У Горького – это Волга, лямка бурлака. У меня, конечно, ничего подобного не было. Не было тяжелого изнурительного труда. Но физического труда я не боялся. Не избегал. Еще мальчишкой все научился делать своими руками – и столярную работу, и слесарную, и паял, и модели электромеханические делал. На Литейном комната зимой обогревалась печкой. Наши дрова хранились на втором дворе дома, в низком подвальном помещении. Рядом с дровами соседей. Никто дрова свои ни огораживал, ни охранял. Случаев воровства чужих дров не было. С десяти лет моей обязанностью после школы было протопить печку. Спускался в подвал, колол дрова, складывал в мешок и относил домой по крутой высокой лестнице. Лифта в доме не было. Сразу после поступления в институт – колхоз. Нас направили в деревню с выразительным названием «Гнилки». Студентам колхоз выделил избу. Мы сколотили нары. Там и жили. Еду себе готовили на огне в огромных кастрюлях. Часть продуктов привозили с собой. Тушенка, каши. Колхоз давал картошку, овощи, молоко, хлеб. Работали на полях. Занимались прополкой. Каждый старался отличиться, сделать побольше объем работы. Так было принято. Такая была молодежь. Я тоже старался. И, хотя силенок было не занимать, я тогда уже был чемпионом Ленинграда по академической гребле, ну никак не мог я выбиться в передовики. Сноровки не хватало. В передовиках у нас были ребята и девчата, приехавшие из провинции, в основном – из Белоруссии. В колхозы ездили работать каждый год. Приходили первого сентября на учебу. В институте проводилось собрание. Объявлялось: когда, куда, с кем, кто старший, какие продукты купить, что взять с собой. И – на месяц помогать стране в уборке урожая. Осеннюю работу можно было заменить летней стройкой. В одно такое лето меня направили копать котлованы под фундаменты будущих домов. С нуля возводился район Малой Охты. Кто мог подумать, что через несколько лет мы с родителями получим квартиру именно там и переедем жить именно в этот район? Закончил институт. Распределился, пришел на работу – сразу в колхоз. Там работали больше для галочки, для блезира. Позже было принято направлять сотрудников на овощебазы для переборки овощей. Ненадолго – на день, на два. Так продолжалось до девяностого года. Это было даже тогда, когда я работал в Академии наук. Бездарная показуха. Научные работники, аспиранты, кандидаты, доктора наук с приличными зарплатами делали вид, будто они что-то делают. К девяти приезжали на овощебазу. В десять приходил представитель, разводил группы по разным складам. К пол-одиннадцатого добирались до места работы. Приходил другой человек, делал инструктаж. Давал тару. В одиннадцать приступали к работе. В час – обеденный перерыв, перекус. В два понемногу приступали к работе. В три – может, пора заканчивать? Вызывали представителя. Ну, хоть что-то сделали – и, слава богу. А можно взять с собой овощей, морковку, капусту? Возьмите немного, это разрешается. План почему-то всегда выполнялся. За выполнением плана следил лично парторг института, доктор наук, между прочим. Откровенное издевательство над здравым смыслом. Да уж. Никак не университеты Алексея Максимовича. Ничего бы не случилось, если бы у меня не было этого дурацкого опыта. Но, что было, то было. Ни от чего в своей жизни я не отказываюсь. У каждого свои университеты, своя школа жизни. У меня свои были. Расскажу о настоящих университетах.

Первым университетом была коммуналка. Соседями по коммуналке были дядя Петя, его жена тетя Женя, их сын взрослый Толя. Хорошие были люди. Конечно, они не были мне дядей и тетей, но так было принято называть взрослых. Имена-отчества тогда не практиковались в быту, непролетарское это дело фигли-мигли разводить. Первым на кухне появлялся толстый добродушный дядя Петя. На кухне была дровяная плита и отдельно – газовая плита. Дядя Петя выходил в ядовито-голубом нижнем белье, неважно, есть кто на кухне, нет ли. Зажигал газовую духовку, вставал к ней поближе – грел задницу. Обязательный ритуал перед уходом на работу. Тетя Женя – приветливая, рано состарившаяся черноволосая женщина с худым темнокожим лицом. Она не работала и по просьбе матери иногда приглядывала, чем я занимаюсь. Хотя после ухода Надежды Даниловны я сам управлялся со всеми делами – и переодеться после школы, и протопить печку, и поесть, и уроки сделать. Но матери было спокойней, что в квартире есть пара небезразличных глаз. Толя был невысокий складный блондин, похожий на Утесова. Работал водителем. Перед уходом на работу обязательно чистил туфли – только носки. Остальное не видно – тогда носили очень широкие клеши. Толя был очень добрым, но непутевым – все время попадал в какие-то передряги. Много раз его забирали в отделение милиции. И с женщинами ему не везло, подружек находил – одна стервозней другой. Но у Толи был талант. Толя фантастически красиво свистел. Думаю, что он мог бы выступать на эстраде. Если Толя был дома, из их комнаты постоянно доносились рулады – популярные песни, романсы, арии из опер. Тетя Женя часто советовалась с Любовь Львовной, моей матерью, что же ей делать с этим беспутным Толей.  Мать, сидя с королевской осанкой за кухонным столом, обсуждала проблемы с тетей Женей и Толей, не торопясь что-то объясняла. Не знаю, помогали ли им ее советы, но оба возвращались в свою комнату заметно успокоенными.

А потом дядя Петя и тетя Женя получили квартиру, и соседкой стала одинокая мама с девчонками Ирой и Ниной, шестнадцати и восемнадцати лет. Начался коммунальный ад. Эти женщины были постоянно в борьбе. За места на кухне, за конфорки на газовой плите, кому идти в туалет, кто должен занимать ванную комнату. В какой-то момент в ванной неожиданно появились утки и сено. Был и такой эпизод. Соседи не понимали, что ванна – для того, чтобы мыться. Сколько платить за свет? В квартире появились две раздельные электропроводки, два счетчика, два раздельных освещения в местах общего пользования. Женщины боролись за свое место под солнцем так, будто это был «их последний и решительный бой». Крики, споры. Наши вещи сдвигались без объяснения, иногда выбрасывались. Холодильников тогда не было. Продукты и приготовленная пища хранились между дверьми или за окном. Время от времени нам в обед подливали какую-то дрянь. Через пару лет младшая, хорошенькая, склочная Ира вышла замуж за военного; ее мужа мы редко видели, он больше бывал в части, зато появились двойняшки – мальчик и девочка. И куча пеленок, развешанных буквально везде. Это добавило женщинам аргументов в их постоянной борьбе за свои законные права. Как моя мать все это выдерживала? Как сохраняла спокойствие? Мудрость, доброжелательность и выдержка сделали чудо. Прошло время, сестрички получили отдельное жилье. Их мать сохранила за собой комнату. Она теперь редко появлялась на Литейном. Больше времени проводила с дочерьми, помогала им устраивать свою жизнь. Со временем она уехала насовсем. Но долгие годы после этого она еще приезжала к Любови Львовне, иногда – одна, иногда – с дочерьми. Чтобы поговорить. Поделиться. Посоветоваться, как поступить. Я, конечно, не участвовал в отгремевших коммунальных баталиях, но слышал краем уха тихие разговоры родителей о проблемах, которые нам создавали сквалыжные соседи. А потом был свидетелем нерукотворного чуда, сотворенного ангельским терпением моей матери. Мало хорошего в этой коммунальной экзотике. Теперь – экзотика, тогда – правда жизни. И школа жизни. Как ни посмотри – тоже мои университеты.

Дворовые университеты. Так было принято: после школы – сразу во двор. Дети старались побольше времени проводить на улице. Уроки можно и позже сделать. А на дворе – друзья. Через второй двор можно выйти к широкому Баскову переулку. Там катались на велосипедах.  Нас было трое друзей: Алик, Вовка и я. Учились в одном классе. Бегали в одном дворе. Вовка жил в комнате с родителями, со старшей сестрой и ее мужем. По ночам подглядывал, как они занимались любовью, а днем нам докладывал обо всем, что удалось увидеть. Сохранилась фотография – мы втроем, обнявшись, в пионерских галстуках, счастливые. Держались вместе. Невысокий, кряжистый Алик был из нас самым сильным. Мы часто мерились силой на руках – кто кого. С Аликом не могли справиться более рослые ребята из старших классов. Играли в слона. Одна группа изображала слона, другая запрыгивала на слона и старалась удержаться, не упасть. Игры были разные. Боролись. Если кого-то из нас троих начинали теснить мальчишки, тут же прибегали двое других. Нет, это не были серьезные стычки – возились, боролись в шутку, со смехом, кто кого. Но о серьезных стычках мы знали. Заходили иногда в многочисленные дворы Баскова переулка, Артиллерийской улицы. Они соседствовали с Мальцевским рынком. Там собиралась местная шпана. Договаривалась идти бить Лиговских. Или на Ваську. Слышали мы и о таких баталиях. Считалось, что Лиговские тогда были самые крутые. Они сами иногда приходили на Басков и наводили шорох. Бывала там и посерьезней публика. Приблатненные договаривались взять мясо на Мальцевском рынке. Ограбить мясной прилавок. Всем известны были пути отхода проходными дворами и сквозными подвалами. Долетал до нас  и непонятный говорок этих фартовых ребят. Феня и обсценная лексика сами собой понемногу занимали место в нашем сознании. И матерные шутки-прибаутки. Вроде услышал мельком, а оставалась эта ерунда в памяти на всю жизнь. Детские впечатления – самые устойчивые. Рад бы не вспоминать потом, а никак – невозможно забыть «о голом заде макаки». Типа: «нас рано, нас рано мама разбудила, с раками, с раками супом нас кормила…» или «мы пук, мы пук, мы пук цветов сорвали, мы пёр, мы пёр, мы пёрли их домой…». Конечно, и покруче были прибаутки. Можно сказать – совсем крутые. Шпана показывала нам, зеленым, неискушенным малолеткам балисонг – нож-бабочку. Научила играть в биту. Впечатления оставались. Но романтика эта нас всерьез не увлекла. Не оставила заметного следа в наших неиспорченных детских душах. Мы были такие дурачки. На дополнительных занятиях английским всерьез уговаривали учительницу написать Черчиллю письмо типа “Churchill is a fat pig” (Черчилль – жирная свинья). Ближе к старшим классам среди нас уже появлялись более тертые, «опытные» в вопросах взрослой жизни. Толстый, круглолицый Юрка Журавлев старался показаться самым отвязным. Он приносил из дома боевой пистолет своего отца, заряженный патронами, и хвастался им в туалете. Однажды, случайно разрядил пистолет в кармане. Пуля обожгла кожу бедра, но ничего всерьез не повредила. О девочке, которая ему нравилось, он говорил небрежно, лениво потягивая папиросу: «есть за что, есть во что, было б чем». «Крутой» Юрка после школы подался в милицию, сдавал за деньги зачеты по боевому самбо. Не сделал в милиции карьеры. Еще молодым мужчиной был уволен из ее рядов по зрению.

И с Юркой, и с Аликом, и с Вовкой мы дружили, пока я не перешел в другой класс, класс с английским языком. А они перевелись в другую школу. С тех пор мы редко встречались. Детская дружба не всегда оказывается прочной. Однажды, когда я был уже студентом, мы встретились с Вовой. Он скептически осмотрел меня. Что он мог увидеть такого особенного в моей обычной, весьма скромной одежде? «Ну, как дела, господин Кругосветов?» – с иронией спросил он. Вопрос, который не требовал ответа. Что случилось, почему я стал для него «господином»? Мне казалось, что ни заносчивости, ни барства во мне не было. Я не в обиде на Вовку. Откуда ему, обычному парню из рабочей среды, было знать, насколько непросто, очень даже непросто складывалась жизнь нашей семьи в пятидесятые годы?

До сих пор мне непонятен этот его вопрос: «Как дела, господин Кругосветов?». Видно причину надо искать в судьбе самого Вовки. А она мне неизвестна. Не знаю ничего о его судьбе. Хотя мог бы и знать. Видно, не так уж он был неправ. Господин Кругосветов успешно закончил школу, без труда (по его, Вовкиному мнению) поступил в институт, имел повышенную стипендию. Зачем ему, Кругосветову, интересоваться теперь друзьями детства?

Новый класс – новые друзья. Как раз в то время объединяли мужские и женские школы. Появились девочки. Детская дружба стала отходить на второй план. Первым в нашем классе о любви заговорил Вадик Лапинский. Смешной, в очёчках, маленький носик картошечкой, вывернутые вперед губки. Он влюбился безответно в нашу первую красавицу – Верочку Бронштейн. Каждый день провожал ее домой. А когда над ним подсмеивались, говорил: «какие вы все-таки дураки, никто из вас даже понятия не имеет, что такое любовь». Не знаю, как во всем остальном, но такие его высказывания Верочка поддерживала и одобряла.

Я пошел заниматься греблей. Поступил в старинный гребной клуб «Энергия». Клуб был основан в 1911 году. Греб я в том самом клубе, который подробно описал Алексей Николаевич Толстой в «Гиперболоиде инженера Гарина». Добирался до Крестовского на трамвае номер двенадцать. Выхожу на Литейный, вижу: мой трамвай зигзагом протискивается с Некрасова на Белинского. Бегом, огромными шагами наискосок пересекаю Литейный, успеваю догнать трамвай на последнем повороте и вскакиваю на подножку. Прекрасная пора. Летом, помимо тренировок, катаемся на фофанах, купаемся в теплой Крестовке, отделяющей Каменный остров от Крестовского. Прыгаем с моста в ту же Крестовку. «Энергия» – родной дом для членов клуба. Где в свое время выросли и окрепли потрясающие спортсмены. Мачигина, Тюрин, Золин, Федоров. Слава советского спорта. Где теперь этот клуб? Возродятся ли когда-нибудь репутация, популярность, имя ленинградского гребного спорта? Все снесли. Несколько лет назад жилые и административные здания, земельный участок клуба были отданы, чтобы построить жилье для сотрудников аппарата и судей Конституционного суда РФ. Нет больше клуба, где бывали инженер Петр Гарин и славный советский сыщик Василий Шельга. А могли бы и сохранить. Не бережем своего прошлого. Своей истории.

Времени хватало только на школу и на спорт. Дворовые университеты закончились. Что запомнилось? Больше всего осталось в памяти, как в те времена я дружил с маленькой детворой. Мне нравилось во дворе возиться с малышами. Младше меня лет на пять-шесть. Мы залезали на широкий подоконник в парадной. Я читал им детские книжки. А еще рисовал «кино». Чтобы получилось «кино», бралась длинная ленточка бумаги, складывалась пополам, на верхних сторонах каждой половинки рисовались два похожих рисунка. Например, дед ударяет метлой козу. На одном – он опускает метлу на голову козы, на другом – поднимает метлу, а коза ударяет его рогами в живот. Верхний рисунок наматывался на карандаш. Если двигать карандашом вправо-влево, рисунки быстро сменяют друг друга, и мы видим движущееся «кино» из двух кадров. Прекрасная забава. Малышам очень нравилась. А еще по заказу рисовал зверей, мамонтов, домики, крокодила, который «солнце проглотил», и многое другое. Школа любви к детям – тоже, наверное, мои университеты.

О самой школе нечего сказать. В школе было все хорошо, благополучно. Учился я легко. Закончил с золотой медалью. Спортом занимался. Вышел из школы в жизнь – и первый удар. Первая встреча с жизнью – вступительные экзамены. В тот год медаль не освобождала от экзаменов, даже льгот не давала. Мать очень волновалась. Одела меня скромно-прескромно, в старенький пиджачок, чтобы не выпячиваться. Знала, что для таких, как я, то есть, для космополитов, как тогда говорили, есть ограничения на прием. Все экзамены сдал прекрасно. Теперь, последний. Сочинение. Выбрал ту же тему, что и на выпускных экзаменах в школе. Где все было сделано без ошибок. И за которую получил в свое время пять. Я совсем не волновался. Память прекрасная. Я написал сочинение, как в школе, один к одному, тщательно проверил и сдал с легким сердцем. Получил трояк. Полная неожиданность. Как это могло получиться? А не проверишь, не оспоришь. Вот тебе и Хрущевская оттепель!

Два года уже было этой Хрущевской оттепели. А если с 53-го, то пять. Да какая оттепель? Одно название. 56 год – XX съезд. О культе личности. О мирном сосуществовании двух систем. Сближение с оппозиционной Югославией, отношения с которой были разорваны при Сталине. И в том же году – подавление «контрреволюционного Венгерского восстания». В 57-ом – постановление об активизации антисоветских элементов, значительное увеличение числа осужденных за контрреволюционные выступления. За любые критические высказывания студентов выгоняли из институтов. 58 год – массовые выступления в Грозном.  В конце 58-го года в связи с присвоением Пастернаку Нобелевской премии печать открыла военные действия против поэта. Его обвиняли в предательстве, называли Иудой, отщепенцем, сорняком, лягушкой в болоте … «Народ не знал Пастернака как писателя… он узнал его как предателя…». «Я книгу не читал тогда и сейчас не читал». «Ярчайший образец космополита в нашей среде». Будущий патриарх КГБ товарищ Семичастный, тогда еще первый секретарь ЦК комсомола, прославился словами: «Даже свинья не гадит там, где кушает».

Я пропал, как зверь в загоне.

Где-то люди, воля, свет,

А за мною шум погони,

Мне наружу ходу нет.

Б.Л.Пастернак («Нобелевская премия», 1959 г.)

А до этого: 53 год – подавление протестных выступлений в ГДР, 56 год – в Польше, в Тбилиси, активизация антирелигиозной борьбы, уничтожение церквей.

Чего мне роптать? Трояк за сочинение. Какие пустяки! Тем более что для меня все, в конце концов, обошлось. На математике и физике отсеялось много абитуриентов, и проходной бал оказался достаточно низким. Я поступил. Но послевкусие осталось. Я забыл об этой оборотной стороне жизни до окончания института, до окончания студенческих лет, лучшей, прекраснейшей поры юности. Вот это были университеты. Самые счастливые в моей жизни университеты.

В начало

К предыдущей главе

Далее