Глава 5. Тифлис


Театр Оперы и балета им. Палиашвили. Сезон 1931-1932 Первая работа по контракту. Арбатов, Чабукиани, Бадридзе.

«Кура вода пьешь, — наш будешь» — так говорят приезжим в этом интереснейшем и своеобразном городе, который в то время назывался Тифлисом, а не Тбилиси, и был прекрасным европейс­ким городом, в котором русские люди чувствовали себя как дома, да и все иностранцы любили его. Меня прежде всего интересова­ла не река Кура и не знаменитые серные бани, о которых я много слышала, а Театр Оперы и балета им. Палиашвили, который на­ходился в самом центре города, на главной улице Шота Руставели.

Я совсем не знакома с архитектурой и театральные здания дли меня обычно походят друг на друга, но тут, увидев этот шедевр, просто остолбенела. Стояла на другой стороне улицы и смотрела, смотрела, любуясь каждой деталью, красочностью и великолепием здания, в котором буду работать по контракту семь месяцев. Какое счастье!

Через много лет я узнала, что его сожгли какие-то злопыхатели, Но вскоре снова восстановили, хотя мне казалось, что когда я виде­ли его до пожара, он был действительно уникален, а когда его восстановили (хотя и очень точно), то все равно оригинал отличался от копии. Архитектура такое же живое искусство, как и всякое другое, и копию можно отличить от оригинала.

Через день приехали мои две подружки Ирочка Брызгалова и Ниночка, и мы втроем стали храбрее.

Ведь посудите сами — уехать от родителей, из Москвы, в чужой незнакомый город, когда нам с Ниной только 17 лет, а Ирочке даже 16 лет (правда, она приехала с мамой). Моя мама тоже не выдержала и прикатила через три месяца. Она сразу устроилась на работу, потому что вся бухгалтерия и отчетность в то время велась на русском языке. Националистические «уклоны» нача­лись только со следующего, 32-го года. На маму я очень сердилась, потому что была склонна к полноте, а она всегда готовила ужин (обедали мы в столовой при театре, где нас кормили какими-то супчиками из зелени, а на второе давали голубцы из виноградных листьев, зато стоил этот обед только 2 рубля) и кормила меня на ночь, а я не могла отказаться, так как после спектакля всегда хотела есть. Ох уж эти мамы! Ну а мы, три дурочки, как мы себя, называли, — посмотрите на фотографию, где мы снялись около Театра! Нина с поднятой головой, потому что у нее нос был слегка длинноватый, Ирочка с опущенной чуть вниз, так как она считала что у нее нос курносенький, а я прямо смотрю со своим шлепоносым носом. Сезон начинался, мы уже познакомились с балетной труппой и стали ходить на уроки, потом и на репетиции.

Ставилась на открытие сезона опера «Фауст» Гуно, и, как вы знаете, в конце оперы идет прекрасная балетная сцена — «Вальпургиева ночь». Да, но ведь я ничего не сказала о балетмейстере!

Конанович, который нас пригласил, не приехал, а вместо него приехал в качестве главного балетмейстера прекрасный в прошлом танцовщик, артист и опытный постановщик И. И. Арбатов, тот, который впоследствии организовал в городе Ереване ансамбль народного армянского танца (хотя в прошлом армянского танца вообще не было, он его придумал).

Арбатов Илья Ильич родился в 1896 году. Учился в балетной студии Пирини, которую заканчивали все артисты балета, вплоть до Чабукиани. После нее некоторые ехали в Петербург, в Мариинское хореографическое училище, другие сразу начинали работать. Очень бы хотелось узнать, что это за школа Пирини, которая давала такое прекрасное балетное образование. После окончания этой школы Илья Ильич был танцовщиком, а с 1916 года — балетмейстером.

И как интересно получилось, что через много лет я познакомилась в Лос-Анджелесе с руководителем армянской студии и ан­самбля, учеником И. И. Арбатова, который был моим первым балетмейстером в 1931 году. Как мир мал, а мир искусства еще меньше. Очень интересные встречи бывают, особенно на чужбине.

Но вернемся к «Вальпургиевой ночи». Там все есть: и вальс, и кода, и pas-de-deux, и прекрасное adagio, и небольшая полечка, на которую балетмейстер назначил нас, трех подружек. Конечно, надо было ее танцевать на пальцах, но, как вы помните, на последнем курсе техникума у нас был педагог мужчина и он нам не давал на уроках пальцы, а мы как-то и не думали, что это важно. Хотя почти весь классический балет идет на пальцах, которые балерины освоили уже в XVIII веке, а мы по своей неопытности не подготовились к этому. Помнится, мама сама шила мне пальцевые туфли под руководством специального, сапожника, для выступления в ба­летах, которые нам ставила еще Людмила Васильевна в Симферо­поле, но в Москве эти занятия прошли скомкано.

Начинаются репетиции обычно в мягких туфлях, на полупаль­цах, а потом, когда уже выучены все движения, переходишь на пальцы. На нас никто не обращал внимания, ведь мы артистки и даже корифейки, а не ученицы, а тем временем приближалась пре­мьера «Фауста» Гуно — оперы с «Вальпургиевой ночью», и вре­мени уже не оставалось. На эту польку даже «запаса» не было, и мы решили, что ничего никому не будем говорить, а просто оденем мягкие туфли и станцуем на полупальцах. Так и сделали, и никто не заметил нашей неподготовленности. Все прошло хорошо, но мы решили, что после конца сезона останемся на год в Москве, чтобы позаниматься у хорошего педагога Марии Николаевны Горшковой, которая давала частные уроки. Но до этого было еще далеко, сезон еще только начинался.

Арбатов стал ставить балет «Лебединое озеро». Там же начи­нал и знаменитый впоследствии Вахтанг Чабуниани, но о нем мы поговорим позже, когда он приедет с балериной Вечесловой ста­вить у нас в Тифлисе балет «Дон-Кихот». Илья Ильич поставил целый ряд прекрасных балетов в разных театрах, но мне посчастливилось с ним работать только в конце 1931 — начале 1932 года в Тифлисе. Арбатов никогда не заимствовал чужие постановки и все создавал только свое, придуманное им самим. Вот тут надо осознать, что настоящий балетмейстер является автором спектакля, продумывает малейшие детали постановки и является композито­ром танца. У нас этого еще не понимают и балетмейстерам не платят авторские, и спор об этом ведется до сих пор. А тот, кто «переносит» чужой балет на другую сцену или в другой город, называется балетмейстером-репетитором.

Илья Ильич прекрасно знал и классику, и характерный танец, но когда он стал ставить «Лебединое озеро», то показывал движе­ния лебедей немножко смешновато, но это не мешало нам его любить и восхищаться его талантом. Он был для нас, как отец родной, и никогда нас не обижал ни грубым словом, ни насмеш­кою. Мы старались, как только могли.

Я не помню, как прошло «Лебединое озеро» П. И. Чайковского. Это самый любимый балет у зрителей, и до сих пор продол­жаются споры, нужно ли его переделывать, то есть на ту же музыку создавать заново или оставить редакцию Мариуса Петипа — обрусевшего француза и Льва Иванова — офранцузившегося русского, как называл их петербургский балетмейстер Федор Лопухов.

Я только помню, что мы с Ниночкой и двумя кавалерами танцевали венгерский танец, но, конечно, совсем не так, как ставил нам Котик Муллер. Но самое странное было то, что у нас была длинная юбка и просто маленькие блестящие лифчики, в которых нигде не танцевали в Венгрии, а впрочем, я, наверное, все забыла и мы в этих костюмах танцевали венгерский танец в «Лебедином». А впрочем, тогда было время творчества и изобретательности, композиторы, режиссеры, балетмейстеры, художники делали, что хотели, и я очень рада, что застала это время. Но времена были тяжелые. У директора театра Мочабелли не хватало денег, чтобы ежемесячно расплачиваться с артистами. Нам выдавали аванс — 3 руб. в день, из них 2 руб. уходило на обед в столовой, а на оставшийся рубль мы покупали хлеб, который выдавали по карточкам, 1,5 кг, и персики — особый сорт (отделявшийся от косточки), килограмм которых стоил всего 1 руб.

А вы, мои дорогие, спросите, почему же нам выдавали так много хлеба? Да потому, что труд артистов балета приравнивался к профессии кузнеца и молотобойца, по одинаковой затрате энергии. Но зачем нам было столько хлеба? Мы его сразу же отдавали «мушиным женам», которые стояли в ожидании около булочной. Если только не ошибаюсь, мы его тоже отдавали 1,5 кг за 3 рубля и прекрасно жили и не тужили. Что это за «мушиные жены»?! Муша — мужчины-носильщики, за спину они крепили треугольные ящики, на которые ставили поклажу, ну а у них были, разумеется, жены, которые нам и помогали сводить концы с концами.

Но иногда и «на нашей улице» был великий праздник! Приглашал нас на ужин толстоватый любитель балета по имени Бэн — огромный стол был накрыт всякой всячиной и в центре стола стоял красивый торт. Он знал, что балетные до сладостей чрезвычайно охочи. Я думаю, потому, что сахар дает энергию и питает мозг, а нам нужно и то, и другое, чтобы мы не слабели и не глупели, ведь приходилось запоминать массу движений и ошибаться на сцене невозможно!

А у меня, наверное, было слишком много энергии. Я вылетала на сцену с безумной радостью и один раз даже сшибла с ног’ ведущую балерину.

Но ведь пора познакомить вас с труппой. Состав — и оперный, и балетный — был очень сильный, ведь по контракту слабых не стали бы держать. В конце сезона всех по очереди приглашали к директору и прощались с благодарностью, а мне предложили остаться на следующий сезон и подписать контракт с увеличением зарплаты. К сожалению, потом все это изменилось, и я, как старая бабушка, вспоминаю доброе старое время.

Во главе балета были три ведущие примы-балерины: Лили Гварабадзе, Любочка Войнонва и Маруся Бауэр, — как вы видите по фамилиям, все разной национальности, но в то время ни о какой национальной розни и вражде вероисповедания даже и мысли не возникало.

А в Тифлисе было разделение на мужчин и женщин, каждый жил своей жизнью. Мужчины стояли кучками на улицах и оживленно беседовали, отвлекаясь только на проходящую девушку, и могли ее даже похлопать любя по задику. Нас это безумно сму­щало, и мы думали: а когда же они работают? В основном, наверно, в учреждениях работали армяне, а дома — женщины. Их видно на улице не было, а на базаре стояли две очереди: одна — женская, другая, поменьше, — мужская. Мы не переставали этому удивляться.

Спектакли выпускались один за другим: оперы, балеты и спе­циальные грузинские оперы композитора и дирижера Палиева, и даже шла оперетта, которую очень любили зрители, — «Кето и Коти».

Часто приглашались гастролеры: Манурова, Мухтарова (ни­когда е забуду ее Кармен) и Лемешев для «Пиковой дамы» (лучший исполнитель партии Германа в то время).

Мы все свободные вечера проводили в театре, сидя в ложе и слушая своих любимых певцов и певиц. Мы с Ирой и Ниной влюбились в тенора Датико Бадридзе, и он относился к нам с нежностью и посылал нам приветы со сцены в ложу. Бадридзе до этого работал врачом, но у него оказался прекрасный сильный голос и легкий грузинский акцент ему почти не мешал. Я не про­пустила ни одного его спектакля, а больше всего любила его в «Сказках Гофмана», «Вертере», «Риголетто» и на концертах. Перед выходом на сцену он всегда волновался и ему было приятно, что мы поддерживаем его своей восторженностью. Наша дружба с ним сохранилась на многие годы. Он нам подарил свой портрет, и мы передавали его друг другу в Москве, пока он не затерялся в жиз­ненной суете.

Я помню всех певцов — и Андчуладзе, и Венадзе, и баса Исецкова, — но Бадридзе был вне конкуренции. Он был очень добр. Всегда спрашивал, не голодные ли мы, есть ли у нас деньги, и засовывал в карман пальто, пока мы не видели, 5-10 руб., что было большими деньгами, потому что зарплату нам не выдавали.

Запомнилась мне постановка балета «Красный мак». Балетмейстер Арбатов был прекрасным в характерной роли Ли-Шан-Фу. Все три наши примы были прекрасными китаяночками Тая-Хоа. Балет композитора Глиера создавался в Москве, и пер­вой исполнительницей главной роли стала Екатерина Васильевна Гельцер, а потом этот спектакль на современную тему о приходе русского парохода в Китай разошелся в разных балетмейстерских решениях по всем городам. Особенно запоминалось из массовых танцев «Эх, яблочко», хотя откуда взялась эта мелодия, я не знаю. Потом, уже в более поздние времена, «Мак» переменили на «Цве­ток», и мне кажется это очень глупым.

Вообще, зачем эта перемена названий? Дебюсси написал прекрасный балет «Сильвия», а потом главный балетмейстер Большо­го театра переименовал его в «Фадетту» и, конечно, изменил сюжет. Ничего хорошего из этого не получилось. А как я обрадовалась, когда летела из Лос-Анджелеса в Киев, и у нас была остановка в Париже. Как только самолет приземлился и нас выпустили нару­жу, я сразу разыскала автобус с надписью «Ореrа», доехала до этого знаменитого здания, о котором я еще расскажу поподробнее, а тогда я вначале его даже не узнала, потому что остановка автобуса была с другой стороны от центрального входа, и прочла название: «Площадь Дягилева». Так вот оно что! Оказывается, знаменитого Дягилева тоже не забыли за его гастроли с «русским балетом». ]

Обошла кругом и увидела афишу с названием балета «Сильвия» Дебюсси. И на этот раз мне повезло. Я посмотрела балет, который давно хотела увидеть. Балетмейстер Нейвуд сохранил название, но перенес действия в разные эпохи. Можно сказать, что он показал любовь в трех ипостасях — в Греции, в Имперские времена и при капитализме. Все очень интересно, особенно первая часть. Балетмейстер современный, изобретательный, и мне запом­нились интересные, необычные поддержки.

После спектакля я сидела на ступеньках Гранд-Опера и любовалась парижским небом, чудесными кружевными зданиями и многочисленными огнями. А, кстати, это был последний день праздника «Взятие Бастилии» 16-го июля. Здорово! 10 часов вечера, а на улицах еще светло, но мне уже пора было возвращаться к самолету. На этот раз я летела на маленьком комфортабельном «Боинге», и ночь прошла быстро.

Киев меня встретил ужасно, с тяжелыми тележками, куда я положила вещи и не могла сдвинуть их с места, а, кроме того, тележка стоила 3 чего-то (я забыла) украинскими деньгами.

Не буду говорить о неприятных, тяжелых событиях, омрачив­ших мою дивную поездку. Факт тот, что меня «обворовали» с самого начала, потом в кассе втридорога взяли за билет и, наконец, в поезде, когда после Ростова я осталась одна в купе, проводник дал мне выпить кофе, а ночью вытащил у меня из сумочки все деньги, которые я заработала за свои сборнички стихов. Вот так, и на старуху бывает проруха.

Но я ушла совсем далеко, я ведь рассказываю о Грузии. Там я ездила и в деревни, и к знаменитому храму. Благодаря Бадридзе познакомилась и с национальными грузинскими танцами, которые, как и их пение, — четырехголосные.

И вдруг — новость! Приезжает из Ленинграда знаменитый Чабукиани с балериной Васильевой и будет ставить у нас «Дон- Кихота».

Балет Минкуса многих балетмейстеров повидал на своем веку. Сюжет, вы сами понимаете, далек от М. Сервантеса, но, тем не менее, держится до сих пор, начиная с 1740 года, в постановке Ф. Хильфердинга в Вене. Композитор — И. Старцев, а я и не по­мнила композитора, хотя сама ставила этот балет в Нижнем Новгороде. В 1768 году его опять ставили в Вене, но балетмейстером был Ж. Ж. Новер, реформатор балетного искусства и художник Боке. Мы так и считаем, что XVIII век — это век Новера.

Наконец, 22 января 1834 года балетмейстер Н. Блаш поставил этот балет (по Милону) в Петербурге, и через год его «перенесли» и Большой театр Москвы. И это еще не все. Ставился он и в Лондоне, и в Копенгагене (королевский датский балет, балет­мейстер А. Бурнонвиль), и в Берлине в постановке П. Тальони, и в Париже на Елисейских полях, и, наконец, в Нью-Йорке в поста­новке Дж. Баланчина. В 1965 году на благотворительном спектакле Баланчин сам исполнял роль Дон-Кихота, а мне показалось, что он небольшого роста, когда выходил на сцену кланяться в Москве на гастролях.

Но на нашей сцене, в постановке Мариуса Петипа этот знаме­нитый балет с музыкой А. Минкуса начал свое шествие по горо­дам 14 декабря 1869 года, вначале в Москве, в Большом театре, в Петербурге, в Мариинском театре в 1871 году в новой редакции Петипа и, наконец, в 1900 году в Москве, в постановке А. Горского, и даже с новыми танцами — испанским и фанданго (композито­ры Симон и Направник).

Но удивительно то, что этот философский роман великого Сер­вантеса стал расхожим, любимым балетом всех времен и народов. И я, грешная, тоже его ставила в Нижнем Новгороде и напишу о чудесном Дон-Кихоте, веселом Санчо и прекрасных Дульсинеях, А пока возвращаемся к Чабукиани Вахтангу, который поставил у нас этот замечательный балет (я думаю, по Горскому, тогда я еще не понимала разницу между балетмейстером-постановщиком и пе­реносчиком балета) и сам был прекрасным Базилем. Ажиотаж вокруг постановки этого балета был огромный. Сам Чабукиани будет с нами работать, — это ли не счастье! Почему-то в нашей «Балетной энциклопедии» эта постановка 1932-го года не указа­на.

Премьера имела громадный успех, мы все были на седьмом небе, а особенно маленькая ученица Кето Надерейшвилли, которой Чебукиани поручил «прыжковую» вариацию в последнем акте] Она так радовалась своему успеху, что бросилась в объятья Вах­танга, когда он пришел ее поздравить, не заметив, что сняла с себя пачку и была полураздетой. Сам Чабукиани был потрясающим Базилем в смысле безупречного танца и незаурядного артистиз­ма. Когда он в кабачке разыгрывал сцену мнимой смерти — элегантно расстилал плащ на полу и грациозно на него ложился зал взрывался аплодисментами, а мы стояли вокруг и смотрели на него. Да, это, пожалуй, была кульминация моего пребывания в Тифлисе.

Но несмотря на огромные сборы, денег нам так и не платили ограничивались авансами. А близилась весна, конец контракта. Тогда Мочабели решился на отчаянный шаг и дал приказ поставить оперетту «Веселая вдова» Оффенбаха, силами оперного кол­лектива. Это был замечательный выход из положения. Объявлены три спектакля этой популярной оперетты с повышенными ценами и сезон закрывался. Мы с удовольствием отплясывали опереточные подтанцовки, а певицы учили опереточные партии.

Я запомнила только роль «простака», потому что ее пел Датико Бадридзе. Он очень хорошо двигался и танцевал, и ему очень шел цилиндр. У меня даже сохранилась фотография: он — в цен­тре, мы с Ниной — по бокам.

Но надо было прощаться. Мы, конечно, не думали, что никогда больше не будем работать в этом прекрасном театре, нас уговари­вали остаться, но мы хотели перемен, новых возможностей, и верну­лись в Москву, чтобы усовершенствовать свою технику. Но спектакли которые мы услышали и увидели в Тифлисе, надолго сохранились у нас в памяти.

С того времени прошло почти 70 лет. Когда приехавшая на гастроли Мухтарова в опере «Самсон и Далила» шла на авансце­ну и под закрытие занавеса распахивала свой халат, проносилось громкое «ах» по зрительному залу. Это она умела, а какой была неподражаемой Кармен — настоящая фабричная девчонка (хотя была уже в возрасте!).

К сожалению, у меня выскакивают фамилии из головы, и я прошу прощенья перед всеми, кого я не назвала в своих воспоминаниях. Кура-вода попили, но вашими не стали.

 

В начало

К предыдущей главе

Далее

Автор: Серебровская-Грюнталь Любовь Александровна | слов 2943


Добавить комментарий