Глава 8

В Росгипросельхозстрое я наработался, провел здесь почти девять лет, и мне тут порядком надоело. Хотя в отделе работает новый начальник Бурцев В. М., работа здесь не несёт мне уже ни радости, ни вдохновения. Столько крови я испортил себе, работая в этом коллективе, что срок пришёл – и я ухожу.

Из нашего отдела увольняются четверо – Сухова, Некрасова, я, Римма, и следом готовится Порина.

Меня взял Зинцов Борис Павлович на должность старшего инженера в отдел промузлов и согласований. Я начинаю работать на новой работе довольно успешно, поскольку планирование для меня – дом родной. Освоиться с объектами планировки особой трудности для меня не составляло, хотя железные дороги и автодороги мне пришлось немного проштудировать. Езжу в командировки в Бузулук, в Оренбуржье, в Курган – и везде есть дела.

А в это время наши вожди судят молодых людей – писателей Синявского и Даниеля, причём никто не знает, что они натворили и в чём суть этого судопроизводства – суд закрытый. Чехословацкие события скрываются, о демонстрациях в Польше тоже молчат, а в нашем институте серьёзно ведутся занятия по гражданской обороне: рассказывают, как выжить в ядерной войне. Неужели в наших верхах допускают возможность ядерной войны с Америкой?

Я поступил в Ленинский университет знаний, о перспективах технического прогресса там читал лекцию профессор Марченко. Говорил неплохо. А в Америке убит Роберт Кеннеди. Америка не готова к переменам, не готовы к переменам и мы.

Читаю у Лермонтова: обидно жить в полунищей, одержимой стране. В этом есть азиатское начало – семья, забитая отцом-деспотом. И беда не в том, что немногие страдают, а в том, что многие страдают и не замечают этого. Парадокс в том, что коммунисты, приняв эстафету от царизма, несут её полвека в полной уверенности, что творят благо для народа. А нёсшего действительно благие реформы для России Петра Столыпина убили, не разумея азов экономики. Сталинский геноцид и совершенное скотоводство (никто не подобрал более адекватного термина) в трудоустройстве всего советского народа «для народного блага». И находятся ещё люди в нашем государстве – например, генерал Варенников – который находит для всесоюзного скотника имя «Россия». Абсурдность нашего государства не имеет предела!

С 19 июля по 9 августа 1965 года я в отпуске в Юрьевце. Погода не удалась – дожди, прохлада, даже ни разу не искупался в Волге. Зато встретил однокашников – Владика Ручкина, В. Кляузова, Ю. Злобина, Б. Крутова, В. Бодунова. Всё это ребята с нашей Воскресенской Горы, все мы когда-то играли в футбол на стадионе, все друзья-товарищи. Да и учились почти все вместе, кажется, в школе № 2. Но вот что могу отметить: никто из нашей ватаги не научился пить спиртное. Один разве В. Кляузов относился к алкоголю как к обычной подпитке, но этому его научил ещё отец. Я, бывало, нередко заходил к ним вечерком домой, учась в старших классах, и часто попадал на ужин. Отец у Валеры обязательно наливал какую-то ёмкость перед ужином, приглашая к тому и сына. Я же к спиртному был совсем не привычен, водку воспринимал лишь как горькое и невкусное питьё.

Тем не менее, время бежало, и все мы разъехались кто куда. Кто на работу, кто на учёбу. Так и я 8 августа приехал на пассажирском катере «Метеор» в Горький, чтобы пересесть на самолёт до Челябинска.

Горький я проезжал уже не первый раз и всякий раз я ощущал его неопрятность, какую-то замшелую заброшенность провинции, где даже на самом чистом месте можно во что-то вляпаться или куда-то провалиться. А старые деревянные дома за Окой буквально дурно пахли и народ там какой-то «бомжевой». (Правда, было это в 60-ые годы прошлого века, о 21-ом веке не скажу, потому как давно там не был). В Челябинске опрятности больше, больше капитальности, а замшелостью и не пахнет.

22 сентября 1965 года вечером я пришёл в больницу на ЧГРЭС, в родильное отделение. Там лежала Рона Агаповна, моя жена. Она собиралась рожать, но в 8.10 этого числа девушка из больницы сказала, чтоб ответа я не ждал: роженицу только что положили на стол. Я пошёл домой и был совершенно уверен в хорошем исходе, но потом вдруг возникло смутно-тревожное чувство. Погода была дрянь, небо серое, видимость плохая. В 20.35 я снова позвонил в больницу, и мне посоветовали перезвонить минут через 10-15. Дождь всё лил, и потом шёл всю ночь. Я позвонил ещё, и девушка ответила: «Кажется, у неё родилась дочь. Сейчас посмотрю. Да, дочь, вес 3400 граммов». Я повесил трубку и пошёл домой всё с тем же неопределённо-тревожным чувством. Спал с неприятными снами, и следующую ночь я спал плохо, часто просыпался.

Как видно, не случайно: сегодня 22 сентября 1968 года, примерно в 4.20 дня, было солнечное затмение. Затмение было неполное, луна наползала справа, и снизу оставался незаметный кусочек солнца. Я пробовал смотреть на солнце через двое очков и даже несколько раз щёлкнул фотоаппаратом «Зоркий». Во время затмения сумерки всё же наступили, и это было похоже на безжизненную природу. Тени от домов и деревьев стали какими-то мёртвыми.

Всё те же чувства тревожили меня, видел нерадостные сны.

Я до сих пор не вполне понимаю, почему Лина появилась на свет 22 сентября, как говорила санитарка, а официально рождение Лины – 20 сентября.

Но наша жизнь продолжается: я работаю, а Рона пока управляется с ребёнком. Он ещё совсем мал и часто плачет, хотя наша бабушка приходила, осмотрела Лину. Сказала, что грыжи нет, похоже, нет и «кочерги». Сказала, что показывать людям ребёнка не следует до полугода, так как у людей бывает дурной глаз, и на такое малое дитя это может плохо подействовать.

В октябре месяце я снова отправился в Бузулук, где снова прорабатывался вопрос перенесения намеченных к строительству двух металлообрабатывающих заводов с целью снижения вредных последствий для экологии Бузулука. В Бузулуке эта точка зрения была поддержана и согласована, но нам было рекомендовано обсудить этот вопрос в Оренбурге.

Главным архитектором Оренбургской области оказался В. Колесников – бывший мой однокашник по институту, и даже по оркестру народных инструментов. Однако, держался он совершенно официально и даже, хотя бы мельком, не вспомнил о былом. Сам он решать ничего не стал, а повёл нас на приём к секретарю обкома по промышленности – то ли Воронову, то ли Воронину. Секретарь принял нас просто, больше слушал, говорил очень мало. Мне он показался грубоватым, тяжеловесным человеком, почитающим себя за попечителя всех лесных зверюшек. В конце беседы, а разговор шёл около часа, он изъявил желание рассказать анекдот: «У армянского радио спросили: что делать с Дубчеком? Радио отвечает: дуб спилить, чека оставить». Нас было трое, кроме секретаря, и все промолчали, словно и не слышали; а я осторожно заметил, что тут не «армянским радио» пахнет.

В суть вопроса секретарь не внедрялся, и всё наше собрание как бы ничего и не стоило. Мы ушли и со Степаном Астаниным вернулись в Челябинск – вполне серьёзно, буквально в день появления в магазинах водки (30.10.68). Такая политика со спиртным тайно называлась политикой сдерживания, очень похожей на сдерживание количества носков, утюгов, детских сосок, машин, хороших дорог и всего прочего.

А Лина наша растёт смышлёная, не капризная. Врачи говорят, что у неё врождённый порок сердца. Внешне это никак не заметно, но неприятно очень. Непонятно, откуда он взялся: ни у Роны, ни у меня нет ничего подобного.

Спустя много лет я определил причину этого порока. Когда Рона была в положении, мы с ней серьёзно поспорили о чём-то. Вот этот конфликт и сказался, я совершенно уверен. Но в то время мы, и я в первую очередь, не могли даже об этом подумать. Теперь же я кляну себя за то денно и нощно, хотя уже впустую.

А американцы облетели Луну (Борман, Ловелл, Андерс) и вернулись с триумфом. Наши тут же, в пику им, опубликовали эксперимент с тремя парнями, проводившими его ещё 6 ноября по регенерации естественных отходов.

Зима 1969-го года всё же суровая. По работе мне пришлось съездить в город Орск Оренбургской области. Морозы стояли там до минус сорока градусов. В Москве наверняка было теплее, но в Москве тревожно: произошло нападение на машину с космонавтами, движущуюся в сторону Кремля. Наверняка, целью нападавшего были не космонавты, а члены Политбюро.

Я всё же не покидаю Университет Ленинских знаний. Лекции читаются каждые две недели по субботам. Бывают интересные, стоящие, а бывают – ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Но недавно выступала кандидат медицинских наук из Москвы Славина с лекцией по психологии и физиологии труда. Интересно и содержательно. Оказывается, у нас в стране есть предприятия, на которых за месяц рабочие теряют в весе 4-5 кг. Говорила о вещах совершенно криминальных, о бестолковости и безграмотности нашей. И всё это совершенно неудивительно, памятуя о том, что во главе нашего государства с двадцатых годов – кажется, с 1925 г. – водрузился скотовод, который год за годом уничтожал всякого, кто мог быть хоть чем-то ему опасен, и в 30-ые годы взрастил совершенно ското-свинское племя с мышлением на уровне баранов. Не удивительно, что после самосожжения Яна Полаха в Чехословакии Брежнев снова послал строгое письмо в ЦК КПЧ, а у нас в конце марта 1969 года толпы народа слоняются около магазинов и трамвайных остановок – мужики навеселе, а женщины грубо дёргают их за рукав и не стесняются в выражениях.

Мать пишет из Юрьевца, что сын дяди Саши Олег из армии пришёл досрочно, инвалидом. Молодой парень списан из армии подчистую по причине лучевой болезни. А кто же за это ответит? В нашей стране с человеком могут сделать что угодно и спишут его за ненадобностью, как изношенные сапоги. А родителям ни слова – а зачем говорить с «баранами»?

Лина наша растёт, ей уже пошёл седьмой месяц. У неё комбинированный порок сердца, и врачи без специального обследования не могут сказать, как пойдёт дело дальше. Советуют оберегать от болезней, и мы стараемся. Врачи же говорят, что давно пора делать прививки, но в больнице нет вакцины. Вот уже полтора месяца врачи ругаются с руководством, но поделать ничего не могут.

А наши хоккеисты во второй раз (3:4) проиграли чехам, и это неожиданно, поскольку хоккеисты обычно всегда находили в себе силы для психологического перелома в игре в свою пользу. А нынче не вышло. Разве хоккеисты не люди? Разве они не видят, что творит СССР с Чехословакией? Они не могут не понимать, на чьей стороне правда.

Сегодня (19.04.1969) ходил на лекцию Ленинского университета знаний в ЧПИ. Зал большой, в него входит не менее 800 слушателей. Выступал главный корреспондент Академии наук СССР по мировой экономике В. Л. Тягуненко. Академик отработал менее чем полуторачасовую речь, и все разошлись. В конце программы люди всё же остановились и стали задавать вопросы. Но он ни на один вопрос не ответил, даже вопрос в записке прочесть как следует не смог, путался, не понимал, о чём речь и откладывал записку в сторону.

А в прошлую субботу я отнёс в редакцию «Вечерний Челябинск» свою статью вроде фельетона. Речь шла о наименовании улиц, магазинов и пр. Статью читал ответственный секретарь, худенький человек лет сорока. Сказал, что материал можно использовать в рубрике читательских раздумий, но написано растянуто, не надо вдаваться в философствование. В завершении беседы спросил: «А почему нельзя назвать магазин для новобрачных «Счастье»?». Я не ожидал такого вопроса – считал, что из статьи можно всё понять. Но ему это непонятно, и я, к сожалению, ничего не смог ему объяснить. Спустя месяц-полтора из газеты мне позвонили и сказали, что в статье поднято слишком много вопросов и газета не решилась её публиковать, а передала её в горисполком.

Конец 1969 года какой-то неряшливый. В Юрьевце пробыл недели две, пытался рыбачить с берега, но поймал всего одну рыбку. Кругом неурожай, всё дорожает, жизнь всё хуже и хуже. Детям в Кремле велят читать Ленина, думать о нём, ему отдавать своё вдохновение и труд.

Из Юрьевца я ехал в Москву на теплоходе. Времени на дорогу ушло 53 часа, погода стояла хорошая, но стоять на палубе прохладно. Плывут российские берега – грустные, тихие, словно кастрированные. Около двух часов теплоход «Волков» стоял в Угличе. За это время я побродил по городку, был на главной городской площади, обошел вокруг порта, посетил соборы-музеи. В магазинах, как и везде, бедно. Обшарпанные стены собора заплесневели, резной иконостас частью облупился и поставлен у стены как-то шатко, ненадёжно.

Питание на теплоходе плохое. Особенно плохое обслуживание: официанты грубы, ничего не желают знать и своим поведением дают понять, как мы все им надоели – хоть сгинули бы все.

Среди этого хамства на теплоходе ехала то ли девушка, то ли девочка. Одета по-нищенски, пальто с чужого плеча, туфли очень велики, стоит на палубе всё время без шарфа. Оказывается, едет от Ульяновска третьи сутки, и ничего не ест всё это время: денег нет, но едет в Москву. Зачем? Не говорит, но в Москве у неё нет никого.

Я дал ей яйцо и несколько яблок, сам-то бедняк, она взяла, ничего не сказав. Возраст её неопределённый: похоже, 14-15 лет, а может, и 17. Один глаз то ли больной, то ли ещё что с ним.

Конец ноября прошел спокойно, без резких скачков в зиму, но гололёд на дорогах становится буквальным препятствием для городского транспорта. Машины не могут разъехаться, и однажды мне пришлось стоять в «пробке» целых 40 минут. И это в 1969 году, когда машин-то на трассе было – от одной до другой по сто метров. Просто один большой грузовик развернуло поперёк трассы, и все встречные никого не пропускают по своей полосе.

Лина уже говорит много слов, но не совсем правильно, не выговаривает «ш» и «с», хотя «папа» и «мама» говорит уверенно. У Лины 5 или 6 зубов спереди, она любит сосиски, сыр, который врачи ей не рекомендуют. Требует внимания, любит, чтоб с ней играли, понимает, когда к ней обращаются, выполняет простые поручения: что-нибудь принеси, отдай, передай, не ходи, стой и т.д.

А в Кремле опять незадача – умер Ворошилов. Снова посыпались переименования: постановлением ЦК и, главное, «по просьбе трудящихся», Луганск переименован в Ворошиловград. Уж не говорю о Ворошиловском районе Москвы, какой-то академии, каких-то мероприятиях.

Есть в этом году почти нечего, мясо на рынке поднялось до 4,5 рублей за килограмм. В магазинах пусто, перебои даже с молоком и кефиром. Народ злой, многие сейчас понимают, что в системе что-то неладно, и даже в кафе «Металлург» гардеробщицы говорят, что «вверху затупели все».

А между тем власти отсылают понемногу молодых инакомыслящих в психиатрические лечебницы. Таковые есть в Казани, Ленинграде, Днепропетровске, Черняховске, Смоленской области и др.

А в отделе у нас – эпидемия увольнений. Из отдела ушли Ежов (гл. спец), Рыжов (рук. гр.), Лавров (ГИП), Останин (ГИП), Хрисанфов (рук. гр.), собирается Добош. Открыто говорят, что ди-ректор Юсупов – кретин, и сидит не на своём месте. В газетах – компания за рабочую честь, за трудовую дисциплину, за борьбу с пьянством. И никто не скажет, что пьянство у нас – болезнь социальная.

Тянет меня в Юрьевец, в родные края, на Волгу. Была бы возможность – уехал бы нынче, но как быть с семьей? Там и работать негде, да и мать плоха. От выкрутасов Бориса в Москве у неё не выдержало сердце, вызывали скорую помощь, кое-как утряслось.

А зима нынче на Урале не по прогнозу мягкая, и морозов почти не было, и колебания от -10 до -30 градусов за неделю. На лыжах по воскресеньям хожу как обычно, снегу нынче хватает, хотя на Монахах уже невозможно спуститься с горки. Южный склон начал обдираться и обтаивать, а народу – несчётное число и на склоне не редко происходят стычки. В воскресенье в парке была тьма народу. Это столпотворение называется «Проводы русской зимы». Продают шашлыки, беляши, пирожки и всякую всячину. Народ хватает про запас колбасу и спички, курицу и водку. Все это не всегда есть в магазинах, а водка, говорят, подорожает вдвое. «Поднимем экономику за счёт пьяниц!» – таков, по-видимому, новый лозунг.

Недавно ездил в командировку в город Шадринск Курганской области. Чумазый, неопрятный и серый город. В столовых, как в сараях: стены лупятся, углы затёкшие, полы из грубых досок и очень неопрятно. Но питание лучше, чем у нас – во всяком случае, выбор больше: мясные блюда в буфетах, в магазинах – колбасы. Правда, цены стандартные, все как у нас. А наша Лина ужасно любит колбасу и зовёт её абгабга. Куплю ей колбаски по 2.90.

Читаю «Чего же ты хочешь?» В. Кочетова. Произведение опубликовано в двух журналах, сейчас читаю начало. Похоже, не умный это писатель, да и нечистоплотный, пожалуй, хотя о порядочности и чистоплотности разговоров у него много. А герои ходульны, деланы. Наивностью прёт, словно писателю 17 лет. Не за своё дело, по-видимому, взялся.

Сейчас комиссия перед выборами в Верховный Совет СССР. На работе меня выдвинули в состав комиссии. Районное начальство собирало нас во дворец ЧМЗ для инструктажа, а также на встречу с кандидатами Жуковым и Москаленко. Для встречи с Жуковым людей освобождали от работы. К четырём часам дня народу собралось полный зал дворца. Некоторых привезли на автобусах, и не случайно: предыдущая встреча, долженствующая состояться 22 мая в центральном клубе, не получилась. Никто не пришёл. Теперь в президиуме сидело человек десять от райкома, райисполкома, завода, технического училища и ещё откуда-то.

Пели дифирамбы кандидату, словно умершему. Директор технического училища, в котором когда-то учился Жуков, заявил, что товарищ Жуков и сейчас совершает «чудеса героизма». Сам Жуков выступил весьма скромно, по заготовленной бумажке. Вид его не вызывает антипатии.

А 26.05.1970 в этом же дворце  я был на встрече  с маршалом Москаленко.  Он спокойно сидел за столом вместе  с толпой местных болтунов и вряд ли слушал их речи,   которые лились  с трибуны.   Потом выступил  сам минут 20-30. Поблагодарил за доверие, хвалил КПСС за заботу, что-то сказал о соцдемократии, о мощи наших вооружённых сил. Ему аплодировали, потом вдруг он призвал всех проголосовать за маршала Москаленко. Потом спешно спросил: кто ещё хочет выступить? И тут же – «нет желающих». На записки с вопросами, поступающие в президиум собрания, ответы будут даны через местные советские, партийные и профсоюзные органы. Встреча окончена.

Глава 9

Лина наша три недели как в Чебаркуле, с двумя бабушками. Хорошо ест, пополнела, ей нравится гулять на улице. Но скоро приедет домой, в пропитанный гарью воздух и у неё опять испортится аппетит.

А цены скачут, хотя официально объявлено повышение только на спиртное. Причём у водки сменились этикетки – стала водка «Отборная», «Экстра», ещё какая-то. Подорожало всё на 30%. Экономика трещит по всем швам и родная партия повышением цен на водку хочет вытащить её из трясины. Не случайно «халтура» вошла в кровь и плоть общества. У нас на работе левый заработок стал неотъемлемой частью бюджета. В промстройпроекте халтурят все или почти все мужчины, реже – женщины. Халтурят начальник отдела и его заместитель, халтурят ГИПы, главный архитектор, халтурит парторг института. Не случайно в «Бриллиантовой руке» бьют по морде: «Чтоб ты жил на одну зарплату!».

21-го июля я пришёл на лекцию по международному положению на улицу Васенко. В зале – человек 600, в основном народ пожилой. Лектор из Московского общества «Знание» внешне похож на японца в огромных очках. Выступал он не хуже других лекторов. Так же, как и прочие, применял дешёвые анекдоты о пустяках или тенденциозные выражения из иностранных газет об иностранных же деятелях. В конце отвечал на вопросы и на вопрос: почему ходят слухи о повышении цен, а не ходят слухи о снижении цен? Этот вопрос он назвал «с душком» и стал говорить, что государство вас учит, а вы платите ему чёрной неблагодарностью. Я бросил реплику, что бытие же определяет сознание, он заявил, что я неправильно это понимаю и начал призывать зал заставить меня замолчать. Зал зашикал, а я сказал: надо говорить по существу.

Скоро всё кончилось, и народ стал расходиться, я тоже пошёл мимо сцены через задний ход. И тут на меня налетел один парень, потом ещё трое и тянут меня на сцену. Ну, думаю, устроят мне «тёмную», но держусь спокойно, отвечаю на вопросы. Спросили, где я работаю. «Работаю в строительной организации, – отвечаю я, – и что из того?» Говорят, что они из обкома, из общества «Знание», но вид у них вполне хулиганский. Я им говорю: «Я знаю, где работаю я, а где вы работаете – мне совершенно безразлично». А они: почему вы хотели сорвать лекцию, оскорбляли лектора, вели себя как хулиган? Надвинулись на меня почти вплотную и, похоже, хотели стукнуть, но я им говорю: «Вы чего это на меня навалились, словно жандармы?» Поднялся такой гвалт, а один из них, мужчина лет 50-и, вытянув шею, прорычал: «Ты у нас подбирай выраженья, а то…» Опять пошла перепалка, в которой вспомнить нечего. Но я не терял самообладания. Их вопросы я парировал слёту, шёл в штыки, и они вдруг осели.
Появился сам лектор, и с ним ещё один. Спрашивают: ты что – Ленин? А я им: “А может быть, и Ленин! Ведь Ленин тоже не с трибуны сказал: «есть такая партия»”. Потом меня снова стали теснить: почему ты так плохо вёл себя, не как положено, мешал людям слушать лектора. А я им: «А как положено: тише воды, ниже травы? Если лектор считает, что я его чем-то обидел, я прошу у него извинения, но я не вижу, что бы я сделал в отношении его что-то оскорбительное». Потом ещё был галдёж, и кто-то из этой кучи заявил, что со мной «надо поговорить». Я сказал: «Разговаривать с вами я не желаю, не вам учить меня этике и вообще, похоже, вы даже газет не читаете, неграмотные вы люди». И спокойно вышел на лестницу к выходу. Похоже, там была немая сцена. За мной никто не шёл, кругом тишина.

Я поехал домой, ночью не спалось. Работа стала – постоянные разъезды по Челябинской, Курганской и, реже, Оренбургской области. В основном обследование и выбор площадок под строительство предприятий, реконструкция существующих. И, как правило, площадки для строительства выбираются наспех, без серьёзного анализа конечной пользы и законов экологии.

Характерный случай был в Кургане летом 1971 года. Курганские власти решили вдруг соорудить птицефабрику в городской промышленной зоне, базируясь на трёх существующих постройках бывшей скотобазы мясокомбината. Создание здесь птицефабрики противно всем нормам, правилам и порядку. Власти это знают, но гнут своё, а нас – «иностранцев» – просят не поднимать шума. Секретарь горкома Жуковский произнёс перед нами – комиссией из 12-и человек – речь о том, что положение с продуктами трагически угрожающее, народ нас не поймёт, если ему не дать этих продуктов. Поэтому – птицефабрике быть. Я бросил реплику: «Неужели уж до того дело дошло?» Секретарь остановился и, помолчав, жестко сказал: «Принимаю это как шутку».

С питанием действительно плохо. Заметно это в Кургане, очень заметно в Оренбурге, заметно и у нас. Но все это областные города, столицы местного масштаба, а что происходит в городах и селениях второстепенных, более мелких? Там положение совсем скверное и с питанием, и культурой обслуживания. Почему такое происходит, неучёным умом не понять. Что у нас – пахотной земли не хватает, лесов, плодов, охотничьих угодий, скота и работников, наконец!?

И снова хожу на лекции профессиональных пропагандистов, учёных людей, академиков, но постоянно натыкаюсь на неприкрытое политиканство.

Недавно, однако, была в Политехнический институте лекция от Свердловской Академии наук. Академик Волнянский и ещё один профессор рассказывали об организации Уральского института экономики Академии наук СССР. Они говорили об отсутствии экономического прогноза по Уралу, об угрожающем положении с сырьевой базой на Урале, о необходимости резкого подъёма производительности труда и эффективности производства. Это в плановой-то экономике!

Я ехал в трамвае домой и думал. Как же сделать нашу экономику эффективной, если внутренне она мертва, и в ней нет побудителя к движению и развитию? Она как автомобиль без мотора, который может двигаться только тогда, когда его толкают сзади. Но ведь это замах на всю социалистическую экономику! Непонятно, как могли Ленин и иже с ним предложить экономическую модель, совершенно не пригодную к существованию? Экономика морали – это утопия.

И вот прошёл ХХIV съезд КПСС. Брежнев читал свой доклад больше семи часов. Кроме того, произнесено ещё около 50-и речей. И все хвалебные, благодарные, холопские. Даже Шолохов, на мой взгляд, с претензией на юмор в духе деда Щукаря, напускает на себя вид доброго дядьки, который всё понимает, всё видит и рассчитывает в один удобный момент вывести других на чистую воду.

О Солженицыне и других он говорить не хочет, потому что их презирает, им много чести, если он будет о них говорить. Но собирается потрясти ковры на съезде писателей и обещает вытрясти массу пыли.

Я снова иду в Ленинский университет знаний. Выступают лектор Эпштейн – экономист и ещё один профессор. Последний просвещает: у нас (в СССР) 8 миллионов металлорежущих станков, а у американцев – 2 миллиона, но те дают продукции в 2 раза больше, чем наши. Кроме того, прослежено правило: из каждых четырёх машин (тракторов, комбайнов и других агрегатов) у нас работает только одна. Другие либо в ремонте, либо работать некому, либо ещё что. Эти учёные прогнозируют экономический эффект нашей системы, а впечатление обратное: буквально напрашивается то, как сострил кто-то в зале: «экономический дефект».

В конце 1970-го года мне исполнилось 38 лет. По этому случаю женщины нашего отдела устроили настоящий банкет, что для меня было не столько неожиданно, сколь неудачно. Именно здесь я не мог выпить третью рюмку водки, меня стошнило, а ночью я буквально болел. Болею и дальше, меня подташнивает, слабость, почти нет аппетита. Уже не первый раз в это время со мной происходит что-то неладное. Лет пять назад я болел сильно, желудок мой буквально не пускал меня на работу, но температуры не было, и на работу я ходил. А в этот раз, несмотря на болезненность, в воскресенье я ходил на лыжах. В поликлинику никак не соберусь, уж больно плохая в нашем районе поликлиника – грязная, тесная, несерьёзная какая-то. Идти туда просто невмоготу. Авось обойдётся, и так уж не первый раз.

А надо опять ехать в Курганскую область, в Шадринск, в командировку. Приехал, без проблем устроился в гостинице: лежу на железной кровати, упругая панцирная сетка, чистое бельё. Сначала в номере был один, к вечеру поселили ещё одного приезжего – из Невьянска. Молодой человек лет 35, весьма разговорчивый, приехал на завод «Полиграфмаш» что-то выколачивать. Показал мне фотографию Невьянской башни, которая, как и Пизанская башня, наклонена и требует реставрации. Башня находится на территории завода, которому собор совершенно не нужен. Купола с луковицами, стоявшими рядом, говорит, уже сломали, постепенно сломают и эту. И не поймёшь никак: скоты или варвары? Вроде бы, ни те и ни эти, а старину ломают будто от скуки. Совершенно отрешенные от человеческих чаяний люди, которым на все, извините, насрать. Это показательный штрих в отношении зрелости рабочего класса, его быта, его жизненной философии. А кто стоит во главе жизни?

На заводах Невьянска, как и везде, часто заставляют народ работать и в субботу и воскресенье – для плана и для вала. Мастер говорит рабочим: «В эту субботу надо поработать, платить будем двойную плату». А рабочие ему: «Не надо двойную плату, давай по стакану спирту». Начальство ударяет по рукам и расплачивается натурой. Дикость обоюдная. Совершенно непонятно, в какой стране мы живём и что строим?

Как-то в мае 1971 года пошёл на лекцию в политехнический институт. Выступал ректор института Мельников, делегат XXIV съезда, делился впечатлениями о нём. От Челябинской области на съезде были 61 человек, сидели на съезде в партере – сзади справа. Довольно неуклюже прочёл дифирамб единодушию, монолитности рядов, эффективности принятых там решений по экономической политике. Я спросил: «Не кажется ли Вам, что съезд подвёл итоги экономике страны, похожей на автомобиль, у которого нет мотора? Съезд ведь не решил этот вопрос. Опять толкание извне». Он долго читал записку, хохотнул над сравнением о моторе, сказал, что ему не всё понятно тут, потом до него дошло. Он нагнул голову, как бык, рогами вперёд, надул шею и, грубо нажимая на голосовые связки, выстрелил: «У того, кто это писал, мозги повернуты не туда…» и ещё что-то в этом роде. Ах, как умён делегат съезда!

Середина июня, врачи выписали Лине направление в отделение грудной хирургии областной больницы. Сделаны анализы мочи, крови, рентген, кардиограмма. В заключении написано, что у Лины грубые шумы в сердце с рождения, почки имеют цвет часовых стёклышек, губы синюшные, гипертония правого желудочка сердца и ещё что-то по латыни.

Наверное, самое большое несчастье для человека – это неизлечимая болезнь и смерть детей. Даже невозможно представить себе мать, про которую в газетах писали, что у неё ушли на войну то ли 7, то ли 9 сыновей. И все погибли. Ей не оставили ни одного ребёнка-наследника, всех забрали на фронт, а хвалили генералов и самого Сталина за победу в Великой отечественной войне. А на старуху – наплевать.

Это сталинское варварство по отношению к людям и к каждому человеку не изжито и по сию пору в нашей стране и, похоже, не осознаётся в самих верхах и Госдуме по настоящему. До сих пор в народе не признаётся достоинство, независимость и свобода личности, а господствует и верховодит чиновничий диктат и подавление любой инициативы. Это наша политическая реальность, воспитанная «скотоводами», но она не может продолжаться бесконечно – когда-нибудь время придёт и мы станем людьми, а не баранами.

Глава 10

Пару месяцев назад Николаю Степановичу, нашему деду, сделали операцию. Он потом рассказывал – привезли в операционную, привязали к столу руки и ноги, и все ушли. Он спросил у сестры: куда врачи-то пошли? Она сказала: «Руки мыть». Это было часов в 12, а в 3 часа просыпается, видит: лежит под капельницей. Думает, операцию ещё не делали, собираются только, но что-то на животе у него лишнее вроде бы. Потрогал: шрам во весь живот заклеенный, видать, вырезали язву. Ну техника, на грани фантастики! Лежит хиленький, почти беспомощный, говорит шёпотом, но радуется, что не заметил, как потерял кусок кишки.

Но время идет, пора бы и бегать по парку для оздоровления. А он всё хуже и хуже, лежит и всё время капризничает, ничего не ест и стал совсем худ. Бабушка вызвала врача, и ей поведали, что у деда рак и предупредили, что надо быть ко всему готовым. Ему лишь разрезали брюшную полость и зашили снова, потому что опухоль распространилась далеко – всё не вырежешь. Послали телеграмму сыну Валерию о возможной скорой кончине отца, и Валера через две недели уже приехал домой, демобилизовался.

Николаю Степановичу 19 декабря исполнилось бы 65 лет, а вчера, за день до юбилея, его похоронили на Успенском кладбище. А в последнюю ночь его отпевала бабушка из Чебаркуля с напар-ницей, и говорят, так здорово, что приятно было даже послушать. Николай Степанович был рабочий, но незаурядный. Он относился к категории лекальщиков и много лет проработал на заводе, был отмечен и даже награждён необычной наградой – тяжёлым пианино с резным орнаментом по деке.

Теперь я вспоминаю о деде, как о своём друге, хотя разница в годах между нами – не менее 25 лет. Мы часто с ним беседовали, и тема разговора, как правило, была серьёзная, общественная, или о смысле бытия. Перед ним я мог открыть себя, как ни перед кем больше. И он это понимал, ценил, уважал. Когда я приходил к нему в больницу, он говорил: «Когда ты, Слава, приходишь, для меня это праздник. Я всегда рад тебя видеть, и мне очень жаль, что мне приходится валяться на этих кроватях, а не быть дома. Я надеюсь вернуться скоро…»

На работе тоже подвижки, чисто промузловская работа обогатилась новым направлением по разработке генпланов предприятий и производств. Параллельно, по своей инициативе, я включился в левый заработок: с Добошем взялись поработать на главную церковь в городе. Надо совершить обмер храма и предложить план его реконструкции с целью некоторого расширения. У самой церкви чёткого плана расширения нет, они сами не знают, что надо делать. Запуганные церковники думают, как бы им расширить входной тамбур и при этом не спровоцировать власти на закрытие церкви. Говорят о том, что желающих посещать церковь в три раза больше, чем она может вместить, и хотят решить эту проблему за счёт расширения тамбура.

Мы с Добошем даже удивились, как давят на них власти. Церковников проверяют всяческими комиссиями, они пишут массу отчётов властям: о количестве работающих, о расходовании средств, о выборах церковного совета и ещё массу сведений. Им ничего не разрешают, они всего боятся, законов как бы нет, потому что власти нарушают любые законы и творят, что хотят.

Между делом, 22 марта 1972 года еду в Магнитогорск на выбор площадки для строительства. В поезде ехал в мягком вагоне с тремя попутчиками. Один из них, чувствуется, начальник, а два других тоже что-то в этом роде. Чувствуется их корпоративность, замкнутость в своём кругу, говорят в коридоре тихо о делах, обмениваются мнениями: как у вас, как у нас. Понятно, что они связаны с властями, с партией, у них свой круг.

А я пробыл в Магнитогорске всего один день – выбор площадки опять не подготовлен, спешно пекут станции обслуживания легковых автомобилей, но пока и замес не получается.

Вернулся домой на другой день, а Лина болеет и температура поднялась до тридцати девяти. Она простудилась, когда ходила гулять с матерью. Погода ветреная, весенняя, а мать не обратила на это внимания. Участковый врач предложила делать на дому уколы антибиотиков, но одновременно говорит, что её сердце может не выдержать.

Ревматолог предложила принести Лину в поликлинику, и это когда у ребёнка жар в тридцать девять градусов. Лина очень плохо принимает лекарства, её тошнит, и последние два дня она почти совсем не ест. Никто не знает, что надо делать, и какой образ жизни для Лины безопаснее. Я спросил это у рентгенолога, но она говорит, спрашивайте у ревматолога, моё дело – поставить диагноз.

Нет Николая Степановича, не с кем поговорить, отвести душу, проверить наблюдения, понять жизнь. А жена моя Ренита примерно за месяц до его кончины говорила: «Вот с ним покончим, за тебя возьмёмся». Это за меня, значит. Уж про меня-то – ладно, но как можно говорить об отце, что «с ним покончим».

Я знаю, что каждый – кузнец своего счастья, но знаю, что не только по воле всевышнего сложилась моя жизнь, как она есть, что и суеверия не лишены оснований. У меня был случай в 1964-ом году, когда я работал в Гипросельстрое в отделе генплана. Я по какому-то делу зашёл в отдел сметчиков на улицу Елькина, что-то у них спросить. И надо же такому случиться – они справляли то ли юбилей, то ли ещё что. И загадали: кто первый войдёт в их дверь, тот счастливец и выпьет свой бокал вина. Помню, тогда у меня болел желудок, и пить вино мне нельзя было, но – заставили и счастливым провозгласили, хотя от счастья в то время я был очень далеко.

Кто-то из древних говорил, что живого человека нельзя называть счастливым – плохая примета. Случай со мной это подтверждает, наверное.

В один из последних дней марта я был у секретаря горисполкома Бутузова. Человек в очках, в возрасте за сорок, даже не поздоровался, когда я зашёл. Я принёс варианты реконструкции храма, в кабинете уже сидели двое от Совета церкви.

Я развернул наши чертежи. Он говорит: мы не будем портить архитектуру здания. «А мы его и не портим, – говорю я, – скорее наоборот». Потом он глядел на синьки, как баран на новые ворота и тыча пальцем, куда попало, говорил: «Не разрешим, не разрешим, наше мнение отрицательное. Вот тамбур пристроить можно, небольшой, вот какой есть, больше не разрешим». Я передал чертежи заказчику и удалился, и пошёл к Ефтееву. Ефтеев – зам. главного архитектора Челябинска, у него сидел Добош. Ефтеев издевался над нами, как над несмышлёнышами, и говорил, что мы льём воду не на ту мельницу. Говорит, если мы построим храм на 1000 человек, туда повалит 5000, и отбоя не будет. Пусть лучше молятся у себя дома, а церковь эту давно есть желание закрыть. Нужен лишь повод. А вы с Добошем доказываете, что расширить церковь можно. Непорядок!

Он рассказывал, что деревянную церковь на вокзале закрыли лишь благодаря интригам и крючкотворству. Якобы нашли в дереве храма грибок и ещё что-то в этом же роде, и растащили здание тракторами. А здесь дело сложнее.

Первое апреля 1972 года выпало на субботу – нерабочий день. С ночи навалило снегу, а в церковь люди тащат вербы, завтра «вербное воскресенье». Мы с Добошем опять пришли туда, чтобы повторить кое-какие обмеры и получить расчет за работу. Работаем, а пришедшие старушки текут и спрашивают, кому сдавать деньги на строительство церкви. Наша проводница в церковных делах О. Д. Иус буквально не может сдержать слёз от таких вопросов, она верит, что власти не смогут запретить строительство храма. Народу довольно много, хотя до службы ещё часа два, но люди занимают места заранее, чтоб не стоять всю службу на улице, прижимаясь к стенке тамбура, который разрешал строить Бутузов.

И в этой обстановке академик Сахаров продолжает бороться. Он обвиняет наши власти в создании атмосферы лицемерия и приспособленчества, толкании народа в угар пьянства и алкоголизма. Он говорит, что просвещение и медицина у нас в стране находятся в полунищем состоянии. Требует прекратить гонку вооружений, на военные цели у нас тратится более 40% национального бюджета, требует прекратить гонения на церковь, разрешить эмиграцию, мелкую частную торговлю, дать учителям возможность более свободно вести преподавание в школах, снять пресс идеологического давления на общество, прекратить гонения по политическим мотивам, упразднить все формы явных и скрытых привилегий. Я согласен.