадного, голосистого русского парня. А теперь представьте себе моего тощего, маленького, «метр с кепкой» Йермиягу.

Повоевать ему, правда, довелось недолго. Его ранило в первом же бою в ногу, но пуля попала в мякоть и командир не отпустил его в санчасть, а во втором бою снова пуля попала в ногу и тогда он сам ушел, хромая, в санчасть. На этом его война закончилась. Пока валялся по госпиталям, ранение–то оказалось серьезное, война и закончилась. Но никто на гражданку Йермиягу не отпустил и шуровал он со своей частью по всей Европе. Был и в Чехословакии, и в Австрии, и в Венгрии, только ничего он там особо не видел кроме своей казармы. В увольнение старались не отпускать, да солдаты и сами боялись покидать расположение части, далеко не везде к ним относились, как к освободителям.  Кажется,  в Венгрии Йермиягу вызвал к себе особист, еврей, между прочим, и предложил ему сообщать о нехороших разговорах среди солдат и о других неблаговидных поступках. Умница Йермиягу сразу согласился. Через месяц особист его снова вызвал, но огорченный Йермиягу сказал ему, что ничего интересного сообщить не может. Так повторялось еще два месяца, после чего даже до особиста что-то, наверно,  дошло, и он от Йермиягу отстал.

  Освободился из армии он только в 1949 году. За год до Йермиягу из армии демобилизовался его фронтовой друг украинец Миша из Днепропетровска, которого он попросил хоть что-нибудь выяснить о судьбе семьи. Миша все узнал. Семьи не было. Почти вся она пропала в Транснистрии. Уцелел только старший брат Мойше с женой. Им даже каким-то чудом удалось родить в Транснистрии дочку и ее сберечь. Правда жена Мойше потеряла там один глаз, но они остались живы. В Липканах уже никого из семьи Йермиягу не было. Мойше с семьей удалось к этому времени уехать в Израиль, потому что у него было еще и румынское гражданство.  Таких выпускали сразу. И все-таки, когда Йеримиягу демобилизовался в 1949 году, он поехал в Липканы. А куда еще ? Ведь это же родина, хоть она, конечно, оказалась уродиной. В Липканах жить было негде. В доме его деда жили другие люди. Он пошел в исполком с требованием освободить дом деда. Председатель исполкома сказал солдату, пришедшему с войны с медалями и знаками о ранениях: «А их я куда дену? Жилья–то нет». Йермиягу ушел. Не было сил скандалить. Душа была пуста. Йермиягу решил ехать в Днепропетровск, к  другу Мише. Тот его звал в каждом письме. Но буквально за день до отъезда он пошел переночевать к дальним родственникам и там встретил девушку, высокую, худенькую, симпатичную. Это была Ривка. Как-то сразу они поняли, что подходят друг другу. Ривка была не местная.  Она приехала из Черновиц тоже навестить своих дальних родственников. Короче говоря, через несколько дней Йермиягу и Ривка уехали вместе в Черновцы.

В Черновцах жила семья Ривки. Им повезло. Они успели уехать в эвакуацию на Урал и остались живы. Конечно там, на Урале было очень тяжело. Ривка работала в коровнике. Руки аж скрюченные были от тяжелой работы. Но живы! Йермиягу до того истосковался без близких людей, что всем сердцем прилепился к семье Ривки. Она стала его семьей. В Черновцах Йермиягу пошел на фабрику детского трикотажа, сначала учеником, а потом и оператором на вязальную машину. Им с Ривкой дали комнату, правда комната эта была чердаком трехэтажного дома и непосредственно над их потолком была железная кровля, поэтому зимой было очень холодно, а летом, наоборот, нечем дышать. Но все равно, они были молоды и рады хоть какому-то своему углу.

В 54 году Ривка родила дочку, Раечку, вообще-то конечно Рахель, как звали старшую сестру Йермиягу, но для тех времен Раечка лучше, спокойнее. Мойше слал вызов за вызовом из Израиля и наконец,  в 57 году Йемиягу пошел в ОВИР. И ходил он в ОВИР с того первого раза каждый год в течение десяти лет. И каждый раз приветливый чиновник ОВИРа говорил ему, что они считают отъезд Йермиягу с семьей в Израиль нецелесообразным. Класс! Ну конечно, специальность-то «секретная» – вязальщик детского трикотажа. Наконец, в 1967 году они смогли уехать в Израиль. Началась новая жизнь.

Когда приехали в Израиль, самой радостной и, в тоже время, тяжелой была встреча с братом Мойше. Тяжелой, потому что столько горя и ужаса пришлось братьям пройти до их долгожданной встречи, что они только плакали и долго не могли успокоиться. А потом Мойше рассказал брату, как погибла их семья в Транснистрии. Депортация евреев из Липкан произощла в июле 41 года. Их погнали в Могилев. Тех, кто не могли идти,  расстреливали на месте. Первая упала и не смогла идти дальше бабушка Фрума. Она уговаривала деда бросить ее и идти дальше, но дед остался с ней. Навсегда. В Могилеве тех, кто дошел, загнали в гетто. Там они оставались месяц, а потом их снова погнали в Транснистрию. Сотни умерли в пути. Многие молодые евреи были убиты в лесу рядом с Сороками. Когда в августе 44 года Советские войска освободили Молдавию, в Липканы вернулись только несколько десятков евреев. То, что семья Мойше уцелела, было чудом.  Йермиягу долго не мог придти в себя после рассказа Мойше. Хотелось выть. За что? Нет ответа, да и некого спрашивать.

А жизнь в Израиле начала налаживаться. Уже через неделю у Йермиягу в руках были ключи от амидаровской трехкомнатной квартиры в Ришон Ле Ционе. А еще через неделю ему предложили работу на военной базе. Работа тяжелая, грузчиком на складе запасных частей для танков, но это же настоящая работа, постоянная,  с подвозкой до базы и обратно, с питанием. Йермиягу был счастлив и проработал там до самой пенсии, двадцать три года. Ривка тоже нашла работу. Раечка, которая, разумеется, снова стала Рахель, пошла в школу, а потом, после армии закончила медицинский колледж и стала медсестрой. А потом вышла замуж за прекрасного парня, Аврама, и родила двух чудесных мальчиков, гордость деда. Внуки уже отслужили армию и учатся в университете. Рахель с мужем построили виллу недалеко от Кфар-Сабы. Папа помог материально! Вот молодец папа Йермиягу.

Я, конечно,  приставал к Йермиягу с вопросом, почему он не пошел дальше учиться. Я же видел, что имею дело с очень толковым человеком. «Оставьте, Яков» – говорил он. «От добра добра не ищут». После его рассказов о том, что он прошел в прошлой жизни, трудно с ним было не согласиться. Однако возраст брал свое. Если Йермиягу еще держался, хотя и прошел серьезную операцию на сердце, то его Ривка очень сдала и им стало тяжело жить отдельно от детей, хотя и у Йермиягу был помощник, то бишь я, и у Ривки тоже была помощница. Но у Ривки был такой характер, что к кухне она была не в состоянии подпустить никого. Только сама. И к уборке тоже, потому что все делают все не так, как она хочет. А сил–то нет. Было принято решение, что так больше продолжаться не может, и Рахель забрала родителей к себе. Мы очень тепло попрощались с Йермиягу и Ривкой. Я очень к ним привязался за несколько лет, да и они тоже, но что поделать, такова жизнь.

Иван из Душанбе

Иван русский человек. В Израиль он попал вместе со своей любимой Сонечкой, которая еврейка и привезла с собой всю свою большую семью, спасаясь от гражданской войны в Таджикистане,. Ивану, правда, сразу не дали разрешения на выезд, потому что он долго работал в милиции Душанбе и это почему-то препятствовало его отъезду вместе с семьей. Но через год он все-таки вырвался в Израиль.

Я появился у них вскоре после того, как Иван вышел из больницы после операции. Операция была тяжелая, онкология, о чем Иван и Соня не знали, но я знал от их дочки Карины, которая жила с родителями после развода с мужем уже здесь, в Израиле.  Этот муж был большим «подарком» для всей семьи. Первый подвиг, который он совершил, был проигрыш в карты каким-то дружкам денег, которые выдают на первое время новым олимам-новым репатриантам по приезде в Израиль, так называемой «корзины абсорбции». После чего семья была вынуждена взять банковский кредит, который до сих пор они с огромным трудом выплачивают. Этот тип потом снова во что-то вляпался, попал в тюрьму и Карина наконец-то с ним развелась.

Иван удивительно деликатный и скромный человек. Даже его воспоминания о больнице и, особенно, о реабилитационном центре носят восторженный и благодарный характер. «Яков, Вы не представляете, какие там внимательные сестрички. Все время сами подходили, спрашивали, не надо ли чего. Они называли меня Ванечка. Какие милые!», — рассказывал мне Иван. И очень он сердился на своего соседа израильтянина, который орал на тех же сестричек и даже бросался в них костылями, когда ему что-то не нравилось.

Любил Иван по настоящему двух живых существ. Во-первых, конечно ненаглядную Сонечку и еще маленькую собачку-пикинеса, которую им на время подкинули дети, да и оставили насовсем. Собачку Иван называл всякими нежными прозвищами, Кукла, Красотка и очень переживал, когда дочка строго разговаривала с собакой. Забавно, что дочь разговаривала с собакой почему-то только на иврите и пикинесиха эта ее понимала и боялась.

 К остальным членам семьи, которая и с самого начала была большая, а теперь все прибавлялась внуками даже правнуками, он относился положительно, но спокойно. Жаловался мне на внуков, уж больно шумные.

А еще Иван страстно любил Технику. Любую. Когда-то, еще в юности, он закончил радиотехникум в Душанбе и это было все его образование, но понимал он в любом техническом устройстве. В это трудно было бы поверить, но я тому сам был свидетелем. Он чинил радиоприемники, телевизоры, видеопроигрыватели, телефоны. Но для него не было абсолютно никакой проблемы починить и стиральную машину, и холодильник, и пылесос. Все, что угодно.

Самым сладким его воспоминанием о жизни в Душанбе была история о том, как он восстанавливал старый автомобиль БМВ, к которому никто не притрагивался годами, и он  стоял на приколе в гараже милиции, да еще без колес. Иван перебрал двигатель, всю подвеску, а в заключении приспособил к машине колеса от ЗИСа, к которым наварил дополнительные обода. И его БМВ в результате стала самой престижной машиной в гараже. На ней возили разные делегации и даже артистов из Москвы. И шофером на этой машине по договору с начальством  был только Иван. Как видите, он и в машинах разбирался блестяще. Вот такой уникальный товарищ. Я все вспоминал, кого из литературных героев он мне напоминает и вспомнил. Иван с его отношением к технике был точной копией одного из героев Платоновского рассказа «Фро», мужа Фроси, который «с искренностью воображения, воплощающегося даже в темные, неинтересные машины, представил ей оживленную работу загадочных, мертвых для нее предметов и тайное качество их чуткого расчета, благодаря которому машины живут. Муж Фроси имел свойство чувствовать величину напряжения электрического тока, как личную страсть. Он одушевлял все, чего касались его руки или мысль, и поэтому приобретал истинное представление о течении сил в любом механическом устройстве и непосредственно ощущал страдальческое терпеливое сопротивление машинного телесного металла». Я процитировал Платонова, потому что лучше не скажешь. Даже разрешение на выезд из Таджикистана Иван получил благодаря своему таланту. Придумал и установил начальнику милиции уникальное противоугонное устройство в его личную машину.

Казалось бы, такой самородок без работы никак не может остаться, однако в Израиле не сложилось и вот почему. Когда Иван появился в Израиле, он был не старый, ему было только 65 лет, да и здоровье еще было неплохое, поэтому он сразу стал искать работу. И довольно быстро нашел, в радиомастерской. Казалось бы все прекрасно, однако выяснилось, что понятие о ремонте у Ивана и у хозяина мастерской совершенно разные. Приносят радиоприемник. Не работает. Иван быстро обнаруживает, что сгорело сопротивление и его меняет. Приемник работает. Сколько стоит такой ремонт? Правильно, 20 шекелей, максимум. Хорошо? Если бы. Такой ремонт нужен может быть клиенту, но только не хозяину мастерской. Он учил Ивана: «Обнаружил какой блок не работает, замени блок! Приемник работает. Сколько стоит такой ремонт? Правильно. 200 шекелей. А сопротивления паяй дома, своей жене.» Нет, не сумел Иван приспособиться к прогрессивным методам ремонта и был уволен. Ну дома конечно он не сидел. Пошел работать на уборке улиц. С метлой оно спокойнее. Так и проработал несколько лет, пока не заболел. Теперь уж не до работы. Хотя технику свою любимую все равно не бросил. Оборудовал в своей съемной квартире себе автономный угол и сделал там мастерскую. Найдет в мусорке выброшенный радиоприемник или видик, домой тащит и чинит. А потом раздает внукам, соседям даже мне достался хороший музыкальный центр. Работает, как часы. Конечно за эту его деятельность ему здорово доставалось от жены и от дочки. Не может мимо мусора пройти, чтобы не покопаться там палкой. Очень расстраивался Иван, когда видел разбитый и раскуроченный телевизор или видик. «Ну выбросили. Но зачем ломать-то. Вот уроды!»,- возмущался он.

Жили Ваня и Соня очень бедно, потому что все до копейки пособие по старости, которое они получали, они отдавали за съем квартиры, поэтому  жить им приходилось всем на скромную зарплату Карины, которая работала продавщицей в магазине женского белья.

Так бы все и тянулось, но у Карины, очень миловидной и совсем еще молодой женщины, наконец-то появился друг, который жил в маленьком городке недалеко от Реховота. Там Карине удалось снять две квартиры, одну для родителей, а вторую для себя с другом, причем за те же деньги, что и стоила одна квартира в Ришон Ле Ционе. Туда они все и переехали. Надеюсь, что у них все хорошо.

Мордехай из Варшавы

Эх Мордехай, Мордехай. Каким ты парнем был! Прошло уже почти два года, как тебя не стало, а ты все еще стоишь перед моими глазами, веселый, красивый, седовласый старик. Ни в одном доме меня не встречали так приветливо и радостно. «Яков, это ты! Наконец-то!». Можно было подумать, что мы не виделись сто лет, хотя на самом деле я приходил к Мордехаю каждый день, кроме пятницы и субботы.

Обычно я появлялся в тот момент, когда он мерил специальным прибором сахар в крови, после чего делал себе укол инсулина, у него был диабет в весьма серьезной стадии. Вообще у него была целая коллекция болезней и только его удивительный характер позволял ему быть жизнерадостным и оптимистично настроенным. После укола инсулина Мордехай, как правило, просил меня сделать ему кофе, которым он запивал целую горсть таблеток, причем всякий раз он совершенно категорически приказывал мне,  чтобы я сделал кофе и для себя, угрожая, что один он пить кофе не будет. Потом Мордехай завтракал и мы уходили на прогулку. Моей задачей при подготовке к прогулке было набрать в мешок побольше корма для кошек и большую бутыль с водой для них же. Мордехай был страстный кошатник. На кухне всегда стояли два огромных мешка с кормом для них.

Мордехай с женой Сильвией жили в прекрасном новом районе Ришон Ле Циона. Прямо напротив выхода из дома располагался чудесный бульвар, утопающий в зелени. Мордехай ходил, держась за ручки специальной тележки на колесах, которую на иврите называют алихон. Не успевал я открыть ему дверь на выходе, как навстречу бросались с воплями радости его друзья – кошки. Я усаживал Мордехая на скамейку и начинал раздачу корма и воды всем жаждущим котам и кошкам. После этого  я тоже садился на скамейку, но соседнюю, поскольку рядом с Мордехаем усаживались влюбленные в него кошки. Он их гладил и все были счастливы.

Мордехай родился в Варшаве. Его отец был богатым человеком. Ему принадлежала фабрика по изготовлению серебряной и позолоченной столовой посуды, ложек, вилок,ножей. К счастью, отец был не только богатый, но и умный, поэтому семья сумела до прихода нацистов переехать в советскую зону оккупации, а уж потом о дальнейших планах их никто не спрашивал. Советская власть воспринимала беженцев из оккупированной немцами Западной Польши, особенно богатых торговцев, промышленников, да и не только, как врагов народа и высылала их в Россию, на Север, в Сибирь. Мордехай любил       по-русски произносить их адрес в России. Со страшным акцентом, но с гордостью, он произносил: «Мы жили в Архангельской области, Вилегодский район, село Ильинско-Подомское».       Сейчас принято резко осуждать позорный пакт Молотова-Риббентропа, и это совершенно правильно, однако не надо забывать, что благодаря этому позорному пакту многие польские евреи остались живы. И это факт.

Семья Мордехая репатриировалась в Израиль в 1946 году, как только польским евреям разрешили выезд из Советского союза. А потом началась совсем другая жизнь. Мордехай, вероятно, унаследовал от отца ум и предприимчивость, поэтому еще совсем молодым парнем он, электрик по образованию, начал на кухне у мамы мастерить разные электроприборы, про которые читал в журналах, например, тостеры. А закончилось это хобби тем, что он создал в Петах-Тикве фабрику по изготовлению электроприборов, которая называлась «МК». Правильно, «Эмка» (Мордехай Каминский). И трудилось там сто двадцать человек, что по масштабам Израиля совсем не мало. Фабрика, вероятно,  процветала довольно долго, потому что в результате Мордехай стал весьма состоятельным человеком, вырастил и дал прекрасное образование своим двум сыновьям и дочери, объездил весь мир. Кстати, меня временами поражали его замечания такого, например, типа. Его дочь Ширли руководит одним из отелей-небоскребов на набережной Тель Авива. Когда я сказал Мордехаю, что она большой молодец, Мордехай в ответ сказал мне:» Ничего удивительного. Ведь она закончила мою школу бизнеса в Швейцарии.» Я не мог не спросить, что означает местоимение «мою» в отношении школы бизнеса в Швейцарии. На это он мне спокойно ответил, что эта школа создана на его деньги. Как сейчас принято говорить, крутой парень, ничего не скажешь.

И свернул свой бизнес Мордехай тоже очень вовремя. Он рано почувствовал, что на рынке электроприборов намечается революция, которая называется Китай. А с Китаем конкурировать невозможно. Тогда он спокойно и с выгодой для себя продал свою фабрику. Вот какой орел.

А рядом с ним всегда была одна единственная его жена Сильвия. Думаю, что в молодости она была очень мила. Сейчас, конечно, она старая, больная и, что очень раздражает Мордехая, глухая, как тетерев, несмотря на слуховые аппараты в ушах. Однако я ни разу не видел Сильвию не прибранной, некрасиво одетой. Всегда элегантна, причесана, маникюр, педикюр. Сильвия тоже ходит с алихоном, и у нее тоже есть помощница, метапелет. Ее зовут Ясмин, она из Индии. Ясмин не знает иврит. Она знает только английский. Вот на этом месте я хочу остановиться. Дело в том, что еще одно отличие этого дома заключается в том, что это  настоящая Вавилонская башня. Мордехай знает польский, идиш, иврит, английский и немецкий, немножко русский. Сильвия родилась в Бельгии, ее родной язык французский, кроме французского она знает иврит, что естественно, и английский, причем английским она владеет блестяще. Как выяснилось, Сильвия долгие годы работала в секретариате американского посольства в Тель Авиве.  Таким образом, в доме со мной общаются на иврите, с Ясмин на английском, со своей дочкой Сильвия говорит только по-французски. Со своими соседями из дома напротив, тоже выходцами из Польши, Мордехай говорит по-польски. Красота!

К сожалению, повседневная жизнь Мордехая не была такой уж безоблачной. Прихожу как-то утром и, о ужас!, у Мордехая не лицо, а сплошной синяк. Оказалось, что он пошел ночью в туалет и упал плашмя лицом вниз прямо на каменный пол. Я посадил его на инвалидное кресло с колесами и мы поехали в поликлинику, которая, к счастью, была недалеко. Медсестра, увидев моего подопечного, сразу привела его к врачу, а тот немедленно вызвал скорую помощь, и отправились мы с Мордехаем в больницу, где и провели целый день. На этот раз обошлось только переломом носа.  И таких историй было несколько, но судьба была к нему милостива до определенного дня.

Этим утром ничего не предвещало неприятностей. Все было обычно. Мордехай принял свои лекарства, позавтракал и мы направились на прогулку. Подходим к дверям, я открываю их и придерживаю, чтобы он мог свободно пройти с алихоном и вдруг алихон летит в одну сторону, а Мордехай, как камень, ничком падает в другую строну и я не успеваю его поймать! С трудом переворачиваю его и вижу у него рану на лбу, из которой хлещет кровь. Пытаюсь остановить кровь рукой, ору соседям, чтобы вызывали скорую и чтобы позвали Ясмин. Ясмин прибежала с полотенцем и мы с ней попытались хоть как-то перевязать рану. Минут через пятнадцать скорая приезжает и мы с ним уезжаем в больницу. Санитары его перевязали, он немного успокоился и все время спрашивал меня «Яков, что со мной?» Что с ним, кто это знает. Через несколько часов в больницу приехала Ширли и я уехал. Навтра утром Ширли позвонила мне и сказала, что Мордехая не стало. Оказалось, что у него в момент падения случился инсульт.

На похоронах Мордехая было очень много народа. Сыновья, один из Лондона, а другой из Нью Йорка, сумели приехать. Оба подходили ко мне и просили рассказать обо всех подробностях случившегося. Я ни разу не почувствовал, что они меня в чем-то обвиняют,  да я и сам считал и считаю, что делал все, что было возможно. Сильвия была на удивление спокойна. Мне показалось, что она не вполне поняла, что случилось. Может быть. Когда стали засыпать могилу, один из людей протянул мне лопату и сказал: «Яков, окажи Мордехаю последний почет». Я знал, что в Израиле так принято и продолжил засыпать могилу моего бедного старика. Вот и все. Ушел веселый человек Мордехай Каминский. Пусть будет его память благословенна.

Прошел месяц. Постепенно боль утраты ставшего мне близким человека утихала. Жизнь брала свое. И уже у меня был другой подопечный со своими проблемами и со своими, как правило, невеселыми историями. Это Израиль. Страна-убежище.

Но однажды, когда я шел по улице около Большой Синагоги, мне на шею бросилась женщина с плачем и причитаниями. Это была Ясмин. Мы долго стояли обнявшись и слова были не нужны. Тот ужасный день снова стоял перед глазами. Потом, когда Ясмин немного успокоилась, она мне с грустью объяснила на своем ломаном иврите, что Ширли ее уволила, потому что она много говорила по телефону с Индией. Это для Ширли оказалось достаточно, чтобы уволить прекрасную помощницу для Сильвии, к которой та очень привыкла. Никогда бы Мордехай этого не допустил. Он был широкий, добрый человек. Но его нет и правила изменились.

Мы тепло попрощались и Ясмин пошла по своим делам, а я по своим.

Миша из Питера

Когда я первый раз появился в этой квартире, мне показалось, что я оказался у себя дома, в Ленинграде, теперь  Санкт-Петербурге. Так и есть, к землякам попал. Такие же книжные шкафы вдоль стен. Такие же виды Петербурга на стенах. А книги! Разумеется Пушкин и Гоголь, и Достоевский. А как же! А вот и альбомы. Левитан, Серов, Айвазовский. А вот и посерьезнее литература. Философы. От Сократа до Розанова и Бердяева. А вот и отличия. Целая полка шахматной литературы. И вся остальная обстановка в квартире очень питерская. Так и хочется выглянуть в окно и увидеть там какую-нибудь Гороховую или Лиговку, ан нет, за окном бедняцкий район Реховота, большинство населения которого бедные «русские» ( кавычки понятны, потому что русскими мы наконец-то стали здесь, в Израиле) и эфиопы.

Такое большое количество шахматной литературы объясняется тем, что мой подопечный Михаил был большой шахматист, мастер спорта. Но, к сожалению, все это в прошлом, а теперь он тоже играет в шахматы со мной, потому что шахматы – это по-прежнему его страсть и то, что держит его на каком-то уровне, не дает тонуть глубже. Болен-то он очень противной болезнью, которая называется деменция. Вот уж врагу не пожелаешь.

 Деменция проявляется в том, как он буквально через каждые несколько минут повторяет одни и те же фразы, задает одни и те же вопросы. Каждое наше с ним утро начинается с небольшой прогулки рядом с домом и каждое утро он спрашивает у меня, куда мы идем. Могу сказать, что я доволен собой. Я довольно нервный человек и могу вспылить на ровном месте, но когда я занимаюсь своей работой, когда я со своими подопечными, вся моя нервозность куда-то девается, и я становлюсь абсолютно спокойным и доброжелательным. Вопросы Михаила меня абсолютно не раздражают, и я на них всегда отвечаю. Думаю, что это хорошо.

Но даже когда у человека деменция в серьезной форме, как у Михаила, например, остаются какие-то главные моменты  в его жизни, которые наверно настолько глубоко вошли в его природу, в его человеческую сущность, что даже болезнь не может с этим справиться. Такого осталось немного. Прежде всего конечно его ненаглядная Раечка. История их любви в изложении Михаила поражает своей грустной чистотой.

Миша рассказывает:

«Я тогда жил в Пензе. Это самый хороший город. Там еще есть хороший шахматный клуб. И очень хороший книжный рынок. Иду я и вижу стоит симпатичная девушка. Я ей говорю: «Меня зовут  Миша». А она сказала: «А я Рая». Я говорю ей: » Можно Вас поцеловать?» А она говорит : «Пожалуй». Мы поцеловались. А потом я сказал: «Давайте жить вместе» А она сказала: «Давайте». И мы стали жить вместе.

Наверно все было совсем не так, но согласитесь, от его скупых слов, слов больного человека возникает ощущение чего-то очень большого и светлого. Миша с Раечкой, как он всегда называет Раю, если не сердится, (если сердится, то Раиса Исаковна) прожили вместе шестьдесят два года.

На втором месте после Раечки  в Мишиных приоритетах находится Владимир Семенович Высоцкий. Миша не твердо помнит, в какую сторону от дома нам с ним надо идти гулять, но слова песен Высоцкого он очень часто помнит прекрасно. У меня, к счастью, хороший, современный телефон, с помощью которого я устраиваю для Миши почти каждое утро концерты Высоцкого. И почти сразу с началом песен Миша говорит, что до сих пор не может поверить, что Высоцкого нет в живых и сокрушается, что он был наркоманом и загубил себя сам. Говорит он это с надрывом и переживает искренне, это видно.

Ну а на третьем месте, разумеется, шахматы. Причем шахматы именно в Пензе. Я знаю, что после Пензы Миша и Рая долгие годы вместе с сыном жили в Питере, Рая вообще коренная ленинградка и родилась там, но для Михаила лучшая часть жизни это Пенза с ее шахматным клубом, где он по его словам блистал. Если Миша и умрет, то не от скромности, во всяком случае в отношении шахмат. По его словам он играл почти со всеми великими, Ботвинником, Спасским, Талем и не проигрывал! Партии оканчивались вничью! Про рядовых шахматистов даже спрашивать было смешно и неловко. Я в силу своей природной вредности не мог удержаться и спрашивал Мишу, не играл ли он с Фишером и Капабланкой, но Миша скромно отвечал, что он не помнит, по тону явно не исключая такой возможности.

Вот же не повезло Мише и Рае. Ведь еще лет десять назад Миша издал очень симпатичную книжку своих эссе и стихов. Я прочитал и получил большое удовольствие. И вдруг такая напасть. Пока в течении года, когда я его наблюдаю, особых изменений я не вижу. Будем надеяться, что еще некоторое время послушаем с Мишей Высоцкого и поиграем в шахматы. С шахматами, правда есть небольшая проблема – путает Миша короля с королевой, а на мои замечания с раздражением говорит, что я придумываю свои дурацкие правила, и он со мной больше играть не будет. Этот ультиматум действует примерно минуты две, после чего Миша спрашивает меня, какой цвет я предпочитаю, и сражение продолжается.