Оглавление

1. Вехи нашей жизни………………………………………………3.

-1953-й год

- Почему они не плакали?

-Траурная повязка

- Шоколадный Кремль

2. Широка страна моя родная……………………………………..20

- Поезд идет на Восток

- Просим, мадам, просим

- Мрачные мысли

- Два час с Байкалом

- Станция Зима

- Бюст на скале

- Жиганы на крыше

- Еще один урок

- Лева, Вы имеете шанс убить медведя

- Чудесный Семочкин

3. Как я провел этим летом…………………………………………58

- Дай сорок

- Хижина, уха, цигарка

- Бедная жаба

- Импрессионизм рядом с домом

- Махаоны

- Глоток холодной воды

- Мандарины из Порт-Артура

- Переселенцы с Украины, МиГи из Кореи

- Кладбище самолётов

- Девочка на шаре

- Гарнизонная жизнь

- Берия вышел из доверия

- В дебрях Уссурийского края

- Трудное решение, Кант и прощание с фикусом

4. Послесловие………………………………………………….146

1.Вехи нашей жизни.

1953-й год. В истории любой страны мира существуют даты, которые определяли её развитие, её достижения, её место на карте мира. Не надо быть профессиональным историком, чтобы знать эти даты и в истории нашей страны, т.к., в основном, они все связаны с войнами, с громкими победами или не менее известными поражениями на полях сражений, с революциями, государственными переворотами, смертями руководителей страны, и реже с какими-либо невероятными достижениями в области науки, техники или искусства. Наиболее ярко они фиксируются в нашей жизни и оказывают влияние на неё, если эти события укладываются в отрезок времени, вмещающий жизнь 4-х или 5-ти поколений одной семьи, что случается не так уж редко, особенно в наше время, когда увеличение продолжительности человеческой жизни позволяет жить под «условной одной крышей» семьям, где прадеды успевают пообщаться с своими правнуками.

В нашей стране подобных дат случилось не менее десятка, и все они уложились в границах 20-го века — от 1905 до 1991 года. Уверен, что любой россиянин, который учился в школе и не прогуливал уроки истории, знает, какие даты я имею в виду и с какими событиями они связаны, и понимает их значение для нашей страны. Для многих из нас эти даты влияли и определяли судьбы наших родных и близких, которые еще окружают нас, до которых еще недавно могли прикоснуться руками и которых ещё помним.  В самом деле, в некоторых семьях в конце 90-х годов можно было во время семейных праздников, собиравших за столом всех родственников, послушать воспоминания совсем уже старенького прадедушки о том, как его отца забрали на войну 14-го года, с которой он не вернулся, и о том, как он сам ушел к большевикам в 17-м, а потом рубал беляков в 20-е годы в Гражданскую. Рассказывал, хотя редко и почему-то понизив голос, о сгинувшем в 37-м в сталинских лагерях его младшем брате, хотя тот был простым сельским учителем. А сын прадедушки вспоминал, как со школьной скамьи ушел в 41-м на войну с фашистами и, как было тяжело и страшно первый год, как повезло, и он живой вернулся в 45-м домой, а вот его сестра, ушедшая на войну санитаркой, с войны не вернулась. Рассказывал о смерти Сталина в 53-м, когда на удивление многих, страна, замерев в горе на пару месяцев, не развалилась, и как уже со своим сыном в апреле 61-года шел в толпе таких же счастливых людей, радовавшихся полету Гагарина, а его сын, уже взрослый человек, вспоминал, как в августе 91 года однажды заснул в СССР, а проснулся в России, и как ему трудно было объяснить деду и своему сыну, почему он этому рад.

Лично для меня годом, который навсегда проник в моей сознание и в большой степени повлиял на меня, был 1953-й. Он как бы подвел черту под моим беззаботным и бестолковым детством и приоткрыл мне глаза на события и окружающую действительность, которые начали захлестывать мое сознание и ставить вопросы, на которые я отвечал потом всю свою жизнь.  Конечно, нельзя этот год ставить в один ряд с 41-м по степени воздействия на души, разум и на самую жизнь таких же 10-летних пацанов как я, но я имею в виду одинаково сильную эмоциональную составляющую, которая сотрясает душу ребенка, как при артобстреле или бомбежке во время войны, так и при впервые открывающемся виде безбрежного океанского простора или бесконечности сопок, залитых до самого горизонта алыми маками, когда восторг заполняет такое же место в груди.

Почему они не плакали? По-настоящему 53-й год начался для меня со стука в дверь нашей комнаты в коммунальной квартире в доме №19 по Баскову переулку. Было раннее утро 6-го марта, поэтому настойчивый стук и громкие, возбужденные голоса за дверью сильно меня испугали и заставили меня также, как и моих родителей, вскочить с кроватей и включить в комнате свет.

«Нона Марковна, Исаак Абрамович, вставайте — Сталин умер!» — раздавался из-за двери голос нашей соседки. Все высыпали на кухню и молча стояли, прислушиваясь к голосу диктора, доносившегося из репродуктора в соседней комнате. Конечно, я кроме замогильно-торжественного голоса диктора и его последних слов, подтвердивших весть нашей соседки, мало чего запомнил, поэтому приведу их здесь полностью:

 «Говорит Москва!

 Дорогие товарищи и друзья! Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза, Совет Министров СССР и Президиум Верховного Совета СССР с чувством великой скорби извещают партию и всех трудящихся Советского Союза, что 5 марта в 9 часов 50 минут вечера после тяжелой болезни скончался Председатель Совета Министров Союза ССР и Секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Иосиф Виссарионович Сталин. Перестало биться сердце соратника и гениального продолжателя дела Ленина, мудрого вождя и учителя Коммунистической партии и советского народа — Иосифа Виссарионовича Сталина».

Все были еще сонные и полуодетые, поэтому постояв молча еще пару минут, все разошлись по комнатам, надо было собираться на работу. Я, проболев ангиной всю предшествующую этому утру неделю, уже выздоровел и должен был идти в этот день в школу, но мы занимались во вторую смену, поэтому я опять залез под одеяло. У меня в голове завертелись мысли и вопросы, как я чувствовал, не совсем уместные в этой ситуации: не отменят ли занятия в школе в связи с этим печальным событием, и почему почти никто из соседей не проронил ни одной слезинки и не выразил публично своего горя. Послушали и разошлись. Но больше всего я недоумевал, почему я сам не плачу и никого горя в душе не ощущаю. Мне было даже неловко. В свои 10 лет, будучи пионером и, более того, звеньевым пионерского отряда, я, конечно, знал, кто такой товарищ Сталин. Что он был смелым революционером, ближайшим соратником Ленина, водил красноармейцев в атаку под Царицыным, построил Днепрогэс и победил фашистов во время войны. И еще, что был очень умный, добрый и заботливый. Часто стоял у открытого окна Кремлевской башни с трубкой в руках и думал о чаяниях советского народа. Уже гораздо позже я понял, почему соседи не плакали и не рыдали.

Начну с моих родителей. Я уверен, что их внешнее равнодушие было вызвано не осознанной неприязнью к вождю, основанной на знании действительной роли этой зловещей фигуры в истории нашей страны, а куда более прозаическим причинами. В конце 1952 года в СССР, безусловно, не без одобрения Сталина, была развернута антисемитская кампания, которая не ограничивалась только известным «делом врачей», но стала затрагивать и другие слои еврейского населения страны, в том числе, и евреев-военнослужащих. В этих условиях командованием части, где служил мой папа, было принято решение перевести его на Дальний Восток, подальше от этого «гадюшника», как выразился командир части, с которым папа служил еще во время войны. Приказ уже был подписан, мама начала собирать вещи, ждали только моего окончания учебного года.

Я видел, что родители были расстроены и огорчены. По вечерам, уже засыпая, слышал их шепот, переходящий в раздражительный спор. Этот отъезд на край земли в маленький военный поселок посреди уссурийской тайги под Владивостоком, воспринимался как крушение все их жизненных планов, ломал только-только налаженный после войны быт и, главное, лишал ленинградской прописки, что в те времена воспринималось, как настоящая трагедия.

Внезапная смерть Сталина для многих в стране дала надежду на перемены к лучшему в их жизни.  Особенно воспряли духом те, кто отбывал сроки в сталинских лагерях, в большинстве случаев в результате сфабрикованных дел. У моих родителей были более скромные ожидания: у них появилась надежда, что гонения на «космополитов» стихнут, обстановка в стране нормализуется, приказ отменят и уезжать из Ленинграда не придется. Отчасти так и случилось — уже через несколько недель после смерти вождя дело врачей было прекращено, все обвинения с них сняты, а оставшиеся в живых были освобождены. Но приказ отменен не был, и мама продолжала собирать вещи, в конце мая мы должны были сесть в поезд.

Не было слез в глазах и у Евгении Эмильевны Суни, чья комната граничила с нашей и в былые времена соединялась с ней большой двухстворчатой дверью, ныне заклеенной обоями. Она была известным ленинградским хирургом, финкой по национальности и у неё было своё мнение относительно вождя народов, которое сформировалось во время советско-финской войны и укрепилось после отечественной, когда ей, проработавшей всю войну хирургом в прифронтовых госпиталях, пришлось помыкаться в кабинетах отделов кадров при устройстве на работу в Ленинграде. Анкета её мужа, Алексея Николаевича Иванова, была с точки зрения кадровиков, безупречно образцовой, но капитан первого ранга Иванов был просто высоко порядочным и одновременно, по роду своей службы, хорошо информированным человеком, не имевший никаких иллюзий по поводу генералиссимуса и его глаза тоже были абсолютно сухими.

Социальный состав нашей, по ленинградским меркам, не очень большой 5-и комнатной коммунальной квартиры, был, как я сейчас говорят, очень репрезентативным. Помимо нас, интеллигентов в первом поколении, и семьи Евгении Эмильевны, настоящих интеллигентов с глубокими корнями, в квартире были жильцы еще из других групп населения. Рабочий класс был представлен семьёй плотника Аркадия Мироновича Гелюты — здоровенного молчаливого и мрачного украинца, выходца из Западной Украины, непонятно каким образом, оказавшимся в Ленинграде и женившимся на простой женщине с ребенком. Жили они после рождения еще одной дочки вчетвером в десятиметровой комнате.  У него, понятно, были свои счеты с товарищем Сталиным, и трудно было ожидать появления слез на его глазах, всегда злых и прищуренных, даже можно сказать «лютых», если вспомнить его говорящую фамилию.

Еще одним представителем рабочего класса была семья Клавдии Ивановны Селиверстовой, водителя автомобиля, развозившего хлеб. (Были в те времена такие специализированные фургоны с боковыми дверками, через которые выгружали лотки с хлебом прямо к дверям булочных.) Это была худощавая, жилистая, малопривлекательная женщина, всю войну проведшая за баранкой полуторки, работавшая много и часто в ночные смены. Напряженная работа выматывала, и расслаблялась она распространенным в России способом. Иногда в такие дни из её комнаты доносилось: «Всюду жиды и белофинны, житья от них нет». Но в обычные дни она была нормальным человеком. В то мартовское утро её в кухне не было, очевидно, работала в ночную смену, поэтому, как она отнеслась к смерти Сталина не знаю, но, вряд ли плакала, она была абсолютно несентиментальным человеком, лишенным, как мне тогда казалось, вообще каких-либо чувств.

Единственным исключением, в смысле отношения к вождю и к его неожиданной смерти, были жильцы малюсенькой комнатки, которая, очевидно, в былые времена служила в этой барской квартире чуланом, фамилии которых я не помню. Это были муж и жена по имени Рувим и Рахиль, очень пожилая еврейская пара библейской внешности. Тихие, незаметные и абсолютно одинокие люди, потерявшие всех близких во время войны и блокады. Не уверен по поводу Рахили, но у Рувима в то утро были слезы на глазах, хотя, возможно, они у него просто слезились, причин тому было много, но в чем я точно не ошибаюсь, так это в его отношении к Сталину.

Как мне рассказывала позже мама, развенчание Хрущевом в 1956 году культа личности отца народов он, как и многие старые члены партии, а он вступил в неё задолго до войны, принял в штыки и был категорически не согласен с решениями 20-го съезда, называя их хрущевским бреднями, а вынос осенью 1961-го года Сталина из мавзолея воспринял с возмущением. «Они его и мертвого боятся», - говорил он тогда. Мне было уже 18 лет и сейчас мне очень жаль, что мне и в голову не пришло выяснить у него причину подобного отношения к вождю и, как показала жизнь, не только его одного. Он был обыкновенным рядовым членом партии, никогда в жизни не занимал никаких партийных должностей, и у него не было ни одной причины проявлять к нему подобную любовь. Вся его жизнь, как и жизнь его жены, была полна потерь и унижений, переживаний и боли за репрессированного в 38 году брата и необходимости жить, по сути дела, в чулане, т.к. после возвращения из эвакуации их две большие комнаты в центре Ленинграда, где они жили со своим сыном и невесткой, погибшими на войне, им не вернули. Две комнаты для двух стариков? И их поселили в 8-и метровой комнате в нашей квартире. Ничего его не могло убедить — ни количество репрессированных и погибших в лагерях людей, ни свидетельства заключенных, прошедших через Гулаг и стройки Беломорканала, которым посчастливилось дожить до смерти Сталина и выйти на свободу, ни посмертная реабилитация многих тысяч людей. Его вера в Сталина была иррациональна и необъяснима. Его сознание было настолько пропитано и деформировано советской пропагандой, что уже не могло принять крах сталинского режима и необходимость жить иначе.

Надо сказать, что в начале 50-х годов «старым большевикам», даже тем, кто вступил в члены ВКП(б) перед революцией, было всего лишь 60 с небольшим лет, и многим из них, кому удалось выжить и не попасть в сталинскую мясорубку, безжалостно уничтожавшую «ленинскую гвардию», принять развенчание культа Сталина было равносильно отрицанию всей своей жизни, признанию того факта, что она была абсолютно бессмысленна, а то, во что они верили, оказалось полным, как сейчас говорят, «фейком». Особенно тяжело это было осознавать тем, кому не посчастливилось найти себя в своей профессии и не смогли отгородиться от окружавшей их действительности с надеждой, что это их сохранит. Но было большое количество людей, особенно творческих профессий, музыкантов, художников, историков, которые полностью уходили в себя, полностью погружались в свою профессию, превращаясь фактически во внутренних эмигрантов.

Убедился я в этом гораздо позже, уже в конце 60-х годов, когда к моему удивлению случайно выяснилось, что у моего товарища Лёши Степанова, внешне абсолютно русского парня, бабушка-еврейка. Леша был душой нашей туристской компании: симпатичный, скромный и всегда доброжелательный. Мотоциклист, рыбак и охотник, с ним в походах всегда было спокойно и надежно, а когда, сидя у костра, он брал в руки гитару и начинал петь, все наши девочки смотрели на него с обожанием.

Четвертинка еврейской крови придавала его немного грубоватым чертам лица, какой-то неуловимый шарм и обаяние, как щепотка заморских пряностей придаёт блюду тонкий вкус и особый аромат. Однажды я оказался в квартире его родителей, в старом петербургском доме на Васильевском острове. Леша в тот день заехал туда буквально на пять минут на мотоцикле, и захватил меня с собой. Квартира была небольшая, все комнаты заставлены книгами. Я стоял в прихожей, ожидая, когда он освободится, и мы уедем.

И тут я услышал: «Алексей? Это ты? Зайди ко мне на минутку». Леша открыл дверь в комнату, и я увидел за огромным письменным столом, сплошь заваленным бумагами и книгами, очень пожилую, седую женщину, сидящую за старинной пишущей машинкой. Она подняла голову, взглянула как-бы сквозь меня и повернулась к вошедшему Лёше. На этом мое «общение» с Лешиной бабушкой закончилось, больше я её никогда не видел, но главное не в этом, а в том, что я узнал о ней от Леши в тот день и много позже уже из Интернета, когда начал писать эти записки. Дело в том, что она, Эсфирь Абрамовна Корольчук, была не только Лешиной бабушкой, но и настоящей «старой большевичкой», с дореволюционным партийным стажем. В 1913 году она закончила в Санкт-Петербурге высшие женские (Бестужевские) курсы. Надо учесть, что приём на курсы производился на основе конкурса аттестатов среднего образования, поэтому, представьте себе, каким должен был быть средний балл аттестата Эсфирь Абрамовны, чтобы попасть в те 8%, которые выделялись для приёма талантливых абитуриенток иудейского вероисповедания.

За 40 лет существования этих курсов их закончили 7000 девушек, многие из которых стали талантливыми педагогами писательницами, театральными деятельницами. Стала педагогом и Эсфирь Абрамовна. Как и когда она стала членом ВКП(б) Леша не знал, тоже не догадался расспросить свою бабушку, но он рассказал мне, что еще до войны, кроме преподавания и написания книг об истории рабочего движения в России, она стала работать с документами из архива Ленина, точнее взялась за расшифровку многих его писем и занималась этим почти 40 лет, до конца своей жизни.

Дело было не только в неразборчивости его почерка и не в том, что Ленин часто в одном и том же письме переходил с русского языка то на немецкий, то на английский, а в том, что при особо важной переписке из опасения, что письмо попадет в руки охранки, он использовал различные шифры, которые сам же и придумывал. Эта работа её так увлекла, что со временем она эти письма выучили наизусть и могла работать с ними, не открывая их перед собой.

Она была настолько увлечена этой работой, что, как мне рассказывал Леша, он не помнит, чтобы она, как бабушка, уделяла бы ему в детстве хоть какое-нибудь внимание. «Не мешай бабушке, она работает», — постоянно слышал внук от родителей, когда пытался пробраться к ней в комнату.

Могу предположить, что само содержание писем, их политический контекст и идейная составляющая, давно перестали её волновать. Она работала, просто как ученый, исследующий и разгадывающий некий физический или исторический объект, которого интересует только суть явления. Думаю, что, расшифровывая письма она думала о самом Ленине не больше, чем Жан-Франсуа Шампольон о личности фараонов и их заботах при расшифровке древнеегипетских рукописей. Эта невероятно сложная работа и стала сутью её жизни, она больше всего её волновала и заботила, поэтому вряд ли смерть Сталина заставила её заплакать 6-го марта 1953-го года. Она, наверняка читавшая письмо Ленина съезду с его характеристикой, хорошо знала ему истинную цену, хотя уверен, что она до конца своей жизни, сохраняла в себе идеалистические и такие привлекательные марксистские идеи, в которые поверила еще юной девушкой, ужасаясь в зрелом возрасте тому, во что превратил их сталинский режим за какие-то несколько десятков лет. 

Траурная повязка. Я отвлекся от событий раннего мартовского утра 53-го, и перенесся в наши дни, чтобы попытаться ответить на те вопросы, которые метались тогда в моей голове, и мне придется поступать так и в дальнейшем моём повествовании, т.к. только это позволит мне развязывать узелки в моей памяти, запечатлевшей события, которые тогда были мне непонятны.

Эти узелки я смог развязать гораздо позже, а в то мартовское утро я продолжал лежать в кровати и недоумевать, почему же я ни капельки не огорчен, совсем не плачу, не страдаю и не скорблю, как весь советский народ и прогрессивное человечество, о чем непрерывно вещал наш репродуктор. Мои размышления прервал телефонный звонок, и мой товарищ срывающимся голосом сообщил мне, что в школе объявлен траур, уроки отменяются, но мы все без исключения будем поочерёдно стоять в карауле у портрета Сталина чуть ли не целые сутки, но для этого надо принести с собой траурную черно-красную повязку. И добавил, что без повязки в караул не поставят и из-за этого могут исключить из пионеров. И положил трубку. Исключить из пионеров? Я похолодел. Мамы дома нет, да я вообще один в квартире, обратиться не к кому. Что делать? Но перспектива быть исключенным из пионеров заставила меня проявить чудеса смекалки. Я взял свой парадный шелковый пионерский галстук, который повязывал только на торжественные отрядные линейки и пионерские сборы, свернул его в несколько раз, чтобы получилась узкая лента и пришил к ней через край мамин черный поясок от её любимого платья, который нашел в ящике шкафа. Получилось так себе, но зато через несколько часов, придя в школу и дождавшись своей очереди, я простоял с траурной повязкой на руке ровно пять минут на лестничной площадке у огромного портрета Сталина, изображенного в полный рост, в полуобороте к зрителю с трубкой в руках на фоне Спасской башни Кремля. Никто из нашего класса, за исключением нескольких девчонок отличниц, не плакал, но у многих учителей были красные и припухшие глаза, явно от слез.

Траур продолжался еще три дня, по радио непрерывно звучала траурная музыка, все газеты печатали фотографии Сталина, телеграммы соболезнования руководителей всех стран мира, письма трудящихся, выдающихся ученых, музыкантов, художников и писателей, с выражением безмерной скорби и горя. Практически все известные поэты того времени сочинили и опубликовали буквально на следующий день стихотворения соответствующего содержания. Они были написаны так быстро, что у многих закрадывались мысли, а не заранее ли они были написаны.

Похороны Сталина состоялись 9 марта. Саркофаг с бальзамированным телом был установлен в мавзолее рядом с Лениным. Во время похорон прощаться с генералиссимусом пришли огромные толпы людей, и в какой-то момент на перекрытой грузовиками Трубной площади у Дома Союзов возникла сильная давка, были затоптаны сотни или даже тысячи граждан, причем масштабы той трагедии всячески скрывались. Прошло несколько дней, траурные мероприятия закончились, скорбь и слезы стала исчезать, а душевная боль притупилась. Жизнь в стране и в нашей коммунальной квартире стала входить в свое обычное русло.

Думаю, что не лишним будет напомнить моему читателю, что проживание в коммуналках было в то время обычным явлением, только считанные единицы из наших знакомых жили в отдельных квартирах. Коммунальные квартиры, где число комнат доходило до десятка и более, были особым явлением, практически не известным ни в одной стране мира. В них был свой, особый мир, писанные и неписанные правила сосуществования и поведения. Некоторым, например, нам, везло, и мы тихо и мирно сосуществовали, деля на всех одну кухню, одну ванную и один туалет, покорно соблюдая очередь в него по утрам, а для многих жизнь в «коммуналках» превращалась в ад. Это было чисто советское порождение, безусловно, вынужденное в первые годы после революции, позволившее переселить тысячи людей из подвалов и бараков в барские квартиры, но затянувшееся на многие десятилетия и существующее по сию пору.  Коммуналкам и их жителям посвящали свои произведения многие советские писатели и поэты, от Ильфа и Петрова до Владимира Высоцкого.

Шоколадный Кремль. Наконец я закончил 3-й класс, мама собрала вещи, которых была целая гора, они с трудом поместились в 5-ти или 6-ти чемоданах и огромном портпледе с одеялами и подушками, перевязанном брезентовыми ремнями. Там, куда мы ехали, нас ничего не ждало, все надо было брать с собой. Прямого поезда Ленинград-Владивосток не было, поэтому в самом конце мая мы приехали в Москву, а там через несколько дней должны были сесть в скорый поезд на Владивосток. Остановились мы у папиного брата, дяди Миши, семья которого располагала одной, правда большой комнатой в коммунальной квартире, в центре Москвы. Сын дяди Миши, Шура, был на 5 лет старше меня, перешел уже в 8-й класс — разница в школьные годы гигантская, и я ему, как субъект, был мало интересен, да и вообще-то мы виделись с ним первый раз в жизни. Но выяснив, что я с родителями через несколько дней уезжаю — аж на Дальний Восток! — он, как человек изучавший в школе географию и представляющий в отличие от меня, где находится Владивосток и насколько он далек от Москвы, проявил горячий интерес к предстоящему моему путешествию и стал обсуждать со мной маршрут поездки. Быстро выяснив, что я ничегошеньки об этом не знаю, он вынул из одного тома Большой Советской Энциклопедии вложенную туда карту СССР, развернул её во всю ширину стола и принялся с нескрываемым превосходством рассказывать мне о маршруте движения нашего поезда, о городах, которые мы будем проезжать, и о реках, озерах и горах, которые будут встречаться на нашем пути. От него я узнал, что наш путь составит более девяти тысяч километров, а сама поездка займет дней девять, не меньше. Я был поражен, т.к. только теперь осознал, как далеко и как долго предстояла нам ехать. Рассказ Шуры меня воодушевил, т.к. по его глазам и тону было видно, что он даже немного завидовал мне. По его совету я стал выписывать на листок бумаги названия городов, которые будут встречаться нам по пути, список получился внушительный.

Прошло уже три месяца со дня смерти Сталина, и я уже стал забывать свои переживания по поводу того, что недостаточно горевал в те траурные мартовские дни и, более того, не проронил ни одной слезинки, хотя в те годы мог разреветься по несравненно менее важному поводу: из-за двойки в дневнике или неотвратимости посещения зубного врача. Но в один из последних дней в Москве мне не только пришлось его вспомнить, но даже увидеть, буквально на расстоянии нескольких метров от себя. Эта встреча произошла в мавзолее, куда, отстояв 2-х часовую очередь, мы попали с мамой. Зачем и с какой целью она повела меня в него, я не знаю. Не думаю, что ею двигало благоговейное отношение к этой личности, скорее праздное человеческое любопытство, такое же, которое заставляет туристов выстаивать огромные очереди в Кунсткамеру, чтобы поглядеть на двухголовые человеческие эмбрионы в колбах со спиртом. Стеклянные саркофаги с телами Ленина и Сталина, освещенные только верхним светом, стояли на довольно высоком постаменте, и я смог разглядеть только лысину Ленина и часть лица Сталина с усами и явными оспинками на щеке. Задерживаться было нельзя, очередь вдоль постамента двигалась быстро. Этот факт в моей биографии позволял мне еще пару лет быть в центре внимания в школьных кампаниях. «Это тот пацан, который Сталина зырил», — иногда уважительно раздавалось за моей спиной, когда я в очередной раз делился своими впечатлениями о посещении мавзолея, которые с каждым разом обрастали все новыми и новыми подробностями.

Так получилось, что Сталина в мавзолее мне пришлось повидать два раза: первый раз в 53 году, когда мне был 10 лет, а второй раз в 1960 году уже семнадцатилетним, ровно за год до решения, принятого на XXII съезде КПСС, о выносе Сталина из мавзолея и захоронении около кремлевской стены. Это была традиционная поездка десятиклассников перед окончанием школы. Зачем учителя повели нас в мавзолей, мне опять было непонятно. Возможно потому, что несмотря на развенчание культа личности и повсеместный снос памятников Сталину по всей стране, сталинисты типа несчастного Рувима из чулана в нашей квартире на Басковом переулке, никуда не делись и ждали своего часа. Хрущев не решился на кардинальную десталинизацию страны, на устранение с руководящих постов партийных чиновников, которые только внешне его поддерживали, а на самом деле исповедовали ту же сталинскую идеологию. Эти настроения чувствовались в обществе. Хорошо это понимал Евгений Евтушенко, который в 1961 году, в связи с выносом Сталина из мавзолея, написал стихотворение «Наследники Сталина», которое было опубликовано в «Правде». Вот несколько строф из него:

«Безмолвствовал мрамор. Безмолвно мерцало стекло.

Безмолвно стоял караул, на ветру бронзовея.

А гроб чуть дымился. Дыханье из гроба текло,

когда выносили его из дверей мавзолея.

Хотел он запомнить всех тех, кто его выносил, —

рязанских и курских молоденьких новобранцев,

чтоб как-нибудь после набраться для вылазки сил,

и встать из земли, и до них, неразумных, добраться.

Он что-то задумал. Он лишь отдохнуть прикорнул.

И я обращаюсь к правительству нашему с просьбою:

удвоить, утроить у этой стены караул,

чтоб Сталин не встал и со Сталиным — прошлое.

Иные наследники розы в отставке стригут,

но втайне считают, что временна эта отставка.

Иные и Сталина даже ругают с трибун,

а сами ночами тоскуют о времени старом.

Велела не быть успокоенным Родина мне.

Пусть мне говорят: «Успокойся…» — спокойным я быть не сумею.

Покуда наследники Сталина живы ещё на земле,

мне будет казаться, что Сталин — ещё в мавзолее»

К этому посещению мавзолея я уже вырос и смог хорошо разглядеть лицо Сталина. К своим 17-годам я успел прочесть несколько книг, посвященных посмертно реабилитированным жертвам сталинского террора, которые активно покупал папа. Среди них были легендарные командармы, и известные журналисты и ученые с мировыми именами. Мне многое было уже понятно, и в этот раз, проходя мимо Сталина со своими одноклассниками, я смотрел на него, как на один из экспонатов Кунсткамеры.

Попрощавшись с товарищем Сталиным, как мне тогда казалось, навсегда, мы вышли с мамой из мавзолейного полумрака на залитую ярким солнцем Красную площадь и молча пошли домой. В тот момент, мне и в голову тогда не приходило, что это не последняя с ним встреча и буквально через несколько дней он появится вновь на моем пути, но об этом позже.

За эти несколько дней пребывания в Москве мы с мамой посетили три рекомендованные для посещения приезжими провинциалами московские достопримечательности: Красную площадь с обязательным прослушиванием боя часов на Кремлевской башне и сменой караула у мавзолея, сам мавзолей и музей подарков Сталину. Был такой музей в Москве. Там демонстрировались многие сотни, а, может быть, и тысячи подарков, которые обычные люди и рабочие коллективы из нашей страны, а также со всего мира, присылали Сталину ко дню его рождения. Все стены и стенды музея были заполнены бесчисленными портретами вождя, выполненными не только на холсте, но и на фарфоровых вазах, на мозаичных панелях, вытканы на коврах и даже нацарапаны на рисовом зернышке, на который можно было посмотреть через микроскоп. Самое большое впечатление из всех подарков на меня произвел макет Кремля размером с большой шкаф, сделанный целиком из шоколада. Было только непонятно, зачем испортили столько шоколада, и кто и когда его будет есть.

Наконец подготовка к отъезду была закончена, папа оформил все проездные документы, были сданы в багаж вещи, которые не поместились в чемоданы, а также огромный фанерный ящик, доверху заполненный банками тушенки, который был отправлен малой скоростью и пришел к месту назначения только через несколько недель после нашего приезда к месту службы папы. На перроне Казанского вокзала нас провожал дядя Миша, который принес нам в дорогу с десяток коробок каких-то диковинных конфет типа «вишня в шоколаде», которые скрашивали нашу долгую поездку, а я с нетерпением ждал отправления поезда в предвкушении увлекательного путешествия.

2.Широка страна моя родная

Поезд идет на Восток. Фильм с таким названием был снят в 1948 году, долго не сходил с экранов, но посмотрели мы его с мамой только перед поездкой на Дальний Восток, когда она стала решенным делом. В кино меня водили очень редко, в послевоенные годы кинофильмов в СССР снималось немного — 4-5 картин в год, не более, поэтому советские фильмы, включая и довоенные шедевры типа «Чапаев», «Щорс» и «Ленин в Октябре», шли в кинотеатрах по всей стране по нескольку лет. Выбора большого не было, если не считать трофейные киноленты немецкого производства типа мелодрам «Петер» или «Маленькая мама» с очаровательными актрисами. Вот они пользовались невероятным успехом и, чтобы попасть на них, надо было выстаивать огромную очередь за билетами. Но еще больше ломились на американские, французские, итальянские и другие кинокартины, которые были еще до войны закуплены Германией и попали в СССР вместе с трофейными немецким. Их стали показывать, не имея на то законных оснований в отличие от немецких, захваченных в качестве законных трофеев, но в те времена авторские права советских кинопрокатчиков мало волновали. Их демонстрация как золотая жила давала огромные сборы, а послевоенная промышленность остро нуждалась в деньгах. Среди этих фильмов, особенно американских, были по-настоящему мировые шедевры с участием кинозвезд того времени, с блистательной музыкой и увлекательным сюжетом. Зрители, как завороженные, смотрели «Большой вальс», «100 мужчин и одна девушка», «Тарзан» и многие другие картины. Эти фильмы дали, советскому человеку возможность, наверное, впервые, заглянуть «за экран», познакомиться с жизнью буржуазного общества, и к своему удивлению обнаружить, что в нем кроме минусов существует и много явных плюсов. «Трофейное» кино испортило целое поколение советской молодежи, пробудив в ней мечту об иной, не советской жизни. По словам Иосифа Бродского одни только четыре серии «Тарзана» способствовали десталинизации больше, чем все речи Хрущева на XX съезде впоследствии.

Я до сих пор помню, какое невероятное впечатление на меня произвели три серии «Тарзана» из четырех, которые мы посмотрели с мамой, выстояв несколько часов, чтобы купить билеты. Все мальчишки и девчонки нашей страны несколько лет играли в Тарзана, его девушку Джейн и их верную подружку-обезьянку Читу.

Режиссером лирической комедии «Поезд идет на Восток был маститый режиссер Юлий Райзман, но снял он её, как написали бы кинокритики в наше время, в стиле «роуд-муви», когда события в картине развиваются во время путешествия героев и сопровождаются приключениями. Вот и в этом фильме главные герои–морской офицер и девушка-выпускница московского ВУЗ’а оказались в одном вагоне поезда, идущего из Москвы во Владивосток. Он направляется к новому месту службы, она — на работу в лабораторию, которой руководит известный академик. Они молоды, воодушевлены и, конечно, увлекаются друг другом. На одной из остановок они отстают от поезда, и вот тут-то начинаются приключения. Они догоняют поезд сначала на машине, потом на самолете, потом опять на поезде. Ночуют в тайге, оказываются на новостройках, заводах, в колхозах. знакомятся с рабочими, инженерами, доярками. Везде кипит работа, их встречают и оказывают помощь добрые, веселые и счастливые люди. Перед ними и перед зрителями проходит жизнь послевоенной страны. Кончается все, как обычно, хэппи эндом, но без финального поцелуя, небольшая интрига в целомудренной любовной линии все-таки остаётся.

Меня, конечно, мало тронула эта сторона картины, а запомнил я его потому, что поездка на Восток весной 53 года дома обсуждалась ежедневно, и я мысленно представлял себе уже, как я, также как герои этого фильма, буду стоять у окна вагона и смотреть на пролетающие за ним леса, поля, реки и горы нашей великой страны, надеясь, конечно, что от поезда я не отстану. Забегая вперед, скажу, что тема «не отстать от поезда» сопровождала нас всю поездку, т.к. папе регулярно приходилось выходить на остановках для покупки продуктов или для заправки нашего чайника кипятком, и иногда он запрыгивал в вагон уже когда поезд трогался, и мы с мамой ужасно переживали и нервничали по этому поводу.

Все девять дней нашего путешествия я с перерывами на еду и сон простоял у окна и каждый день открывал для себя «америку», т.е. бескрайнюю страну, шестую часть земного шара в то время. Незнакомое мне ранее сочетание слов «пространство и время» стало постепенно наполняться реальным смыслом. Именно во время этого путешествия, которое представило мне наглядный урок географии и отчасти астрономии, я, наконец, разобрался в таком странном факте, ранее мне не до конца понятным, как разница во времени между Москвой и Владивостоком. Например, у нас дома раннее утро, а во Владивостоке уже пора идти обедать. Папа, пытаясь объяснить мне это удивительное явление, рисовал на листке бумаги солнце и землю, показывал мне их взаимное расположение, разъяснял, что земля вращается вокруг светила, но и одновременно вокруг своей оси. Почему день сменяется ночью, я еще понимал, а к факту разницы во времени относился недоверчиво. Однажды совсем поздним вечером, когда поезд сделал остановку в Новосибирске, я увидел, что стрелки на вокзальных часах показывают не полночь, как должно было быть по моему внутреннему ощущению, а всего лишь восемь часов вечера. Только после папиного объяснения, что все железнодорожные часы на всех станциях всегда показывают московское время, я понял в чем дело, и мои сомнения рассеялись.

Я часами смотрел в окно, а пролетающие мимо леса или бескрайние поля все не кончались и не кончались. Эти бесконечные просторы, простирающиеся до горизонта и часами проносившиеся мимо нас, оказывали на меня, жителя города, где этой условной линии, соединяющей землю с небом, увидеть почти невозможно, гипнотическое действие. И так день за днём. В моей наивной и глупой голове звучали строчки Лебедева-Кумача из песни Дунаевского, которую не выучить было невозможно, т.к. она звучала из репродуктора почти каждый день: «Широка страна моя родная, /Много в ней лесов, полей и рек, /Я другой страны такой не знаю, /Где так вольно дышит человек».  И если в справедливости первых двух строчек сомневаться не было причин, иллюстрация к ним проплывала перед моими восторженными глазами все девять дней поездки, то о справедливости вторых двух строчек я стал задумываться и что-то понимать гораздо позже.

Поезд неторопливо шел на Восток, мы подолгу стояли на разъездах, пропуская встречные, в вагонах было жарко, и через открытые окна вагона проникал дым паровоза, оседая на моих щеках и носу. Я прилежно отмечал в своем списке города, которые мы проезжали в дневное время. Названия многих из них мне были известны: Киров, Молотов (через несколько лет он вновь стал называться Пермью), Свердловск, Новосибирск, Иркутск, но составить какое-нибудь впечатление о них было невозможно, самих городов из окна вагона видно не было. Как правило, на подъездах к городу за окном поезда были видны только малопривлекательные одноэтажные домишки, пакгаузы, склады, бесконечные заборы, а десятки товарных вагонов и цистерн часто загораживали здание самого вокзала. Но прошло каких-то 15 лет, я закончил школу и институт, стал много и часто ездить в командировки по всей стране и побывал во всех этих городах помногу раз, хорошо их узнал и многие полюбил.

В моем списке городов, который я сверял с расписанием движения поезда, висевшим в вагоне, зная, когда и куда прибудет поезд, к сожалению, не было названия рек, которые мы должны были проезжать. Мой кузен Шура показывал мне их на карте и названия рек я запомнил, но в какой очередности и около каких городов они будут появляться в голове не осталось. Иногда, если поезд при подходе к ним делал небольшой поворот, то их холодный блеск можно было увидеть заранее, особенно если высунуться из окна, но чаще они появлялись внезапно, в тот момент, когда поезд с лязгом и шумом влетал на железнодорожный мост, и его фермы начинали бешено мелькать за окном, мешая рассмотреть саму реку и её берега. Их названия удавалось выяснить не сразу, и, в основном, у проводников, т.к. почти никто из наших попутчиков не был готов к моим вопросам. Рек и мостов мы проезжали великое множество, но несколько из них, наиболее широкие и полноводные, произвели на меня огромное впечатление. Конечно, меня как ленинградского жителя, сотни раз проезжавшего через Неву, было трудно удивить шириной реки, но Обь и особенно Енисей, водная гладь которых тянулась под мостом на несколько километров, остались у меня в памяти на всю жизнь. Опять наглядный урок географии ставил передо мною необъяснимые вопросы: откуда берется такое невероятное количество воды, которое несет река на север к океану каждый день, круглый год, не останавливаясь ни на секунду. Но опять —  прошло чуть больше 10 лет, и я с друзьями, сплавляясь на плоту в верховьях Енисея, наблюдал, как сотни небольших, но бурных речушек, стекая с горных ледников, наполняли его русло водой то с левой, то с правой стороны, и он становился все шире и шире, растекаясь в равнинной части на сотни метров и превращаясь в бурный, грохочущий поток, когда Саянские горы зажимали его между отвесными скалами. Мои наглядные уроки географии продолжались почти всю мою жизнь.

Бесконечность и безлюдность, пролетающих мимо меня лесов и равнин, не только восхищали, но и порой вселяли в меня какое-то неотчетливое беспокойство и даже страх. Это тревожное ощущение возникало особенно вечером, когда наступала кромешная темень и за окном вагона, ничего кроме темного силуэта верхушек деревьев на фоне гаснувшего после заката неба, было не разглядеть. Редко, редко можно было заметить вдали светящееся окошко избушки или одинокий фонарь на полустанке, мимо которого мгновенно пролетал наш поезд, после чего темень становилась еще гуще. Понимание, что на сотни километров вокруг нет ни одного человека пугало, и я возвращался в наше купе, где было светло, тепло и безопасно. И опять я хочу перенестись на 10 лет вперед и сказать, что ровно такое же ощущение охватывало меня, уже взрослого парня, когда мы ночью с друзьями по турпоходу, лежали в маленькой палатке посреди бескрайней сибирской тайги, прислушиваясь к шорохам и звукам, доносящимся из тайги, отделенные от опасностей внешнего мира только тонкой брезентовой тканью, а до ближайшего населенного пункта было несколько десятков километров.

«Просим мадам, просим». Наши припасы, которые мы взяли в Москве в дорогу, закончились уже через пару дней и оставшееся время мы питались тем, что папе удавалось покупать на остановках или тем, что разносили в корзинках по вагонам официантки из ресторана. Несколько раз папа приносил газетный сверток с горячей картошкой, посыпанной   укропом, и солеными огурчиками, которую продавали бабушки на маленьких полустанках, и это было удивительно вкусно. Однажды я обратил внимание на то, что, мама, переложив картошку из газетного кулька в миску, расправила газету, как будто бы собралась её почитать, и вдруг быстро порвала её на мелкие кусочки. Уже много позже я догадался, почему мама это сделала. Бабушки на полустанках, не имея обычной бумаги, заворачивали картошку в обрывки газет, а весной 53 года почти на всех страницах газет продолжали печатать портреты Сталина и статьи о нем. Сейчас в это трудно поверить, но в те времена можно было нажить себе крупные неприятности, если бы кто-нибудь увидел на нашем столе газету с масляным пятном на фотографии вождя, даже уже мертвого.

Но чаще всего мы открывали очередную банку консервов и съедали её с хлебом, запивая чаем или теплым, приторно-сладким шипучим лимонадом, после которого пить хотелось еще больше. Но иногда мы ходили в вагон-ресторан, который находился в середине поезда. Мама почем-то сдерживала папины порывы посещать его чаще и только папин аргумент — надо наконец поесть первого - заставлял её соглашаться. Мама причесывалась, красила губы, надевала «выходное» платье, просила соседей по вагону, с которыми уже познакомились и подружились, посмотреть за нашими вещами, брала в руки сумочку, и мы шли в ресторан. Событие не самое интересное, но все же. Первым шел папа, открывая двери между вагонами и страхуя нас мамой в узких и трясущихся межвагонных переходах с боковыми стенками-гармошками из толстой резины. Вторым шел я, а мама за мной. До ресторана надо было пройти 4 или 5 вагонов, часть из них были купейными, как и у нас, а несколько вагонов были плацкартными или даже общими. Если в купейных вагонах ехала условно «интеллигентная» публика или в дореволюционной терминологии «чистая», то в этих вагонах ехал просто «народ». Эти путешествия в ресторан тоже давали мне наглядные уроки социологии и даже обществоведения. В нашем вагоне вся жизнь, проходила, в основном, за закрытыми дверями купе, в коридор иногда выходили только чтобы покурить солидные мужчины, как правило в полосатых пижамах. Время спортивных костюмов еще не пришло. В общих же вагонах вся жизнь была нараспашку. Дверей не было, и всё вагонное бытие было выставлено на всеобщее обозрение. Небритые и не очень трезвые мужики в синих майках с голыми руками, сплошь покрытыми татуировкой, женщины в линялых ситцевых платьях, кормящие у всех на виду младенцев грудью, неподвижно сидящие, как будто застывшие, морщинистые старушки в белых платках, казахи неопределенного возраста в ватниках и шапках-ушанках, солдаты в гимнастерках со снятыми ремнями, ребятня, плотно набившаяся на верхних полках. Было шумно и, как мне казалось, интересно и весело. Тут азартно резались в карты и домино, о чем-то бурно спорили, переходя иногда на мат, кто-то бренчал на гитаре, а в одном вагоне бородатый дед отрешенно играл на гармошке. Почти на всех столах лежали и очень аппетитно выглядели краюхи хлеба, отварная картошка, соленые огурцы, куски селедки, пустые бутылки из-под водки и пива. Проходы были забиты мешками и чемоданами и, чтобы нам пройти, их услужливо, с показной вежливостью отодвигали, приговаривая: «Просим, мадам, просим» На нас смотрели чуть насмешливо и иронично, но не враждебно. Возможно, из-за этого мама и избегала походы в ресторан, а мне был жутко интересно. В нашем доме на Баскове переулке тоже жил разный народец, внешне похожий на обитателей этих вагонов, но никогда я наблюдал в них такой свободы и раскрепощённости, простоты и естественности в общении между собой, как в этих вагонах. Казалось, что они жили по другим правилам и законам. И я понимал, что мне это явно нравится.

Прошло менее 10 лет, и уже я сам ехал в таком же общем вагоне на целину в составе стройотряда, в компании таких же, как я, студентов, веселых и беззаботных, которые также бурно спорили, безостановочно смеялись и пели под гитару песни Окуджавы и Высоцкого, замолкая только для того, чтобы подымить в тамбуре «Памир’ом» или «Север’ом», и также, когда степенная публика проходила через наш вагон, направляясь в поездной ресторан, с подчеркнутой вежливостью убирали из прохода рюкзаки, приговаривая: «Просим, мадам, просим».

Мрачные мысли. Я продолжал стоять у окна, а мама почти не выходила из купе и мало со мной разговаривала, и я чувствовал, что настроение у неё было невеселое. Опять жизнь и внешние обстоятельства заставляли её покидать свой дом. То родной дом в Одессе в 1939-м году, то квартиру своей тетки в ноябре 41 года, спасаясь от блокады и бомбежек, а вот теперь хорошую комнату в центре Ленинграда, в которой она, 33-тилетняя молодая женщина, наконец-то стала налаживать нормальную жизнь. Все летело кувырком.  Впереди ждала жизнь в маленьком поселке в тайге, при воинской части, скорей всего без возможности работать, вдали от друзей и оставшихся родственников, общение с которыми и чья забота позволяли смягчать горечь переживаний о погибших в Одессе родителях и близких людях. Было совершенно неизвестно, удастся ли вообще вернуться обратно в Ленинград.

Папа тоже был в не настроении, лежал на верхней полке, молчал и много спал. В Ленинграде остались друзья, в Одессе родители, а в Москве брат. Он никогда не планировал связывать свою жизнь с воинской службой, а военную форму надел только в июне 41 года, как и все его товарищи по Одессе и по учебе в институте. Так сложилось, что, получив диплом судового механика, он успел проработать по специальности только два года: один год в Мариупольском порту и один год в Таллиннском. Затем, три года пришлось круглыми сутками ремонтировать авиационные двигатели и другие самолетные агрегаты в прифронтовых мастерских, а после войны, когда часть, где он служил, вернулась в Ленинград, командование решило, что он должен освоить гальваническое производство. Поверхность большинства самолетных деталей должна была иметь специальные покрытия, которые наносятся электрохимическим путем. Выбирать сферу деятельности человеку с погонами инженера-майора не приходилось, что приказывали, тем и занимался. Теперь, через много лет, понимаю, что его бесила зависимость от чужой воли, а этот внезапный перевод на Дальний Восток, причиной которому был опять-таки пресловутый «пятый пункт» в паспорте, казался ему оскорбительным и унизительным. Мучился и переживал, возможно, не до конца осознано, что не мог соответствовать самому себе, тому представлению, как он бы хотел жить. Как было в довоенной Одессе. Той не очень сытной, но свободной и веселой жизнью, рассказы и байки о которой постоянно я слышал, когда у нас дома за столом собирались его одесские друзья.  Ему было еще только 40 или скорее уже 40 лет, а карьера, в хорошем смысле этого слова, не была сделана. От предложения поступить в адъюнктуру, что позволяло бы защитить кандидатскую диссертацию, отказался, т.к. надо было на несколько лет уйти с основного места службы и существовать только на скромную военную стипендию, а у него, кроме «Анны на шее и Владимира в петлице», как шутили его друзья, в Одессе была еще и его мама с удочеренной внучкой, которым надо было постоянно помогать. Военная инженерная сфера, особенно в области ремонта и обслуживания военной техники, даже такой сложной, как авиация, с высокими воинскими званиями не связана. Это только кадровые морские флотские офицеры, могли рассчитывать на очередную звездочку на погонах через определенное количество лет службы. Чтобы инженеру-майору получить еще одну звездочку, надо было занять должность подполковника, а для этого было необходимо стать главным инженером завода, что папе явно не светило. Впереди была опять новая работа, новые люди, новая обстановка и, скорей всего, неустроенный быт. Что можно было ожидать от небольшого гарнизонного поселка, слабо приспособленного для проживания гражданского населения. Без нормального снабжения продуктами, без питьевой воды и канализации. Главным образом, он переживал, конечно, за маму. В таких условиях они прожили три года во время войны, но война-то уже давно закончилась, а он так и не смог обеспечить ей нормальную, устроенную жизнь. Мрачные мысли одолевали папу.

Два часа с Байкалом. Поезд шел все дальше на Восток, и мы постепенно приближались к одному из самых интересных мест нашего путешествия, месту, о котором я много слышал и читал. Уже за сутки по вагонному радио начали транслировать песню, звучавшую торжественно и протяжно. Начиналась она такой строфой:

Славное море – священный Байкал,

Славный корабль – омулевая бочка.

Эй, баргузин, пошевеливай вал,

 Молодцу плыть недалечко.

А кончалась:

Славное море – священный Байкал,

Славный мой парус – кафтан дыроватый.

Эй, баргузин, пошевеливай вал,

 Слышатся бури раскаты.

Поезд приближался к Байкалу.

Стихотворение «Думы беглеца на Байкале» было написан еще в 1858 году скромным учителем Дмитрием Давыдовым и в те же года положено на музыку, авторами которой считались заключенные с Нерчинских рудников, после чего эта песня стала своеобразным гимном озера Байкал.

Нам очень повезло, т.к. Байкал появился в окне, слева по ходу поезда рано утром и восходящее солнце сопровождало нас все те несколько часов пока поезд шел почти по самому краю его южного берега, вставая все выше и выше, просвечивая его кристально прозрачную глубину до самого дна, камни которого были видны даже из окна вагона. Перед нами было настоящее море, зеркальная гладь которого простиралась до самого горизонта. Описывать его красоту даже и не буду пытаться, бесполезно, его надо видеть. Мне в этом смысле, очень повезло. Ровно через 13 лет, в июле 1966 года мы с Викой, с которой мы за несколько месяцев до этого поженились, возвращаясь после неудачного сплава на плотах в верховьях Лены, очутились на небольшом катере, который подобрал нас поздним вечером на берегу Байкала. Ночь мы провели на его холодной палубе, но были вознаграждены за перенесенные мучения ранним утром, наблюдая восход солнца, которое медленно поднималось на горизонте прямо на наших глазах из байкальских вод, и захватывающим видом, как рыбаки на рыболовецких катерах рядом с нами выбирали из воды сети с омулем, который сверкал в солнечных лучах своими серебристыми боками. Боюсь, мне опять не хватит слов и способностей описать эту картину фантастической красоты. Возвращаясь в наш вагон, могу только добавить, что щедрым бонусом к видам Байкала были десятки туннелей, который проезжал наш поезд, пока шел вдоль байкальского берега. Было немного страшновато, когда яркий солнечный день мгновенно превращался в темную ночь, все в вагоне на секунду замирали, но сразу же в коридоре включался свет и можно было видеть, проносящуюся за окном неровную поверхность гранитных стен туннеля со следами инструментов, с помощью которых эти туннели проходились. Паровозный дым заполнял туннель, и, если вагонное окно забывали или не успевали закрыть, то наши лица моментально становились серыми от копоти. Никто не знал, сколько еще туннелей осталось впереди и когда они появятся вновь, потому каждый очередной туннель все в вагоне встречали восторженными возгласами.

Станция «Зима». Ожидание встречи с Байкалом еще с вечера предыдущего дня, почти вычеркнуло из памяти короткую, не больше минуты, остановку на маленькой станции с деревянным одноэтажным вокзалом, больше похожим на обычной сарай, с названием «Зима», которое поздним вечером было едва-едва освещено. Но все же необычное название в голове осталось надолго. Думаю, в те времена мало кто знал, что на этой станции в 1932-м году родился и провел свое детство Евгений Евтушенко, хотя уже в 1952 году вышел его первый сборник стихов «Разведчики будущего», и в этом же году, его, 20-ти летнего начинающего поэта приняли в Союз писателей СССР. «Меня приняли в Литературный институт без аттестата зрелости и почти одновременно в Союз писателей, в обоих случаях сочтя достаточным основанием мою книгу. Но я знал ей цену. И я хотел писать по-другому».

О том, что существует такой поэт, я узнал только в конце 50-х годов, наверное, в 9-м или 10-м классе, благодаря нашей учительнице литературы, удивительно обаятельной женщине, Алле Стефановне Арнольд. Ей было тогда лет 30, не больше. В отличие от остальных наших учителей, а они все без исключения были женского пола, она выглядела именно как женщина. Главным в этом определении были даже не её безупречные блузки, высокие каблуки и едва уловимый запах духов, а глаза — всегда добрые, веселые и часто счастливые. Уже много лет спустя, когда я стал часто бывать у неё дома, она как-то разоткровенничалась и рассказала, что именно в то время, в конце 50-х годов, она, будучи уже замужем, была безоглядно влюблена в другого мужчину и в перерывах между уроками бегала к нему на свидание. Думаю, что не всем в жизни повезло учиться у влюбленной учительницы литературы. Возможно, именно поэтому она в конце почти каждого урока минут 10 читала нам стихи, а знала они их безгранично много. Незадолго до своего ухода из жизни, уже потерявшая зрение, она читала мне наизусть Есенина, которого очень любила.

Вот, однажды она и прочла нам стихотворение Евтушенко «Станция Зима», написанное в 1955 году, после посещения им родных мест. Название она опустила, но уже в его начале в одной из строф оно прозвучало. И вот тут-то я и вспомнил станцию, с таким необычным названием. После урока я подошел к ней и рассказал о том, что проезжал эту станцию в 1953 году. «Вот и хорошо»,-сказала она, «Прочти его до конца и расскажи на следующем уроке, как ты его понял». Я его прочел и просто пересказал, не уловив в нем, еще робких ноток критического переосмысления автором советской действительности тех лет. Через несколько лет, в 1961 году я прочел в «Правде» его стихотворение «Наследники Сталина», а потом читал еще и еще, находя с каждым годом в его поэзии все больше ответов на самые острые вопросы, которые возникали у меня в голове. Он уже давно писал «по-другому».

Бюст на скале. Дав полюбоваться нам несколько часов своим южным берегом, Байкал круто повернул в северо-восточном направлении и исчез из поля зрения, напомнив о себе только в Улан-Уде, на перроне которого десятки женщин, плотно обступив вагоны, предлагали купить копченого и малосольного омуля, главную достопримечательность Байкала. Папа, конечно, купил пару рыбешек, но попробовать их мне не довелось, мама категорически не разрешила, уверенная, что я отравлюсь. Так я не попробовал омуля в тот год, но с лихвой восполнил этот пробел в 1966, когда году мы с нашей туристской компанией, направляясь к истокам Лены, провели пару дней на байкальском острове Ольхон.  Сначала малосольный омуль показался нам почти сырым, но очень быстро мы распробовали тонкий вкус этой нежнейшей рыбки и с удовольствие её уплетали, благо местные пацаны, приносившие омуля к нашему лагерю, просили за него смешные деньги.

Прошла уже почти неделя, как мы выехали из Москвы, постепенно впечатления от проносившихся за окном пейзажей и даже от Байкала стали тускнеть, но тут в вагоне заговорили, что скоро мы будем проезжать какое-то важное место и среди прочего стало упоминаться имя Сталина. Быстро выяснилось, что впереди нас ждет встреча с его бюстом, высеченном в скале, но до него надо еще ехать почти 2000 км, а это должно было занять целых два дня, т. к. места вокруг были гористые и поезд часто сбавлял ход, преодолевая подъёмы-«тягуны», как называл их проводник. Этот же проводник, уже много лет проезжавший по этому маршруту, наверное, уже в сотый раз в своей жизни, рассказал нам, что бюст этот находится на 7031-м километре недалеко от станции Амазар, остановки там не будет, но успокоил, что поезд там будет идти очень медленно, «успеете все наглядеться». Чувствовалось, что ему все это уже порядком надоело. Он же рассказал, что в 1935-м году трое заключенных, якобы обратились в Москву с просьбой разрешить им вырубить в скале бюст Сталина. Это письмо каким-то образом попало к вождю. Он написал резолюцию «РАЗРЕШИТЬ». Во время работ, один из заключенных сорвался со скалы и погиб, двое закончили работу и были освобождены. Не уверен, что это достоверная история, т.к. уже гораздо позже встречал в Интернете другие версии.

Наконец наступил вечер того дня, когда мы были должны подъехать к заветному месту. Все соседи по вагону заранее высыпали из купе в коридор, чтобы занять место у окон, но я успел сделать это раньше других, боясь пропустить этот волнующий момент. Наконец в коридоре погасили свет, чтобы стекла не отсвечивали и не мешали смотреть, и по местной сети объявили: «Товарищи пассажиры, внимание, смотрите в окна левой стороны вагона, и вы увидите бюст товарища Сталина». После чего раздался гимн СССР. Все прильнули к окнам вагона, было уже совсем темно. Через несколько минут показалась ярко освещенная мощными прожекторами отвесная скала со стоящим на нем 3-х метровым бюстом вождя. Скала и бюст были значительно выше железнодорожного полотна, поэтому всем взрослым пришлось присесть, согнув ноги в коленях, а мне было в самый раз, все хорошо было видно. В месте, где стояла скала, поезд делал довольно крутой поворот вокруг неё, поэтому сначала медленно появился его профиль и нам была видна левая сторона лица, затем профиль медленно превратился в анфас, а затем опять в профиль, но с правой стороны. При этом взгляд Сталина непрерывно и пристально сопровождал нас и был направлен прямо в глаза смотрящего на него человека.  Было даже как-то не по себе. В мавзолее он лежал с опущенными веками, а тут буквально пронизывал тебя взглядом. Очевидно, автор бюста знал известный прием художников, когда человек, написанный на холсте, тоже неотрывно смотрит на зрителя, не зависимого от того, где тот находится относительно портрета. Без сомнения, этот памятник Сталину оказывал на советского человека, еще не очнувшегося от многолетнего гипноза, большое впечатление. В 50-е годы местный поэт писал:

В крутом изгибе перегона,

Состав чуть-чуть убавил ход,

Прильнув к стеклу окна вагона,

Народ утес с волненьем ждет

А на утесе том высоком,

В глуши таежной бюст стоит,

С вершины каменной далеко

Соратник Ленина глядит

Много лет спустя, вспоминая встречу со Сталиным и пассажиров поезда, прилипших к окнам вагона, стоящих на полусогнутых ногах, я подумал, как жаль, что никому из киношников в то время не пришла в голову мысль поставить кинокамеру на скале и снять проходящий мимо бюста поезд, в каждом окне которого, как в рамах, были бы запечатлены лица-маски людей, смотрящих, кто с восторгом, кто с умилением, а кто со страхом и ненавистью.

В марте 1956 года из-за угрозы обрушения скала вместе с бюстом вождя была взорвана, в 1957 после 20-го съезда партии по всей стране начался демонтаж памятников ему, а в 1960 году тело вождя было вынесено из мавзолея, и Сталинград был переименован в Волгоград. Казалось бы, все, страница истории, связанная со Сталиным, должна была быть перевернута и остаться в памяти только историков, но нет, тема Сталина не отпускала меня всю жизнь еще много лет, возникая, то в одном, то в другом виде и не отпускает до сих пор. Несмотря на, что текст гимна был несколько раз переписан и строчки о Сталине из него убрали, но все равно, слушая его иногда по радио, в моем мозгу невольно всплывают строчки:

Славься, Отечество наше свободное,

Дружбы народов единый оплот!

Знамя советское, знамя народное

Пусть от победы к победе ведет!

Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,

И Ленин великий нам путь озарил.

Нас вырастил Сталин – на верность народу,

На труд и на подвиги нас вдохновил.

Как ни стараюсь, не могу их забыть.

Шло время, поезд, не спеша, но неумолимо приближал нас к цели нашей поездки. Прошла уже неделя нашего путешествия, всего лишь неделя, но она тянулась так долго и вместила столько впечатлений, что их хватило мне потом на много лет жизни. Этот феномен становится заметным только к концу жизни — по мере старения время течет все быстрее и быстрее, недели мелькают, как верстовые столбы за окном скорого поезда. В детстве они вмещали целую жизнь.

Жиганы на крыше. До прибытия во Владивосток оставалось, еще несколько дней, но внезапно наше путешествие стало в самом деле походить на голливудские «роуд-муви» с настоящими приключениями. Рано утром, когда поезд пересек читинскую область, огромную, лесистую и малонаселенную, в вагоне появились два человека в форме железнодорожной милиции. Уже не помню чем, но она отличалась от формы обычных милиционеров. На их ремнях висели наганы в брезентовых кобурах. Все еще спали, но они резко стучали в дверь каждого купе, бесцеремонно открывали их и, не входя, громко объявляли: «Граждане, немедленно закройте окна, уберите под сидения сумки с документами, по возможности не стойте у окон и в тамбурах и ни в коем случае не выходите из вагона на полустанках, а также сразу же сообщайте проводникам о любых посторонних, если они вдруг появятся в тамбурах или в вагонах» и, не отвечая на вопросы, двигались дальше. После них в дверях купе появился проводник и объяснил, что в этих местах уже много месяцев орудуют шайки уголовников, которые забираются на крыши вагонов и забрасывают в открытые окна купе веревки с крючками на конце, и вытаскивают с верхних полок все, что плохо лежит: от постельного белья до дамских сумочек, которые женщины, как правило, хранят под подушками. Иногда, в этих набегах участвуют подростки, которых взрослые коллеги опускают к вагонному окну, держа их за ноги и те, неожиданно появляясь перед лицами окаменевших от ужаса пассажиров, забирают все, что им приглянется. Конечно, все окна были тут же закрыты, а все дети в вагоне, в том числе и я были заперты на весь день в купе. Я просидел в нем до самого вечера под охраной мамы в тайной надежде, что вот вдруг за закрытым окном увижу разочарованную физиономию какого-нибудь воришки и со злорадством покажу ему фигу, но так никто за окном и не появился. Надо сказать, что предостережения милиционеров имели под собой реальную почву. В конце марта 1953 года Президиум Верховного Совета объявил об амнистии, в соответствие с которой на свободу вышло более миллиона осужденных по различным, в основном, уголовным статьям. Причины такой масштабной амнистии объяснялись по-разному: от переполненности лагерей и нерентабельности их содержания, до желания, пришедшей к власти после смерти Сталина новой верхушке КПСС, вызвать у народа доверие. На свободе оказалось огромное количество рецидивистов, даже и не помышлявших бросать свой привычный уклад жизни. Дальние поезда, идущие часами по безлюдной территории и, не имевшие необходимой охраны, были удачным объектом для их нападений и грабежей.

Еще один урок. На следующий день в наших планах было посещение ресторана с целью поесть «первого», но, учитывая напряженность обстановки было решено от ресторана отказаться и открыть одну из последних банок консервов. Вся эта шумиха с возможным налетом на нас настоящих бандитов меня совершенно не испугала, скорее развлекла, но то, с чем я столкнулся на следующий день, разбередило меня по- настоящему, оставив надолго в моей душе горький осадок.

Многие маленькие поселки и полустанки в читинской области мы проезжали без остановок, но места были гористые, и поезд в этих местах, сбавлял скорость, двигался очень медленно. У меня даже появлялось дурацкое желание спрыгнуть из вагона, пробежаться и опять забраться в вагон. Очевидно, о том, что у поезда в этих местах скорость совсем небольшая, знали местные жители, в основном женщины, потому что именно они стояли на насыпи, в двух шагах от проходящих мимо них вагонов. Женщин было очень много, их цепочка была растянута вдоль всего состава. Почти у всех рядом с ними стояли или сидели на земле ребятишки, а у некоторых на руках были свертки с младенцами. Пока поезд двигался мимо них, женщины стояли с протянутыми руками и через открытые окна было слышно только одно: «Хлеба, хлеба, пожалуйста» Я в ужасе прилип к оконному стеклу, а мама пыталась оторвать меня от окна и увести в купе. Конечно, первым порывом у меня было тут же схватить полбуханки хлеба, которая лежала у нас на столе, и бросить её женщинам в окно, но тут выяснилось, что эта ситуация и это место хорошо и давно было знакомо нашим проводникам, и они были к ней готовы. По коридору шел наш проводник и собирал в мешок все, что протягивали ему пассажиры. Все делились щедро, хотя, как я теперь я понимаю, поездка скоро шла к концу и многие были рады избавится от черствого хлеба и залежавшихся продуктов, хотя, возможно, мои предположения и несправедливы. Мешок быстро наполнился и проводник на ходу передал его через открытую дверь вагона одной из женщин, которая, бежала рядом с вагоном и, наверное, потом распределяла его содержимое между остальными. Очевидно, также поступали проводники и в других вагонах. В моей голове творилась жуткая сумятица, а незнакомое мне ранее щемящее чувство жалости и сочувствия переполняла мою душу и сердце. Я впервые столкнулся так близко, прямо нос к носу, с чужой бедой и ужасной несправедливостью. То, о чем я раньше читал только в книжках, предстало передо мной беспощадной реальностью.  С нищими, просящими милостыню, я сталкивался в послевоенной Одессе и, несмотря на свой пятилетний возраст, в моей памяти они остались на всю жизнь, хотя, по правде сказать те, одесские нищие особо голодными не выглядели. Страшнее всего было встречать в Одессе, а потом и в Ленинграде, инвалидов с деревянными протезами и, тем более, вовсе безногих, передвигающихся на тележках. Мой детский умишко объяснял мне эту несправедливость недавней войной, и мои переживания постепенно вытеснялись другими событиями моей жизни. Но видеть теперь, через восемь лет после окончания войны измождённые лица и горящие глаза этих голодных женщин мой разум отказывался. Как такое возможно в нашей советской стране? «/Я другой страны такой не знаю, /Где так вольно дышит человек.»,- звучало в моей голове и входило в вопиющее противоречие с тем, что я видел за окном поезда. Мои родители, очевидно, поняли мое состояние и молчали. Я получил очередной урок по предмету, название которого я не знал. Но уже завтра меня поджидал новый урок, он случился на станции Биробиджан.

Лева, Вы имеете шанс убить медведя. Этой станции в моем списке не было, и я после вчерашних потрясений, впервые за всю поездку, тихо лежал на верхней полке и читал книжку. Уже в сумерках поезд остановился, и папа неожиданно взял меня с собой на перрон. Мы подошли к зданию небольшого вокзала, и он внимательно посмотрел на название станции. Я тоже прочел: «Биробиджан», а снизу более мелкими буквами: «Еврейская национальная область» (Честно сказать, у меня в памяти осталась не «область», а «округ». Помню, что именно «округ» было написано и на географической карте, которую вешали в нашем классе на уроке географии, но почему-то во всех источниках в наше время пишется именно «область».) Меня это удивило и озадачило. Я впервые в своей жизни прочитал слово «еврейская» До этого я ни разу ни в книжках, ни в газетах не встречал слово «еврей». И по радио ни разу не слышал. Гораздо позже я услышал такую остроумную фразу: жопа есть, а слова «жопа» нет. Так было в те времена и со словом еврей, но только ровно наоборот — слово «еврей» было, а евреев, как бы и не было. О них не писали, не снимали кино и не говорили по радио. По крайней мере я их не слышал и никогда, набранных типографским шрифтом слово «еврей», не встречал. На заборах видел, а в газетах нет. А тут, на большой вывеске, черными печатными буквам на белом фоне. На мой удивленный взгляд папа ничего не ответил, и мы заспешили в вагон, т.к. стоянка была всего минут пять. Надо сказать, что в свои 10 с лишним лет «за евреев», как говорят в Одессе, я кое-что знал и был знаком с «еврейским вопросом». Я, конечно, знал, что я–еврей, и мама моя – еврей, и папа мой — еврей и т.д. Как я мог этого не знать, когда уже в первом классе в списке учащихся, на последней странице классного журнала, наряду с фамилиями, домашними адресами всех учеников в последнем столбце были перечислены наши национальности. При произношении «еврей» — это слово резало мой слух, как будто проводили гвоздём по стеклу. Некоторые мои одноклассники, да и не только одноклассники, для усиления произносили «яврей». Я уже знал, что мы «другие» и со временем научился с этим жить. Это была некая данность, которая иногда возникла вокруг меня, внезапно материализуясь и нанося мне душевные травмы средней тяжести, а потом исчезала, или я сам вытеснял её из своего сознания, замещая учебой, работой, семьёй, друзьями. Дворовые конфликты и стычки с моими сверстниками, нельзя было в полной мере даже назвать проявлением «классического» антисемитизма, оперирующего, как правило, историческими, религиозными и социально-политическими аргументами, подкрепляемыми, как правило, фальшивыми документами. Истоки неприязни и презрительного отношения к еврейским ребятам были в семьях их обидчиков, оттуда во двор выносились обрывки обидных фраз, глупейших утверждений и оскорбительных характеристик евреев. Набор их был невелик: «Распяли нашего Христа. Всю войну просидели в Ташкенте. У станков не работают, только спекулируют, ну и т.д.». А чаще всего, для дворовых пацанов из не очень благополучных семей и этих доводов вообще не требовалось. К тебе обращались не по имени, а просто окликали: «Эй, еврейчик, иди сюда, в штандр будешь играть?» Или «Эй, Абрам, иди сюда, будешь стоять на воротах?»  На этом ресентимент заканчивался и начиналась совместная игра в штандр или футбол. Так сравнительно мирно заканчивался конфликт, если ты был евреем этого двора, как бы своим. Хуже было, если ты оказывался в соседнем дворе или, еще хуже, на соседней улице. Но в этом случае с синяками возвращались не только еврейские ребята, но и русские пацаны. Надо сказать, что не лучше в нашем дворе относились и к ребятам из армянских и татарских семей, но меня это не успокаивало, за них тоже было обидно.

Вот с таким багажом дворовых знаний и опыта в области «еврейского вопроса» я очутился на станции «Биробиджан» в Еврейской национальной области.  «Целая область полная евреев»? У меня в голове это не укладывалось. Я думаю, что папа очень пожалел, взяв меня с собой на перрон Биробиджана, потому, что, вернувшись в купе, я стал его засыпать вопросами. Бедный папа, выяснилось, что он к этому моему натиску оказался совершенно не готов. Он ничего толком мне не смог объяснить. Почему тут в тайге оказалась целая область евреев? По моему твердому убеждению, подкрепленному неоднократными поездками к бабушке, все или почти все евреи проживали в Одессе и других украинских городах. Кроме того, они жили в Ленинграде и Москве, это я тоже знал. Но, как они попали сюда? Папа стал объяснять, что евреи из других городов и даже из-за границы по призыву советской власти приехали сюда добровольно еще задолго до войны, чтобы осваивать тайгу, строить города и заниматься сельским хозяйством. Я слушал его с недоверием и чувствовал, что папа плохо выучил «урок», мне-то это было знакомо. Он сбивчиво и неуверенно стал объяснять мне, почему и зачем правительством СССР в самом конце 20-х годов было принято решение переселить в эти глухие таежные места еврейские семьи из центральных районов нашей страны и даже пригласить евреев из-за рубежа. Единственно, что я тогда запомнил из его рассказа, это то, что люди приезжали в эти места добровольно, никто их не принуждал, и им даже давали деньги — «подъёмные». Это слово было мне хорошо знакомо, потому, что оно часто звучало у нас дома перед нашим «переселением» на Дальний Восток. Больше ничего я не понял и не запомнил, поэтому, учитывая, что пишу я эти заметки почти через 70 лет, хочу очень кратко познакомить Вас с историей образования этого необычного административного «образования», еврейское население которого стремительно, как «шагреневая кожа», сокращается и похоже, что скоро от этой области останется только одно название.

Так уж история и жизнь распорядилась, что евреи, а в древние времена их называли семитами, никогда не имели своего государства, а жили всегда бок о бок с другими племенами и народами, в основном исламскими. Финикия, раскинувшаяся между Евфратом и Иорданом, было благодатным местом. Теплые и плодородные земли позволяли кормиться всем народам. В урожайные годы жили дружно и спокойно, в неурожайные возникали конфликты и войны. Отнюдь не мирные еврейские племена, с целью расширения земель пригодных для ведения сельского хозяйства вели войны со своими соседями. Иногда удачные, иногда неудачные, после которых сами испытывали притеснения и угнетения, из-за чего искали спасения в других странах, даже в Египте, но и из него, под предводительством Моисея, пришлось бежать обратно в Палестину, затратив на это целых 40 лет. Пересказывать историю еврейского народа, сложную, трагическую, противоречивую, запутанную, как приключенческий триллер, приправленную   библейскими мифами и религиозными толкованиями, дело абсолютно неблагодарное и в рамках этих записок, совершенно безнадежное. Одно можно утверждать точно, что в силу различных причин евреи стали рассеиваться по всему миру, в результате чего, ареной событий еврейской истории постепенно стали Африка, Европа, Америка, а в дальнейшем и западные области России. Оставаясь всегда в меньшинстве, евреи, быстро овладевали культурным кодом страны, где жили, успешно встраиваясь в её общественную, культурную и политическую жизнь. Несмотря на это, еврейские диаспоры в этих странах никогда не чувствовали себя полностью комфортно и безопасно, поэтому извечная мечта о своем, именно еврейском государстве никогда не покидала еврейские головы, особенно головы религиозных евреев, а их в то время было явное большинство. Многовековая, но чисто абстрактная мечта стала материализоваться только в конце 19 века, когда в Европе возникло сионистское движение, и первые еврейские переселенцы стали возвращаться в «землю обетованную», в Палестину. Но мечта о своем государстве долго была только мечтой и до создания государства Израиль оставалось еще больше 50 лет. Ни в одной из европейской стран, ни в Испании, ни в Голландии, ни в Польше, не говоря уже о Германии, где проживало значительное количество еврейского населения, никогда не рассматривался вопрос о какой-либо их автономизации. Все было ровно наоборот: от вытеснения евреев в Испании до создания гетто и тотального уничтожения в Германии.  Своеобразным, но уродливым решением, было создание черты оседлости в России, где об учете прав еврейского населения даже и не помышлялось.

После Октябрьской революции и окончания Гражданской войны, в которых активное участие приняли российские евреи, и последующей отменой черты оседлости перед большевиками встал вопрос «а что же делать» с еврейским населением, которого  к тому времени на территории Советской республики насчитывалось более 5 миллионов человек, и если, примерно, 60% из них компактно проживало в южных и западных областях страны, обеспеченные в определенной степени землей, жильём и работой, то остальные евреи были разбросаны по всей России, включая Среднюю Азию и Кавказ. Если вопрос с предоставлением автономности народам Туркестана, Татарии, Башкирии, Киргизии, кавказским и другим народам, было делом не всегда простым и добровольным, но понятным в смысле установления границ их существования, то «квартирный вопрос» с еврейским населением ответа долгое время не имел. При этом раскрепощенному сознанию «новых» евреев, особенно молодых и энергичных, хотелось почувствовать себя не только свободными и равноправными, но и обрести свой «дом», свои «стены» и хоть какие-нибудь, атрибуты государственности, при том, что многие из них, бывшие идейные «бундовцы», эмиграцию в Палестину отвергали.

Эти настроения чувствовал и понимал Ленин, который еще в 1919 году поднимал вопрос о необходимости создания хоть какой-нибудь административной единицы для компактного проживания евреев и наделения её соответствующими правами. Но только после его смерти, в 1924 году был создан Комитет по земельному устройству еврейских трудящихся, задачей которого была организация добровольного переселения евреев из местечек, городов и сёл на выделенные земли. Его партийным функционерам, среди которых, учитывая специфику партийного поручения, больше половины были евреями, казалось, что вот так, сидя за столом, изучая карту страны, которая вдруг оказалась в их полном распоряжении, было возможным с помощью линейки и циркуля решить проблему перемещения целого народа. Поначалу появилась неплохая идея расселить их в Крыму, куда даже успели направить первую партию евреев, которых особо агитировать и не пришлось, поехать жить в Крым желающих оказалось много. Быстро выяснилось, что свободной земли там не хватает, поэтому приток новых поселенцев в Крым спровоцировал у местного населения антисемитские настроения. «С татарами мы еще согласны жить, а с евреями уж увольте», — после таких заявлений и реальных столкновений, от этих планов решили отказаться. Тогда члены Комитета стали решать поставленную задачу другим путем: начали подыскивать на карте свободные, малонаселенные земли, с одной стороны, и имеющие перспективу развития с другой.  Для поиска советской «земли обетованной» в разные места были направлены даже научные экспедиции, пока наконец не нашли таковую на Дальнем Востоке, в Амурском крае, который еще со второй половины 19 века активно осваивался, главным образом, с помощью казачьих войск, наводивших порядок среди русского, корейского, китайского и немногочисленного коренного населения. Этот же национальный состав сохранился и к концу 20-х годов, когда первые несколько тысяч еврейских семей высадились на маленькой железнодорожной станции Тихонькая. Члены Комитета, под руководством Петра Смидовича, предполагая, что казачьи станицы от станции располагались далеко, а для местных жители — нанайцев, маньчжур и эвенков, и других таёжных обитателей, что русские, что евреи, которых они вообще никогда в глаза не видели, кажутся на одно лицо, надеялись, что никаких межнациональных конфликтов в этих бескрайних местах не будет. И они оказались правы, никаких антисемитских проявлений там никогда, вплоть до нынешнего времени, не возникало. Не исключаю, что по причине весьма малого числа евреев. За тем же столом, за которым члены Комитета выбирали место на карте для размещения евреев, очевидно было решено, что переселенцы должны заняться, в основном, сельскохозяйственным трудом, хотя не могли не знать, что никого опыта в этом деле у еврейского населения никогда не было. В царской России, в черте оседлости они не имели право ни на владение землей, ни на её обработку.

Все приехавшие получили возможность взять большой земельный надел и государственную ссуду от 400 до 600 рублей на семью. Планы и начавшиеся практические дела, направленные на создание в СССР первого самостоятельного государственно образования, предназначенного для проживания евреев и не только советских, вызвали воодушевление во всем мире и развитию региона стала активно содействовать американская общественная организация помощи еврейскому землеустройству в СССР, которая уже в 1928 году выделила Биробиджану 250 тыс. долларов и поставила много машин, инструментов и оборудования.

Однако, «кабинетный» проект организации жизни целого народа, с представлением о людях, как о шахматных фигурах на политической шахматной доске, даже несмотря на значительные усилия властей и иностранную помощь, развивался с большими трудностями. Руководство страны уже в апреле 1928-го года было вынуждено признать неготовность местных властей к приему переселенцев, отсутствие необходимой материальной и финансовой базы для приёма переселенцев. Этот же «кабинетный», как сейчас принято говорить «бизнес-план», предусматривал, что через 10 лет еврейское население Биробиджанского района достигнет в 1938-м году 150-ти тысяч человек. Однако, в 1928-м году туда прибыло только около трех тысяч евреев, из которых больше половины покинуло Биробиджан уже к концу 1929-го года. Всего из двадцати тысяч евреев, приехавших в Биробиджан в 1928-м году, к 1934-му осталась постоянно проживать только половина, а остальные уехали. Провалился и проект переселения туда евреев из-за границы. Всего в область прибыло 500 иностранцев, большинство из которые позже покинули СССР. В те времена это было еще возможно. Тем не менее, часть переселенцев, преодолев все трудности, закрепились на этой земле и в самом Биробиджане. Часть из них успешно работала в сельскохозяйственных коммунах, а другие стали работать на промышленных предприятиях и на строительстве города. Постепенно станция Тихонькая стала превращаться в благоустроенный город, и в 1934-м году руководство страны подняло административный статус до столицы автономной области, не скрывая, что это коммунистический ответ на проект сионистов в Палестине. Так или иначе, до образования Израиля Еврейская автономная область была первым и единственным реально существующим в мире еврейским государственно-территориальным образованием с официальным статусом и всеми атрибутами, о которых так мечтали евреи после революции — конституцией, флагом, гербом, газетой на идише, синагогой и музеем еврейской истории, хотя, по моему мнению, Биробиджан сам по себе с еврейским населением, не превышающим несколько тысяч человек, представлял своеобразный музей благих намерений, которыми, как известно, выстлана дорога в ад. В самом деле, почему этот проект фактически провалился, а эмиграция евреев со всего света в Палестину медленно, с большими трудностями закончилась образованием Израиля? Может, потому, что щедро предоставленная советским правительством территория требовала для своего освоения слишком тяжелого труда и лишений, необходимости жить в землянках и работать с утра до вечера? Думаю, что, утвердительный ответ на это вопрос, пришелся бы по сердцу тем, кто привык видеть в евреях причину всех мировых бед и несчастий, включая свои собственные. Но это совсем не так. Израиль, который сейчас представляет из себя одну из самых успешных в мире промышленном отношении стран, далеко не сразу превратился в государство с развитым сельским хозяйством, благоустроенной территорией, садами, парками и густыми лесами на месте болот и пустынь. Иммигрантам, в основном из Европейских стран и России, которые начали осваивать палестинские территории, начиная с 80-х годов 19-го столетия и наиболее активно в 20-30-х годах прошлого века, приходилось не только выкупать участки у арабов, но и возделывать их, превращая из заболоченных или, наоборот, каменистых, безжизненных земель, в плодородные. Эта была тяжелая и изнурительная работа, тысяч переселенцев гибли от укусов малярийных комаров, болезней и от отсутствия питьевой воды, но они преодолели эти трудности, потому что ими, всем без исключения, двигала «Мечта». Сознание еврейского народа, передававшееся из поколения в поколение, никогда не оставляло территорию Земли обетованной насовсем после того, как их изгнали оттуда легионеры римского императора Адриана, и его – сознание — никогда не оставляла мечта вернуться туда обратно. Имея мечту, человек и, тем более, целый народ находит силы в её осуществлении. «У меня есть мечта», так назвал свой знаменитый доклад Мартин Лютер Кинг, добившийся ценой своей жизни коренного изменения отношения американского общества к чернокожему населению. «Американская» мечта давала силы и двигала иммигрантами, которые осваивали Запад Америки, и не только в период «золотой лихорадки». Думаю, что проект создания Еврейской автономной области, привлекательный в своей основе, не состоялся не только из-за за отсутствия Мечты у приехавших на Дальний восток евреев, но и из-за отсутствия души у его организаторов.

Однако, пора вернутся в наше купе, где папа отвечал на мои вопросы. Быстро выяснилось, и он признался, что он пересказывал мне содержание художественного фильма «Искатели счастья», снятого незадолго до войны, который был посвящен переселению евреев в эти места. Конечно, я не запомнил точно папин сбивчивый пересказ содержания фильма, но в памяти осталось, что рассказывал он с улыбкой, особенно, когда касался образа Пини, одного из главных действующих лиц, при том отнюдь не положительного, даже смеялся, впервые за всю нашу поездку. Сам сюжет фильма о переселении евреев в Биробиджан, проиллюстрированный названием станции, которую мы только-что проехали, вызвали у меня в голове непроизвольные и тревожные ассоциации с нашим переездом, усиленные настроением мамы, которая ни разу не улыбнулась во время папиного рассказа и не сказала ни слова. Мечтала она в своей жизни явно о другом. На сколько мы туда едем и вернемся ли домой, ни она, ни я не знали.

Прошло всего лишь 7 лет и фильм «Искатели счастья» вновь вышел на экраны, и в 1960-м году я его посмотрел и понял, почему улыбался папа, пересказывая его содержание и мне стало ясно, откуда были эти, часто слышанные мною остроумные фразы — «мемы», как сейчас принято говорить

Пароход, на котором еврейская семья, не найдя счастья заграницей, пересекает океан, направляясь в СССР.

«Я извиняюсь, скажите, пожалуйста, сколько, приблизительно ко-нечно, сколько может стоить такой пароход?» —  это Пиня Копман, нелепый и суетливый маленький человек, поразительно похожий на Ленина, с типично еврейской интонацией, обращается к своему соседу на палубе. «Не знаю, Вы, что, хотите купить?» —  отвечает сосед. «Нет, так, просто интересно», — говорит Пиня.

Пиня — единственный в этой семье, кто скептически относится к решению жены и её родственников переселится на Дальний Восток и дает всем понять, что работать он там не собирается, у него другие планы. Он всю жизнь мечтал разбогатеть и купить какую-нибудь небольшую фабрику, по изготовлению подтяжек, например. Уже в поезде, на пути в Биробиджан он слышит, как сосед читает местную газету: «В Биробиджане, на реке Сутаре, колхозник Кац колхоза «Штерн» нашел самородок золота весом 800 грамм». Лицо Пини оживляется, он лукаво улыбается и еще больше становится похожим на Ленина, тем более он и одет как Ленин — пиджак, белая жилетка, крахмальный воротничок и галстук в горошек. (Что этим хотел сказать режиссер и почему ему это сошло с рук, совершенно не ясно.) Становится понятно, чем он займется в тайге. Пиня — единственный непутевый член семьи старой Двойры, мудрой и печальной как весь еврейский народ. Одна из её дочерей — Роза, красавица с иконописным внешностью, без единой еврейской черточки в лице и речью, лишенной какого-либо узнаваемого акцента. Естественно, она не только красавица и умница, она, конечно, передовик, общественник, бригадир, с мужеством, как и все остальные, переносящая все испытания, которые выпали на переселенцев в тайге: корчевка леса, жизнь в землянках, комары и мошки. Быстро мелькают кадры трудовых будней, сопровождаемые песнями, прославляющими счастливую жизнь колхозников, и вот уже на экране колосящееся поле пшеницы, комбайны и машины, полные зерна. Большая птицеферма, огромный огород, охранять который поставили Пиню, а он сбежал в тайгу мыть золото. Образ Пини, жадного и ленивого человека с непривлекательной внешностью, мечтающего, добыв золото, сбежать с ним в Китай и купить там фабрику подтяжек, способный даже на убийство товарища, был просто подарком для антисемитской части зрителей. Кроме основной линии, показывающей счастливую жизнь трудовых евреев в Советской стране, в фильме присутствует лирическая тема и даже криминальная, что заставляет зрителя улыбаться, волноваться и переживать за судьбу героев. Но все кончается хорошо, труд и добро преодолевает все препятствия и побеждает зло. Фильм заканчивается, естественно, свадьбой. Еврейка Роза выходит замуж за русского парня, тоже красавца, рыбака Корнея. Весь колхоз гуляет на свадьбе под застольную песню Дунаевского, а старая Двойра со слезами на глазах благодарит советскую власть за счастливую жизнь. Конец. Казалось, обычный пропагандистский фильм, но он имел огромный успех, на него ломились буквально все, не только евреи, как можно было бы подумать. Причина такого успеха была в том, что пропагандистская тема в фильме ушла на второй план, а главным, что и привлекло зрителя, оказались образы и жизнь обычных, простых людей, показанные с симпатией, любовью и мягким юмором.

Картину поставил русский режиссер Владимир Корш-Саблин, хотя многим евреям в те годы хотелось думать, что ее, конечно же, создал их соплеменник. Почему он взялся за такой пропагандистский фильм, фактически агитку о дружбе народов —  неизвестно, но сам режиссер всегда утверждал, что работа над этим фильмом была самой радостной в его творческой биографии. Более того, я думаю, что маститые и обласканные советской властью многократные сталинские лауреаты и орденоносцы, известные во всем мире режиссеры-евреи (а их была целая обойма: Райзман, Ромм, Рошаль, Донской, Хейфец и многие другие) не согласились бы взяться за эту работу. Им, авторам фильмов о Ленине, об Октябрьской революции, героях Гражданкой войны и строителях социализма, браться за такую рискованную тему было просто страшно, никто бы не захотел рисковать своей карьерой. А Владимир Корш-Саблин, внук Федора Корша, известного российского театрального деятеля, взялся и справился. Для этого надо было хорошо знать народ, чувствовать всю гамму его души, её нюансы, и обладать тончайшим вкусом, чтобы не переборщить, не сбиться на шарж и пародию. Успех фильма был обеспечен великолепной игрой мхатовских звезд, таких как Блюменталь-Тамарина (Двойра) и Зускин (Пиня). Консультантом фильма был сам Соломон Михоэлс, а музыку к фильму написал Исаак Дунаевский. Образы героев и идея дружбы народов остались жить на экране навсегда, а вот жизнь их авторов оказалась короче. В 1948 году по приказу Сталина был убит Михоэлс, и в этом же году был арестован, а в 1952-м году расстрелян Зускин. Ничего не могло спасти их, народных артистов, орденоносцев и лауреатов, от сталинской паранойи и жерновов НКВД. Фильм запретили, положили на полку и только в начале недолгой хрущевской оттепели восстановили и ненадолго вновь выпустили на экраны. Один из героев фильма, Шлема — охотник, внешне и по манере игры как две капли воды похожий на любимца советских зрителей, обаятельного Бориса Андреева, произносит по ходу фильма такую фразу: «Лева, Вы имеете шанс убить медведя», тоже ставшую впоследствии мем’ом. Так вот и Вы, мои уважаемые читатели, тоже имеете шанс посмотреть этот фильм, его можно легко найти в Интернете.

Чудесный Семочкин. Наша поездка близилась к концу и надо признаться, что стоять у окна мне уже порядком надоело, никаких новых впечатлений не ожидалось, соседи по вагону, которые ехали с нами из Москвы и с кем папа уже успел познакомиться и обменяться адресами, вышли, не доезжая до Владивостока, а вместо них появились новые и неприветливые люди. До Владивостока мы тоже не планировали доезжать, нас должны были встречать на станции «Угольная», которая была в часе езды от Владивостока. Рано утром мы проехали Уссурийск, места вокруг него были пустынные, скучные и непривлекательные, как и сам городок, больше похожий на большую деревню. Тогда я и думать не мог, что через почти 50 лет я побываю в Уссурийске в командировке и проведу в нем несколько дней. Хотя это была уже не деревня, город оставил у меня тягостное впечатление. Городом можно было назвать только пару улиц, застроенных добротными, двухэтажными, кирпичными купеческими домами 19-го века, отреставрированными в последнее время, и несколько небольших особнячков городской знати, сохранившихся с дореволюционных времен. Остальные районы представляли собой беспорядочное чередование потрепанных хрущевок, мрачных промышленных зданий и бетонных заборов, которое хотелось покинуть, как можно быстрее.

Наступил последний день нашего путешествия, мама уже собрала вещи, которые после путешествия почему-то перестали помещаться в чемоданы, спущенные с багажной полки и стоявшие в проходе. Меня заставили одеть выходные брюки и курточку, мама надела темное платье с белым воротничком, а папа форменный китель с погонами.

За окном проплыла станция «Барановка», где мы стояли ровно одну минуту, следующая должна была быть «Угольная». Мама стала нервничать и потребовала начать переносить вещи и чемоданы в тамбур, как вдруг в проеме двери нашего купе показался офицер в морской форме и фуражке с белым чехлом. Он был небольшого роста, грузный, с заметным животом, а когда снял фуражку, то под ней оказалась абсолютно лысая голова. Лицо у него было полное и круглое, бровей почти не было, небольшой нос напоминал картошку, а глаза были маленькие и живые. «Семён!» — с радостью воскликнул папа, и они крепко обнялись. Это был Семен Семенович Капыловский, папин товарищи еще по годам войны. Он уже несколько лет служил в этих краях, недалеко от поселка Кневичи и, узнав о приезде папы, решил нас встретить и помочь добраться к нашему новому дому. Он был очень симпатичным, веселым и добрым человеком, но обладал такой ужасающей дикцией, точнее полным её отсутствием, что понять его речь было почти невозможно, и лишь папа его понимал, наверное, привык во время службы на войне, и переводил нам. Я его в последствие звал «Семочкин», так мне послышались его имя и отчество, когда он, взяв меня за руку, по-взрослому пожал её и представился еще в купе — «Семен Семенович».

Поезд медленно подошел к станции «Угольная», но еще до полной его остановки в коридоре вдруг появилось четверо матросов с бескозырками на голове. Оказывается, это Семочкин организовал встречу заранее, на станции нас ждали офицер и человек десять матросов, папиных будущих подчиненных, и грузовик. Матросы быстро вынесли чемоданы, подхватили нас с мамой со ступенек вагона, т.к. платформы на станции не было, и тут же все вместе выстроились в шеренгу. Офицер прошел мимо матросов, подошел к папе, отдал честь и доложил, что вверенный ему личный состав готов к прохождению службы, ну, что-то типа этого.  Папа тоже отдал честь и пожал руку офицеру. Я стоял, открыв рот, в восторге от увиденного. После окончания короткой «парадной встречи», мы забрались в кузов машины и вместе с матросами и чемоданам поехали в Кневичи. Начинался новый этап в моей жизни.

К Кневичам от станции вела проселочная дорога, накатанная, но неровная. Нас потряхивало и приходилось крепко держаться за скамейки и друг за друга. Ехали молча, только иногда Семочкин, наклоняя голову к папе, что-то говорил ему на ухо. Каждый думал о своем. Примерно через час слева и справа от дороги появились дома деревенского типа, некоторые бревенчатые, но больше было мазанок, с белеными стенами, которые я видел на Украине под Одессой. Это и были Кневичи, которые имел вид типичного небольшого украинского села, в лучшем случае поселка, потому что, когда мы свернули с дороги, появилось несколько деревянных домов побольше и пара-тройка одноэтажных, кирпичных.  Меня это очень разочаровало, т.к. я представлял себе, что Кневичи — это настоящая военная часть, и машина должна подъехать к высокому забору с красной звездой на высоких воротах и вооруженными караульными по бокам, но ничего похожего мы не увидели. Проехав еще немного, машина остановилась около дома, где мы были должны жить. Это был оштукатуренный кирпичный четырехэтажный дом с тремя подъездами. Вид у него был так себе. Стены были окрашены неровно, с подтеками, часть штукатурки осыпалась, обнажив кирпичную кладку. Матросы занесли наши чемоданы и тюки на 3-й этаж, и мы очутились в двухкомнатной квартире, где одна комната была нашей, а другая соседская. Между комнатами была прихожая, где стояла большая металлическая бочка, фанерная кабинка туалета и небольшая кухня без окон, где на столе стояли керосинки и электроплитка. В нашей комнате было две кровати, шкаф, стол, три стула, круглая печка-голландка и огромный до потолка фикус в большом деревянном ящике, очевидно много повидавший на своем веку. На стенке висела черная тарелка репродуктора, как оказалось позже, основная наша связь с внешним миром, правда односторонняя.  Мама принялась распаковывать вещи, но Семочкин остановил её и сказал, что машина ждет внизу и нас прямо сейчас отвезут в баню. Из всего, что он сказал, мама расшифровал только два слова: машина и баня. И тут я впервые за последние дни увидел счастливое и улыбающееся мамино лицо, она даже обняла Сёмочкина. Я по молодости лет не особенно ощущал дефицит холодной воды в вагонных туалетах и полное отсутствие горячей, но мама страдала по-настоящему, и её женская сущность не позволяла ей так долго мириться с антисанитарными условиями. Баня, как мы потом узнали, работала в поселке два дня в неделю: один день мужской, а другой женский, но Сёмочкин, догадываясь, о чем может мечтать женщина после девяти дней, проведенных в дороге, заранее договорился, что нам баню откроют отдельно, специально для нас в не рабочий день. Процесс помывки не помню, но хорошо и отчетливо осталось в памяти, что, вернувшись из бани и войдя в комнату, мы увидели накрытый газетами стол, на котором стояла кастрюля с дымящейся картошкой, какие-то консервы, хлеб, нарезанная большими кусками селедка и бутылка водки. Это Семочкин все приготовил пока нас не было. Какие были консервы не запомнил, но вкус тихоокеанской малосольной сельди, толстой, жирной и нежной, помню и ощущаю до сих пор. Меня уложили на еще не застеленную кровать, и я мгновенно уснул, а родители с Семочкиным еще долго сидели за столом.

3.Как я провел этим летом

«Дай сорок». Утром, когда я проснулся, папы уже не было, а мама распаковывала чемоданы и развешивала вещи в шкафу. Начиналась наша новая жизнь. Надо было начинать знакомиться с окружающим миром и, выпив чая, я спустился в двор, держа в руках недоеденный бутербродом с подсохшим сыром, оставшимся от наших поездных запасов.

Двора в ленинградском понимании не было. Не было того ограниченного четырьмя высокими стенами внутридомового пространства с аркой подъезда и прямоугольником неба вверху, который в ясную и темную зимнюю ночь похож, как точно подметил Василий Аксенов в своей повести, на «звездный билет», прокомпостированный точечками ярких звезд.

Не было и лабиринта из дров, которые присутствовали во многих ленинградский районах, по крайне мере в нашем, так называемом «тихом центре», ограниченном улицами: Бассейной, Знаменской, Кирочной и Литейном проспектом, которые так назывались до революции, и больше десяти лет были ареалом моего обитания. Во всех домах этого района было печное отопления, поэтому дрова размещались во дворах и подвалах. На дрова шел, конечно, нестроевой лес, а, в основном, молодой березняк, который пилили в ближних ленинградских лесах. Бревна небольшого диаметра и 2-х метровой длины укладывали в поленницы, оставляя узкие проходы к парадным, входам в подвалы и мусорным бакам. Потом их распиливали на чурбаки и кололи на мелкие дровишки. Занимались этим, как правило, дворники, которые были в каждом дворе или «мужички» из пригородных деревень. При колке дров, в их древесине обнаруживались пули и осколки, застрявшие в деревьях во время боев под Ленинградом. У мальчишек нашего двора была целая коллекция этих следов войны. Одна здоровенная пуля, наверное, пулеметная, с острым концом была и у меня.

В нашем доме в Кневичах двора не было вообще, дом стоял, фактически, на большой поляне, одна сторона которой переходила в огород, на котором жители дома выращивали овощи, другая ограничивалась небольшими сарайчиками, с третьей стороны, метрах в 300-х начинались сопки и лес, а от четвертой шла дорога в сам поселок. С задней стороны дома, на поляне паслись гуси, которых на ночь, загоняли в те самые сарайчики. На краю поляны была устроена волейбольная площадка с рваной сеткой без разметки границ игрового поля, а в самом центре стояли «гигантские шаги» и пара скамеек-лавочек. На одной из лавочек сидело четыре пацана. Один покрупней и повыше, двое чуть поменьше, а четвертый моего калибра. Было похоже, что они ждут именно меня. На фоне тоскливой поселковой жизни приезд новых жильцов был для них все же небольшим событием.

Было понятно, что они ждали именно меня, и по выражению их лиц, было видно, что мой вид и возраст их явно разочаровал. Я немного трусил т.к. не знал, чего ожидать.  Хотя я жил в Ленинграде на Басковом переулке прямо напротив дома, где подрастал наш будущий президент, и знал, что «если драка неизбежна, то надо бить первым», но в драках я еще участия не принимал и, честно сказать, старался их избегать. Я медленно подошел к ним и, как воспитанный мальчик, робко произнес: «Здрасте».

После небольшой паузы и взгляда, брошенного пацанами на мой бутерброд, я услышал в ответ: «Дай сорок»

Это был и не вопрос, и не требование, скорее, что-то среднее, прозвучавшее как проверка меня.

В ответ на это я без раздумий протянул им свой бутерброд. В те времена на школьно-дворовом сленге — эта фраза означала «поделись», и я это хорошо знал, поэтому это предложение не застало меня врасплох и, очевидно, первое испытание я прошел. Старший пацан взял у меня бутерброд, аккуратно отломил, примерно, треть, а остальное отдал мне. Я тоже отломил треть, а остаток протянул другим ребятам. «Трубка мира» была пущена по кругу.

Уверен, что в наше время никому из школьников не придет в голову попросить или потребовать у приятеля поделиться куском пиццы или бургера, который тот ест в данный момент, а в 50-е года делиться было нормой, принятой в те времена и не только в школьной среде. Если у кого-нибудь во дворе появлялся велосипед, то на нем по очереди катались все. Когда в нашей квартире у соседей появился первый телевизор КВН-49 с экраном не больше почтовой открытки, то ровно в семь вечера, когда начиналась трансляция передач, все школьное население квартиры тянулось со своими стульями к ним и усаживалось смотреть передачу, несмотря, что хозяйка комнаты спит на кровати после работы. Также было и с холодильником, который мы купили первыми в квартире. Маленьким «Саратовым» пользовались все, если только удавалось втиснуть в него пакет с куском масла.

Не могу утверждать, что съеденный совместно бутерброд сразу же наладил наши отношения и позволил мне стать полноправным членом компании, но постепенно я становился членом пацанской команды и, если не полностью равноправным, то «своим» точно. Безоговорочным авторитетом пользовался, конечно, Сергей, восьмиклассник и нам, перешедшим только в четвертые-пятые классы было даже лестно, что он с нами «водится» и общается, почти как с равными. Проводя все дни напролет с ребятами, я быстро выяснил круг их интересов, ставших, конечно, очень быстро и моими. Приоритетными среди них были походы в тайгу и в сопки (цели были различные и менялись со временем), купание, рыбалка, общение в «нашем» домике (о нем позже) и посещение «кладбища самолетов». Сергей приехал в Кневичи с родителями лет шесть тому назад и был старожилом мест, хорошо их знал, что было очень важно, т.к. мы потом часто уходили от дома очень далеко. Трое остальных пацанов особенного впечатления на меня не оставили, за исключением одного шкета с белесыми волосами и небольшим шрамиком на верхней губе, из-за чего казалась, что он все время усмехается. Он впоследствии значительно расширил и углубил мой отрицательный жизненный опыт. Надо отметить, что отцы этих ребят служили в одной части с моим папой, часто общались и после работы, поэтому наши отношения в определенной степени контролировалось родителями и особых конфликтов в нашей компании не возникало.

Наверное, это обстоятельство позволяло моей маме отпускать меня из дома на весь день, не ограничивая мои перемещения в пространстве и времени, за исключением необходимости вернуться к обеду домой, но я и сам не возражал, аппетит я нагуливал волчий.

Непосредственно во дворе, вблизи родительского надзора и контроля, компания пацанов, в которую меня все-таки приняли, почти не тусовалась, как сейчас принято говорить. Тайга, сопки, речка, пруд, кладбище самолетов, вот основные места, где они, а с моим появлением и со мной, проводили все свободное время, с раннего утра до позднего вечера, с небольшим перерывом на то, чтобы прибежать домой и что-нибудь порубать или в переводе на русский -поесть. Но больше всего мы собирались в маленьком домике, построенном пацанами недалеко от дома из кусков фанеры, досок и листов старого мятого алюминия. Он был высотой не более полутора метров, и в него надо было влезать на коленках. Внутри он был обклеен газетами и цветными вырезками из журналов, так что рядом с репродукциями Шишкина и Репина соседствовали фотографии Сталина и плакаты с призывами подписываться на облигации государственного займа. На полу были постелены старые солдатские одеяла, посередине стоял ящик из-под американских консервов, на котором мы резались в карты. Сейчас уже точно не помню во что мы играли, наверное, в дурака, но хорошо запомнил то, что проигравшего били тремя картами по носу и часто это был мой нос. Бил тот игрок, в паре с которым оказывался проигравший. Особенно с этим наказанием «дурака» ребята не усердствовали, били несильно, хотя обидно все равно было, но один из них, тот со шрамиком на губе, делал это с увлечением и лупил наотмашь. Когда мне выпало проиграть этому пацану, то он стал с силой и азартом бить картами по моему носу, приговаривая – «бей жида, бей жида». Я совсем не ожидал этого, растерялся и не знал, что делать. Сергей, наш капитан, тоже промолчал, но, когда через пару дней ситуация повторилась, бросил карты на стол и скомандовал всем нам выйти наружу. Мы вылезли и встали около домика. Белобрысый нагло смотрел на меня со своей кривой улыбочкой и ждал, что я буду делать. И тут Сергей сказал мне: «Дай ему в ухо». В ухо я еще никому раньше не давал и вообще на кулаках никогда не дрался. Сергей еще раз повторил свою команду и я, понимая, что просто так стоять нельзя, сильно толкнул руками своего обидчика в грудь. Он, конечно, не упал, отшатнулся и кинулся ко мне, но Сергей остановил его и сказал ему громко: «Харэ, Неглюй». «Харэ» на дворовом сленге обозначало «хватит, кончай, достаточно», и я это знал, но что такое Неглюй, понятия не имел. Оказалось, что это была фамилия этого шкета. Потом я выяснил, что он был украинцем, и к моему удивлению, у некоторых других украинских ребят, которые жили в Кневичах, тоже были очень смешные фамилии, например, «Неешхлеба», «Непейвода», «Подопригора», «Небаба». Их часто дразнили: «Эй, Неешхлеба», ешь булочки!» Наряду с такими необычными фамилиями, у меня также вызывало удивление, что большинство домов в деревне были не избами, а мазанками, а живущие в них использовали в разговоре большое количество украинских слов, многие из которых я выучил, еще бывая в Одессе у бабушки. Как украинцы очутились тут, в тайге? Что заставило покинуть их свои родные места? Об этом я часто задумывался, но возможный ответ нашел только много лет спустя, когда сел за эти записки, но об этом немного позже.

После Сергеева окрика Неглюй остыл, больше явной агрессии ко мне не проявлял и жидом не обзывал, но настроение мне все равно регулярно портил.

Иногда в наш домик приходила девчонка моих лет. Худенькая, загоревшая, со светлыми волосами. Она тоже играла с нами в карты и, когда проигрывала, то наказание картами ей благородно заменяли на поцелуй в щеку тому, кому он проиграла. Проигрывала она редко, но, если это случалось, то ловко обманывала того, кто подставлял свою голову. Она целовала не щеку, а свою ладошку, которую перед тем, как коснуться щеки счастливчика, ловко подставляла под свои губы.

Кроме игры в карты мы обсуждали всякие события, которые случались в нашем поселке, строили планы на ближайшие дни, слушали Сергея, который собирался стать летчиком и рассказывал нам о самолетах и уверял нас, что скоро человек полетит на луну. Узнав, что я был в мавзолее и видел мертвого Сталина, меня заставляли рассказывать о моих впечатлениях и выспрашивали всякие подробности, типа во что он одет, сколько орденов на кителе, похож ли он на свои портреты и какие у него усы.

Однажды Сергей объявил, что завтра намечена «стычка» с деревенскими. Как я потом выяснил, конфликты с ребятами, живущими в избах и мазанках, родители которых не были военными и не служили в части, возникали периодически и часто кончались «стычками». Это мероприятие меня не очень воодушевило, особенно, когда этот белобрысый шкет со шрамом, показал, как надо наматывать на руку матросский ремень с бляхой. На мое счастье, запланированная стычка по каким-то причинам не состоялась, и наматывать ремень на руку мне не пришлось. Честно говоря, я тогда просто струсил, но прошло не так уж много времени, и я стал попадать в жизненные ситуации, вынуждавшие меня эту трусость преодолевать и бить первым.

Хижина, уха и цигарка. На улице нещадно палило солнце, алюминиевые листы на крыше нагревались, в домике был очень душно и через пару недель после моего приезда Сергей объявил нам, что надо строить другую хижину, но не около дома, а в лесу и, что он даже нарисовал, как она будет выглядеть. Уже на следующий день Сергей принес в домик несколько ножовок, молотки и гвозди. Место он облюбовал в лесу недалеко от речки, метров в пятистах от дома. Он выбрал четыре молодых сосны, которые были расположены так, что они образовывали четырехугольник со стороной чуть больше пары метров. Затем, под его руководством мы напилили штук 30 деревьев толщиной с руку, на что ушло почти два дня. Во-первых, надо было найти ровные стволы, а во-вторых, пилить живое, сырое дерево было трудно, тем более, что я этим занимался впервые в жизни и, конечно, заработал кровавые мозоли на руках. Из этих тонких стволов, прибитых к соснам, Сергей с нашей помощью соорудил настил над землей и каркасы четырех боковых стен, потолка и наклонной крыши. Образовавшиеся квадратные проемы мы переплели зелеными ивовыми ветками, на заготовку которых у нас ушло еще несколько дней. Незакрытым был только проем для двери и для окна. Получилось очень здорово — хижина, висящая над землей. Спустя неделю листья на ветках завяли, еще позднее высохли полностью и внутри хижины установился восхитительный запах сухих листьев. Вокруг был густой лес, ветер шумел в кронах деревьев, в зарослях раздавались тревожные шорохи, а в полутемной хижине казалось безопасно, уютно и было прохладно даже в самую жару. Мы приходили в хижину отдыхать после наших хождений по сопкам или купания в пруду и часто оставались в ней до самого вечера. Иметь свой собственный домик, недоступный для посторонних, где можно было уединиться и поболтать на разные важные темы, было мечтой всех детей и подростков. Как я понял позднее, о своем домике или хотя бы маленькой отдельной квартирке в те годы мечтали не только дети и подростки.

Около хижины мы соорудили место для костра, на котором иногда в удачные дни варили уху. Удачными были те дни, когда нам удавалось «наловить» на речке рыбы. Я поставил слово наловить в кавычки, потому что рыбу мы на удочку почти не ловили, хотя она там была, а добывали другим, более «уловистым» способом. В воинской части служило много сверхсрочников. Это были, как правило, старшины и сержанты, которые после войны не демобилизовались, а остались служить, заняв всякие невысокие командные посты. Им было уже под пятьдесят лет, жили они не в казармах, а в деревенских домах и имели свое небольшое хозяйство, размеры которого строго регламентировалось в те времена всяким законами. Некоторые из них занимались рыбной ловлей, для чего они использовали мережи, которые представляли собой плетеные корзины диаметром не менее полуметра с одним отверстием, которое было сплетено коническим, обращенным меньшим диаметром во внутрь корзинки. Мережу с приманкой внутри забрасывали в речку, рыба заходили вовнутрь корзинки, а обратно уже найти выход не могла.  Мережу ставили, как правило, вечером на всю ночь, а рано утром забирали уже с рыбой. Веревку, привязанную к мереже, сверхсрочники прятали на берегу в густой траве или кустах. Вот, нашей задачей было прийти на речку пораньше, найти эти веревку, вытащить мережу на берег, вытряхнуть улов, оставив для конспирации пару небольших рыбешек и быстро смыться. Поступок с моральной точки зрения был так себе, но, во-первых, веревки мы находили не каждый раз, во-вторых мы все же забирали не всю рыбу, а, в-третьих, мы здорово рисковали. Мне казалось, что я никогда в жизни не ел раньше такой вкусной и наваристой ухи, в которую для чесночного аромата Сергей клал черемшу, которая в тайге росла прямо рядом с нашей хижиной. Ели мы уху из одного котелка, по очереди загребая ложками жидкость с картошкой, а рыбу ели потом, разделив её на равные части. В такие моменты даже белобрысый шкет со шрамом на губе забывал, что ест из одного котелка с жидом. После еды мы все дружно…закуривали цигарки, которые крутили из нарезанных кусочков газеты, а вместо табака сыпали мелко искрошенные сухие листья дикого винограда, который рос в тайге. В первый раз, когда пацаны при мне задымили, я подумал, что они шутят и хотят меня разыграть, но быстро выяснилось, что курили они по-настоящему. Не уверен, что в затяжку, но дым изо рта и носа выпускали. Естественно, закурить было предложено и мне. Я быстро сообразил, что отказываться, приговаривая, что мол спасибо, я не курю, было бы смешно. Первую цигарку они мне свернули и, послюнив, заклеили, сами. Я затянулся так сильно, что газета, из которой была свернута цигарка, загорелась и было не понятно чей дым я вдыхаю — табачный или газетный. Я уже не помню, нравился ли мне этот процесс или нет, но к этому ритуал около костра я привык и дымил наряду со всеми. Виноградные листья лучше всех крошил Сергей т.к. он терпеливо удалял из крошева твердые прожилки, которые были в виноградном листе. Карманов в трусах ни у кого не было, поэтому табак и газетные листочки хранили в домике, а потом в нашей хижине. Случалось, что мы курили и настоящий табак, который добывался из «бычков» — недокуренных папирос, которые собирали в сквере у Клуба. Я удивлялся терпению или мудрости моей мамы, которая не могла, конечно, не учуять, что от меня несло табаком, но делал вид, что ничего не замечает.

Однажды, когда мы засиделись у костра, стало уже смеркаться, и кто-то предложил переночевать в домике, предварительно предупредив родичей. Мне это предложение сразу же показалось очень сомнительным, т.к. двери у хижины не было, и провести всю ночь, вздрагивая от таежных шорохов, мне явно не хотелось. Мама мне, конечно, запретила даже и думать про ночевку в тайге, о чем я с облегчением сообщил ребятам на следующий день. А Сергей и еще двое пацанов все же переночевали в хижине, но среди них, к моему удовлетворению, шкета со шрамом, не было, ему тоже ночевать не разрешили.

Бедная жаба. Большую часть времени мы проводили, уходя в сопки, которые начинались в полукилометре от дома. Они были невысокие, некоторые пологие, как обычные холмы, другие покруче и, поднявшись на них, перед глазами открывался следующий ряд сопок, а за ними еще и еще, и еще, и так до самого горизонта. Они напоминали волнующееся море. Между сопок, в некоторых низких местах росли кусты, окружая совсем небольшие болотца, заросшие травой. К концу лета они высыхали, превращаясь в обычную грязную лужу. Но в середине июня они были полны жизни. Большие лягушки, может быть даже жабы, были их главными обитателями. Вот они-то были целью одного из наших походов по сопкам. Главным действующим лицом в этом аттракционе, которые пацаны решили мне, как новичку, показать, был этот белобрысый шкет. Он присел около болотца, подождал немного и вдруг быстрым движением руки выхватил из воды жабу среднего размера. Затем кто-то из пацанов положил её себе на ладонь животом вверх, а другой пацан раздвинул её задние лапки в стороны. В это время белобрысый шкет срезал ножичком длинную соломинку, взял её одним концом в рот и подул в неё, убедившись, что она пропускает воздух. Я стал постепенно догадываться о его намерениях. Так это и случалось. Он, найдя свои опытным глазом микроскопическое отверстие между её лапок, вставил в неё соломинку и стал медленно надувать бедную жабу. Когда её живот раздулся, он бросил её в воду. Жаба дрыгала ножками по поверхности воды, но нырнуть не могла. Выглядело это, конечно, очень забавно, все умирали от смеха, смеялся и я, но не так искренне, как все остальные, мне все же было жаль жабу. Я понимал, что со временем воздух из неё постепенно выйдет, и жаба сможет погрузиться в воду, но доживет ли она до этого момента на палящем солнце было неизвестно. Показав мне этот трюк один раз, больше ребята этим, к моей радости, не занимались.

Импрессионизм рядом с домом. Из ленинградского двора-колодца я попал в совершенно иной мир: сопки, заросшие цветами, тайга, речка, невероятные по красоте и размерам бабочки-махаоны.

Одним из главных и даже ошеломительных впечатлений в первые же дни приезда, были не сами сопки, к монотонности и бескрайности которых, глаз постепенно привыкает, а цветы, которые их покрывают с начала мая и до конца июля. Первыми зацветают маки и держатся до середины июня, потом они постепенно исчезают, и их заменяют желтые тигровые лилии, но не таким сплошным ковром как маки. Маки, расцвет которых я еще в начале июня застал, растут не так плотно, как на цветочной клумбе, но занимают большие участки сопок, и издали они сливаются в один сплошной красный ковер, поверхность которого чуть-чуть колышется на ветру, а прямо над ней струится, размывая границу ковра и воздуха, горячее марево. Это, нагретая палящим солнцем земля, отдает потоки тепла обратно в атмосферу. Удивительный и непонятный для меня в те годы эффект, который подмечали и использовали в своих картинах импрессионисты, пропуская увиденное через свое зрение и сознание, делясь со зрителем своим впечатлением от окружающей их действительности.

Еще более удивительная картина возникала, когда в небе появлялись небольшие облака и тени от них, периодически меняли оттенки ковра от алого до рубинового, а если при этом был ветерок, то эти пятна, как грубые мазки художника периодически перемещались по ковру.

Тигровые лилии, которые появились в конце июня, росли гораздо реже, по несколько штук, но издали создавалось впечатление, что какой-то художник сделал ярко желтые мазки на волнистом зеленом поле.

Картина цветущих сопок, куда мы прибегали почти каждый день, волшебным образом изменялась в зависимости от времени суток и погоды-то она святилась изнутри, подсвеченная низким утренним солнцем, то гасла при вечерних сумерках, то сверкала отражениями солнечных лучей в каплях недавнего дождя. Должен признаться, что так подробно я тогда, конечно, не анализировал свои впечатления, меня просто охватывало неизвестное мне ранее чувство восторга от увиденного. Мой мозг взрывался от новых впечатлений, не подозревая, что его владелец оказывается настоящий импрессионист, но, что обозначает это слово, подозрительно смахивающее на сионизм, я узнал гораздо позже.

Махаоны. Через пару недель нашего общения Сергей объявил, что сегодня мы пойдем ловить именно их, бабочек-махаонов, о которых он и другие ребята мне рассказали в первые же дни знакомства. Эта перспектива меня не очень обрадовала, т.к. я представил себе скучную беготню с сачком за капустницами или крапивницами, которых я ловил в парках и пригородах Ленинграда, когда был совсем маленьким. Идти надо было довольно далеко, в ту сторону от поселка, где начинались сопки. Сачков ни у кого, конечно, не было, поэтому мы предварительно зашли в лес рядом с нашим домом, наломали тонких веток с густыми листьями и под руководством Сергея сделали из них плоские и широкие веники. Пройдя несколько сопок, а некоторые из них были достаточно высокими, мы спустились на большую поляну, сплошь заросшую цветами, граничащую с густым лесом, по границе с которым протекал ручеек шириной не более метра. Сергей присел около него, велел не шевелиться и показал рукой на центр поляны. Я смотрел против солнца и не сразу увидел замелькавшие в воздухе тени, которые я принял вначале за птиц, и только когда эти тени совершенно бесшумно пролетели мимо меня, я понял, что это бабочки. Представьте себе, что, гуляя по парку или находясь загородом, вы вдруг увидели в небе, например, живого птеродактиля и не одного, а целую стаю. Представили свое состояние и впечатление от увиденного, поняв, что это не сон?

Вот такой в буквальном в смысле шок испытал и я, когда убедился, что эти порхающие создания — бабочки. Они были очень большие, а некоторые просто громадные, их крылья были размером с ладонь взрослого человека, а их окраска просто фантастической красоты. Бархатная или атласно-шелковая поверхность их громадных крыльев имела тёмно-синий, темно-фиолетовый и изумрудно-зеленый оттенки. Почти у всех поверхности крыльев с наружной стороны были покрыты сложным орнаментом изумрудного, пурпурно-красного или ярко желтого цвета. Они вылетали из леса целыми стайками, потом разлетались, садились на цветы, а затем опять собирались вместе, беспорядочно порхая вокруг друг друга. Но когда мы вернулись в Ленинград, и я рассказывал о нашей поездке на Дальний Восток, описать красоту этих внеземных созданий у меня не хватало слов. Сейчас, вспоминая это удивительное шоу махаонов, могу сравнить его с зажигательным цыганским танцем, в котором танцовщицы в ярких цветастых платьях, с развевающимися широкими юбками в бешенном темпе вращаются и летают по сцене. Уже много — много лет спустя, когда впечатления тех дней уже поблекли, я случайно наткнулся в журнале «Наука и жизнь» на статью доктора физмат наук В. Мурзина с его впечатлениями о поездке в леса Приамурья.

«Если в конце июля пройтись по лесной дорожке где-нибудь на Амуре или в Приморье, то над разливом лесного ручейка совсем нетрудно вспугнуть стайку этих сине-зеленых красавцев. Десятки, а порою и сотни огромных черных, вспыхивающих синим и зеленым отливом бабочек наполняют воздух сиянием изумрудов. Вдруг я заметил несколько огромных сине-зеленых махаонов, которые кружились над водой. Пролетев вверх по речушке до того места, где она снова ныряла в сумерки леса, бабочки опускались на воду, распластав бархатные крылья. Речушка неспешно несла их метров двадцать, а затем махаоны взлетали, возвращались и вновь плыли вниз. Поразительное зрелище повторялось раз за разом. Когда бабочки на лету попадали в сноп света, их крылья сверкали изумрудами и аметистами. Долго я любовался игрой бабочек. Зачем они это делают? Какая разница! Это было прекрасно.

Не так часто удается подсмотреть одну из маленьких тайн природы. Тем более, когда она связана с самой крупной и, на мой взгляд, самой красивой бабочкой нашей страны — парусником Маака (Papilio maackii Menetries). Он известен также под именем «синий махаон». Маака имеет совершенно тропический облик: он почти черный с сине-зелеными полосами, сверкающими в лучах солнца металлическим блеском. В размахе крыльев бабочка достигает 13-14 см». Это абсолютно точное и очень эмоционально окрашенное описание позволило мне вспомнить восторг от чуда, увиденного мною много лет тому назад.

Сергею очень быстро удалось сбить своим веничком пару махаонов на землю, не повредив их крылья. Вблизи он были еще прекраснее. После нескольких попыток и мне удалось сбить пару красивых экземпляров. Дома я поместил их еще живых в высокую прямоугольную жестяную банку из-под американской ветчины. Охота на махаонов продолжалась несколько недель, пока они не исчезли, и в этой банке накопилось штук 10 отличных экземпляров, но, как потом выяснилось, хранить их в банке было ошибкой. На самом деле следовало каждую из них закрепить булавками на картонке с расправленными крыльями и высушить, только так можно было бы их сохранить. В результате, открыв банку в Ленинграде, я обнаружил на её дне только обломки высохших крыльев с осыпавшимися узорами. Я был ужасно расстроен и чуть не плакал.

Встреча с махаонами была еще одной страничкой в цепочке чудес света, которые начали открываться мне с момента отбытия поезда от московского перрона. «Открытие Америки» продолжалось и каждый день готовило мне все новые и новые впечатления.

Глоток холодной воды

Впечатления впечатлениями, но уже к часу или двум часам дня есть хотелось ужасно, а уха была далеко не каждый день.

Мы все разбегались по домам, как тогда говорили, «порубать» и уже минут через тридцать опять собирались на улице.

Я быстро сметал все, что приготовила мама, и ей никогда не приходилось уговаривать меня ничего не оставлять в тарелке. Кроме того, особое отношение к еде в нашей семье после перенесенных мамой и её тетей месяцев блокады надолго укоренилось в моем сознании.

Как мама умудрялась кормить меня и папу при том дефиците продуктов, который был в Кневичах, не знаю, но то, что тема продуктов у нас дома постоянно звучала, помню точно.

В единственном магазине, который был в Кневичах, купить что-нибудь стоящее типа мяса, колбасы, сыра или молочных продуктов было невозможно, казалось, что он для подобных «деликатесов» не был и предназначен, в нем даже отделов соответствующих не было. Водка была всегда, хлеб почти всегда, макароны редко, а остальное никогда. Очевидно, местные руководители предполагали, что деревенские жители, имея огороды, обеспечат себя сами, матросов накормят в столовой, а офицеры получат паёк. Возможно, я немного преувеличиваю, т.к. не часто его посещал, и иногда что-нибудь там «выкидывали», но это мало искажает описанную мной картину. Дефицит продуктов практически на мне не отображался, никаких страданий я не испытывал. Выручали консервы, ящик с которыми пришел из Ленинграда чуть позже. Получал папа также и воинский паек, где были крупы, жиры, мука и сахар, это нас и спасало. В общем, жить было можно, тем более, что мама умела даже «из ничего» приготовить вкусный обед, а уж когда удавалось купить в деревенских домах капусту, картушку и другие овощи, то щи или борщ с мясными консервами шел у нас дома на ура. Иногда офицерские жены, издерганные заботами о хлебе насущном, «выбивали» у командования грузовик с лавками в кузове и ехали все вместе в Артем, небольшой шахтерский городок, который находился недалеко, километрах в двадцати, но регулярного сообщения с ним не было. Оттуда, если был удачный день, привозились продуктовые «изыски» типа вареной колбасы, шпрот и белого хлеба, которые создавали ощущение наступившего праздника. Более существенной проблемой был дефицит питьевой воды. Мамины тревоги оправдались: дом, в котором нас поселили, не имел нормальной канализации, водоснабжения и отопления. Водопровода вообще не было во всем поселке, поэтому основной проблемой, которая портила мне настроение и даже можно сказать доставляла мучения, это было отсутствие холодной питьевой воды. Саму питьевую воду привозили регулярно каждую неделю в определенный день, и все ею запасались, заполняя баки, которые были в каждой квартире, но она только называлась питьевой, т.к. пить её некипяченой было нельзя. Наверное, кто-то её пил и сырую, но мама категорически исключила эту возможность, поэтому дома на столе постоянно стоял графин с кипяченой водой. Она была всегда теплой, с каким-то привкусом, и когда я пил её, прибегая домой с пересохшим горлом после непрерывной беготни, игр и других важных дел, она совершенно не утоляла жажду. Мечта о глотке холодной воды из-под крана как это было в Ленинграде, не отпускала меня постоянно. Это сейчас мы вынуждены пить воду, которую покупаем (вдумайтесь в это слово!) в магазине или, пропуская её через несколько фильтров, успокаивая себя, что этим устраняем неведомую нам ранее опасность отравиться, заболеть или умереть в страшных мучениях. Ничего подобного нам и в голову не приходило, когда во время летней беготни и игр в душных и тесных ленинградских дворах-колодцах, вдруг раздавалась команда: «Стоп, айда воды попить». Мы все дружно спускались в подвал, где находилась домовая прачечная с большими оцинкованными корытами для полоскания белья, открывали кран с большой деревянной ручкой и, выворачивая шеи, по очереди подставляли свои разгоряченный рты упругой струе восхитительно вкусной воды, такой холодной, что от неё стыли зубы. В то время в Ленинграде воду из-под крана пили поголовно все, никто даже и не сомневался в этой возможности, водопроводная вода была именно питьевой. На всех углах, особенно в центре города, стояли автоматы или киоски по продаже газированной воды, опустив в автомат, одну копейку, можно было получить один стакан холодной воды, вскипающей от газовых пузырьков. Помню, что такое же блаженство близкое к восторгу, испытывали мы десять лет спустя, когда после дневного перехода где-нибудь на Алтае или в горах Памира, наконец-то, добирались до родника или горной речушки, падали на колени и обессиленные окунали в холодную воду свои разгоряченные лица и пили, пили без остановки, задыхаясь и наслаждаясь холодной водой.

Понятия «холодная вода» жарким летом 53-го года в Кневичах, как и любого другого продукта, вообще не существовало по одной простой причине: нигде и ни у кого не было холодильников, и никто по этому поводу, как сейчас говорят, и не «парился». Молоко, когда оно иногда появлялось дома, тут же кипятилось, и его приходилось пить с этими отвратительными пенками; сливочное масло из офицерских пайков перетапливалось, рыба всегда было соленой, а мясо, если его удавалось где-то достать, съедалось в течение суток в виде котлет или макарон по-флотски. Но детская душа грезила о стакане холодной воды, поэтому, когда единственный раз меня взяли в воскресенье во Владивосток, и мы обедали в знаменитом ресторане «Золотой якорь», я ничего не помню из того, что мы там ели и пили, кроме стакана холодного «Нарзана» из запотевшей бутылки.

Конечно, по началу моя душа требовала не только холодной воды, но и бесподобного ленинградского мороженного и пирожных из знаменитого «Севера», но очутившись в Кневичах, я достаточно быстро осознал суровость окружающей действительности и вытеснил их из своей головы как абсолютно безнадёжные, но стакан холодной воды постоянно преследовал меня во снах.

Мандарины из Порт-Артура.

Приятным исключением на этом скромном продуктовым фоне были мандарины, ящик с которыми появился в прихожей и каким-то чудесным способом регулярно пополнялся время от времени. Качество их, надо прямо сказать, было так себе, средненькое. Мелкие, не очень спелые и кисловатые. Но все же это были настоящие мандарины, прямые родственники апельсинам, которые в Ленинграде в начале 50-х годов были не очень доступны, продавались в Елисеевском магазине, мимо которого мы с мамой иногда проходили. Они лежали на витрине в коробках и каждый из них был завернут в гофрированную бумажку.

Как я потом выяснил, мандарины привозили из Порт-Артура. То, что это слово обозначает морской порт я первое время не знал, и оно у меня ассоциировалось с книгой Марка Твена «Янки при дворе короля Артура», которую я прочел слишком рано, лет в девять и потому мало, чего там понял, прежде всего, иронии и юмора автора. Чуть позже я, конечно, узнал, что это порт, ранее принадлежавший Китаю, в котором располагается наша военно-морская база, откуда военные снабженцы привозят продукты для части и, в том числе, мандарины и куда иногда ездят в командировки папины сослуживцы. Командировки в Порт-Артур тогда были также желанны, как поездки в страны соцлагеря в 60-70-е годы. Вроде наша военная база и порядки советские, но городской уклад жизни, магазинчики, рынки и маленькие ресторанчики оставались еще китайскими, там была как-бы «заграница». Служба в Порт-Артуре имела массу привилегий, в основном, материального характера. Оттуда, кроме продуктов, привозили китайские вещи, в частности женские яркие шелковые халаты, в которых щеголяли жены офицеров, выходя на единственную в поселке улицу для посещения магазина или с целью прогулки по поселку, хотя для прогулок в нем было не так много мест.

Где Порт-Артур точно находился и почему он принадлежал СССР, я не знал, да это меня тогда и не интересовало. Только позже я узнал, что Порт-Артур начинали строить еще китайцы в конце 19-го века и назывался он Люйшунь. Имея очень большое стратегическое значение   в этом районе тихоокеанского побережья, он быстро привлек российское и японское внимание. Вытеснив — такое определение будет самым корректным — из него японцев, в 1898-м году Порт-Артур был арендован Россией на 25 лет у Китая. Но в ходе русско-японской войны, начавшейся в начале 1904-го года, все корабли российской флотилии, находящиеся в нем, были разгромлены. Был потерян и легендарный крейсер «Варяг», базировавшийся не в самом Порт-Артуре, а в корейской бухте Чемульпо, рядом с Сеулом. История его гибели имеет две версии: одну героическую, утвержденную еще Николаем II с целью поднятия боевого духа русской армии, и вторую фактическую, содержащую нелицеприятные детали, которые в сильной мере снижали героизм команды крейсера. Пытаясь вырваться из блокированной японскими кораблями бухты для помощи нашей флотилии в Порт-Артуре, «Варяг» принял бой, в результате был поврежден огнем японских кораблей, поджидавших крейсер в узком проливе, и уже через полчаса боя капитан крейсера, чтобы спасти корабль дал команду вернулся в бухту обратно. Но положение было безвыходное и, не желая сдаваться японцам, он лично принял решение открыть кингстоны и затопить корабль. Было это сделано в спешке, на мелком месте, с оставленным вооружением и корабельными документами. Команду приняли на свой борт суда других стран, находящиеся в бухте. Буквально через несколько месяцев японцы крейсер подняли и, не обнаружив никаких серьезных повреждений, о которых позже докладывал в своем рапорте капитан крейсера Всеволод Руднев, включили его в состав своего флота, но под другим именем. В закрытом для общественности расследовании, капитану вменялось в вину преувеличенное число выстрелов орудиями главного калибра во время непродолжительного сражения и принятие решение не о взрыве корабля, а о его поспешном затоплении на мелководье в, практически, исправном состоянии. Вместо трибунала, которого ожидал капитан, он и вся команда после возвращения в Санкт-Петербург была награждена, героический миф оказался важнее. Интересно, что в 1907-м году Руднев за проявленное мужество был награжден японским императором орденом, принял его, но никогда не носил. Героическая версия истории «Варяга» дожила до наших дней и включена в школьные учебники, так же, как и бессмертная песня, посвященная ему. «Наверх, вы товарищи, все по местам! / Последний парад наступает, /Врагу не сдаётся наш гордый Варяг, /Пощады никто не желает».  История «Варяга» разлетелась по всему миру и вдохновила австрийского поэта Рудольфа Гейнца, который написал стихи, посвященные команде крейсера, а на музыку их положил русский военный музыкант С. Турищев. Песня, в самом деле, замечательная.

Японские войска подошли к Порт-Артуру, взяли его в осаду, и в декабре 1904-го года после ожесточенных боев и героической обороны Порт-Артур был сдан врагу. Следующие 40 лет Порт-Артуром и всем Квантунским полуостровом владела Япония, и только в августе 1945-го советские войска заняли Порт-Артур. По заключенному в том же месяце советско-китайскому договору он был передан в аренду СССР на 30 лет в качестве военно-морской базы, но после окончания корейской войны он был возвращен Китаю в 1955-м году. Конечно, историческое событие подобного масштаба, героизм защитников Порт-Артура заслуживали отображения их не только в учебниках истории, но и в литературном произведении. Роман под названием «Порт-Артур» был написан Александром Степановым, который, как написано в его биографии, в возрасте двенадцати лет принимал участие в обороне Порт-Артура, где его отец командовал батареей, и вел дневник. В 1917 году участвовал в подавлении Кронштадтского восстания, учился в институте, преподавал и в середине 30-х годов решил написать роман об обороне Порт-Артура. Материалов дневника оказалось недостаточно, и, будучи из-за болезни прикованным к постели, он несколько лет собирал воспоминания очевидцев и работал с архивными материалами, и в 1940-м году роман был напечатан.

Но прошло 70 лет и в 2010-м году в «Военно-историческом журнале» были опубликованы результаты исторических исследований, которые поставили под серьёзное сомнение официальную биографию писателя. Авторы статьи обнаружили, что Степанов являлся не студентом Технологического университета, а кадровым офицером Лейб-гвардии, награждённым за боевые отличия во время Первой мировой войны шестью боевыми орденами и Георгиевским оружием. В обороне Порт-Артура ни писатель, ни его отец, ставший в 1917 году генералом Русской армии, участие не принимали, и, более того, никогда не были в этом городе. Как бы то ни было, роман был написан и имел огромный успех, а автор в 1946 году был удостоен Сталинской премии и, возможно, снабжен новой, более подобающей биографией.

Через пару лет уже после возвращения в Ленинград, я взял в библиотеке этот роман, начал его читать. Читал и верил, конечно, написанному слово в слово. Генералы плохие, солдаты хорошие и готовы умирать за веру, царя и отчество. Не удивительно, что тогда не уловил «классовый», чисто советский поход в освещении всех событий и персонажей. Затем увяз в подробностях описаний военных операций и не дочитал его, о чем сейчас, конечно, сожалею. Несмотря на то, что большая часть царских генералов описаны в романе либо трусами, либо интриганами, Степанов в противовес оценки советскими историками русско-японской войны как позорной страницы в военной истории русского флота, убедительно показал истинный героизм защитников Порт-Артура, причем как рядовых, так и командования, прежде всего адмирала Макарова.  Уже гораздо позже на глаза мне попалась интересная информация, характеризующая понятие воинской чести, существовавшей в то время. В 1908-м году японцы по своей инициативе построили в захваченном Порт-Артур’е воинский мемориал: православный собор, памятник русским воинам и обустроили русское воинское кладбище. Мемориал был торжественно открыт с приглашением русских дипломатов, священников и военных. На мемориале японскими иероглифами, европейской латиницей и русской кириллицей были выбиты в камне такие слова: «Здесь покоятся останки русских героев, павших при защите Порт-Артура. Памятник воздвигнут всем японским народом!»

Прошло много лет с тех пор, как я впервые услышал о Порт-Артуре, но каждый раз, покупая мандарины «из Марокко», вспоминаю ящик в прихожей нашей квартиры в Кневичах с мандаринами из Порт-Артура.

Придирчивый читатель вправе меня спросить, а причем тут Порт-Артур и крейсер «Варяг», где Кневичи и где Порт-Артур. Дело в том, что очень часто вопросы, возникшие в детстве, а детство состоит из сплошных вопросов, сопровождают нас всю жизнь, настигая нас уже в зрелом возрасте, заставляя краснеть при осознании, что не знаешь на них ответа. Никогда не поздно находить ответы на вопросы, которые возникли в детстве, тем более, что как правило, они совсем не детские, а что ни на есть серьезные. К сожалению, не на все подобные вопросы хватит отпущенного времени для ответов. На вопросы, связанные с Порт-Артуром, ответы я нашел и кратко поделился с Вами, интересно ведь?

Кневичи, МиГ,и и Корейская война. Если поводом для появления вопросов о Порт-Артур’е был ящик с мандаринами, то вопрос о том, почему, как и зачем в этом глухом таёжном углу поселились люди и с какой стати тут построили военный завод, возник чуть позже, когда, побродив с ребятами по окрестностям, до меня дошло, что с одной стороны поселок окружает бесконечная, как мне казалось, тайга, а с другой -  бесконечные сопки. К вопросам, касающимся истории появления людей в этих краях, богом заброшенных местах, папа был не готов, а вот почему посреди тайги построили завод, и почему круглые сутки по всей округе разносится вой авиационных двигателей из испытательного цеха, у папы ответ был. Найти ответ на первый вопрос, как потом выяснилось, было гораздо проще, чем на второй. В книгах, журналах, а позже и в Интернете я нашел все, что меня тогда заинтересовало, а вот на второй —  без пояснений папы я бы не разобрался.

История освоение Россией земель Дальнего Востока, Приморского и Уссурийского краев, включая Тихоокеанское побережье, могла бы быть основой многих увлекательных романов в стиле Фенимора Купера, Майн Рида и Джека Лондона или фильмов в жанре американских вестернов. Россия, понимая стратегическое и экономическое значение Дальнего Востока, начала, начиная с середины 19-го века, планомерное освоение этих мест, направляя сюда свои войска, казачьи подразделения и морские экспедиции. Первыми переселенцами были военные и казаки. Уже в начале 50-х годов 19-го века на Нижнем Амуре в Приморье военными моряками и солдатами стали организовываться военные посты. Особое место в заселении края принадлежало казакам, которые осваивали и одновременно обороняли новые земли. В июне 1860 г. на военном транспорте «Манджур» в бухту Золотой Рог прибыл целый батальон солдат, которые и основали военный пост, названный Владивостоком.

Российские чиновники быстро поняли, что: «только то расширение территории русского государства оказывалось прочным, при котором за воином шел пахарь, за линией укреплений вырастала линия русских деревень». Поэтому в 1861-м году Амурская и Приморская области объявляются правительством открытыми для заселения «крестьянами, не имеющими земли, и предприимчивыми людьми всех сословий, желающими переселиться за свой счет«.       Организованное и поощряемое правительством переселение крестьян с возможностью получить бесплатно большой надел земли, осуществлялось сухопутным и морским путем. Сухопутное было особенно трудным. Переселенцы добирались до новых мест жительства за 2-3 года, часто останавливаясь из-за болезней, непогоды, в поисках заработка.  Один из современников писал: «Испытания, которым подвергались наши первые переселенцы в своем далеком горестном путешествии, были несправедливо жестокие… Невольно приходишь в содрогание от тех невыносимых страданий, которые вынесли на своих плечах наши пионеры Дальнего Востока». Морское путешествие было на несколько месяцев короче, но не менее тяжелое. Таким образом, сельское население региона формировалось за счет двух основных групп переселенцев — крестьян и казаков,

Но Приморский край стал привлекать и просто самостоятельных, неорганизованных переселенцев. Среди них был и лихой народ, скрывающийся от властей, староверы, стремящиеся освободиться от давления и преследования ортодоксов русской православной церкви, и беженцы, вынужденные покидать родные места из-за различных притеснений, войн или голода, а также обычные, но энергичные и смелые люди, решившие попытать счастья в дальних краях, о которых ходили слухи, как о богатых лесом, пушниной, золотом, и где за небольшие деньги можно обзавестись землёй, построить свой собственный дом и зажить свободной жизнью подальше от российских властей. В Интернете об этой группе переселенцев сведений немного, но  из тех материалов, которые удалось отыскать, выяснил, что в 1891 году близ одной из бухт Амурского залива несколько семей приезжих крестьяне основали селение Угловое – первое постоянное поселение русских людей в этих местах, а спустя несколько лет в отчете о переселении крестьян, прибывших в 1896-м году  морем по данному поводу говорится следующее: “Переселенцы образовали в этом году четыре новых селения, в том числе деревни… Кневичи и Кролевец в долине реки Батальянза”. Согласно этой ведомости, там поселились тринадцать семей из Черниговской губернии. Названия поселений повторяли названия тех мест, откуда они прибыли.  Фамилии основателей села Кневичи неизвестны, они растворились среди первопоселенцев соседнего Кролевца, но на роль переселенцев второй волны претендуют, как минимум, одиннадцать семей кневичан, среди них семьи Домницких, Кривенко, Сущенко, Назаренко, Олешко, Хрущ, Олейник и другие. Как видно, все эти фамилии явно жителей западных областей России, которые впоследствии стали Украиной.  В целом до 77% переселенцев, прибывших на Дальний Восток, были выходцами из Черниговской, Полтавской, Киевской и других украинских губерний. Добирались переселенцы в эти места морем, что говорит о них, как о смелых, незаурядных, предприимчивых и рисковых людях. Даже трудно себе представить маршрут их морского путешествия, которое должно было составлять в то время много месяцев, опасности и испытания, которые сопровождали их во время пути.

Какие причины и события в их жизни должны были произойти, чтобы эти люди, оставив свои родные места, решились бы на столь опаснее предприятие? Какая мечта двигала ими и давала силы преодолевать все трудности, встававшие на их пути? Никто их на берегу не встречал, баню не топил и горячей картошкой не кормил. Об испытаниях и трудностях, которых пришлось преодолеть первым российским переселенцам, уделяет много места в своей замечательной книге «В дебрях Уссурийского края» талантливый писатель и исследователь этих краев Владимир Клавдиевич Арсеньев. Вот, как он описывает посещение маленькой деревеньки и историю её жителей в Приморском крае. «Немного выше устья реки Арзамасовка, на возвышенном месте, расположился маленький русский поселок Веткино. В 1906 году в деревне этой жило всего только четыре семьи. Жители её были самыми первыми переселенцами из России. Какой-то особенный отпечаток носила на себе эта деревушка. Старенькие, но чистенькие домики глядели уютно, крестьяне были веселые, добродушные. Они приветливо встретили нас и разместили у себя по домам. Вечером собрались старики. Они рассказывали сколько бедствий им пришлось претерпеть на чужой земле в первые годы переселения. Привезли их сюда в 1859 году и высадили в заливе Ольги, предоставляя самим устраиваться, кто как умеет. Сначала они поселились в одном километре от бухты и образовали небольшой поселок Новинку, но потом часть из них перекочевала подальше в долину. Но на новых местах их ждали невзгоды. По неопытности они посеяли хлеб внизу в долине, но первым же наводнением его смыло, вторым — унесло в реку все сено, тигры поели весь скот и стали нападать на людей. Ружьё у крестьян было только одно, да и то пистонное. Чтобы не умереть с голоду, они нанялись работниками к китайцам. Старики долго не могли привыкнуть к новым местам. У них были живы воспоминания о родине, зато молодежь скоро приспособилась, из них выработались великолепные стрелки и отличные охотники. Быстрое течение в реках их уже не пугало, скоро они начали плавать по морю».

Различными военными ведомствами и Российским географическим обществом направлялись научные экспедиции, задачей которых было изучение и исследование этих мест для подготовки проекта строительства железной дороги, поиск природных ископаемых, составление и уточнение карт, поиск и промер глубин бухт, пригодных для стоянки кораблей, описание растительного и животного мира.

На приток переселенцев, в основном, из западных областей России, и появление поселков в этих местах оказало большое влияние строительство Уссурийского участка Транссибирской железной дороги и, особенно, открытие в этих местах полезных ископаемых. В регионе запахло деньгами, и сюда потянулись не только искатели счастья и приключений, но и люди с предпринимательской жилкой и капиталом.  Не обошлось тут и без евреев. В 1913-м году месторождение богатых угольных пластов застолбил, т.е. получил лицензию на их разработку, владивостокский предприниматель Лейба Шимонович Скидельский, приехавший в эти места еще 20 лет тому назад тоже из западных областей России, из Гродненской губернии, ставший успешным предпринимателем, за что был причислен к владивостокскому купеческому обществу. Это дало ему право постоянного жительства «вне полосы еврейской оседлости», имевшей место в тогдашней Российской империи. Он строит и становится владельцем трёх угольных шахт, одним из богатейших купцов тех мест. Несколько лет после революции он продолжал владеть шахтами, одна из которых была даже названа его именем, но после национализации шахт в 1923-м году его семья бежала от большевиков в Манчжурию, а поселок, который был построен вокруг шахт, почему-то назвали Артемом, в честь харьковского революционного деятеля Федора Андреева, никогда в этих местах не бывавшего.

Но деревня Кневичи была расположены в нескольких десятков километров от рудника, никакого регулярного сообщения с ней не было, никаких предприятий не располагалось, поэтому население Кневичей росло очень медленно. Так в 1899-м году в нем насчитывалось всего 294 человека, включая детей, в 1915 – около 1000, в последующие годы население росло очень медленно, но в начале 40-х годов население неожиданно удвоилось.  Связано это было с определенными выводами, которые были сделаны военными руководителям по результатам короткой, но ожесточенной войны с японскими войсками в Монголии на реке Халкин-Гол в 1939-м году.  В ней с обеих сторон активное участие принимала авиация. В ходе воздушных сражений быстро выявилась острая необходимость организации в зоне боевых действий мастерских для ремонта самолетов, поврежденных в ходе боев. Их отсутствие приводило к тому, что самолеты даже с небольшими повреждениями не могли подняться в небо. Это опыт был, конечно, учтен, и в преддверии надвигающейся войны с вероятным участием в ней Японии, союзника Германии, встал вопрос об организации авиаремонтных баз в Приморском крае. Одну из таких небольших авиаремонтных баз было решено разместить в маленькой деревушке Кневичи. Кроме соображений секретности и безопасности, одной из причин размещения завода в малонаселенной местности, в тайге была необходимость предусмотреть возможность проведения круглосуточных испытаний авиационных двигателей после ремонта на специальном стенде, что в условиях города создало бы невыносимые условия для его жителей из-за сильного шума.

После окончания войны в связи с тем, что советская авиация стала переходить с поршневых самолетов на реактивные, актуальным стала необходимость расширения ремонтной базы. Во время войны реактивных самолетов на вооружении советской армии не было. Испытания первого образца реактивного самолета БИ-1 были начаты только в 1942-м году под Свердловском, но в 1943, после гибели летчика-испытателя Григория Бахчиванджи, испытания и разработка самолета и турбореактивных двигателей были остановлены. К созданию реактивных самолетов вернулись только в 1944-м году, когда в руки военных попали два трофейных турбореактивных немецких двигателя BMW, один из которых передали в КБ Микояна и Гуревича, а другой в КБ Яковлева. В результате яростного соперничества и невозможности невыполнения грозного постановления Совнаркома, которое контролировалось лично Сталиным, уже в 1946-м году, в один и тот же день с разницей в два часа в воздух поднялись два реактивных самолета-МиГ-9 и Як-15, а уже через три года, во время первомайского парада над Красной площадью пролетело 100 реактивных самолета — 50 МиГ’ов и 50 ЯК’ов. Рывком в разработке более совершенных моделей МиГ’ов стала закупка в Англии двигателей компании Rolls-Royce, ими стали оснащать самые массовые реактивные самолеты МиГ-15. В последующем эти двигатели скопировали и начали их производство в СССР. Интересно, что, зная смекалку и изобретательность российских людей, на заводе, где проводили копирование английского двигателя, был издан приказ, в котором под угрозой увольнения, было строжайшим образом запрещены любые изменения или усовершенствования его конструкции. Даже все болты и винты двигателя имели резьбу не метрическую, а дюймовую. Смешно, но зато двигатели работали надежно. Разработка МиГ’ов, их массовое производство и строительство завода в Кневичах подоспело очень вовремя.

В июле 1950-го года на корейском полуострове начался военный конфликт между КНДР и Республикой Кореей, а, фактически, полномасштабная война между северной и южной частью Кореи, а еще точнее — опосредованная война между США и их союзниками с силами КНР и СССР, стоящих за спинами воюющих сторон. Две Кореи образовались в 1945-м году в результате договоренности между США и СССР о формальном разделении корейского полуострова после капитуляции Японии, в войне с которой принимали участие обе страны. Договорились, что в северной части от 38-й параллели капитуляцию Японию подпишет СССР, а в южнее этой параллели подпишет США. Так было и сделано, но дальше, как говорится, «что-то пошло не так» и все вылилось в непримиримое противостояние между двумя политическими системами.  Сталин долго колебался, сдерживая настойчивые порывы Ким Ир Сена, политического и военного лидера северной части, войска которого в несколько раз превышали войска Ли Сын Мана, лидера в южной части, начать боевые действия против Южной Кореи, но в конце концов дал согласие на начало войны. Непосредственно в войне СССР участие не принимал, демонстративно отозвав из Северной Кореи военных советников, правда, быстро вернув их под видом журналистов. Китай тоже формально в войне участие не принимал, но военную помощь КНДР оказывал существенную, направляя вместо регулярных войск добровольческие соединения. Южной Корее, помимо США, оказывали помощь войска Великобритании, Австралии и ООН. Война началась успешными действиями войск Северной Кореи и «добровольческой» армией Китая, но потом ситуация на фронте поменялась, и войска Южной Корея при активной поддержке американской авиации стали активно продвигаться на север полуострова. Возможно, по этой причине осенью 1950 года в войну вступил советский 64-й истребительный авиакорпус, вооружённый новыми МиГ-15, которые на тот момент превосходили американские F-80 и F-84, не говоря уже о старых поршневых машинах. О масштабности и ожесточенности воздушных боёв, говорит количество наших потерь: по американским данным — 750, а по советским — 338 МиГ’ов, что, конечно, тоже немало, хотя американцы потеряли самолетов почти в два раз больше.

Я позволил себе отвлечься на эти исторические события, чтобы было понятно, чем же занимался этот авиаремонтный завод, затерянный в Уссурийской тайге в начале 50-х годов и почему его стали расширять сразу же после начала корейской кампании, достраивая новые корпуса и увеличивая штат его сотрудников. Как позже, уже в Ленинграде рассказывал мне папа, в Кневичах в 1951-м году даже построили аэродром для приема транспортных самолетов, с двигателями МиГ’ов, участвовавших в корейской войне, для их ремонта, а также для проведения плановых (регламентных) работ, т.к. реактивные двигатели имели строго ограниченный рабочий ресурс, после окончания которого двигатель следовало обязательно снимать, проверять, при необходимости ремонтировать и испытывать вновь. Война в Корее освещалась в наших газетах очень скупо. Хорошо помню небольшие заметки, буквально несколько строк внизу газетной полосы в «Известиях», которые выписывал папа, под названием «события в Корее». Они были так далеко, что, как мне кажется, мало кто о них знал или следил, но вот они неожиданно напомнили о себе и могли быть одной из причин перевода папы на Дальний Восток. Дело «врачей» явилось только поводом.

В июле 1953-го года война в Корее закончилась, но поток двигателей для ремонта и регламентной проверки долго еще не уменьшался, работы было очень много, и рев двигателей на испытательном стенде, находившемся в ангаре недалеко от нашего дома, длился сутками, а когда испытания прерывались и наступала тишина, мы все дружно ночью просыпались, как будто бы нам приснился кошмарный сон.

Кладбище самолетов. Отслужившие свой срок или получившие во время войны повреждения самолеты хранились на специальной площадке, и называлась она-«кладбище самолетов». Оно находилось на территории аэродрома в его дальней части, огороженное, также как он сам, колючей проволокой и очень привлекало к себе наше внимание. Чтобы пробраться на «кладбище», надо было преодолеть два ряда заграждений. Кроме того, сначала надо было попасть на территорию самого завода, пройдя мимо караульного. По рассказам ребят пройти мимо караульного удавалось не всегда, не помогали даже такие доводы, как «я сын такого-то офицера». И вот тут-то мои «акции» существенно поднялись, т.к. в первую же нашу вылазку в направлении «кладбища самолетов», услышав, что я сын начальника цеха номер….( какого не помню) майора Червинского, караульный нас пропустил. Дальше надо было пройти по территории завода до ограды аэродрома и, зная рельеф местности, проползти по ложбине под колючей проволокой. Кладбище самолетов занимало очень большую территорию, по крайне мере мне так казалось. Оно было заставлено различными самолетами, точнее тем, что от них осталось. Часть самолетов стояло на своих шасси, некоторые лежали на брюхе, но почти все они были полуразобраны, с ободранной обшивкой, снятыми двигателями и пропеллерами, и скорей напоминали самолетные скелеты. Их было очень много, и значительная часть из них были не наши, хотя на сохранившейся обшивке и на хвостовом оперении можно было увидеть красные звезды. То, что это не наши марки самолетов был в курсе Сергей, и он же знал их названия, и из какой страны они прибыли. Все они к моему большому удивлению оказались американскими или английскими.

Объяснялось это просто. Поставки авиационной техники в СССР в годы Второй мировой войны являлись частью общей программы помощи союзников СССР по антигитлеровской коалиции. С нападением Германии на Советский Союз первой о готовности оказать помощь СССР поставками необходимого вооружения и техники объявила Великобритания, а уже в ноябре президент США Рузвельт обнародовал директиву о присоединении СССР к американской программе ленд-лиза. Всего по ленд-лизу в СССР за годы войны поступило около 20 тысяч американских и британских самолётов, из них около 8 тысяч было перегнано с Аляски, а остальные были доставлены морским путём из Великобритании в Мурманск.

Поставки товаров и сырья в СССР по ленд-лизу в течение Второй мировой войны позволяли ежегодно высвобождать из производства около 600 тысяч человек, сокращая тем самым армию тыла и повышая потенциальную численность воюющих на фронте. В конце 1944-го года, предполагая неизбежную войну СССР с Японией, с союзниками было подписано специальная программа поставки самолетов для Дальнего Востока. Вот часть этих самолетов и нашли после войны свое последнее пристанище на этом кладбище. Возможно, что там покоились не только самолеты, полученные по ленд-лизу, но и те, которые участвовали в корейской войне. Очевидно, что в Кневичи на авиаремонтный завод свозили со всех дальневосточных аэродромов самолеты, которые были повреждены во время войны и не подлежали возврату, что предусматривалось условиями ленд-лиза.

Сергей, как заправский экскурсовод называл марки самолетов, мимо который мы пробирались на полусогнутых ногах: «Это «Аэрокобра», американский истребитель, а это английские «Харрикейн» и «Спитфайр»» Как он определял марки этих самолетных останков, было непонятно. Но целью нашей экспедиции были не истребители, в которых ничего интересного и ценного не осталось, а американские военно-транспортные самолеты «Дуглас». Их было поставлено в СССР более 700 штук, и они использовались для десантирования парашютистов и для доставки грузов. На одном из них Сталин прибыл на Тегеранскую конференцию.

На кладбище было два таких самолета. С одного обшивка была снята почти полностью, и была видна абсолютно пустая кабина, а в приборной доске зияли пустые отверстия, нам там делать было нечего. Но фюзеляж второго самолета сохранился практически полностью, хотя оба двигателя, так же, как и в первом Дугласе, были сняты. Двигатели снимали с целью их ремонта на заводе и дальнейшего использования, из алюминиевой обшивки корпуса и крыльев на заводе варили различные ёмкости и даже кастрюли, одна из которых долго время была в мамином кухонном хозяйстве. Но приборная доска привлекала только пацанов, заводских техников ничего, за исключением самолетных часов, в ней не интересовало.

Забраться в самолет было непросто, т.к. он стоял на шасси, но все же, помогая друг другу, мы в него залезли. Внутри самолета на обеих его сторонах, начиная от кабины и до самого хвоста, находились откидные металлические сидения, на которых, как я видел в кинофильмах про войну, обычно сидят парашютисты перед тем, как выпрыгнуть один за одним из самолета. Я откинул сидение и сел на него, и тут же в сознании всплыло ощущение, что я уже раньше был в таком самолете и сидел на таком же неудобном стульчике. Мне было лет пять, не больше, и мы летели с мамой и папой в Одессу. Вспомнился жуткий рев двигателей, броски и качка, которые сопровождали наш полет, в течение которого меня все время тошнило. Самолет делал промежуточные посадки и на одной из них меня уложили на траву под брюхом самолета, вероятно такого же Дугласа — после войны их приспосабливали под пассажирские перевозки.

Когда мы забрались внутрь самолета, то убедились, что в кабине почти всё оборудование, в том числе и приборная доска, сохранилось почти полностью. В ней стояло четыре кресла: два по центру и два с боков, но пониже. Первые два принадлежали пилотам, а два других штурману и радисту, напротив его кресла даже сохранилась панель с радиостанцией. Кожа, которой были ранее обшиты кресла, была уже давно срезана и пошла, наверное, на какие-нибудь модные куртки или ботинки. Но даже без кожи сидеть на креслах, покрытых толстым войлоком, под которым сохранились пружины, было очень мягко и удобно. Лобовое стекло из плексигласа было мутное, покрытое паутиной трещин, но оно не мешало воображать, что мы вот-вот запустим двигатели, самолет разбежится, и мы поднимемся в воздух. Сергей, занял, конечно, кресло командира, щелкая тумблерами, расположенными над ним, давал нам команды, а другой рукой поворачивал штурвал из стороны в сторону. На приборной доске все надписи были на английском языке, что говорило о том, что мы сидим именно в американском Дугласе, а не в ЛИ-2, который изготавливали в СССР по лицензии, купленной еще до войны, и очень на него внешне похожем. Под сидением штурмана ребята нашли обрывки карт, с линиями, нанесенными на них цветными карандашами и смятые листки пожелтевшей бумаги с таблицами, цифрами и какими-то записями. По глупости лет мы не догадались забрать и сохранить их, не понимая, что эти вещи живые свидетели тех событий, которые происходили во время войны в этой кабине, и эти находки, возможно, самое ценное из того, что там было.

Мы гудели, изображая шум двигателей, дергали за рычаги, нажимали на педали, выполняя команды, которые давал нам командир самолета. Представьте себя, что Вам довелось посидеть в кабине современного космического корабля, и Вы поймете наш восторг. «Закончив полет», Сергей вынул из кармана припасенную заранее отвертку и приступил к моему удивлению к корыстной части нашей экспедиции: он начал отвинчивать панель какого-то прибора, в котором, как он утверждал, были магниты, остро необходимые ему для каких-то важных домашних дел. У него дома я уже видел целый ящик с приборами, которые он снимал раньше.

Некоторые из них раньше содержали спирт, а другие глицерин, тоже полезный в хозяйстве. В ход шли также различные ручки, крючки и другие мелкие самолетные детали, которым дома находилось применение. Я покинул Дуглас без каких-либо трофеев, если не считать тревожного ощущения жалости к судьбе этих больших и когда-то красивых машин.

Девочка на шаре. Если взглянуть на карту, то можно убедиться, что поселок Кневичи располагается на той же широте, что и город Сочи, даже Крым находится немного севернее. Поэтому ничего удивительного, что летом днем тут стояла страшная жара, а ночью в комнате было очень душно, т.к. с открытыми окнами было невозможно заснуть из-за рёва двигателей на испытательном стенде. Поэтому одним из главных пунктов нашего дневного расписания, было купание. Купаться можно было в небольшом пруду около завода, в речке со звонким названием Батальянза, которая протекала в полукилометре от нашего дома или в карьерах, где раньше добывали то ли песок, то ли глину, но до которых надо было идти через сопки минут 20-30. Везде были свои плюсы и минусы. В пруду вода была очень грязная, т.к. похоже её использовали на заводе для технических нужд, в Батальянзе она была чистая, но холодная, а в карьере теплая, почти горячая, как парное молоко, но глинистая, после купания в которой все тело покрывалось налетом персикового оттенка, который быстро высыхал и неприятно стягивал кожу. Окунуться в мутной воде пруда мы прибегали по несколько раз на день, он был близко, и именно в нем я научился плавать. В первый же день, когда наша компания прибежала к пруду, все быстро попрыгали в воду и саженками поплыли к противоположному берегу, до которого было метров тридцать, не более. Наступил момент истины: ребята уже на другом берегу и машут мне рукой, и я понимаю, что, либо сейчас, либо никогда, и, закрыв глаза, прыгаю воду. Воды я не боялся и знал, что, набрав в лёгкие воздуха, сразу не утонешь, поэтому, подняв голову и зажав рот и нос, стал по-собачьи загребать руками и кое-как плыть к ребятам. После этого героического поступка вопрос с плаваньем был закрыт, и я уже без страха прыгал в любой водоём. Купание от жары не спасало, через десять минут мы опять изнывали от жары. Но это было не самое страшное, по крайней мере, для меня. Хуже был то, что на этом слепящем солнце, которое, как мне казалось, все время стояло в зените, я очень быстро и очень сильно обгорел. Все дни на мне ничего кроме сатиновых трусов и обыкновенной майки не было. Ни о каких шортах или футболках никто тогда не знал и не догадывался. Когда мы были около дома или в лесу, от солнца можно было спрятаться, но когда мы шли купаться в карьере через сопки, залитые солнцем, то надо было идти долго, и вот в это время я и сгорел, превратившись с начала в розового поросёнка, потом в ярко-красного рака, а потом, когда на плечах и руках образовались жуткие волдыри, в больного какой-то мерзкой кожной болезнью. Несмотря на боль, которую я испытывал, сидеть дома я не хотел и упорно опять выходил на улицу и вновь обгорал. На ночь мама смазывала меня кислым молоком и еще чем-то, возможно это помогло, волдыри постепенно полопались, но зато кожа стала с меня сходить целыми клочьями. Прошло несколько недель, я перестал линять, и мои загорелые спина и плечи приобрели как у всех ребят шоколадный оттенок.

Однажды Сергей предложил нам пойти купаться на Батальянзу, но не у поселка, где мы ловили рыбу, а дальше, около километра вниз по течению, туда где река делала крутой поворот, и на её левом плоском берегу был широкий песчаный пляж, и вода там очень чистая и быстрая. Другой, правый берег был высокий, и с его обрыва можно попрыгать в воду. Туда местные жители и другие ребята ходят редко, и нам там никто не помешает. В этот раз с нами пошла та самая девчонка, которая иногда резалась с нами в карты и хитрила, когда при проигрыше должна была кого-то поцеловать в щеку. Я довольно быстро понял, что она мне страшно нравится и всё надеялся, что когда-нибудь она проиграет мне и ей придется поцеловать меня, но она все не проигрывал, и не проигрывала. На меня она никого внимания не обращала. Таня, так звали эту девчонку, была уже вторым серьёзным увлечением в моей жизни. В первый раз, когда мне было шесть лет, я, можно сказать, влюбился в девочку, которая танцевала в балете «Доктор Айболит» партию Машеньки. Она со своим другим Ванечкой попадает к Бармалею, который собирается кинуть их в огромную мясорубку, стоящую на сцене. От страха и переживания за девочку я зажмурил глаза, а в душе моей появилось какое-то незнакомое и щемящее чувство. Мое сердце просто разрывалось от любви к ней. Узнав от мамы, что все детские партии в этом балете исполняли ученики балетного училища им. Вагановой, я стал умолять её отдать меня в училище, предполагая, что там я увижу эту девочку. Маме пришлось разочаровать меня, объяснив мне, что моя полноватая фигура и не очень стройные ноги не подходят для балета. Но еще долго, бывая с мамой в гостях в доме, который располагался во дворе этого училища на ул. Зодчего Росси, я вертел головой, надеясь, что встречу её.

До пляжа пришлось идти довольно долго, т.к. иногда вдоль берега, густо заросшего кустами, пройти был невозможно, и приходилось эти места обходить.

Сергей оказался прав, место было отличное. Вдоль песчаного пляжа было мелко, вода там прогрелась, и купаться было очень приятно. Зато у противоположного берега было глубоко, и там мы ныряли прямо с обрыва, не боясь уткнуться головой в дно. Таня наравне с нами плавала и ныряла, даже лучше, чем пацаны. Пришло время возвращаться и мы, зайдя за кусты, стали выкручивать свои мокрые трусы. Одевшись, я вышел с другой стороны зарослей и вдруг увидел, что в метрах десяти от меня, на небольшом пеньке стоит Таня, а в поднятых над головой руках она держит свое платье. Пытаясь сохранить равновесие, она изогнулась в талии и натягивала его на свое мокрое, абсолютно голое и почти полностью загорелое тело. Меня она не видела, а я после секундного замешательства убежал. То, что мальчишки отличаются девчонок я к тому времени уже, конечно, знал, но в чем точно состоит анатомическая разница — нетвердо. Случай внезапно предоставил мне шанс взглянуть на полностью обнаженную девочку, но к своему удивлению я ничего, кроме тонкой и хрупкой девчонки, не увидел. Никаких особых деталей, которые бы привлекли мое внимание в её худенькой фигурке я не обнаружил. В отличие от нас пацанов, у неё внизу живота вообще ничего не было, точно также, как у белых мраморных статуй в Летнем саду, где я бывал раньше уже не раз. Но это было не главное впечатление от увиденного, в памяти запечатлелся тонкий и изящно изогнутый силуэт. Через несколько месяцев мы с мамой уехали обратно в Ленинград, и Таню я больше не видел.

Встретился я с ней, точнее с тем образом, который остался у меня в детской памяти, весной 1960-го, когда впервые шел по залам Музея изобразительных искусств им. Пушкина в Москве. Я её заметил еще издали, это была фигурка той самой девочки Тани с изящно изогнутым загорелым телом и поднятыми руками, только стоящей не на пеньке, а на шаре. Я никогда раньше не видел этой картины П. Пикассо, также, как и картины импрессионистов, мимо которых я проходил почти равнодушно, наверное, еще не дорос тогда до понимания, что ощущения и впечатления надо накапливать и сохранять в своей душе годами, чтобы в какой-то момент не пропустить в своей душе внезапный отклик, который могут вызывать эти художники.

Я смотрел на картину, на эту хрупкую, тоненькую гимнастку, стоящую на шаре, старающуюся сохранить равновесие, и вспоминал тот день в Кневичах жарким летом 53-го.

Прошло чуть больше десяти лет, я читал своему сыну «Денискины рассказы» Виктора Драгунского и вдруг открыл рассказ «Девочка на шаре». Трогательная история мальчика, увидевшего в цирке выступление на шаре девочки-гимнастки, так поразившую его своим нежным обликом и изяществом, что он никак не мог забыть и думал о ней все дни напролет. Но когда он, упросив папу, вновь попал через несколько недель в цирк, то так и не дождался её выступления. Выяснилось, что она уехала со своими родителями на гастроли в другой город. Этим городом, что бы Вы думали, оказался…Владивосток!

Гарнизонная жизнь. «Гарнизон — термин в военном деле, который может иметь следующие понятия: воинские части, военно-учебные заведения и учреждения, расположенные на постоянной или временной основе в определённом населённом пункте или в районе с установленными границами».

Кневичи во всех смыслах представляли из себя военный гарнизон со всеми его особенностями, назначением и расположением.

В поселке был всего один каменный 4-х этажный дом, где жили офицеры, одна большая деревянная казарма для матросов, магазин, двухэтажная деревянная школа.  В центре поселка был небольшой сквер с Клубом. Он был каменный, двухэтажный, с колоннами и портретом Сталина на входе. На окраине располагались небольшие одноэтажные корпуса авиаремонтного завода, а рядом с ним большая, огороженная забором территория аэродрома.

Авиаремонтный завод был самой настоящей военной частью и полностью отвечал этому энциклопедическому определению по сути и по расположению. А сама часть была подразделением службы обеспечения морской авиации военно-морского флота (ВМФ). Поэтому весь личный состав части носил морскую форму, но офицерские погоны имели не золотые просветы, как у моряков, а голубые, как в авиации, и офицеры имели не морские звания, например, «капитан первого ранга», а «подполковник».

Мой папа имел звание инженер-майора, а не капитана третьего ранга. Но в остальном форма — и повседневная, и парадная — была как на флоте, включая офицерский кортик на черной перевязи с медными головками львов. Папа парадную форму надевал очень редко, т.к. на завод ходил в обычном черном кителе, застегнутом до самого подбородка и не очень приспособленном для работы в цеху, особенно в летнее жаркое время. Когда он возвращался вечером домой, то от него пахло машинным маслом и металлическими опилками. Он был начальником, можно сказать, самого важного и ответственного на заводе цеха, где ремонтировали самолетные двигатели, как поршневые, так и реактивные. Однажды он взял меня с собой и провел по цехам, я конечно мало чего запомнил, но станок для шлифования внутренней поверхности цилиндров для поршневых двигателей запомнился навсегда, очень уже хитро двигались рычаги, которые то опускались, то поднимались, да еще с бешенной скоростью вращались при этом. Я даже запомнил название этого станка — хонинговальный.

В ремонте и сборке авиационного двигателя было задействовано много станков и много специалистов, но документ о том, что двигатель отремонтирован, его можно ставить на самолет и летать на нем, подписывал мой папа, ответственность была только на нем. Ничего я тогда не понимал в этом, но замечал, что приходит он домой усталый, и было видно, что рабочие заботы долго еще не отпускали его.

В те годы рабочая неделя была шестидневной, поэтому в единственный воскресный выходной день, папа вставал поздно, читал накопившиеся газеты, приходившие к нам с опозданием в пару дней, слушал радиорепортажи футбольных матчей, иногда уходил к нашему соседу, и они чем-то там разговаривали, спорили, а потом выпивали. Иногда он готовился к проведению политзанятий, которые проводил среди матросов и офицеров. Эти его конспекты с кратким изложением работ Ленина сохранились у меня до сих пор.

Радиорепортажи папа слушал не по радиоприемнику, которого у нас, как и у подавляющей части населения СССР в те годы не было, а по репродуктору. Радиоприёмников выпускали мало, и стоили они дорого. После войны в комиссионных магазинах стали появляться трофейные немецкие аппараты, но это тоже была редкость. Зато абсолютно в каждой квартире был репродуктор, который часто называли громкоговорителем, а чаще «радиотарелкой».

Значение «тарелок», которые начали выпускать уже в 1924-м году, трудно переоценить, т.к. вплоть до 1937-го года 20% населения было неграмотным. Они не требовали электропитания, поэтому их можно было устанавливать в самих глухих и отдаленных местах, в которых не было электричества, подсоединяя к радиосети в каком-нибудь районном центре любой имеющейся в распоряжении проволокой, даже колючей, которой в Сибири было в избытке.

Репродукторы были не только единственным источником информации, но и «орудием агитации и пропаганды», главной целью которой было создание «советского человека, следующего принципам коллективизма, добровольно подчиняющего свои интересы интересам общества и готового принести себя в жертву на благо общества, который придерживался бы материалистического и атеистического мировоззрения и имел своей высшей целью достижение лучшей, богатой и счастливой жизни для будущих поколений».

С этой задачей репродуктор успешно справился, и весь советский народ за исключением тех, кто сидел в лагерях, к концу

30-х годов молчаливо подчинялся интересам общества и был согласен приносить в жертву, но чаще не себя, а ближайшего соседа, стоило только написать на него донос.

Передачи начинались в шесть утра гимном, а заканчивались в полночь трансляцией боя курантов на Кремлевской башне. Репродуктор практически не замолкал весь день, непрерывно передавая последние известия, новости, обзоры газет, прерываясь иногда на музыкальные передачи. Симфоническая музыка, воспроизводимая дребезжащим динамиком, которому было наплевать на виртуозность исполнителей и гениальность дирижеров, по восприятию моими ушами соперничала с шумом, доносящимся с испытательного стенда, но еще больше меня раздражали бесконечные хоровые оратории, как правило, во славу Сталина. Текст этих хоровых песнопений толком было не разобрать, а музыка была заунывная или, напротив, оптимистично восторженная. Музыкальная травма, нанесенная мне репродуктором в те годы, еще очень долго мешала мне воспринимать симфоническую музыку как источник душевного удовольствия и переживания.

Накануне, в субботу мы ходили с папой в гарнизонную баню, где он с пристрастием драил меня, восполняя тем самым дефицит общения с сыном. Со мной он никогда не гулял, да меня и дома почти не было, я весь день где-то носился с ребятами. Заняться или развлечься в гарнизоне ему было нечем. Гарнизонная жизнь была скучна. Надо сказать, особенности жизни в гарнизоне, которым были и Кневичи, известны очень давно и привлекали внимание не только Пушкина, Лермонтова и Куприна, но и многих других писателей.

«Однообразная, монотонная гарнизонная жизнь изо дня в день подорвала его здоровье».

«Радостно шевельнулись за спиной офицеры. Гарнизонная жизнь бедна на события».

«Гарнизонная жизнь мало имела для меня привлекательности».

Если первые две цитаты принадлежат мало кому известным авторам, то последнюю знают все, кто читал «Капитанскую дочку» А.С. Пушкина.

Замкнутость, отдаленность от городов и культурных центров, общение с ограниченным и постоянным кругом лиц, необходимость соблюдать неотъемлемую в воинской среде иерархию и подчиненность, требование беспрекословно выполнять приказы, даже самые тупые, рождали раздражение друг к другу, интриги и слухи, скандалы и адюльтеры, которые в дореволюционные времена доходили до дуэлей, а в советские — до беспощадных проработок на партийных собраниях, иногда заканчивающихся исключением из партии, что по последствиям для офицера было сравнимо со смертью на дуэли или тяжелым ранением.

Большинство офицеров, которые служили вместе с папой, попали в Кневичи, конечно, не по своему желанию. Их так же, как и папу, командование переводило туда, где, по его мнению, была в них необходимость. Некоторые свыкались с этим, осваивались, устраивали свой быт и полностью погружались в работу. Другие, устав от постоянного зудения жен, пытались выбраться из этого глухого угла, писали рапорты и письма о переводе в любое другое место, даже на Север, где военные городки, базы и военные гавани были побольше и, главное, ближе к «Большой земле». Третьи просто терпели, плыли по течению, надеясь, что счастливый случай выбросит их в другое, более веселое место. Очень многим рутинность и монотонность гарнизонной жизни скрашивала уникальная природа — тайга, сопки, озера, окружавшие Кневичи со всех сторон. Среди офицеров и старшин-сверхсрочников, прослуживших в гарнизоне уже с десяток лет, были охотники, которые в свой единственный выходной, если он не совпадал с дежурством в части, уезжали в тайгу за дичью. Грузовик с охотниками уходил вечером в субботу, а возвращался около полуночи в воскресенье. Это было не только увлечение, хобби, как теперь говорят, а возможность добыть свежего мяса, т.к. в гарнизонном магазине его никогда не было. Часть добычи отдавали в столовую, а остальную делили с сослуживцами. Среди нашей дворовой компании был пацан, чей отец был среди этих трёх или четырёх охотников, точно не помню, поэтому мы вместе с ним, как многие соседи по нашему дому, дожидались их возвращения во дворе. Охотники вернулись поздним вечером, и когда они откинули задний борт грузовика, который остановился под единственным столбом с лампочкой в нашем дворе, то мы увидели в его кузове добытую дичь — не меньше десятка козлов, которых я вначале принял за волков, т.к. их туши были покрыты темно-серым мехом, хотя ни тех, ни других я раньше никогда в жизни не встречал.

В остальном, развлечений было мало: скромная гарнизонная библиотека и кино в клубе по субботам и воскресеньям. Надо сказать, что в самой воинской части проходили срочную службу и матросы, а служили тогда на флоте три года. Часть из них привлекали к работе на заводе, другие несли караульную службу, были поварами в матросской столовой или выполняли другие хозяйственные наряды. В увольнительные, в которые их время от времени отпускали, деваться им особо было некуда, поэтому на спортивной площадке, которая была в части, регулярно устраивались волейбольные соревнования, в которых принимали участие как матросы, так и молодые офицеры. Проходили эти встречи с большим азартом, у каждой команды были свои болельщики, и каждое выигранное очко сопровождалось громкими криками и свистом. Папа сам в волейбол не играл, зато знал правила игры, поэтому выполнял судейские обязанности, сидя на вышке со свистком в губах. В такие дни в клубе устраивались танцы под духовой оркестр, на которые по вечерам приходили в свои увольнительные дни матросы и девушки из деревенской части Кневичей. После танцев матросы с девушками гуляли по аллеям сквера вокруг клуба и уединялись в кустах, а мы в полной темноте выслеживали их, прислушиваясь к раздававшимся оттуда вздохам и шорохам. Эти романтические подробности истосковавшихся по личной жизни молодых людей нас, конечно, интересовали и были предметом наших разговоров. У каждого было свое мнение и представление о том, как эта личная жизнь реализуется на практике. Прошло не так уж много лет и выяснилось, что мы во многих важных деталях ошибались и слишком упрощали этот необходимый для существования человечества процесс. Но все же не это было главной целью наших вечерних развлечений. Следуя за парочками, мы смотрели под ноги и собирали окурки папирос или «бычки», которые матросы внезапно бросали, часто не докурив до конца, т.к. обниматься или целоваться с папиросами в зубах или в руке было крайне неудобно. Докуривать бычки никто из нас, конечно, не собирался, а вот остатки табака из бычков собирались и потом шли в дело.

Периодически мы с ребятами пробирались в клуб, когда привозили какой-нибудь новый фильм, но смотрели мы его всегда в зеркальном изображении, т.к. сидели мы не в зале, а сзади экрана: билетов у нас не было, и мы залезали в клуб через окно с задней стороны здания, проникали на сцену и располагались на полу около кулис как будто в первом ряду зала. Если фильм показывали не дублированным, с титрами, то понять, о чем говорят его герои было невозможно.

Еще одним гарнизонным развлечением, популярным среди жильцов всего возраста нашего дома были «гигантские шаги», столб с которыми стоял в центре нашего двора. Мне кажется, что в наше время, при наличии огромного количества всевозможных аттракционов о таком развлечении никто уже и не знает, поэтому объясню, как они устроены. Столб высотой метров шесть, не меньше, врыт посредине двора, на верху его закреплено металлическое колесо, типа мотоциклетного, которое может вращаться вокруг оси в верхнем торце столба. На колесе закреплены 4-5 веревок, на конце которых имеются петли, отстающие от земли, примерно, полметра или чуть более. Эта высота позволяет продеть в петлю одну ногу и опереться на петлю одной ягодицей, при этом обе ноги стоят на земле. Когда все участники этого развлечения уселись в петли, то по команде каждый человек начинает бег вокруг столба. В какой -то момент, при наборе всеми участниками достаточной скорости, центробежная сила отрывает людей от земли, канаты натягиваются и начинается восхитительный полет вокруг столба, и чем больше набранная скорость, тем выше поднимаются участники. Конечно, все участники кричат от восторга, а те, кто ждет своей очереди, подталкивают их, увеличивая скорость и высоту их полета. Почему-то наибольшей популярностью гигантские шаги пользовались у женской части нашего дома. Я с большим удивлением и интересом наблюдал, как эти уже, на мой взгляд, взрослые тёти, крича и взвизгивая, летают вокруг столба, а их яркие «порт-артуровские» халаты развиваются на ветру, обнажая их ноги и цветные трико.

Мама, конечно, участия в этих развлечениях не принимала и ни с кем из женщин, за исключением, нашей соседки по квартире, не сблизилась и тяготилась этой тоскливой и неустроенной жизнью, Большим событием были нечастые поездки по выходным дням в ближайшие шахтерские городки Артём или Сучан и особенно во Владивосток, но это было крайне редко. Один раз и меня взяли с собой во Владивосток. Запомнился памятник Ленину напротив вокзала и его фраза, выбитая на нем: «Владивосток далеко, но ведь это город-то нашенский», крутые мощенные булыжником улицы, с которых открывался вид на порт и бухту «Золотой рог», громадные, размером с большую тарелку крабы с еще шевелящимися щупальцами на рынке и они же, но в виде консервов, которые меня долго уговаривали попробовать в ресторане с таким же названием, как и бухта. Эти консервы, наряду с тихоокеанской селедкой и картошкой были основной закуской во время застолий с выпивкой, которые были одним из развлечений и поводом пообщаться. Местная водка была отвратительная (сам я, конечно, не пробовал, но часто такое определение слышал от папы), поэтому пили спирт, часто не разбавленный, который на заводе использовался в огромных количествах, и существенная часть которого каким-то таинственным образом оказывалась на столах местных жителей.  На спирте делали различные настойки, особенно пользовалась успехом настойка из дикого черного винограда, который осенью собирали в большом количестве в тайге, или настойка на лимоннике, которая, считалось имела и целебные свойства. Учитывая, что холодильников ни у кого не было, все напитки подавались теплыми, что, как я понял гораздо позже, большого удовольствия не доставляет. Но основными напитками во время застолий была, конечно, водка или разбавленный спирт. Разливались они в обычные граненые стаканы, примерно до половины и содержимое выпивалось в три глубоких глотка. В компании трех-четырех офицеров одной бутылки обычно хватало только на два тоста. Это теперь во время домашнего обеда или банкетного торжества ледяная водка подается прямо из морозильника, разливается в небольшие стопочки, емкостью в 20-30 граммов, они опрокидываются за один раз и закусываются жирным ломтиком сёмги слабой соли или кусочком сочной ветчины с тонкой прослойкой сала, что делает процесс желанного расслабления и опьянения медленным, растянутым на весь вечер, позволяющим долго вести беседы с гостями и не терять над собой контроль. Целью застолий, сторонним и молчаливым свидетелем которых иногда бывал и я, была совершенно другая — быстро, за один два тоста захмелеть, сняв с себя напряжение, усталость и раздражение, которые накапливались в душе и в сердце всю неделю.

На этих застольях папа, конечно, тоже выпивал, но никогда пьяным я его не видел. Исключением был его день рождения 28 сентября, ему исполнилось 40 лет. Тогда, в 53-м году это был понедельник, и юбилей, на который приехало папино начальство из Владивостока, отмечали прямо на работе. Мы с мамой сидели весь вечер за праздничным столом в ожидании папы. Я уже спал, когда в прихожей раздался шум шагов, открылась дверь, и в темную комнату вошли два офицера, на плечах которых висел папа.

Берия вышел из доверия. В начале июля установилась такая страшная жара, что намеченный поход с пацанами в сопки с целью искупаться в глинистой воде карьера был отменен. Мы к этому времени все сильно обгорели и идти полчаса под палящим солнцем не хотелось, тем более, что на моей шее и плечах образовались водянистые волдыри, которые причиняли сильную боль при любом движении. Я улегся в тени большого куста лещины, который рос недалеко от дома, и читал недавно подаренную мне книжку Л. Лагина «Старик Хоттабыч». В то время меня мало интересовало, как точно звали писателя, но позже выяснил, что полное его имя было Лазарь Моисеевич. Что не устроило литературных редакторов и цензоров в этом имени и отчестве было совершенно непонятно. (В то время в газетах и по радио постоянно упоминалась фамилия и имя ближайшего соратника Сталина — Лазаря Моисеевича Кагановича, и все привыкли к этому сочетанию ветхозаветных имен.) Я с увлечением читал о приключениях пионера Вольки Костылькова и его верного друга Гассана Абдурахмана ибн Хоттаба, или Хоттабыча — доброго, мудрого и немного наивного старика-джинна, которого Волька выпустил из медного кувшина, после его тысячелетнего заточения. В начале 53-го года меня, как и всех третьеклассников, приняли в пионеры. Если быть точным, то принимали нас в три этапа: сначала хорошистов и отличников, куда я попал тоже, затем хорошистов с вкраплением троек, и в последнюю очередь, после проработок, приводящих к потокам слез и обещаниям исправиться, троечнико-двоечников. К этому времени я прочел много книг, посвященных советским пионерам, особенно о пионерах-героях типа Павлика Морозова, Володи Дубинина, Лёни Голикова и Зины Портной. Все они были бесстрашные, честные и целеустремленные. «Малышок», «Кортик», «Военная тайна», «Тимур и его команда», «Васек Трубачев и его товарищи», это были мои любимые книги, где герои помогали взрослым, хорошо учились и занимались всяким полезными делами. И мне тоже хотелось быть похожим на них. Но в «Старике Хоттабыче» пионер Волька был не таким уж примерным, послушным и, тем более, отличником. Но самое главное, с советским пионером происходили всякие невероятные и необъяснимые события, чудеса и превращения, которые можно было бы объяснить только проявлением сверхъестественных сил, во что поверить было невозможно. К моему удивлению это была сказка, самая настоящая сказка, которых я к тому времени прочел тоже немало. Лазарь Лагин написал эту книжку в 1938-м году, не скрывая, что сюжет он заимствовал из одной книги английского писателя. Надо сказать, что подобными заимствованиями не пренебрегали многие авторы, даже Алексей Толстой скромно утаил, что первоосновой «Буратино» была книжка Карло Коллоди «Приключения Пиноккио». Книжка-сказка Лагина была не только написана в 38-м году, но что удивительно, в этом же году издана. Издана, несмотря на то, что еще была жива Надежда Константиновна Крупская, много сил положившая, чтобы оградить советских детей от сказок вообще. Начинала она с книг для взрослых, когда под запрет попало огромное число российских и зарубежных авторов, а за детскую литературу она взялась позже. «Инструкция по изъятию детских книг будет издана особо», -писала Крупская. Из детских библиотек в приказном порядке изымали русские народные сказки. Под запрет попали даже «Аленький цветочек» Аксакова, сказки Ершова и самого Пушкина. В черном списке детской литературы содержалось 97 фамилий писателей, которых советские дети читать не должны. «Содержание детской книги должно быть коммунистическое», - писала Крупская в своей статье «Детская книга — могущественное орудие социалистического воспитания». Больше всех досталось Корнею Чуковскому. В газете «Правда» Крупская буквально размазала его сказки в стихах.

«Только что сообщили мне про статью Крупской. Бедный я, бедный. Пишу Крупской ответ, а руки дрожат, не могу сидеть на стуле, должен лечь»,- записал в своем дневнике Чуковский.

Народные сказки вернулись в детские библиотеки только в конце 1930-х годов. А Чуковский больше сказок не писал, даже после смерти Крупской.

В первом издании «Хоттабыча» ничего коммунистического не было, но издания 53-го и 55-го годов были значительно переработаны, даже, как писала его дочь Наталия, без ведома автора. В книге появились итальянские рабочие, империалисты и угнетаемые индийцы, которым Хоттабыч и Волька сочувствуют и помогают. Я, конечно, ни о каких изменениях в книге не догадывался и читал её с увлечением, погрузившись в невероятные приключения её героев и ничего вокруг себя не замечая.

«Лаврентий Палыч Берия,

Вышел из доверия,

Осталися от Берия,

Только пух и перия».

Услышал я около себя, это над моим ухом громко декламировал мальчишка из нашей компании. Увидев, что я «не врубаюсь», он опять прокричал этот стишок, особенно нажимая и растягивая последнее слово — «перрриия». Оказывается, по радио сообщили, что арестован Лаврентий Павлович Берия. То, что он ближайший соратник товарища Сталина я знал, его фотографию на трибуне мавзолея так же, как и его речь во время похорон вождя, которые были напечатаны во всех газетах, видел. Но ни о чем другом, включая его должности, понятия не имел. Вообще, он мне не нравился. Небольшого роста, с выпирающим животом, в дурацкой шляпе, надвинутой на самые глаза, с пенсне, сидящем на его мясистом носу, он по сравнению с другим людьми, стоящим на мавзолее, особенно с Будённым и Ворошиловым, сильно проигрывал и, в самом деле, был похож на шпиона. Очень быстро эта новость стала основной темой разговоров, которые можно было услышать вокруг и, конечно, у нас дома. Из этих обрывков можно было сделать вывод, что все дико удивлены и даже растеряны. Трудно было поверить, что такой человек (слово «такой» произносилось с усилением, как бы с большой буквы) был арестован и предан суду.  Вместе с его именем произносились слова: предатель, гад, шпион, палач, агент и другие ругательные эпитеты. Часто его имя упоминалось в связке с именем Сталина. «Вот, оказывается, кто сажал и расстреливал тысячи невинных людей. Да у него же руки по локоть в крови. Он же обманывал и вводил в заблуждение самого товарища Сталина и, наверняка, он же его и отравил». Так, или примерно так рассуждал народ вокруг нас. После объявления об аресте Берия было сообщено, что следствием собраны и подтверждены факты антигосударственной деятельности Берии и его сообщников, занимавших самые высокие посты в правительстве СССР и союзных республик. С предъявленными обвинениями Берия согласился, все материалы переданы в Верховный суд СССР. Обвинение утверждало, что Берия являлся организатором антисоветской группы, планировавшей ликвидацию советского строя и реставрацию капитализма, организовывал систему шпионажа за руководителями Партии и Правительства, собирал на них клеветнические материалы, лично пытая арестованных, в 1941 году, в первые дни Отечественной войны планировал войти в позорное соглашение с Германией о прекращении войны, производил опыты по испытанию ядов на живых людях, осуществляя расправу с неугодными для них людьми, используя для этой цели особую тройку, состоявшую из его сообщников.

В одном из пунктов обвинения даже утверждалось, что Берия в 20-е годы был английским шпионом. Надо сказать, что советский человек за годы большого террора привык к подобным обвинениям: вчера ты был маршал, сегодня враг народа, а завтра «лагерная пыль» или труп с дыркой в затылке. Но Берия после смерти Сталина вошел в первую тройку руководителей СССР и в эти обвинения трудно было поверить, но… прошло несколько дней, и все привыкли к тому, что «товарищ Берия вышел из доверия».

Шло время, о деле Берии и его судьбе больше ничего не сообщалось. И уже в конце декабря 53-го года в «Правде» было напечатано, что Верховный суд закончил рассмотрение дела по обвинению Берии и его сообщников в антигосударственной деятельности, подтвердил все обвинительные материалы и приговорил Берию и еще пять подсудимых к смертной казни. Берию и всех остальных расстреляли в день оглашения приговора. Через много лет в печати появились различные подробности этой казни. Кто, где и как стрелял, из какого оружия, как вел себя Берия, но об этом не хочется ни писать, ни думать. Так сложилось, что я с папой о личности Берии, как, и о многом другом, поговорить не удосужился. И я не знаю, догадывался ли он о реальной, кровавой сущности этого человека, о тысячах загубленных им человеческих судеб в 30-е годы, и об его удивительной трансформации в военные и послевоенные годы, и особенно в первые месяцы после смерти Сталина. Думаю, что не догадывался, и я не могу винить его в этом. Откуда, из каких источников, можно было почерпнуть в то время информацию о судьбе сотен тысяч людей, которые исчезали в течении ночи и гибли в лагерях, тюрьмах и подвалах НКВД. Многие миллионы людей, линия жизни которых прошла мимо ГУЛАГ’ а, жили обычной и часто вполне счастливой жизнью, а уж в теплой и веселой Одессе тем более, и они ничего не знали, что происходит в стране, и только с удивлением узнавали из газет, что очередной командарм или маршал оказались японскими шпионами, или известные и любимые писатели оказывается планировали покушение на товарища Сталина. «Голоса Америки» или «BBC» тогда не было, а уже Интернета тем более. Могу предположить, что узнать о репрессиях и их масштабах, о лагерях и тысячах расстрелянных невинных людях, папа мог только в конце 40-х —  начале 50-х годов от своего брата Михаила Червинского, который еще в военные годы начал работать вместе с известным драматургом и поэтом Владимиром Массом, в соавторстве с которым они в последствии написали много талантливых пьес, сценариев и книг, юмористического и сатирического содержания.

В 1934-м году Режиссер Георгий Александров снял музыкальную комедию «Веселые ребята». Фильм имел невероятный успех. На кинофестивале в Венеции в 1934-м голу фильм получил премию за режиссуру и музыку и был включен в шестерку лучших в мире кинолент. Правда, одни «веселые ребята» получили ордена и медали, другие – срок в лагерях, третьи – пулю… В октябре 1933 года всего лишь за политически острые стихи и пародии были арестованы и сосланы на Север сценаристы этого фильма — Николай Эрдман и Владимир Масс, их фамилии сняли из титров фильма «Веселые ребята», а оператор фильма Владимир Нильсен был арестован и расстрелян в 1938-м году.

Владимир Захарович провел в ссылке три года, затем был выпущен, но без права проживания в Москве и Ленинграде, работал в периферийных театрах, во время войны организовал фронтовой ансамбль, в 1943-м году был «прощен», и в этом же году возник творческий союз с Михаилом Червинским. Пройдя арест, допросы, тюремное заключение и годы ссылки, которые пришлись как раз на самые кровавые 30-е годы, Владимир Захарович, общаясь со многими заключенными, был не просто в курсе о масштабах репрессий в стране, но, безусловно, знал, кто стоял за этими массовыми арестами, пытками во время допросов, судебными процессами и приговорами типа «10 лет без права переписки», что на самом деле обозначало «расстрел». Уверен, что он делился этим со своим соавтором, а тот со своим братом, моим папой.

Не могу сказать, что тогда и позже, в школьные годы меня одолевали вопросы о судьбе Берии, но полностью этот очередной «детский» вопрос меня не отпускал. Особенно хотелось получить на него ответ в годы, когда стали появляться совершенно противоположные мнения об этой личности и во время наших студенческих встреч и разговоров мы до хрипоты спорили об этой личности. У меня во время этих дискуссий собственного мнения не было, и я просто молчал. Уже в середине 80-х годов, с приходом к власти Горбачева в печати стали появляться различные публикации о нем, в которых, в основном, смаковались различные истории сексуального характера о его отношениях с женщинами. Затем, в 1984-м году вышел фильм Тенгиза Абуладзе, сатирическая, гротескная картина, где в одном из антигероев угадывался ужасный образ Берии. И только в перестроечные годы появились источники и публикации, позволившие получить объективную картину об этом «дьяволе во плоти». Теперь, с большим опозданием, хочу распутать еще один узелок моей памяти.

Биография Берии и его путь «наверх» похожа на судьбы многих партийных, военных и чекистских функционеров, сумевших в смуте революционных событий, в огне и дыму гражданской войны, в жестокой и порой кровавой конкуренции, добиться высоких постов и попасть в ближайшее окружение Сталина. Выходцы, как правило, из простых и малоимущих семей, получив зачастую хорошее начальное образование и попав в марксистские кружки, они со временем становились членами большевистской партии. Берии можно сказать «повезло», ему еще не исполнилось 18-и лет, но его уже полностью поглотили революционные события, развернувшиеся на Кавказе, оборвав его гражданскую профессию архитектора. Он оказался в бурлящем политическом котле, в котором были намешаны интересы большевиков, меньшевиков, грузинских и азербайджанских националистов и действующими в союзе с ними турецких политиков. В эти годы он становится сотрудником Азербайджанской контрразведки, связанной с турецкими и английскими спецслужбами. Это период в биографии явился самым мутным и опасным в дальнейшей карьере Берия. Он был предметом неоднократного обсуждения в партийных органах на всех этапах его деятельности, вплоть до 1937-го года, но ему удавалось доказывать, ссылаясь на показания соратников, что работал он в рядах азербайджанской контрразведки по заданию партии, передавая ценную информацию в Москву. В 53-м году во время судебного процесса над ним это было поставлено под сомнение, но полностью опровергнуть показания Берии не удалось и до настоящего времени на поставленные вопросы окончательного ответа нет.

В двадцатые годы начинается бурный рост карьеры Берии, он избирается членом ЦК азербайджанской, грузинской и армянской партийных организаций, входящих в Закавказскую республику и одновременно становится сотрудником ЧК в Азербайджане, затем в Грузии и потом вновь в Азербайджане. Его активности хватает даже на учебу: в начале 20-х годов он поступает и заканчивает 3 курса Бакинского политехнического института. Уже в 1931-м года Берия занимает должности председателя Главного политического управления всей Закавказской республики и начальника Особого отдела Кавказской армии. К 34-му году он успел побывать почти на всех руководящих должностях в партийных и военных органах Закавказья. У него в руках сосредотачивается огромная, почти безграничная власть. В этот период во всех трех будущих Кавказских республиках происходят массовые чистки, выискиваются, находятся и ликвидируются члены меньшевистских и националистических партий и организаций, уничтожаются самые яркие представители интеллигенции.  Раскрывается, так называемый, заговор среди партийного руководства всех трёх кавказских республик, участники которого якобы планировали выход Закавказья из состава СССР и переход под протекторат Великобритании. Чрезвычайная комиссия и особые тройки НКВД не успевают выносить смертные приговоры. Берия является главным режиссером и вдохновителем этой кровавой вакханалии. Дело доходит до того, что он лично в ходе допроса в своём кабинете убивает первого секретаря ЦК компартии Армении А. Г. Ханджяна. В эти же годы он устраняет и многих рядовых членов партии, которые могли быть свидетелями его работы в Азербайджанские контрразведке.  Помимо партийных функционеров, от чистки пострадали и местные интеллектуалы, писатели, художники и поэты, даже те, кто старался держаться подальше от политики. В эти годы Берия полностью разделяет и всеми силами поддерживает сталинскую репрессивную политику, хотя в глубине души, возможно, понимает её преступность и бесчеловечность, что, как будет видно, повлияет на его более поздние поступки. Он понимает, что такая позиция является единственным способом самому не угодить в этот молох репрессий. В эти годы он активно ищет возможности встретиться со Сталиным лично. Его активность не остается незамеченной Сталиным, тем более, что кроме бескомпромиссного уничтожения «врагов» народа, Берия успевает успешно заниматься в закавказских республиках развитием народного хозяйства. В Азербайджане осваиваются все новые и новые нефтяные промыслы, а в Грузии создаётся целая курортная индустрия.

Уже в 1934-м году Берия становится членом Центрального комитета партии, а в 1938 году года он назначается наркомом внутренних дел СССР, сменив на этом посту Николая Ежова. К этому времени репрессивная машина, возглавляемая наркомом внутренних дел Ежовым, пошла вразнос. Во все регионы и республики спускаются планы по проведению репрессий, с указанием количества и классового состава тех, кто подлежит расстрелам или отправке в лагеря. Местные руководители направляют в Москву «встречные» планы, добиваясь согласия на расширение списков «врагов» народа. Репрессиям подвергаются большинство инженеров, специалистов, ученых, которые по роду своей деятельности контактировали с зарубежными специалистами или выезжали в загранкомандировки. Уничтожается высшее руководство Красной армии и творческие работники с мировой известностью. Система начинает пожирать сама себя. Следователи и руководство НКВД еще вчера, в буквальном смысле, выбивавших нужные оказания из невинных людей, сами оказываются в подвалах на Лубянке и очень быстро признаются в немыслимых преступлениях. Николай Ежов — «злобный карлик», как называли его за глаза, патологически жестокий человек, абсолютно никчемный и необразованный мелкий партийный чиновник, волей случая поднявшийся с самых низов, за два года пока он был наркомом внутренних дел, уничтожил сотни тысяч ни в чем не повинных людей.

Став наркомом, Берия, получивший к этому времени большой хозяйственный опыт, обладавший большим кругозором, хорошо разбиравшийся не только во внутренней, но и во внешней политике, прекрасно понимал неизбежность приближающейся войны и пагубность действий его предшественника на посту наркома. Понимал необходимость немедленного возвращения в промышленность, особенно в оборонную, уцелевших руководителей и специалистов, а в Красную армию сохранившийся командный состав. Не стоит заблуждаться и полагать, что им двигали гуманные соображения, это был просто циничный прагматизм. Очевидно, что его позицию поддержал и Сталин, потому что уже в 1939-м году масштабы репрессий резко сократились. В 39-40-х годах было освобождено подавляющее большинство лиц, которых еще не успели осудить, а также часть осуждённых и уже отправленных в лагеря. В 1938 году по прямому указанию Берии было освобождено более 200 тысяч человек. Большой террор сбавил обороты. «В определённых кругах общества у него с тех пор была репутация человека, восстановившего «социалистическую законность «в самом конце 30-х годов». На самом деле, это было большое заблуждение, маниакальная подозрительность, жестокость и мстительность Сталина никуда не делась, поиск «врагов народа» продолжался, как внутри страны, так и за её пределами. Уже в 1939-м году по приказу Берии был организован учёт так называемых «антисоветских элементов», а к ним отнесли практически всех, имевших хоть какие-то контакты с иностранцами, например, эсперантистов и филателистов, которые переписывались с зарубежными знакомыми, разделяющими их интересы.

Именно Берия руководил операцией по убийству Льва Троцкого в 1940-м году, и в этом же году был инициатором внесудебного расстрела пленных польских офицеров в Катыне. Если бы Сталину пришло в голову уничтожить Берию, так же, как и Ежова, которого расстреляли в 39-м году, то папки судебного дела и обвинительного заключения ломились бы от материалов, фактов и свидетельств, подтверждающих его преступную деятельность на всех этапах его бурной карьеры. Но уже с конца 40-х годов и, особенно в военные и послевоенные годы, его линия жизни сделала неожиданный поворот в его судьбе, освободив, подняв со дна его сознания и души, глубоко загаженных пытками и убийствами людей, те качества и те способности, которые он воспитывал в себе в молодости, когда учился в гимназии, в Бакинском строительном училище и, получив диплом техника-архитектора, готовил себя к нормальной и человеческой жизни. Возможно, было еще не поздно избежать палаческой судьбы, даже после поступления в Бакинский политехнический институт, но проявившаяся к тому времени жажда власти, даже определенное опьянение от неё и вкуса крови фатально изменили его судьбу. Эти качества и полученное образование, помноженные на опыт и хватку, которые он приобрел, руководя Грузией, позволили ему очень эффективно проявить себя на том поприще, на которое его определил Сталин в эти годы. Будучи вторым лицом в Правительстве, он курировал работу не только НКВД и НКГБ, но и наркоматов лесной и нефтяной промышленности, цветных металлов, речного флота, а с началом войны на Берию были возложены обязанности по контролю за выполнением решений Государственного комитета обороны по производству самолётов, моторов, вооружения и миномётов. Нередко эффективность работы оборонных предприятий достигалась методами, отработанными Берией в период его деятельности в ЧК. Однажды, услышав от директора одного из заводов, что военное изделие будет готово не раньше, чем через 3 месяца, он достал пистолет и выстрелил около его головы, добавив при этом, что если через две недели изделие не будет готово, то в следующий раз он уже не «промахнется». Возможно это и легенда, но очень похожая на правду.

В самое драматическое время войны Берия отвечал за работу всех наркоматов оборонной промышленности, железнодорожного и водного транспорта, чёрной и цветной металлургии, угольной, нефтяной, химической, резиновой, бумажно-целлюлозной и электротехнической промышленности, курировал производство самолётов и ракетной техники. В эти годы в нем проявилась невероятная трудоспособность, настойчивость и убежденность, что поставленные задачи могут быть решены любой ценой, даже ценой человеческих жизней.

Человеческие жизни, не говоря уже об их достоинстве, никогда не имели для Берии большого значения, особенно, если было необходимо выполнять решения и задачи, даже самые людоедские по существу, которые исходили от Сталина. На основании обвинения в коллаборационизме и пособничеству немцам Сталиным было принято решение о переселении народов Кавказа в отдаленные районы страны — в Казахстан и Киргизию, в самые малонаселенные и плохо приспособленные районы без права покидать эти места. Переселению подлежали не отдельные группы людей или какие-то определенные поселки или аулы, в которых были обнаружены пособники немцам, что в самом деле имело место, а весь народ полностью, включая женщин, стариков, детей и младенцев. Здоровых и больных, простых крестьян и учителей, инженеров и врачей. Всех полностью, в буквальном смысле. Для переселения подобного масштаба требовались тысячи автомашин, сотни железнодорожных эшелонов, десятки тысяч сотрудников НКВД и военных. Переселению подлежали карачаевцы, чеченцы, ингуши, балкарцы, турки- месхетинцы, крымские татары и другие кавказские народы. Чтобы понять масштаб трагедии, надо знать, что в 1944-м году в казахские степи только чеченцев и ингушей было переселено около 600 тысяч человек, при этом за время депортации и жизни в землянках в холоде и голоде погибло 100 тысяч чеченцев и 23 тысячи ингушей. Вот всем этим невероятно сложным проектом руководил Берия.

Если в военные годы, выполняя поставленные перед ним задачи, он размахивал перед лицом директоров заводов пистолетом, то в период руководства порученного ему летом 45-го года «атомного проекта», задачей которого было скорейшее создание атомной бомбы, Берии пришлось принципиально изменить методы работы: размахивать пистолетом перед носами физиков–ядерщиков, докторов наук и академиков было уже нельзя. Вот, что о нем вспоминал, один из отцов атомной бомбы, академик Ю.Б. Харитон: «Фантастически сложная фигура, страшный, но очень умный человек. Он нам сильно помогал в том отношении, что наши нужды старался понять и, пользуясь своей почти неограниченной властью, помогал без затруднений решать практические вопросы. Когда Берия взял в свои руки руководство, то с ним приходилось и встречаться, и говорить часто. А поскольку нам после испытания американцами их бомбы пришлось работать в очень напряжённом темпе, то и роль Берии, который помогал быстро реагировать промышленности и другим отраслям в ответ на наши запросы, была немалой».

А, вот характерное воспоминание о нем простой лаборантки:

«В 1949 году, когда мы выходили на максимальную мощность, приехали Курчатов и Берия. И в нашу лабораторию приходили. Берия тогда был совсем не таким, каким сегодня изображают. Весь замученный, не выспавшийся, с красными глазами, с мешками под глазами, в задрипаном плаще, не очень богатом. Работа, работа, работа. На нас, красавиц, даже не глядел».   «Плащ свой, пока ходил по заводу, оставил в машине, а, когда вернулся, то плаща нет, «подрезал» кто-то. И ничего, никого не посадили. Такое впечатление, что ему там вообще было на всё наплевать, кроме работы».

Интересная подробность. После успешного испытания в августе 1949-го года атомной бомбы двум руководителям проекта — Берии и Курчатову было присвоено звание «Почётный гражданин СССР», которое потом уже больше никому не присваивалось. Но, как говорится, «еще не вечер», поживем — увидим.

В июле 53-го года была испытана водородная бомба, созданием, которой Берия уже не руководил, более того, в это время он уже сидел в тюрьме, ожидая суда, но пружина, которая приводила в действие слаженный механизм, состоящий из сотен предприятий, институтов и заводов, участвовавших в реализации этого проекта, была закручена Берией, а директоры этих организаций еще долго ощущали у своего виска дуло его пистолета.

Очередной этап в жизни Берии, очень короткий, длившийся несколько месяцев после смерти Сталина, в котором Берия раскрылся совсем с другой, неожиданной стороны закончился для него трагически. Наряду с Хрущёвым и Маленковым, Берия стал одним из главных претендентов на лидерство в стране, но, опираясь на силовые ведомства, он чувствовал себя более уверенно, чем они, и потому начал активно претворять в жизнь те мысли и идеи, которые были запрятаны в самые отдаленные уголки его сознания, о которых раньше он запрещал себе даже и думать. Вот пришло, как он посчитал, время вернуться к ним.

Буквально через несколько недель по предложению Берии, поддержанном и утвержденным ЦК, было прекращено «дело врачей», 37 подсудимых реабилитировали, а оставшихся в живых выпустили на свободу. Одновременно было арестовано и предано суду руководство министерства госбезопасности. Также было пересмотрено «авиационное дело», в результате чего нарком авиационной промышленности Шахурин и командующий ВВС СССР Новиков, и другие фигуранты дела были реабилитированы и восстановлены в должностях и званиях.

Согласно предложению Берии, в марте 53-го года ЦК утвердил указ «Об амнистии», согласно которому из мест заключения были освобождены 1 млн 320 тысяч, осуждённых за должностные хозяйственные преступления, а также несовершеннолетние, престарелые, больные, женщины, имеющие малолетних детей и беременные. На самом деле на свободе оказались и закоренелые уголовники, и волна преступлений прокатилась по всей стране.

Им же была направлена в Президиум ЦК записка о привлечении к уголовной ответственности лиц, причастных к смерти Михоэлса. Уже в апреле вышло постановление ЦК, которое гласило: «Одобрить проводимые тов. Берия Л. П. меры по вскрытию преступных действий, совершённых на протяжении ряда лет в бывшем Министерстве госбезопасности СССР, выражавшихся в фабриковании фальсифицированных дел на честных людей, а также мероприятия по исправлению последствий нарушений советских законов, имея в виду, что эти меры направлены на укрепление Советского государства и социалистической законности».

Такое впечатление, что эти инициативы были результатом его ночных кошмаров и сновидений, во время которых к нему являлись жертвы репрессий и беззакония.

Успел Берия начать претворять в жизнь свои представления и об особенностях федерального устройства СССР. Они заключались в «коренизации» союзных республик, при которой руководителями всех ступеней власти, госучреждений, предприятий, школ и учебных заведений должны были быть лица коренной, титульной, национальности, а число сотрудников других национальностей определялось «процентной нормой» Причем, эти предложения и решения были поддержаны ЦК, члены которого не решились или просто боялись выступить против Берии. Не исключено, что Берия, хорошо понимая менталитет и проблемы национальных республик, видел в этом возможность предоставления республикам бОльших реальных прав и реализации их национального самосознания. Но по сути они были явно ошибочные и поспешные, вызвавшие всплеск националистических выступлений в республиках.

Будучи больше хозяйственником, чем идеологом, Берия в отличие от партийных руководителей СССР понимал несвоевременность в послевоенное время многих гигантских и неподъемных для экономики страны гигантских проектов, таких как строительство туркменского канала, самотёчного канала Волга-Урал и Волго-Балтийского водного пути. Эти проекты и еще не менее сотни других строек были по предложению Берии заморожены, что позволило направить необходимые средства и ресурсы для восстановления промышленности. К этим проектам вернулись позже, часть из них была реализована уже в 21-м веке.

Были у Берии свои представления и о внешнеполитическом устройстве мира и, прежде всего, Европы. Можно предположить, что, думая о послевоенном мироустройстве и приоритетности политики мирного сосуществования, он инициировал подготовку к передаче Кёнигсберга — Германии, южных Курильских островов — Японии, а завоеванные территории Карелии — Финляндии. Известно, что Берия обсуждал в руководстве МВД возможность объединения Германии на условиях Атлантического блока. Случись это, возможно мы бы смогли избежать многих конфликтов и напряженности в отношениях с этими странами и приобрели больше, чем потеряли.

Занимая высокие партийные посты и всю жизнь отдавший «строительству социализма», он, будучи циником и прагматиком, не отягощённым никакими твердыми марксистскими убеждениями, хорошо понимал все подводные камни социализма, тем более, если его строительство навязывается силовым путём. Именно таким способом, под жестким давлением СССР, переводилась на социалистические рельсы Германская Демократическая Республика, возникшая в результате послевоенного раздела Германии. Берия активно препятствовал этим планам. Он считал, что взятый курс на строительство социализма в ГДР является ошибочным и предлагал отказаться от курса на строительство социализма в ГДР и создания колхозов в деревне, и не ограничивать капиталистические элементы в промышленности.

Эти предложения Берии легли в основу проекта постановления ЦК, завизированного Маленковым, Булганиным и Хрущёвым, и после его корректировки Молотовым, Правительством было принято решение, в котором, в частности, было записано: «Признать неправильным в нынешних условиях курс на форсирование строительства социализма в ГДР, взятый СЕПГ…». Но 16 июня 53-го года в Восточном Берлине, а затем по всей территории ГДР началась массовые демонстрации и забастовки, где прозвучали требования немедленной отставки правительства, проведения единых общегерманских выборов и освобождения политических заключённых. Для подавления восстания были использованы советские войска, тем более, что вводить их в ГДР не было необходимости, они никуда и не уходили. Либеральные идеи Берии, к этому времени уже арестованного, и постановления Правительства были перечеркнуты, и в ГДР было начато строительство социализма.

Знакомясь с событиями, происходившими после смерти Сталина, которые очень символично можно назвать весной 53-го года, со всеми присущими этому времени года признаками: освобождением земли от сковывающего её всю длинную зиму льда, появлением очищающих потоков, уносящих прочь всю грязь, накопившуюся за годы, прорастанием новых, нежных побегов, неизбежно возникает вопрос, а почему всё так быстро рухнуло, и легкий весенний ветерок превратился в короткий и беспощадный смерч, который мгновенно смёл все благие начинания Берии, а заодно и его самого. Ответ очевиден, прост и давно дан историками, которые изучали этот период нашей нескучной истории, причем все они, независимо от политической ориентации и пристрастий, были единодушны в своем заключении. Берия своими действиями и хорошо просматриваемыми планами до смерти напугал партийную верхушку КПСС и прежде всего Булганина, Маленкова и Хрущева, назову их на всякий случай, в алфавитном порядке. Визируя и подписывая решения ЦК и Правительства, направленные на полный демонтаж и разрушение репрессивной системы правления в стране и связанную с этим неизбежную чистку и наказание всех причастных к ней, до них дошло, что если не остановить Берию, то следующими будут они сами. Очень скоро Берия достанет из своего сейфа папочки с компроматом на них всех и обнародует постановления об арестах и расстрельные списки с их подписями. Сталин как опытный главарь уголовников загодя делал их сообщниками своих преступлений. Спастись можно было только одним способом: свалить все преступления только на Берию, имитировать над ним суд, закрыв от общественности сам судебный процесс, а затем расстрелять его в бункере, как бешенную собаку. Хрущев без труда убедил в этом всех членов Президиума ЦК и заручился поддержкой Жукова и нескольких маршалов, которым и поручил арест Берии. И тем не менее, вся эта троица до самого последнего момент не была уверена в успешности заговора. Под Москвой по приказу министра обороны Булганина были приведены в готовность три танковых батальона, ожидавших приказа выдвинуться в сторону Москвы. Каким образом планировал использовать их Булганин одному богу известно.

Толстые и рыхлые, никогда не бывавшие в серьезных переделках, требующих личного мужества, они от ужаса и страха втиснулись в свои кресла, когда Берия, услышав от Жукова, что он арестован, метнулся к своему портфелю, в котором всегда лежал пистолет. Если бы он успел его вынуть, то наверняка застрелил бы кого-нибудь, он это умел.

Как писали потом юристы, арест и суд были осуществлены с нарушением всех установленных процедур и действующих в то время законов. В деле по обвинению Берии в государственной измене не было ни ордера на его арест, ни фотографий в фас и профиль, ни отпечатков пальцев. По заключению графологов письма, которые были приложены к делу, были написаны не им. Арестовали его 26 июня, а сообщение об этом было опубликовано только 10 июля. Эти нестыковки и показание его сына, Серго Берии, данные им позже, дали основание журналистам полагать, что Берия был застрелен прямо в день заседания Правительства 26 июня 1953-го года во дворе своего особняка, а следствие, обвинительное заключение и сам суд были ничем иным как простой имитацией.

Судили и приговорили Берию к расстрелу, которого он несомненно заслуживал, не за реальные преступления, совершенные им в бытность работы в Закавказье, а за надуманные, мало чем подкрепленные и недоказанные обвинения. Фактически Берия стал жертвой тех же беззаконий, которые в свою бытность творил он сам. После его расстрела на нём был поставлен жирный и несмываемый штамп «дьявол во плоти»» и несколько лет на него списывали все преступления конца 30-х годов. Вместе с Берией было уничтожено практически всё руководство органов госбезопасности кавказских и среднеазиатских республик, во главе с председателем коллегии МГБ СССР Абакумовым, всего около 20 человек. Хрущев пытался вычеркнуть Берию из истории. Из всех галерей и учреждений изымались картины с изображением Берии, а всем библиотекам и подписчикам Большой Советской Энциклопедии было предписано вырезать из пятого тома портрет Берии и всю главу о нем, а взамен вклеить другую статью, которая прилагалась к письму.

Но, очевидно, Хрущев, по-своему умный и хитрый, и изворотливый партийный деятель понимал, что народу на растерзание надо бросать жертву покрупнее и в 1959 году на 20-м съезде КПСС он выступил с докладом, к которому готовился последние два года, «О культе личности и его последствиях», в котором развенчал культ личности Сталина, сообщил о допущенных им ошибках, об отходе от ленинского курса партии и о его грубых нарушениях социалистической законности, приведших к массовому террору и гибели миллионов невинных советских людей, не забыв при этом отметить вклад Сталина в Октябрьскую революцию, в построение Советского государства и его роль в Победе над фашистской Германией. Доклад произвел шок, как на участников съезда, так и на рядовых членов партии и весь советский народ. Начался процесс реабилитации, из заключения стали выходить невинно осужденные люди, начался долгожданный, но недолгий период «хрущевской оттепели». Хрущев стал символом возвращения к ленинским принципам партийной жизни, новых методов ведения хозяйства и поборником мирного существования двух систем, и, хотя в народе над ним посмеивались и называли за глаза «кукурузником», он пользовался уважением у населения, включая либеральные круги, не говоря уже о тех, кому Хрущев открыл лагерные ворота.

Но самое удивительное и невероятно, что подобное отношение народа мог снискать и Берия, не поспеши он со своими радикальными реформами, которые напугали партийную верхушку. Удержись он у власти, то с докладом о культе Сталина выступал бы он, а не Хрущев, и, скорее всего, он бы не ограничился докладом, а провел настоящее судебное расследование преступлений, совершенных Сталиным и его окружением.  А обвинительное заключение было напечатано и занимало бы толстый том, который был в каждой библиотеке и в каждой партийной организации. Вероятно, мы бы продолжили строить социализм, но социализм с «человеческим лицом» по типу скандинавских стран, и не понадобилось бы проводить перестройку, рушить экономику, проливать кровь в Афганистане и Чечне. Было бы сохранено и федеративное устройство СССР, но союзные республики обладали бы настоящими правами и суверенитетом. А как же с прошлым Берии, с его собственными преступлениями? Думаю, что по крайне мере историками они забыты бы не были, но в российской истории немало примеров, когда заслуги государственных деятелей перед страной становились важнее их прошлого, зачастую жестокого и кровавого. Памятники Ивану Грозному, Петру Великому, Александру Суворову, Владимиру Ленину до сих пор стоят во многих городах России, несмотря на то, что жизни человеческие мало стоили для них, особенно, если они должны были бы быть принесены в жертву во имя благих, по их мнению, целей, или для выполнения приказа вышестоящего тирана.

Не удивлюсь, если мой читатель задастся, почему я начал эту главу со старика Хоттабыча, а закончил Берией и Сталиным. Может быть потому, что все они были джинами, Хоттабыч добрым, а Берия и Сталин злыми. Но в отличие от Вольки, который выпустил доброго джина на волю, Хрущев загнал обоих злых джинов в сосуды и думал, что навечно, но похоже он ошибся. Закупорка была сделана ненадёжно, дух Сталина постепенно проникает наружу, и ледяной, ядовитый смрад сталинизма начинает постепенно окружать нас.

Хотелось бы мне в этом ошибаться.

В дебрях уссурийского края. Бежало время, и это удивительное лето заканчивалось, лето восторженных впечатлений, загадок и открытий, ошеломительных ощущений, лето преодолений и постижений, оно неумолимо подходило к концу. Постепенно спадала жара, прекратилась изнуряющая ночная духота, а утром, если выйти пораньше, можно было увидеть сопки, погруженные в туман и выступающие из него только своими вершинами. Наступил сентябрь, и я пошел в четвертой класс местной школы. Она была построена еще до войны, находилась в деревенской части Кневичей и размещалась в двухэтажном деревянном здании, обшитом потемневшими досками. Водопровода в школе не было, как и туалета — он располагался во дворе. Гарнизонных школьников в школу привозил небольшой фургон, объезжавший утром все дома поселка. Почему-то чернильниц в классах не было, поэтому всем надо было возить их собой. Это были чернильницы — «непроливайки» и устроены по принципу мережи. Отверстие, куда надо было макать ручку с пером, имело «обратный» конус, который не позволял чернилам выливаться. Но это было справедливо, если чернильницу переворачивать медленно и аккуратно, но при тряске в фургоне чернила из неё выплёскивались и карман, в который я по неопытности в первый же день положил чернильницу, а также брюки и правая нога оказывались испачканными чернилами.

Я в школу летом ни разу не заходил, а местные ребята, оказывается, летом там бывали почти каждый день, т.к. школа в период каникул была чем-то вроде пионерского лагеря. При школе был большой сад и огород, где весной и летом работали школьники, выращивая, не только овощи, но и настоящие дыни и виноград.

В классе они все друг друга знали, я же никого, кроме девочки Тани, которая на меня, как и прежде, не обращала никакого внимания.

В Ленинграде я учился хорошо, в моем табеле за третий класс почти не было четверок, но уже через пару недель учебы в Кневичах  я нахватал столько двоек и троек, что мама пришла в ужас, а я сам впал в отчаяние. Не знаю, в чем была причина этого, возможно в том, что моя голова еще не освободилась от событий и впечатлений, накопившихся в ней за лето.

Летняя свобода кончилась вместе с летом и после школы мама, подавленная моими двойками, заставляла меня сидеть весь вечер за уроками, отпуская на улицу не больше, чем на час. Меня это ужас как огорчало, потому что далеко не всё из того, что планировалось, я успел посмотреть. Незадолго до отъезда из Ленинграда мне подарили книжку «В дебрях уссурийского края», написанную известным русским путешественником Владимиром Клавдиевичем Арсеньевым. Том был толстенный, и я с собой его не взял, но пролистать успел и понял, что мы едем именно в места, которые так увлекательно описывал Арсеньев в своей книге. Мы, конечно, ходили с ребятами в тайгу, которая начиналась чуть ли не от порога нашего дома, но манило и хотелось попасть в ту тайгу, которая в зависимости от времени суток и погоды то синела, то чернела, то серебрилась на горизонте. Казалось, что там-то и начинаются те самые непроходимые дебри, полные исполинских деревьев, птиц и зверей, через которые пробирался Арсеньев со своим верным спутником Дерсу Узалой.

В Уссурийской тайге, которая окружала наш поселок с севера и востока, помимо кедров, берез, пихт, лиственниц, елей, дубов, тополей и многих других деревьев, названия которых хорошо знал Сергей, росло еще множество диких плодовых деревьев и кустарников. Местные жители ходили в конце августа и сентябре в тайгу и запасались на зиму диким яблоками, грушами, орехом, лимонником и, конечно, виноградом, гроздья которого были почти такими же большими, как и у его культурного, но дальнего родственника, только виноградинки размером были не больше, чем крупная черная смородина. Из него готовили настойки и домашнее вино. Яблоки и груши были тоже мелкие, но сладкие и вкусные. Когда они созревали, то мы набирали их в свои майки, завязанные узлом, приносили домой, где родители варили из них компоты и варенье. Если яблоки и груши росли в тайге сравнительно недалеко и их было очень много, то за хорошим виноградом надо было уходить в тайгу подальше, т.к. деревенские бабушки выбирали его в округе почти полностью. Надежда была только на Сергея, который знал нужные места и обещал нам дальний поход в тайгу, но только тогда, когда виноград полностью созреет. Конечно, мы ему доверяли, т.к. знали, что он уже не раз ходил за ним, и поэтому терпеливо ждали его сигнала. И, вот в конце сентября он предупредил нас, что в ближайшее воскресенье мы пойдем в тайгу за виноградом, и чтобы мы предупредили наших родичей, что мы уйдем в 6 утра, а вернемся часов в 9 вечера. К моему большому удивлению мама не возражала и меня отпустила. Чем было вызвано такое довольно смелое решение, мне было тогда не очень понятно. Уже спустя много лет, могу предположить, что, во-первых, она не раз видела Сергея и знала, что он давно тут живет и уже бывал в тайге, а, во-вторых, она решила, что это путешествие в тайгу оставит у меня в памяти на всю жизнь много впечатлений, и не смотря на вероятные трудности, будет не лишним для формирования характера десятилетнего мальчишки. Никогда она не возражала и не препятствовала против наших дальних и достаточно сложных походов, когда, учась в институте, мы с друзьями путешествовали на плотах и байдарках, ходили пешком в горы и тайгу. Только один раз её материнское обостренное чутье или предвидение, подсказали ей, что нельзя меня отпускать в достаточно невинную велосипедную поездку в ленинградский пригород с ночевкой в палатке. Мне было уже 16 лет, но я ревел от обиды и злости на неё, т.к. остальные ребята из нашей школьной компании в поездку отправились. Они вернулись через сутки, но на удивление ничего о поездке не рассказывали, отделываясь общими словами. И только через неделю из статьи в ленинградской газете стало известно, что с ними произошло. Вечером, когда они разбили палатку около рощинского озера, к ним пристали какие-то типы, сильно избили, а одного парня пырнули, правда не очень сильно, ножом в спину.

Получив разрешение, я стал готовится к походу. Конечно же, я взял с собой перочинный нож, спички, фонарик и соль в коробке. Мама завернула мне в газету полбуханки хлеба, большую спелую помидорину, которая к маминому удивлению выросла на нашем маленьком огородике рядом с домом, два крутых яйца и несколько конфет. Все это я уложил в сумку, с которыми в то времени ходили в магазин большинство хозяек. Она была продолговатая, с молнией, сделана из черного материала типа дерматина и имела две длинные ручки, которые позволили одеть её за спину, как небольшой рюкзачок. На ногах были школьные ботинки, а на голове тюбетейка. Я лег пораньше, мама завела будильник, чтобы не проспать, но всю ночь я не спал, боясь, что просплю, и ребята уйдут без меня.

Когда я вышел из дома, на улице было еще темно и довольно прохладно. Вся команда была уже в сборе. Нас было четыре человека: Сергей и мы, трое пацанов, среди который опять был тот белобрысый шкет со шрамом на губе. У всех за спиной были рюкзаки, со вставленными в них корзинами с открытым верхом, увидев которые я понял, что мне, со своей сумкой за плечами, соревноваться с ними в сборе винограда будет бесполезно. На руке Сергея были часы и компас, а в рюкзаке, как потом выяснилось, лежал небольшой топорик, моток веревки и солдатская фляжка с водой, обтянутая тканью. На нем был авиационный комбинезон со множеством карманов и высокие сапоги. Все это выдавало в нем опытного таёжного путешественника и вселяло в нас надежду, что мы вечером благополучно вернемся из тайги домой.

Было раннее воскресное утро, поселок спал, и мы шли по совершенно пустым и еще темным улочкам. Чтобы сократить дорогу, часть пути мы прошли по насыпи заброшенной железной дороги, которая упиралась в лес, превратившись сначала в довольно широкую просеку, которая через пару километров преобразовалась в свою очередь в узкую, но хорошо натоптанную тропу. В лесу было темно и Сергей, чтобы не потерять её, время от времени включал фонарик, который был пристегнут к его комбинезону. Примерно через час начало рассветать и идти стало веселее. Настроение было у всех хорошее и даже приподнятое, Сергей шел впереди, иногда бросая взгляд на компас, а мы гуськом за ним, периодически меняясь местами. Прошло, наверное, часа два, солнце поднялось и стало светить, пробиваясь через ветки деревьев, то прямо в глаза, то слева, то справа, в зависимости от того как петляла тропинка. Никаких событий, пока мы шли эти пару часов по тайге, не произошло и ничего интересного в моей памяти не отложилось. Первое испытание появилось, когда, поднявшись на вершинку небольшого холма, мы увидели внизу небольшую речку, которая протекала в низинке между холмами. Речка была тьфу, шириной метра три не более и Сергей предупреждал нас, что нам предстоит её переходить, но летом она была по колено, а сейчас дно еле-еле проглядывалось. Сергей первым молча разделся догола, все вещи сложил в рюкзак, поднял его над головой, поискал место поудобнее, вошел в воду и благополучно перешел речку, показав нам, что вода доходила ему почти по грудь. Ему до груди, а мне-то не ниже, чем по горло, подумал я, но делать было нечего, я тоже разделся, привязал брючным ремешком ботинки и одежду к сумке и вошел в воду, держа её над головой.  Вода показалась жутко холодной, поэтому пришлось быстро присесть, чтобы к ней привыкнуть. Дно было песчаное, течение небольшое и идти было нетрудно, но, примерно, посередине речки, вода подошла мне почти к подбородку, и я понял, что еще один шаг и мне придется плыть, бросив сумку и одежду в воду. Я застыл на месте, не зная, что делать. Но тут Сергей вошел в воду, взял у меня мой груз, и вторую половину речки я уже в самом деле переплыл. Так же он помог и остальным ребятам.

Пока мы форсировали речку, солнце поднялось уже высоко, стало жарко и захотелось пить. Фляжку с водой Сергей нам не дал, сказав, что это НЗ и надо попить воды из речки. Вода в ней была мутновата, и пить её мы не решались. Тогда Сергей снял с головы кепку, зачерпнул ею воду, подождал, когда вода пропитает ткань, поднял кепку над головой и стал пить воду, которая просачивалась через ткань, как через фильтр. Мы сделали со своими тюбетейками то же самое, утолили жажду, оделись и пошли дальше.

После речки тропа поднималась выше и выше, идти становилось труднее, и постепенно лес стал все больше и больше походить в моем представлении на тайгу. Это были еще не дебри, но из-за высоченных деревьев в лесу потемнело, чтобы идти по тропе надо было отодвигать рукой мохнатые лапы елей, перегораживающие дорогу, а чтобы увидеть их верхушки, приходилось высоко задирать голову. Все чаще приходилось перелезать через стволы вывороченных с корнем деревьев, либо обходить их вокруг. Было очень жарко и душно, пот заливал лицо, нещадно кусала мошка, хотелось пить и есть, я натер ногу, а в голове стала мелькать предательская мысль: «И зачем я поперся в этот поход?»

Очевидно, Сергей почувствовал наше состояние и объявил привал. Мы сняли рюкзаки, сели на поваленное дерево и вынули наши припасы. Когда я раскрыл свою сумку, то увидел, что газета, в которую был завернут хлеб и помидорина, промокла насквозь и местами порвалась. Это спелая помидорина, болтаясь в сумке у меня за спиной, треснула и промочила своим соком газету и хлеб, а два яйца почти лишились скорлупы и были облеплены мокрыми хлебными крошками. Соль в коробке тоже промокла. Что было делать, есть-то хотелось, и я приготовился есть раскисший хлеб, мокрую помидорину и мятые яйца, но тут Сергей скомандовал сложить все припасы вместе и поделиться друг с другом. В результате мне досталась большая вареная картофелина, ломоть хлеба, пучок зеленого лука, кусочек соленого сала и целый огурец. Сало я раньше не ел, да и дома его у нас почти не бывало, но тут оно мне показалось невероятно вкусным, местные украинцы знали толк в его приготовлении. Кроме того, после еды Сергей дал всем по очереди хлебнуть пару глотков воды из своей фляги, а я еще угостил всех леденцами. После еды Сергей и остальные ребята скрутили самокрутки и залихватски задымили табаком из сухих виноградных листьев. Я впервые отказался, т.к. было жарко, а от укуса мошки у меня раздулась верхняя губа. И тут, как компенсация моим страданием, я увидел недалеко от нас небольшого зверька, похожего на белку, но в отличие от неё, у него на спине было пять черных полос. Он сидел метров в пяти от нас, и было впечатление, что он чего-то ждет. Сергей осторожно кинул в его сторону корку хлеба, зверек сначала отскочил, а через пару секунд ловко подбежал, схватил хлеб и мгновенно исчез. «Это бурундук», — пояснил Сергей. Это был мой первый дикий зверек, которого я встретил в своей жизни. Потом, путешествуя по алтайским и сибирским лесам, мы с друзьями встречались с бурундуками часто, а однажды мне удалось даже сфотографировать бурундука в миске, которую он старательно подчищал от остатков каши.

Больше никаких зверьков мы в тайге не видели, но проходя мимо зарослей орешника замечали, что на земле валяется много целых орехов и скорлупы от них. Сергей, как опытный таежник объяснил, что это следы того, что белки, бурундуки и другие грызуны заготавливают себе корм на зиму. Из птиц, которых в лесу было явно много, увидеть и определить удалось только дятла с красной головкой и кедровок, сидящих на верхушках сухих деревьев и издающих резкие звуки, похожие на карканье ворон. Продолжались мои неожиданные уроки, на этот раз по зоологии.

«Скоро будем на месте», — объявил Сергей, поняв, что мы устали и еле плетемся за ним. Мы с ребятами заметили, что Сергей время от времени сворачивает с тропы и углубляется в лес метров на 20-30, а затем возвращается назад и догоняет нас. «Это он женьшень высматривает»,- пояснил один из пацанов. О женьшене я услышал от ребят в первые же дни нашего знакомства, и потом в нашей хижине или сидя у костра, они наперебой рассказывали всякие чудесные истории об этом удивительном растении и его волшебных свойствах. Что он вылечивает от всех болезней, продлевает жизнь и заживляет любые раны. Растет он далеко в тайге, и найти его могут только опытные следопыты и таежники. В нашем поселке тоже ходило много слухов и баек об этом цветке и его корне, но я не слышал, чтобы кто-нибудь из деревенских жителей нашел бы его. Чуть позже я выяснил, что женьшень, в самом деле, уникальное растение и не зря так много существовало мифов и легенд о нем. Известна старинная легенда о двух маньчжурских воинах из враждующих родов — Жень-Шене и Сон-Ши-Хо. Один из них был славным воином, другой же – красавцем-разбойником. После пленения Сон-Ши-Хо в него влюбилась сестра Жень-Шеня, Ляо, и помогла ему бежать. Жень-Шень преследовал беглецов и настиг их. В бою погибли оба воина, и там, где падали слёзы безутешной Ляо, выросло растение, дарующее человеку здоровье, бодрость и силу – волшебный женьшень.  В старинном китайском трактате по медицине сказано: «женьшень укрепляет душу, осветляет глаза, открывает сердце, изгоняет зло, даёт силу уму, а сверх того, приостанавливает на несколько времени и самую смерть».

Женьшень по-китайски обозначает «человек-корень». Корень этого растения, имеющего пять округлых листочков и бутончик с красными ягодками наверху, в самом деле похож на человечка и достигает в длину полуметра.

Настойка из корня обладает сильнодействующим тонизирующим действием, а мази с добавкой экстракта из корня — заживляющим и омолаживающим эффектом.

Найти его в тайге очень сложно, но китайцы, заселявшие Приморский край еще с середины 19-го века успешно промышляли им и даже научились выращивать женьшень на специальных таежных фермах.

Сергей так и не нашел женьшеня, но зато, примерно, через полчаса мы вышли на ровный участок леса, где деревья стояли не так плотно, почти не было бурелома, а свободные пространства были хорошо освещены солнцем. Начиная с этих мест, стало встречаться много вьющихся растений, которые обвивая деревья и ветки, затем падали вниз и свисали, как тропические лианы. Тропинка стал разветвляться и уходить в разные стороны. Стало понятно, что мы пришли в те самые места, где должны появиться виноградные заросли. Сергей уже уверенно шел впереди и через несколько минут крикнул: «Все, пришли».  Я стал крутить головой и, в самом деле, увидел целую стену из виноградных листьев, но самого винограда не было. Остальные ребята радостно загалдели, я обошел заросли, подошел к ним и увидел, что они уже срывают крупные виноградные гроздья. Фокус был в том, что виноградные плети тянулись от земли к нижним веткам деревьев наклонно, поэтому с моей внешней стороны была видна только сплошная поверхность из листьев, зато другая, внутренняя сторона была сплошь увешана большими, плотными гроздьями иссини черного винограда. Мы набросились на виноград, срывали и жадно ели его, захватывая целиком виноградные кисти губами и зубами. Кисти крепко висели на виноградных плетя, и чтобы их не помять, пришлось всем достать ножички и ими срезать гроздья. Срезанный виноград Сергей и ребята закидывали себе за спину в открытые корзинки, которые были вставлены в заплечные рюкзаки, а мне приходилось складывать гроздья на землю, а потом уже укладывать их в сумку. Наиболее крупные и зрелые гроздья росли высоко, к ним приходилось тянуться, и не все они были в зоне досягаемости, даже Сергей не мог достать их. Сергей решил проблему просто. Он снял свой рюкзак с корзиной, а вместо него усадил себе на плечи белобрысого шкета, он был легче, чем мы. Он срезал гроздья, поочередно бросая их то себе в корзину, то передавая Сергею. Примерно через час, переходя от одних зарослей к другим, выбирая самые лучшие гроздья, ребята почти полностью заполнили свои корзинки, а я набрал большую кучу винограда, которая в мою небольшую сумку целиком не поместилась, что меня сначала жутко расстроило, но потом, одев её себе на спину и оценив её вес, я понял, что больше мне было бы и не унести. Ребята продолжали резать виноград, постепенно удаляясь все дальше и дальше в лес, а я, выбрав сухой мох около дерева, прилег отдохнуть и задремал. Сколько времени я проспал не помню, но, когда очнулся, то ребят вокруг меня не было. Я встал, обежал по кругу ближайшие заросли, но их не было видно. Искать дальше я не рискнул, боясь, что не смогу вернуться к моей корзине. Тут, как назло, солнце зашло за тучку, потемнело, поднялся небольшой ветерок, зашумели кроны деревьев. Шум вверху деревьев меня не так насторожил, как тревожно зашевелившиеся густые заросли папоротника, чьи огромные лапы были чуть ли не выше моего роста. А за ними, в темной глубине леса растения, похожие на громадные лопухи, медленно раскачивались, склоняясь друг к другу, как будто о чем-то шептались или сговаривались.  Как-то тревожно загалдели птицы. Они и так весь день пели, свистели и каркали вокруг нас, но сейчас их голоса мне очень не понравились. Подождав еще минут пять, я стал кричать: «Сережа! Сережа!» И тут выяснилось, что громко крикнуть у меня не получается, и мой писклявый и испуганный голос тонет в лесном шуме. Я приуныл, а, если точнее, то просто испугался, и мною стали овладевать страх, паника и отчаяние, подобные тому, которые испытывал, когда был совсем маленьким и терял на несколько секунд где-нибудь на улице или в магазине маму из виду. Что делать я не знал, обратную дорогу не запомнил, а тропинок вокруг меня было великое множество, и какая из них вела к дому, не определить. Оставалось только заплакать, но тут я услышал шум, и из кустов орешника, который я не догадался осмотреть, с шумом и смехом вылезла вся компания шутников. Больше всех был доволен белобрысый шкет. «Ну, что, жидок? Испугался чуток», — стал он распевать, но тут я уже не выдержал, бросился к нему и сильно его толкнул, отчего он упал вместе с корзиной за плечами, из которой высыпалась часть винограда. Сергей разнял нас и стал успокаивать меня. Кусты орешника были, в самом деле, недалеко, и он надеялся, что я быстро их найду.

Я вытер слезы, которые все же навернулись у меня на глаза, и мы пошли назад, было уже часов пять вечера. Как далеко мы были от дома, я тогда не знал, мне казалось, что очень далеко, но учитывая, что чистого времени мы были в дороге часа четыре и шли мы довольно медленно все же километров 10-12 мы прошли, не меньше. И вот теперь надо было пройти их обратно, да еще речку перейти. На обратном пути Сергей потащил показать нам очень красивое место, поэтому мы, пройдя пару километров, свернули в сторону и стали карабкаться вверх по довольно крутому склону. Рюкзаки у ребят были тяжелые, да и ручки моей сумки с пятью килограммами винограда тоже врезались в плечи. Но когда мы поднялись на верхушку холма, одна из сторон которого обрывалась круто вниз, то увидели перед собой потрясающую по своей красоте картину. С одной стороны, до самого горизонта тянулась тайга, а верхушки елей сливались в один тёмно-зелёный ковер. С другой стороны, на лесистом склоне выступали скалы и огромные камни. Возможно скалы были уж не такие и большие, но в детстве все кажется больше, чем в зрелом возрасте, тем не менее картина была захватывающая. Впечатление было примерно такое же, как от впервые увиденного мною моря. Уже позже, после возвращения в Ленинград я первым делом взял в руки и начал читать «В дебрях Уссурийского края», где находил описания мест, очень похожих на те, которые я встречал, во время нашего похода за виноградом. Читая Арсеньева, я натолкнулся на такое место: «Чем дальше, тем интереснее становилась долина. С каждым поворотом открывались все новые и новые виды. Художники нашли бы здесь неистощимый материал для своих этюдов. Некоторые виды были так красивы, что даже казаки, почти всегда равнодушные к красотам природы, не могли оторвать от них своих глаз и смотрели, как зачарованные. Кругом высились горы с причудливыми гребнями и утесы, похожие на человеческие фигуры. Другие скалы походили на животных, птиц или просто казались длинной колоннадой. Утесы, выходящие в долину, увешанные гирляндам ползучих растений, листва которых приняла уже осеннюю окраску, были похожи на портики храмов и развалины замков». О зарисовках я уже и не говорю, у нас ни у кого даже не было фотоаппарата.

Наверное, ребят таким видом было не удивить, а я как завороженный смотрел на это таёжное море, но пора было уходить. Обратно тропа почти всё время шла вниз, периодически поднимаясь и спускаясь по сопкам, поэтому идти было легче, но жутко хотелось есть, виноград уже не лез в глотку, от него тошнило и бурлило в животе. Впереди нас еще ждала речка, для переправы через которую надо было опять раздеваться и лезть голышом в воду, а солнце уже стало скрываться за верхушками деревьев, становилось прохладно. Надо признаться, что обратный путь запомнился только видом на долину и скалы с верхушки сопки, чувством голода и переправой, весь остальной путь, долгий и монотонный путь через лес, я не запомнил. Когда подошли к речке, и все скинули с себя груз и одежду, Сергей велел нам налегке переходить речку, а сам за несколько раз перенес свои и наши вещи на другой берег.

Когда мы вышли из леса на просеку, а затем на насыпь заброшенной железной дороги, мы услышали вдали слабый звук, исходивший от испытательного стенда, и стало понятно, что скоро будем дома.

Часы были только у Сергея, поэтому, в котором часу мы подошли к нашему дому я не помню, но судя по тому, что было уже темно, а наши мамы стояли во дворе и напряженно смотрели в нашу сторону, было довольно поздно.

Дома, пока я сметал ужин вместе с оставленным для меня обедом, заметил, что мама с папой как-то многозначительно переглядываются, и можно было понять, что решение отпустить меня в тайгу в черт знает какие места, да на весь день принималось ими далеко не единогласно, и этот воспитательный эксперимент стоил им много нервов.

Из винограда мама сделала несколько бутылок наливки, и папа утверждал потом, что пил её исключительно только по праздникам.

Трудное решение, Кант и прощание с фикусом.

После похода в тайгу жизнь потекла тоскливо и медленно, как будто бы жизнь вокруг затормозилась и сбавила скорость. Долго и нудно тянулись уроки в школе, и не имея часов, было невозможно понять, когда же прозвонит долгожданный звонок, а фургон, который развозил нас по домам, сначала долго не подъезжал к школе, а потом еле-еле тащился по дороге, объезжая огромные и глубокие лужи, образовавшиеся на неровном проселке после осенних дождей. Казалось, что папа стал приходить домой гораздо позже, уже глубоким вечером, а сам вечер тянулся неспешно, заняться, кроме уроков, было нечем, «Хоттабыча» я перечитал уже несколько раз, а других книжек не было. Папа читал газеты, хотя, убей меня, что он там вычитывал, я понять не мог. Радиотарелка, наше окно в мир, сообщала о надоях, сборе урожая и иногда, очень редко транслировала эстрадные концерты — единственное, что я слушал с интересом, особенно если там выступали Тарапунька и Штепсель, Аркадий Райкин или Миронова с Менакером.

Прошло папино сорокалетие, из Владивостока мне привезли новые ботинки, т.к. те, в которых я ходил в тайгу, развалились и стали мне малы, с ребятами мы стали встречаться редко, а наша хижина в лесу стала похожа на ободранную корзину, т.к. все сухие листья с веток, которыми она была переплетена, осыпались, а в тех, которые остались на полу, завелись какие-то жуки, пауки и даже мыши. На улице стало холодно, и постоянно лили занудные дожди. Мы начали топить печку, и это было моим любимым занятием и развлечением, особенно нравилось посидеть с мамой около открытой топки, смотреть на огонь, а потом, когда дрова прогорали, печь картошку в углях.

По ночам до меня доносился довольно громкий шепот, и порой на высоких тонах, моих родителей. Только позже до меня дошло, что обсуждался ключевой вопрос, оставаться мне и маме здесь, и начинать всем троим совершенно новую жизнь, без какого-либо шанса вернуться обратно в Ленинград, или нам с мамой уезжать, а папе оставаться. Был еще вариант уезжать домой до весны, а потом возвращаться в Кневичи, и быть здесь до ноябрьских праздников. Если бы мое мнение было для них важно, то я бы с этим вариантом согласился. Лето в Кневичах мне очень понравилось. Принимать решение надо было до конца года, иначе терялась ленинградская прописка, и комнату надо было сдавать государству. Теперь понимаю, насколько трудный был для них обоих этот выбор. Было неизвестно сколько лет могла продлиться эта ситуация, при которой мы могли бы видеться с папой только раз в году, в его отпуск, и куда в последствии могут перевести папу служить, варианты могли быть всякие. Думаю, что важным аргументом для них было мое образование и вообще будущее, а я продолжал таскать из школы тройки и двойки, приводя маму в ужас.

В конце октября решение было принято, и мы стали готовиться к отъезду в Ленинград, точнее готовиться стала мама, а я вечерами, лежа уже в постели, готовился к прощанию с Кневичами, мысленно возвращаясь к тому, что произошло со мной за эти пять месяцев, что увидел за окном поезда пока мы ехали на Дальний Восток, с чем столкнулся и что узнал нового в этом удивительном месте. Как камушки в кармане перебирал в памяти новые ощущения и впечатления, которые во многом изменили меня и раздвинули рамки моего мир, ограниченного еще полгода назад стенами двора на Басковом переулке. Я чувствовал, что стал другим. Уже много лет спустя прочитал, что при рождении каждый из нас награждается тремя чувствами: умением испытывать радость, страх и гнев, но это, как сейчас говорят, только базовые опции, которые изначально эмоционально бедны, а спектр их переживаний очень ограничен. Возможность расширения, увеличение градаций, оттенков и нюансов этих чувств зависит от жизненного опыта и интеллектуального развития индивидуума, которые позволяют отличать радость, испытываемую от вкусной еды от радости, которая накатывает после прочтения хорошей книги или прослушивания музыки, управлять страхом, а гнев обращать не только во вне на предполагаемого врага, но и во внутрь себя, когда собственные поступки или ошибки этого заслуживают. Похоже, что это и происходило с моими базовыми чувствами, но без какого-либо участия интеллекта, а лишь за счет увеличившегося жизненного опыта, который пришел ко мне самостоятельно, без моих усилий.

В то время, по малости лет, я понятия не имел, кто такой товарищ Эммануил Кант и никогда не слышал, что «все сущее, находящееся за пределами нашего сознания и окружающее нас является объективной реальностью, данной нам в ощущениях». Просто я, к своему удивлению, тем летом, понял, что эта самая «объективная реальность», захлестнула меня как поток наводнения, как снежная лавина, как водопад, преподнося мне каждый день новые ощущения, через которые, как я много позже выяснил, готовясь в институте к зачету по философии, оказывается я её и познавал. Бескрайность лесов и полей за окном поезда, красота Байкала, голодные глаза женщин на насыпи у поезда, сопки, покрытые красными маками до горизонта, махаоны фантастической красоты, уют самодельной хижины в лесу в компании друзей, тайга — как ожившие книжные иллюстрации — и множество других событий и ситуаций, в которых я побывал за пять месяца моего пребывания в Кневичах, их было так много, что некоторые стали забываться в моей голове, и только самые яркие впечатления всплывали в моей памяти, так ж, как вершины сопок выглядывали из тумана, окружившего их по утрам прохладной осенью. Они остались во мне надолго и дали возможность сесть за эти воспоминания.

Эти впечатления и наглядные уроки географии, полученные за время поездки на Дальний Восток, месяцы пребывания там как семена, брошенные в благодатную почву — в мое детское сознание, проросли потом во мне, и я к своему удивлению встречался с их плодами всю свою жизнь.

Наступил день отъезда. При прощании с ребятами Сергей спросил: «Ну, что приедешь в следующее лето? Приезжай, пойдем на дальнее озеро рыбачить с ночевкой». Я не знал, что ответить, и мы пожали друг другу руки, даже белобрысый шкет сунул мне свою ладошку. Могу предположить, что когда он вырос, то в определенной ситуации говорил: «Знаете, и среди евреев встречаются хорошие люди, я в детстве знал одного, нормальный пацан, даже хлебал с ним уху из одного котелка».

Попрощался я и с фикусом, который стоял у моей кровати. Честно говоря, я здорово был виноват перед ним. Он столько претерпел, но ни разу не выдал меня, не дрогнул ни одним из своих темно-зеленых листьев, которые все вытерпели, не пожелтели, не покраснели от стыда и страданий, которые они как живые существа конечно испытывали, когда я, ленясь и побаиваясь ночью выйти в темный коридор, орошал землю в кадке. Прости меня, бедный фикус, возможно, ты еще жив, ведь фикусы, если с ними хорошо обращаться, живут по сто лет.

Удивительно, но я не помню, как прошел последний день в Кневичах, где и как мы садились на поезд, помогал ли нам Семочкин и как прошло прощание с папой. Понимал ли я, что расстаёмся мы с ним надолго, видеться будем только раз в году, а из средств связи будут только неспешные письма, по телефону в Кневичи позвонить будет нельзя. Странно, но ничего в памяти не осталось — ни Байкала, ни туннелей, ни рек, ни мостов, абсолютно ничего. Не исключено, что у меня, как в смартфон, просто закончилась память, наступило переполнение.

В школе, в первый же день после возвращения, мне задали на дом сочинение на тему «Как я провел это лето», которое все остальные ребята писали еще в первой четверти. Я его написал и получил за него, как было принято тогда, две оценки: двойку и пятерку. Первую за грамотность, а вторую за содержание. Учительница даже прочитала его перед классом, морщась время от времени, когда натыкалась на ошибки, а ребята с удивлением и недоверием слушали мой рассказ о «Жарком лете 53-го».

4.Послесловие

В конце 1955 года папа был комиссован по состоянию здоровья, демобилизован и вернулся в Ленинград. За эти два года он предпринимал несколько попыток добиться перевода из Кневичей, если не в Ленинград, то хотя бы на Север, но ничего не получилось, и папа продолжал служить в Кневичах, и мы виделись с ним только два раза, когда он приезжал в отпуск. Писала и мама в адрес командования с просьбой о переводе мужа обратно в Ленинград, возможно, папа даже не знал об этом. В ответ она получила письмо, фрагмент, которого помещаю:

«Уважаемая т.Червинская. Считаю своим долгом сообщить Вам следующее. Поскольку Ваш муж связал себя с воинской службой и уже находится на ней около 15 лет, менять профиль ему нецелесообразно. Он на хорошем счету, имеет перспективу роста и неограниченные возможности. Жизнь же военного человека неизбежно связана с переездами, перемещениями и подчинять её мотивам квартирным или каким-либо другим материальным соображениям, нельзя».

Формально он был прав, хотя не сам папа выбирал себе карьеру военного, не о ней он мечтал в молодости, просто жизнь так распорядилась. Его в самом деле повысили, перевели на службу в штаб ВВС Тихоокеанского флота на должность старшего инспектора, который располагался недалеко от Владивостока. Но это мало, что изменило в его настроении, он и мама очень скучали друг о друге. Мама сохранила все папины письма, полученные от него за два года разлуки, и я их недавно все прочитал. Они были пронизаны нежностью, любовью, ожиданием встреч, планами на будущее, беспокойством обо мне, о папиных родителях в Одессе. Это были очень трудные годы, не надо забывать, что маме, когда мы уехали было всего 33 года, а папе 40 лет, они были молодыми людьми, страдающими друг без друга.

В конце 1955 года появился шанс перевода папы на Север, но в ноябре все решило заключение врачей госпиталя, куда папа попал в связи с резким обострением болезни сосудов обеих ног. Оно гласило: «Признан негодным к службе в мирное время, ограниченно годен второй степени в военное время».

Папа вернулся в Ленинград, но вернуть ему себя прежнего уже не удалось.

Август 2022 г, поселок Ганино.