Меня предала женщина. Измена не главное: бывают измены без предательства и предательства без измен. Главное в пустоте. Живёт человек, как птица в гнезде. Натаскал туда прутиков, пуху настелил, щёлки слюной замазал – красота. Гоняется он день-деньской за мошками и не устаёт никогда, потому что каждую мошку ждёт раскрытый клюв и благодарный взгляд, и от этого взгляда такая сила в крыльях появляется, что всю бы Землю облетел за этот взгляд!

И вдруг бац! – ты что это себе навоображал? Какой взгляд? Какая такая благодарность? За дохлого комара, что ты вчера притащил? Или за вонючую гусеницу? Так её есть было нельзя! Мир, слава богу, не без добрых людей. Есть кому бедную ласточку пожалеть! Вот, сосед наш, голубь Тимофей Петрович, пока ты за одним комаром гонялся, полное гнездо проса натаскал. Пропасть не дадут!

И всё. И никакая ты не птица и вообще никаких больше аллегорий. Одна пустота. С работы уволился, ни кола, ни двора, друзьям не до тебя, и хуже, чем сейчас, может быть только завтра. Прислали бы приглашение из отеля «Танатос», да кто ж пришлёт? Экая роскошь – красивый и лёгкий уход! У нас всё гораздо беспросветнее.

В таком настроении зашёл я в чебуречную у Московского парка Победы. А чебуречная была знатная! Суп чанахи стоил сорок копеек, порция чебуреков тридцать шесть, а если ресурс позволял устроить праздник живота, за пятьдесят копеек можно было получить два шампура отличного шашлыка. Всё горячее, острое и жирное, а значит, вкусное. Чанахи, шашлык, чебуреки, ещё какой-нибудь компот – полтора рубля! Вы скажете, разврат? Но я обожал этот разврат! А уж «бездны мрачной на краю» куда ж и пойти страдальцу, как не сюда? Это же как последнее желание приговорённого.

А устроено заведение было обычным образом для мест с претензией на солидность – не убогая рабочая столовая, но и не кабак с халдеями, как называли официантов в ту пору. Понятия средний класс тогда не существовало, но средний класс был, и отличался он от низшего сословия зачастую не уровнем дохода, а способом его траты: на полтора рубля можно было купить бутылку «Белого крепкого» и плавленый сырок, а можно пообедать в такой чебуречной.

Входя, человек брал поднос и становился в очередь. Очередь, отгороженная хромированными перильцами, от раздаточного окна двигалась к буфету, где кассирша в накрахмаленном переднике и наколке получала плату за обед. Она же торговала буфетной снедью и напитками, и, что крайне важно для нашей истории, не дешёвым портвейном и бутербродами с покарёженным временем российским сыром, а масcандровскими винами, шампанским и фруктами. Бутерброды, конечно, тоже были, но свежие и пристойные. Были и с икрой. Так вот, когда я, скорбный, как церемониймейстер крематория на Пискарёвке, и убитый, как семеро повешенных, дошёл со своим подносом до кассы, от буфета к своему столику прошла женщина с фужером шампанского и тарелкой. На тарелке возлежала, как мадам Рекамье на картине Луи Давида, шикарная гроздь винограда и так же светилась матовым светом.

Расплатившись за излишества на своём подносе, я тоже прошёл к свободному столу, но уже совсем не печаль и жалость к себе переполняли мою душу, но  жгучий стыд, потому что та, что снова  заставила меня ценить жизнь, имела в тысячу раз более меня прав на жалость и причин для тоски. Имела, но жалости не желала.

Не знаю, какая хворь в раннем детстве или в утробе матери изуродовала несчастную. Обычные шею, торс, талию и живот заменяла короткая, горбатая спереди и сзади головогрудь. Руки и ноги были искривлены и не очень послушны хозяйской воле. Прямо над воротником зелёного потёртого детского  пальтишка из дешёвого драпа сидела большая сорокалетняя голова с некрасивым лицом карлицы, но неожиданно живые глаза смотрели на мир с любопытством и вызовом. Ни укора, ни смирения не было в её взгляде. Она села за стол, отщипнула ягоду от виноградной кисти и, медленно пережёвывая, поднесла ко рту бокал с шампанским.

Покончив с ужином, я вышел из заведения. Прежние, непреодолимые час назад неприятности стали незначительны и даже смешны.

Прошло много лет. Одним пасмурным утром на каком-то полустанке я принял за удар судьбы её бодрящий пендель и совсем было собрался предаться унынию, но от невесёлых мыслей отвлёк меня местный дурачок. Он вышел из дощатого здания станции и уселся на скамейку, как на лодку в озере подсолнечной шелухи. Повернув доброе лицо слабоумного к утреннему солнцу, в это мгновение показавшемуся из-за облаков, он потянулся, протянул к солнцу руки и заулыбался блаженно, благодарно и счастливо. Только улыбка ребёнка светится таким счастьем.

Внезапно вспомнилась случайная соседка по той давнишней трапезе. Я укорил себя за то, что чуть не забыл её урока, и энергичным шагом направился к зданию станции. Я уже знал, что мне делать.