Москва. Хореографическое училище им. Луначарского. Иван Васильевич Смольцов

И вот я уже в Москве (сколько дней ехала, не помню), на Курском вокзале. И опять, как и десять лет назад, я иду на Плю­щиху № 34, но уже не пешком, а на трамваях, которые стали для меня постоянным средством передвижения. Билет стоил 10 коп., а когда их не было, я шла пешком от Плющихи до 5-ой Тверской — Ямской. Там, рядом с площадью Маяковского, находился балетный техникум им. Луначарского, где я проводила все время.

На Плющихе я застала наших родственников — больную Марью Владимировну Казанскую и ее брата Михаила Владими­ровича Дмитриева. Он женат не был, увлекался теннисом и конь­ками, и поскольку я занималась балетом, почувствовал ко мне симпатию. Я принесла ему записку от папы, не знаю, что в ней было написано, но он сказал, что устроиться у них невозможно, но пока лето — соседи живут на даче — и можно попросить у них разрешения на ночлег.

Первую ночь я проспала у студента актерского факультета, с которым была знакома по Симферополю. Он меня уложил на маленьком коврике на полу. Хороший был человек, настоящий друг, но судьба с ним поступила жестоко, уничтожив его родителей-евреев во время войны. Крым тогда очень пострадал от наше­ствия.

На следующий вечер я была уже в комнате соседей Дмитри­евых. Открыла окно и радостно вдыхала воздух Москвы. Я в Москве, Москве, Москве, просто не верится!

Легла спать и — о ужас! — на меня напали клопы, соскучив­шиеся по хозяевам. Заснуть было невозможно, но на следующее утро Михаил Владимирович, мой покровитель, пригласил к себе замечательного балетмейстера Вайномени, чтобы он посмотрел меня.

Я не поразила его какими-то особыми профессиональными данными, кроме того он сказал, что вечернее отделение хореогра­фического училища Большого театра закрыто, а в дневное посту­пают в девятилетием возрасте, а мне было уже 14 с половиной. Посоветовал пойти в техникум Луначарского, что я и сделала. Он состоял из 2-х подготовительных и 3-х основных курсов. Поскольку у меня была уже 5-тилетняя подготовка, меня приняли на 2-ой основной курс. Радость была непередаваемая. Исполнилась моя мечта. Педагог по классическому танцу была Вера Ивановна Шелепина, но она на меня не обратила особого внимания, а вот Татьяна Тар, которая преподавала нам пластику, стала моей любимой учительницей. Я только недавно узнала, что она в юности занималась ритмикой и пластикой по швейцарской системе зна­менитого Далькроза.

Был и преподаватель по акробатике, и я еще отдельно занима­лась в его группе частным образом и почти осилила сальто, а уж стойка на руках и «мостики» были моим любимым делом.

После окончания занятий, летом, поехала домой в Симферополь. И вот, ужас, мама меня не узнала. Из маленькой, щупленькой девочки я превратилась в расцветшую розу. «Мама, да ведь это я!» — крикнула я на вокзале, но мама долго не могла примириться и с тем, что ее дочка выросла и что у меня наметилась грудь — все признаки девичества. С каким трудом она меня зазывала со двора на обед, а тут вдруг, питаясь в студенческой столовой, я прибави­ли 8 кг веса. Как же так? Вот что значит московский климат, в котором я родилась, и разыгравшийся аппетит. Я съедала в столовой не только свою порцию супа и ячневой каши, но еще подъеда­ла оставшееся на тарелках моих подруг. Суп стоил 11 коп., каша 9 коп. или наоборот.

Из Симферополя мне захотелось на море, и мы с подругой Милей Лысенко (она потом танцевала в ансамбле Моисеева) от­правились в Евпаторию. Какие-то чиновники, посмотрев наши справки, что мы являемся студентами хореографического техникума, решили, что это что-то индустриальное и позволили нам ночевать в школе. Какой чудный пляж в Евпатории! Какое незабываемое купание.

Валин друг познакомил меня со своим товарищем Колей Мельниченко, у которого отец владел баркасом, так что мы еще и по морю поплавали, а потом вдруг при луне мы поцеловались с Колей и решили, что мы жених и невеста. В этот вечер мне при­шлось лезть через забор в мою школу, так как она в 11 часов запиралась. Но мне еще не было 16-ти лет, и я даже стеснялась со своим женихом под руку идти, когда мы приехали к моим родите­лям в Симферополь.

Осенью я возвратилась в Москву, Коля — в Ленинград, где он учился в университете. И вот, какой ужас. В канцелярии техникума висело объявление, предупреждающее, что в случае если я не похудею, то буду исключена, а пока оставлена на 2-ом курсе на второй год. Что я пережила за эти дни! Но мои новые сокурсники ко мне очень хорошо отнеслись, и я подружилась навсегда с одной из них — Ирочкой Брызгаловой. Вместе с ней мы прожили всю нашу балетную жизнь. Она пригласила меня домой и Зинаида Власьевна (ее мать) и ее муж стали моими близкими людьми, а их квартира — моим домом.

Я быстро похудела и помнила о своем позоре всю жизнь, никогда не позволяя себе ни лишней конфетки, ни сдобной булочки. Ох уж эти весы! Я на них простаивала каждый день, проверяя свой вес, так что имейте в виду, читающие мои строки, что балет — это тяжелое испытание.

А «жених» мой не смог приехать на зимние каникулы я Москву, чтобы меня повидать, и просил меня приехать. А я ведь и Ленинграда никогда не видела, да и теперешний Санкт-Петербург плохо знаю, так что мне было все очень интересно. Но пока я ехала в поезде Москва-Петербург, я «потеряла» своего так называемого жениха, потому что влюбилась в соседа по полке, студента Ленинградской консерватории. Он вынул из футляра скрипку и всю ночь играл, что он только знал. Я его потом больше никогда не видела, но запомнила фамилию и имя — Игорь Байков. Как он прожил жизнь, в каких оркестрах играл — понятия не имею, но с громадным удовольствием вспоминаю его концерт в поезде в мою честь.

Коля встретил меня и сразу понял, что что-то произошло. Хозяйка, у которой он снимал комнату, накормила меня оладушками, думая, что приехала невеста, но я сразу сказала Коле, что мы никогда не поженимся, так как я «люблю» другого. Коля был старше меня на 9 лет. Хотел сразу отправить меня домой, но билетов в Москву не было, и три дня, пока я жила в Ленинграде, охранял меня и оберегал от свидания со скрипачом Игорем. Весь день он водил меня по музеям, я любовалась картинами, а он «переживал», стоя у окна.

Может бьггь, он действительно меня любил, потому что через 25 лет разыскал меня в Москве и долгое время писал нежные письма, на которые я не отвечала, хотя одно из них храню до сих пор.

Так для чего я это все пишу? Чтобы рассказать, что в один из этих дней я была в Мариинском театре на балете «Ледяная дева» балетмейстера Ф. Лопухова. Спектакль вызвал у меня огромное потрясение. Ничего подобного я никогда не видела, хотя несколько раз бывала в Большом театре и смотрела там балет Глиера «Красный мак». «Ледяная дева» запомнилась мне на всю жизнь и я даже помню исполнительницу главной партии — Мунгалову.

Убеждена, что я единственная, кто остался в живых, видевший этот балет. В то время на кинопленку спектаклей не снимали, о чем я жалею (так бы хотелось сейчас увидеть и свои постановки).

Рассказать о балете нельзя, его надо видеть, слышать и воспринимать всеми фибрами своей души. В этом балете Лопухова были совершенно новые приемы, движения, поддержки. И не с кем мне вспомнить это чудо! Хотя прочесть о нем можно.

На утро я возвращалась в Москву, лежа на второй полке и всю дорогу плакала. Как-то обидно было, что меня отправляли домой, как маленькую девочку, боясь, что со мной что-нибудь слу­чится в чужом городе.

Снова закипела работа в балетном классе. И вот мы уже на третьем, последнем курсе хореографического техникума ГОМЭЦ (государственный — это первая буква, а две последних э и ц — означают эстрады и цирка), переименованный из училища им. Луначарского. Наверное, этот деятель культуры потерял доверие.

Но нам было все равно, с нас даже не требовали вступать в комсомол, и мы были счастливыми, радостными учениками замечательного учебного заведения. А для меня этот год ознаменовался особым событием. К нам пришел Иван Васильевич Смольцов. Человеком он был очень оригинальным, неповторимым, не всеми любимым, в том числе и в Большом театре, где был ведущим танцов­щиком, то есть премьером балета, а потом стал характерным артистом, замечательно исполнявшем партию Ли-Шан-Фу в балете Глиера «Красный мак».

С первого урока он «захватил» нас в свои руки. Он покорил нас своим талантом. Когда он входил в класс, мы уже стояли у станка. Требовалась полная отдача сил. Никому и в голову не приходило халтурить и вообще этот термин не подходит к занятиям классическим танцем. Уже после второго движения у станка, Tendu baltman, мы все были мокрыми. Нашу черную майку с короткими рукавами можно было выжимать. Но работали напряженно не только мышцы, но и голова. Требовалась сообразительность, кото­рая в дальнейшем так помогала в работе.

Когда на «серединке» мы уже выполняли комбинации, Иван Васильевич тут же на ходу их придумывал и резким голосом, под внутренний счет «и раз, и два», — быстро проговаривал движения, из которых складывалась комбинация на 16 тактов. Сразу понять ее и запомнить было очень трудно. Но мне помогал предыдущий опыт, когда я занималась в студии у Людмилы Васильевны, разби­рала комбинации, присылаемые ее сыном из Ленинграда.

А кроме того, я сразу влюбилась в своего нового оригинально­го педагога и это мне помогло соображать. Я быстро проделыва­ла заданную комбинацию, а потом все вступали за мной. К концу урока я была вымучена до такой степени, что после ухода педагога падала на пол и лежала минут пять без движения. Физическое и эмоциональное напряжение было мне на пользу. Я стала делать успехи и никогда больше не прибавляла в весе.

А к этому времени я уже получала зарплату в своем техникуме в качестве кассира. В мою обязанность входило раздавать зарп­лату педагогам. И вы только представьте мое счастье, когда я готовила рублевки заранее, освящая их своей восторженностью, и вручала их любимому педагогу.

Иван Васильевич был оригиналом и всю зиму ходил в плаще, очень любил свою жену балерину Кудрявцеву и не был общительным. Насколько я помню, единственный раз, когда он со мной говорил, это было перед выпускным экзаменом по классическому танцу, который должен был проходить на сцене театра (кажется в то время Сатиры), и мы должны были уже все знать. А Смольцов никогда два раза не повторял одного и того же урока, и он мне сказал, что я должна разучить с ученицами (у нас был только женский класс) класс, который он даст накануне, перед экзаменом, а если он будет называть другие комбинации, не обращать внимания, а делать то, что уже выучено. И вот так прошел наш экзамен на сцене. Потом надо было сдавать другие предметы: характерный класс, который вел замечательный танцовщик Сергей Гудинов (знаток мазурки, исторического танца); пластику, акробатику и больше не помню что. Теоретических предметов не было, насколько я помню, а марксизм и история партии еще в моду не вошли.

Но мы еще должны были показывать танцы, которые нам ставил обаятельнейший Котик Муллер (все его так называли). Нам с Ниночкой Гавриловой Константин Александрович поста­вил испанский танец из балета «Лебединое озеро», и я его до сих пор помню. И мы с ней потом долго его танцевали на концертах. А еще он нам поставил танец для троих (с участием Ирочки Брызгаловой) — отрывок из «Половецких плясок». Прибави­лось еще двое мужчин с полутораметровыми палками, на которых Ирочка делала всякие поддержки. Это оыло очень эффектно и ново.

Как жаль было расставаться с нашими дорогими преподава­телями, но делать нечего. На последнем уроке присутствовал известный балетмейстер Кананович и после урока нас троих — Иру Брызгалову, Нину и меня — вызвали в канцелярию и предложили подписать контракт на работу в Театре оперы и балета города Тифлиса (тогда не было еще Тбилиси) в качестве «корифеек» билета. В то время была такая регламентация в балетном театре кордебалет (те, которые исполняли массовые танцы), корифей­ки (артистки балета, которые стояли в первой линии), вторые со­листки, первые солистки, характерные солистки и, наконец, примы ведущие танцовщицы и премьеры — мужчины. Мне так смеш­но, когда люди, не знакомые с балетным театром, называют всех подряд балеринами и балерунами. Прима-балерина или просто балерина — это высокое звание, которое дается самой прекрасной, самой знаменитой танцовщице Гранд Оперы во Франции.

Вот я пишу, а может быть это никому не интересно. Да, у нас особый мир, особые термины и даже особый образ жизни. Но я считаю, что открывать таинственные кулисы театра нужно, а то ведь столько сплетен возникает там, где «темно». Почему только кучка балетоманов знают достоинства и недостатки всего того, что делается на сцене, а, в основном, люди не могут отличить высокого искусства от танцулек. Даже очень образованные люди, не прича­стные к театру, считают, что в балете надо только дрыгать руками и ногами и приводят слова Толстого, что «танцевать легче, чем ковырять в носу».

Балет — безумно трудная, тяжелая профессия, требующая напряженной работы на протяжении всей жизни, чтобы до конца сохранить статус тела и жизнедеятельность.

Так вот, на чем же я остановилась? Нас вызвали к директору. Я сразу подписала контракт, не посоветовавшись с мамой и папой, хотя они к этому времени были уже в Москве, а две мои подружки думали несколько дней. Но все мы не хотели оставаться в Москве, потому что на периферии работать было гораздо интереснее, репер­туар был разнообразнее, шло большее количество постановок за год, да и слава о Канановиче, как о балетмейстере, докатилась и до Москвы.

Как прошло лето, не помню, но осенью (мне исполнилось 17 лет) села на поезд и поехала в Сочи. Меня поразил сочинский вокзал — цветы, цветы, цветы. В радужном настроении устремилась на пристань и там села на пароход, отходящий в порт Поти. Почему я выбрала такой маршрут? Кто его знает! Я всегда посту­паю спонтанно. В Поти я пересела на конку — вряд ли вы знаете, что это такое. Лошадь везет вагончик, который едет по рельсам. Теперь такого чуда не увидеть. Доехав на конке до железнодо­рожного вокзала, купила билет в Тифлис, но вагон был так пере­полнен, что сесть было негде, а я страшно устала и набегалась за ночь. Я попросила спутников чуть подобрать ноги и легла прямо на пол вдоль двух полок. Вот таким «торжественным» оказался мой въезд в столицу Грузии, которую я сразу полюбила.

В начало

К предыдущей главе

Далее