Учитель! Перед именем твоим
Позволь смиренно преклонить колени.
Н.А. Некрасов

Начну с двух самых любимых мною учителей, которых я очень часто вспоминаю. Это учительница истории Александра Дмитриевна Гринёва и учитель физкультуры Константин Дмитриевич Смирнов.

Учительница истории Александра Дмитриевна Гринёва. Когда у меня возник конфликт с классной руководительницей Фаиной Ильи­ничной Мазо, утверждавшей, что я вместе с Вовкой Соскиным украл разновески (набор небольших гирь) из кабинета физики, Александра Дмитриевна взяла меня в свой класс. Таким образом, я из 6-в класса перешёл в 6-б. Честно говоря, вёл я себя у Фаины Ильиничны неваж­но. И хотя разновески я не трогал, за мной числилось немало грехов в прежнем классе. Наверное, Фаина Ильинична вздохнула с облегчени­ем, когда избавилась от меня.

У Александры Дмитриевны никто не мог себя плохо вести. Она смотрела на своих учеников с такой любовью и добротой, что все за­думанные проказы быстро улетучивались.

Она обладала приятной внешностью: среднего роста, широкое, чуть скуластое лицо, светлые волосы коротко подстрижены и аккуратно уло­жены. Её продолговатые серые глаза излучали теплоту.

Александра Дмитриевна говорила всегда очень спокойно, негром­ко, никогда не повышая голоса. И любой ученик, возбуждённый по какому-нибудь поводу, от её голоса всегда успокаивался. Иногда на уроках истории она читала нам вслух интереснейшие книги, посвящённые разным историческим эпохам. Помню, как в течение нескольких уро­ков мы с замиранием слушали её чтение о грабителях, проникавших в египетские пирамиды и гибнущих там при таинственных обстоятель­ствах. Эти уроки остались в памяти на всю жизнь.

Её личная жизнь была нелёгкой. Она жила одна в крохотной комнате в коммунальной квартире. Муж погиб на войне. Сын отбывал срок в ла­герях. Освобождён он был по амнистии вскоре после смерти Сталина. Я видел его, когда он однажды зашёл в школу, — симпатичный крепкий парень с остриженной головой, в кепке-«лондонке». До заключения он собирался стать учителем истории, но окончить институт ему не пришлось.

Александра Дмитриевна дружила с моей мамой и иногда приходила к нам домой. Я как-то случайно услышал, как она делилась с мамой своей мечтой побыть хотя бы одну ночь с мужчиной. Я понял, как ей одиноко. И ещё ничего не соображая в отношениях женщины и муж­чины, очень переживал за неё. И мне, конечно, не могло прийти в голо­ву рассказать об услышанных словах кому-нибудь из ребят и посме­яться над учительницей.

Она не пользовалась какими-то особыми педагогическими приёма­ми. В её арсенале были только любовь, доброта и терпение. И они де­лали своё дело. Усмиряли непокорных ребят. Заставляли трудиться ло­дырей. Вселяли уверенность. Когда она входила в класс и вела урок, в ней не было ничего от строгого педагога. Создавалось впечатление, что пришёл близкий человек и рассказывает что-то интересное. Всю свою нерастраченную любовь она передала своим ученикам. Она жила одной школой, и другой жизни у неё не было. И в ответ мы старались на уроках истории учиться и вести себя так, чтобы не расстраивать её.

Александра Дмитриевна вела наш класс до окончания — 14-го вы­пуска 203-й школы. Благодаря её усилиям в моём аттестате были только хорошие и отличные оценки, кроме латыни, по которой я получил трой­ку. И ещё у меня должна была стоять тройка по алгебре, но при запол­нении аттестата ошибочно вписали пятёрку. Добрая Александра Дмит­риевна заметила ошибку, но исправлять не стала.

Учитель физкультуры Константин Дмитриевич Смирнов. Это был сильный, пышущий здоровьем мужчина. На его румяном лице все­гда весело блестели глаза. Он воевал на фронте, приходилось ему всту­пать и в рукопашную схватку. Думаю, что врагам доставалось изрядно. (Как-то он по моей просьбе показал один очень простой и эффектив­ный приём рукопашного боя, но я его никогда в жизни не применял).

С войны он вернулся без пальцев на руках, но прекрасно показывал упражнения на гимнастических снарядах, играл в баскетбол, надёжно страховал нас, когда мы совершали прыжки, занимались на гимнастических снарядах, делали сальто и т.п. На его уроках никогда не было ни одной травмы.

Константин Дмитриевич находился как бы вне педагогического коллектива школы. У него была своя преподавательская комната, примыкающая к спортивному залу, в которой он проводил время, свободное от занятий. В учительскую, где собирались все учителя, он не ходил, с учителями школы общался мало. Почти всё своё время он отдавал учащимся. В зал приходили и бывшие ученики школы. Одно время некоторые ученики школы после окончания седьмого класса поступали в специальное артиллерийское училище, где они находились на казарменном положении. Но когда им давали увольнительную, ребята прибегали к Константину Дмитриевичу позаниматься в зале. Он никогда им не отказывал и поэтому нередко уходил из школы очень поздно.

Когда я учился в четвёртом классе, он пригласил меня заниматься гимнастикой в спортивной районной школе, где преподавал сам и некоторое время преподавала его жена. Предшествовали этому лестному для меня приглашению подтягивания на перекладине на уроке физкультуры. К своему удивлению, я подтянулся 20 раз — больше всех в классе (норма по подтягиванию в современных воздушно-десантных войсках —15 раз). Видимо, пошли на пользу сельскохозяйственные работы во время войны в селе Матвеево. Да и жизнь в послевоенном Ленинграде заставляла трудиться физически: отопление тогда было печное и необходимо было пилить и колоть дрова, а потом носить их в сарайчик или в квартиру на четвёртый этаж по крутой «чёрной» лестнице. Так вот, когда я подтянулся 20 раз, Константин Дмитриевич похвалил меня перед всем классом и сказал, что я очень сильный. А я был самый маленький в классе, худенький, и некоторые ребята относились ко мне снисходительно. После слов Константина Дмитриевича отношение ко мне изменилось, и я сам почувствовал уверенность в собственных силах.

В спортивной районной школе занятия в младшей группе, в которую я попал, вёл Константин Дмитриевич. В этой группе я занимался пять лет. Участвовал в районных и городских соревнованиях. Правда, призовых мест не занимал, но и последним не был. В один из праздников мы выступали на Зимнем стадионе с показательными гимнастическими упражнениями с палками. Я так волновался, что позабыл, в какой последовательности их надо исполнять.

Как-то районные соревнования по гимнастике проходили в зале спортивного общества «Труд» на улице Софьи Перовской, дом 1 (ныне Малая Конюшенная). Мне хорошо запомнились эти соревнования, бла­годаря очень уютному залу и каким-то приятным ощущениям тепла и спокойствия, охватившим меня там. Я ещё подумал, какой хороший спортивный зал. И только через много лет я узнал, что спортивное об­щество занимало здание лютеранской шведской церкви Святой Екате­рины, построенной по проекту архитектора Ю.М. Фельтена. Опыт, при­обретённый Фельтеном при постройке этой церкви, был использо­ван им в проектировании церкви Святой Анны, в здании которой в советское время разместился кинотеатр «Спартак»…

За годы занятий гимнастикой я окреп, мои мускулы увеличились в объёме, и мне приятно было слышать где-нибудь на пляже: «Смотрите, какой мускулистый мальчик!». За эти годы я ни разу не болел. Один раз мне очень захотелось заболеть, чтобы не идти в школу, поскольку я накануне набезобразничал и должен был держать ответ. Я пожаловался маме на плохое самочувствие, и она поставила мне градусник, а сама вышла из комнаты. Я быстро выскочил из постели и сунул градусник в электрический чайник. Но температура воды была чересчур высокая, и ртуть растеклась по всему градуснику. Я удручённо рассматривал его, и в это время мама вернулась в комнату…

На шестом году занятий я был переведён в старшую группу к тре­неру Михаилу Аркадьевичу. Это был очень хороший тренер — он под­готовил немало великолепных спортсменов, но после Константина Дмитриевича я не мог с ним заниматься. Константин Дмитриевич был для меня родной человек, а Михаил Аркадьевич — чужой. И к огорче­нию Константина Дмитриевича, я ушёл из спортшколы.

Не только я обожал Константина Дмитриевича, но и другие ребята. И почти все любили физкультуру. Обычно на уроках мы занимались гимнастикой. Константин Дмитриевич делил класс на группы и в каж­дой из них назначал старших. Как правило, я попадал в их число. Каж­дая группа занималась попеременно на каком-нибудь снаряде. Иногда он объявлял: «По командам становись!» — это означало, что мы бу­дем играть в баскетбол. Ребята с радостными криками бросались зани­мать места в своих командах. Уроки баскетбола были самыми люби­мыми, но здесь с командных вершин я скатывался к их подножию. Всего в классе было четыре команды. Самые лучшие игроки составляли пер­вые две команды, они играли между собой. Две другие команды, в ко­торых играли неважные баскетболисты, в это время сидели на гимнас­тических скамейках и ждали своей очереди. Я играл в четвёртой ко­манде. В ней были собраны самые низкорослые игроки.

Школьные занятия иногда переносились из спортивного зала на улицу. Например, мы бегали вокруг сквера на площади Искусств.

Были случаи, когда мы приходили в спортивный зал после уроков и вместе с Константином Дмитриевичем играли в футбол. Его строгость исчезала, и он носился вместе с нами, кричал и радовался как маль­чишка, забив гол в ворота, роль которых исполняли стойки баскетболь­ных щитов. Со стороны на нашу игру смотреть, наверное, было забав­но. Константин Дмитриевич выделялся среди нас, как слон, и этот слон носился по залу, окружённый моськами.

Важным событием в спортивной жизни школы была сдача норм на значок БГТО (Будь готов к труду и обороне) — для младших школьни­ков и значки ГТО-1 и ГТО-2 (Готов к труду и обороне первой и второй ступени) — для старшеклассников. В нормы входили: бег, плавание, ме­тание гранаты, ходьба на лыжах, подтягивание на перекладине, прыжки в высоту и длину и др. Не всегда удавалось выполнить норму с первого раза. Приходилось прикладывать усилия, и когда они вознаграждались, на душе было радостно. Константин Дмитриевич организовывал сдачу норм, а потом торжественно вручал значки и удостоверения к ним. Мы с удовольствием прикрепляли значок на куртку или лацкан пиджака и с гор­достью его носили. Правда завистники, не получившие значка, горлани­ли: «Ха-ха-ха! Значок БГСЯКносит!». БГСЯК означало «будь готов сло­ну яйца качать». Но эти вопли не могли омрачить нашей радости.

Однако мои отношения с Константином Дмитриевичем не всегда были безоблачными. Однажды я провинился, и он запретил мне прихо­дить на занятия в спортшколу. Не назначал меня старшим в группе на уроках физкультуры. Это для меня был серьёзный удар. Некоторое вре­мя я держался, а потом не выдержал и пошёл к Константину Дмитрие­вичу каяться. Он меня простил, и всё пошло по-прежнему.

Константин Дмитриевич вёл у нас уроки физкультуры с 1945 по 1954-й год, т. е. со второго класса и до окончания школы. В этот период я не видел в школе других учителей физкультуры, но когда мы оканчи­вали школу, было введено совместное обучение и для преподавания физкультуры в школу пришли новые преподаватели.

Как-то, когда я учился на третьем курсе Горного института и носил узкие брюки, короткое венгерское пальто рыжего цвета и темно-зелёную немецкую шляпу с маленькими полями, за что меня называли сти­лягой, мама пригласила в гости новую учительницу физкультуры Татья­ну Николаевну Семёнову с тайной мыслью сосватать нас. Таня мне очень понравилась. Симпатичная, светловолосая, стройная, с красивой фигу­рой и одновременно умная, начитанная, интеллигентная. Кроме того, в ней чувствовался твёрдый характер. Мы пили чай с тортом, мило бесе­довали, а мама с надеждой смотрела на нас. Потом я пошёл её прово­жать. Учась в институте, я стал нахалом и, провожая девушек, считал своим долгом целовать их, хотя и не всегда хотелось этого. Но так в нашей среде было положено. К Тане я не посмел прикоснуться. Мы попрощались и больше никогда не виделись. Я просто не решился на­значить ей встречу. Я видел в ней учительницу, а себя чувствовал уче­ником. Потом я часто думал о ней.

И ещё в школе появился учитель физкультуры, о котором моя мама вскоре говорила с содроганием. Этот учитель оказался педофилом. Он звал в преподавательскую комнату маленьких девочек, и, как расска­зала одна из них своим родителям, сажал на колени и упирался чем-то твёрдым. Его быстро убрали из школы, боясь огласки. Педофилу по­везло, что Константин Дмитриевич узнал обо всём, когда того уже не было в школе.

В своей жизни я уже слышал о насильниках детей. У нашего учителя русского языка М. сын не вылезал из тюрьмы, а когда вышел на свободу, изнасиловал маленькую девочку. Его расстреляли. М. болел туберкулё­зом, и когда узнал о приговоре сыну, болезнь обострилась, и он был вы­нужден уйти из школы. Вскоре он умер. После него осталась одна дочь. Жена М. умерла раньше от переживаний за сына-преступника…

После окончания школы я не раз встречал Константина Дмитриевича. Иногда я забегал в школьную библиотеку к маме, и туда же за новой кни­гой приходил Константин Дмитриевич. Он искренне радовался встрече. Восхищался мной, называл меня гренадером. Он, конечно, сильно преуве­личивал, но я действительно после школы подрос и уже не был самым низкорослым среди своих бывших одноклассников. Слова Константина Дмитриевича мне были очень приятны, хотя я понимал, что до гренадера мне очень далеко. Потом я встретил его в Таврическом саду у кромки футбольного поля, на котором сборная 203-й школы встречалась с командой другой школы. Он внимательно следил за игрой, поэтому только ответил на приветствие и даже не заметил, что я держал за руку свою ма­ленькую дочку. Я не стал его отвлекать и отошёл в сторону.

Учитель математики Владимир Иосифович Лафер. Бывший во­енный лётчик, он носил зелёную гимнастёрку, перепоясанную широ­ким офицерским ремнём, через который свисал внушительный живот. Ходил он вперевалку, говорил с местечковыми интонациями, звук «е» произносил как «э». Но он так преподавал свой предмет, что не было в школе ни одного ученика, который что-нибудь не понимал из его объяс­нений. И не было учеников, пытавшихся как-то помешать его уроку.

Он смотрел только на свои цифры, формулы, геометрические фи­гуры. Казалось, что кроме математики его ничего не интересует. Тем не менее, на его уроках царила тишина, и все сидели не шелохнувшись, глядя на доску.

У Владимира Иосифовича было два вечных вопроса к ученикам: «Что вы пишете, что?» и «Чем вы думаете, чем?». Произносились они с возмущением и сарказмом, но никто не обижался.

Вместе с тем, он ревниво относился к ученикам с выдающимися математическими способностями. К таким ученикам в нашем классе относился Витя Ривкинд. Но когда он под строгим взглядом Владими­ра Иосифовича решал на доске, казалось бы, нерешаемую задачу, рука у него от волнения дрожала, а мел крошился. За это Владимир Иоси­фович ставил Вите четверку.

Писатель Игорь Ефимов — один из многих учеников Владимира Иосифовича — сделал его персонажем своего романа «Как одна плоть». Игорь Ефимов очень точно охарактеризовал Владимира Иосифовича:

«Как мы боялись, сколько наслушались ужасов о грозном и безжа­лостном математике старших классов. И вот он пришёл, мой бесцен­ный Владимир Иосифович (в его устах звучало как «Йозифич»), шутя скрутил всех нас, даже самых отчаянных и беспутных, заставил слу­шать себя и смотреть на доску, и тогда-то, лишённый возможности вер­теться по сторонам, я увидел то, что давно лежало перед моим носом, — то, что все эти теоремы и постулаты, аксиомы и правила и есть части огромного, никому не подвластного Закона.

…Пока ты исполняешь Закон, тебя не могут остановить ни тётки, ни милиционер, ни управдом, ни правительство, ни даже сам грозный Владимир Йозифович — никто! Наоборот, ты сам вдруг получаешь не­доступное никому другому право нарушить гробовую тишину урока и во весь голос сказать:

—Владимир Иосифович, у вас ошибка! В третьей строчке написано ОМ, а надо ОК. И Владимир Иосифович не растопчет тебя, не со­трёт в порошок — нет! — но, сопя и отдуваясь, откинется грузным корпусом от доски, оглядит написанное и, приговаривая «вэрно, вэрно», послушно сотрёт и напишет снова, уже по-твоему…»

Учительница русского языка и литературы Антонина Васильев­на Алмазова. Очень миловидная, энергичная женщина. На её уроках всегда была тишина. Она была хотя и строгой, но добра с нами. И уче­ники её любили.

Однако с литературой отношения были непростые. С одной сторо­ны, мы любили этот предмет — любили за Пушкина, Лермонтова, Гри­боедова, Гоголя, Тургенева, Толстого, Чехова, других писателей. Мы зачитывались классиками. Их книги были ближе и понятнее, чем произ­ведения советских писателей, которым ежегодно присуждались Ста­линские премии.

Мы с тревогой и упоением читали «Вия», «Страшную месть», не сомневаясь в реальности описываемых событий. И в то же время не верили ни одному слову в произведениях так называемого социалисти­ческого реализма.

И вопреки учебнику по литературе и объяснениям учительницы очень жаль было влюблённого Андрия, убитого безжалостным Тара­сом Бульбой. А запорожцы были, на наш взгляд, да и на самом деле, не героями, как уверяли учебники и учительница, а безжалостными бан­дитами, основным занятием которых были грабежи и издевательства над людьми. Ведь Гоголь ясно писал: «Дыбом воздвигнулся бы ныне волос от тех страшных знаков свирепства полудикого века, которые пронесли везде запорожцы. Избитые младенцы, обрезанные груди у женщин, содранные кожи с ног по колени у выпущенных на свободу, — словом, крупною монетою отплачивали козаки прежние долги». Вместе с тем мы хорошо понимали, что отваги и силы духа запорожцам было не занимать…

И почему-то хотелось подражать отрицательному литературному герою Печорину.

И с интересом читали о детстве дворянских детей в книгах рус­ских писателей, но невозможно было осилить больше двух страниц с описанием счастливого детства советских ребят во многих книгах со­временных писателей.

Народный герой Пугачёв воспринимался как изувер, без малейших колебаний отправляющий на виселицу людей. Точно так же в наших гла­зах выглядел другой народный герой — Степан Разин, утопивший ни в чём не повинную красавицу-персиянку.

А Обломов совсем не казался нам чуждым элементом, ведь лю­бому приятнее понежиться в постели, чем вскакивать и сломя голову бежать куда-то…

И ещё многое из учебника или объяснений учителя не совпадало с нашими собственными оценками. Особенно поражало, что все наши любимые писатели только и делали, что ошибались.

Вот что написал об уроках литературы Игорь Ефимов в романе «Как одна плоть»:

«…Конечно, они были великие писатели, но всё же во многих воп­росах не такие умные, как мы сейчас. Они часто заблуждались.

Очень заблуждался Гоголь в конце жизни.

Тургенев тоже сильно путался из-за своего дворянского происхож­дения.

Страшно путался Толстой.

Последний был прямо как дитя малое, это просто счастливая слу­чайность, что ему удалось написать «Войну и мир». Софья Марковна, наша учительница, объясняла нам его заблуждения. Толстого было не­много жаль — он не в силах был понять того, что ясно даже Софье Марковне. Был ещё самый чудовищный путаник Достоевский, кото­рый писал одну только достоевщину, но он так завирался, что его и изучать нечего. И уж само собой разумеется, что вся литература про­шлого, как бы хороша она ни была в своих лучших вещах, не может идти ни в какое сравнение с нашими современными книгами — пре­красными, идейными, всё как надо понимающими, ни в чём таком не заблуждающимися, зовущими и громящими, воспитывающими и ве­дущими, тра-та-таи тра-та-та…»

Но учителя, выполняющие спускаемые свыше методические ука­зания, и учебники не смогли победить Великую литературу. Они не имели сил вытеснить из наших юных, чутких душ яркие впечатления от про­читанных книг. Преподносимый в школе бред мы в большинстве сво­ём выплёвывали как шелуху от семечек. Внешне мы как бы соглаша­лись, но на самом деле просто приспосабливались, думая совсем по- другому. А между собой смеялись. Свои ответы мы доводили до абсурда: постоянно, совершенно ни к месту, вставляли имя Сталина, например, при обсуждении образа Евгения Онегина. Очень удобно было, не выучив урок, рассуждать об ужасах царизма и о счастливой жизни под мудрым руководством вождя всех народов, корифея всех, без ис­ключения, наук, в том числе и литературоведения. Бедной Антонине Васильевне ничего не оставалось, как ставить за преподносимый ей бред отличные оценки. Я сам с помощью товарища Сталина получил немало отличных оценок по литературе.

В книге Иосифа Бродского «Меньше единицы» есть характеристи­ка поколения, «произросшего из послевоенного щебня»: «Мы были ненасытными читателями и впадали в зависимость от прочитанного… Книги стали первой и единственной реальностью, сама же реальность представлялась бардаком или абракадаброй…»

Наши уроки литературы нередко были частью этой абракадабры. А мы действительно были ненасытными читателями. Мало того, что мы брали книги из школьной библиотеки, мы еще записывались в район­ную библиотеку, обменивались для чтения книгами из своих домашних библиотек. Поскольку ночью читать книги мне мама не позволяла, я провёл освещение себе под одеяло и, накрывшись им, упивался книга­ми. Однажды я заснул, а потом проснулся от едкого дыма—горел по­додеяльник. Ночные чтения прекратились…

Всё же в школе происходили события, которые не расшатывали, а наоборот, укрепляли нашу любовь к литературе.

С тех пор как в 1945 году школе было присвоено имя А.С. Грибоедова — в 150-летнюю годовщину со дня рождения писателя, в школе ежегодно проводились Грибоедовские вечера. На них ставилась коме­дия «Горе от ума» (на женские роли приглашали девочек из соседней 189-й школы). Музыканты исполняли вальсы Грибоедова, литературо­веды рассказывали о его жизни и творчестве.

Некоторые ученики знали наизусть «Горе от ума», а монологи Чац­кого учили все. Я и сейчас помню: «А судьи кто?».

Кроме того, в грибоедовскую годовщину ученики старших классов ходили в младшие классы, рассказывали о творчестве Грибоедова, читали наизусть отрывки из «Горя от ума». Мне довелось прийти в млад­ший класс, где литературу преподавала Серафима Ивановна Барыки­на — маленького роста, энергичная и властная женщина. Когда я во­шёл в её класс, она грозно скомандовала: «Дневники на парту!». И пока я рассказывал о Грибоедове и читал наизусть отрывок, в классе стояла гробовая тишина.

Глубокое почитание, привитое в школе к одному из умнейших (по словам А.С. Пушкина) людей России, сохранилось у меня на всю жизнь. И когда мне довелось побывать в Тегеране, где в 1829 году был звер­ски убит Грибоедов, я при первой же возможности направился к зда­нию российского посольства, перед фасадом которого царским прави­тельством был установлен памятник Грибоедову. Но, к своему сожалению и удивлению, я не обнаружил памятника. Позже я узнал, что один из советских послов в Тегеране распорядился убрать памятник в менее заметное место на территории посольства, чтобы памятник не бросал­ся в глаза иранцам и не огорчал их.

Беседы с иранцами убедили меня, что они не питают враждебных чувств по отношению к Грибоедову, так что советский посол старался напрасно. Однако история гибели Грибоедова трактуется в Иране свое­образно, не так, как в России. Как поведал мне один иранский инженер, ещё в школе детям рассказывают о том, что Грибоедов очень любил пить вино и смотреть на танцующих грузинских девушек. А вино и танцы в Персии были запрещены в девятнадцатом столетии, впрочем, они были запрещены в Иране и в период моего пребывания там — в 1991 году.

Правоверные мусульмане предупреждали Грибоедова, но он не внял их словам и был наказан…

Кроме Антонины Васильевны в школе преподавали и другие учи­теля литературы: Д.В. Решетов (однажды он выгнал меня из класса за то, что про клятву молодогвардейцев в романе Фадеева «Молодая гвардия» я сказал «громкие слова»), Е.А. Басина, упомянутая выше С.И. Барыкина.

Антонина Васильевна серьёзно болела и вынуждена была уйти из школы в какое-то издательство. Ученики 203-й школы, учившиеся у Антонины Васильевны, помнят её и говорят о ней добрые слова.

Учитель химии Иван Васильевич Седлецкий. Он увлёк химией многих ребят, в том числе и меня, ещё до того, как мы стали изучать этот предмет. Он устраивал в школе вечера химии, на которых вместе со старшеклассниками показывал чудеса: вода превращалась в вино; в реторту клали простой гвоздь, а доставали золотой; на чистом листе бумаги вдруг появлялись буквы; вещество самопроизвольно загоралось, взрывалось, дымилось и т.п. Мы не могли дождаться, когда у нас будут уроки химии.

И вот они начались. Иван Васильевич, бывший военный, участник Гражданской (существуют противоречивые сведения, на чьей стороне он воевал) и Великой Отечественной войны, приходил на уроки в ките­ле защитного цвета и в синих офицерских брюках, которые назывались геометрическим словом — диагоналевыми. Его бритая голова отра­жала электрический свет. Говорил он спокойно, голоса не повышал. Уро­ки были очень интересными. Я старался, и за своё усердие был назна­чен ассистентом. Я мыл пробирки и колбы, готовил опыты. Узнал, как можно бесследно убрать нежелательную запись в дневнике, а также несколько рецептов изготовления взрывчатого вещества, и потом про­изводил маленькие взрывы в классе и во дворе нашего дома.

Это были относительно безобидные взрывы. Но бывали и нешу­точные. В послевоенные годы в лесах и болотах Ленинградской обла­сти в огромных количествах валялось оружие, мины, артиллерийские снаряды. Некоторые знакомые ребята, в том числе и ученик нашего класса Кольцов, ездили в район станции Апраксино добывать взрыв­чатку и порох. После поездок Кольцов приносил в класс черные мака­ронины — артиллерийский порох, патроны, взрывчатку и раздавал ребятам. В одну из поездок при извлечении взрывчатки мина взорвалась, один мальчик погиб, другой сделался инвалидом, а Кольцову пове­зло — ему только слегка ранило ногу и опалило лицо…

Поскольку я очень старательно промывал химическую посуду и живо интересовался составляющими некоторых химических соедине­ний, Иван Васильевич, не спрашивая меня на уроках, ставил отличные оценки. Поставил он мне отличную оценку и на выпускном экзамене. Зато потом я с большим трудом сдал вступительный экзамен по химии в Горный институт, а на первой же сессии завалил экзамен по химии и был лишён стипендии.

Иван Васильевич, так же как и другие учителя-мужчины, никогда не произносил грубых слов, кроме единственного случая. Как-то уче­ник нашего класса во время урока в кабинете химии несколько раз вста­вал с места и подходил к другим столам. Иван Васильевич сделал ему замечание, но он продолжал совершать свои челночные рейсы. Тогда Иван Васильевич не выдержал и ворчливо спросил его: «Что ты болта­ешься, как говно в проруби?».

Однажды Иван Васильевич поведал нам, как он наказал двух похи­тителей спирта из кабинета химии. Он вызвал электриков заменить про­водку, а те вместо работы принялись распивать спирт, хранящийся в кабинете химии для заправки спиртовок. Иван Васильевич, увидев, что они ничего не сделали, а спирт наполовину испарился, добавил в него химическое вещество, оказывающее очень сильное слабительное дей­ствие. В следующий свой приход электрики сразу принялись распивать спирт, но пир их продолжался недолго — они пулей вылетели из каби­нета…

Иван Васильевич был секретарём партийной организации школы. Он часто выступал с патриотическими призывами, но с каждым годом становился всё мрачнее и мрачнее.

После сообщения о смерти Сталина всех школьников и учителей собрали в актовом зале и Иван Васильевич, опустив голову, стал гово­рить об огромной утрате, которую понёс советский народ. Хотя гово­рил он со скорбными интонациями, всё же выступление его было спо­койным, без истерик. И в зале я не видел ни одного плачущего учителя или школьника. Хотя Игорь Ефимов писал мне, что помнит заплакан­ную «Гриневу и географичку», а в его классе «плакал Боря Барласов, его мать преподавала у девочек в 189-й».

После траурного митинга к Ивану Васильевичу подошли ребята из десятого класса и один из них сказал, что он слушал «Голос Америки», и в передаче очень высоко оценили роль Сталина в победе над Герма­нией. Я внутренне напрягся, поскольку ожидал услышать от Ивана Ва­сильевича гневные слова по поводу прослушивания передач «вражес­кого радио». Однако он совсем не рассердился, а только кивнул голо­вой, как бы соглашаясь с «Голосом Америки».

Надо сказать, что скорбь народа по поводу смерти Сталина впоследствии была сильно преувеличена. Во всяком случае школьники силь­но не переживали ни во время болезни Сталина, ни после его смерти. Однако часто можно было услышать такую фразу: «Что же теперь бу­дет?». Некоторые ученики считали, что со смертью Сталина страна раз­валится. Марк Гальперин возмутился несерьёзным поведением Славы Пестуновича в день смерти Сталина и у них возник конфликт, закончившийся дракой. Или как мы её называли — стычкой…

Среди родственников и знакомых, приходящих в наш дом, не было ни одного человека, кто бы оплакивал Сталина. Напротив, на некото­рых лицах я видел удовлетворение.

Вместе с тем, немало людей очень близко к сердцу принимали и болезнь, а потом и смерть Сталина. Как-то за несколько дней до смер­ти вождя я со своим приятелем Юрой Сивковым, жившим на Невском в небольшом флигеле во дворе Дворца Искусств (дом № 84), шёл по Невскому Мы обсуждали какое-то весёлое событие и громко смея­лись, а в это время уличные репродукторы сообщали о состоянии здо­ровья Сталина. Вдруг к нам подскочил незнакомый военный и с возму­щением произнёс: «Как вы можете смеяться, когда товарищ Сталин болен!»

После смерти Сталина некоторые старшеклассники, студенты, мо­лодые рабочие не ходили несколько дней на учёбу или работу, а, за­крывшись в каком-нибудь доме, развлекались, как могли. Потом в своём учебном заведении или предприятии они врали, что ездили в Москву на похороны Сталина. Им, конечно, прощали такой прогул. Вместе с тем действительно были люди, ездившие в Москву, во всяком случае, так вокруг говорили. Однако я не знал ни одного человека, который побы­вал на похоронах Сталина, хотя пытались уехать многие, в том числе и некоторые ученики нашей школы. Но это сделать было очень трудно.

Во дворе Юры Сивкова появился выпущенный из «Крестов» па­рень, рассказавший, что, узнав о смерти Сталина, заключённые от ра­дости прыгали до потолка. Меня это сообщение покоробило. Мне не хотелось рыдать по поводу кончины вождя всех народов, но и радо­ваться, на мой взгляд, было нечему.

Потом я находился в огромной толпе, заполнившей набережные Невы во время траурного салюта, и не видел ни одного плачущего, прав­да, окружающие лица были серьёзны…

Учительница географии Анастасия Тимофеевна Левченко. Сим­патичная светловолосая женщина с круглым лицом. Интересно вела свои уроки. Но географию я полюбил ещё раньше. Так, в третьем клас­се я уже знал столицы всех государств мира. Правда, тогда их не было так много, как теперь. Мечтал о путешествиях. Подолгу смотрел на географические карты, развешанные по стенам нашей комнаты. И сей­час я люблю разглядывать географические карты.

Анастасия Тимофеевна укрепила мою любовь к географии.

Она была одинока и, так же как Александра Дмитриевна, все свои нерастраченные чувства отдавала школе. Она дружила с Александрой Дмитриевной и моей мамой. Бывала у нас дома. Однажды, как бы слу­чайно, она познакомилась у нас с доцентом Педагогического институ­та имени Герцена — приятелем моего отца, тоже филологом. Он был вдовцом и у него был сын — мой сверстник. Анастасия Тимофеевна стала навещать доцента, готовить еду, стирать бельё, заботиться о его сыне. Она преобразилась. На щеках запылал румянец. В голосе появи­лась украинская певучесть. Она часто надевала расшитые украинские блузки. И вдруг доцент умер. Налаживаемая счастливая жизнь рухнула. Мальчика взял к себе кто-то из родственников, и у Анастасии Тимофе­евны снова началась одинокая жизнь. Она как-то сникла, уроки прово­дила отрешённо, не обращая внимания на шалости учеников.

У неё была одна отдушина, скрашивающая жизнь, — шитьё одеж­ды. Шила она мастерски, и некоторые знакомые просили её скроить какую-нибудь вещь. Брала она за свою работу намного меньше, чем в ателье, поэтому заказы у неё не переводились. Обратилась к ней и моя тётя Екатерина Зиновьевна, преподававшая немецкий язык в женской школе, — заказала у неё платье. Анастасия Тимофеевна предложила ей какую-то рюшечку на платье, на что тётя, отличавшаяся резкостью вы­ражений, сказала: «Нужна она мне, как дырка в голове». Анастасия Тимофеевна обиделась, но с тех пор она к месту и не к месту вставляла в свою речь эти слова.

Учитель латыни Садья Александрович Шубик. В послевоенные годы у некоторых педагогов Ленинграда возникла идея создать гума­нитарные школы по типу дореволюционных гимназий, и в качестве экспериментального гуманитарного учебного заведения была выбрана 203-я школа. Для начала в школе было введено преподавание латинс­кого языка. Пригласили из Университета латиниста — Садью Алексан­дровича. Он прекрасно знал свой предмет, но не имел навыка работы с подростками. Вели ученики себя на его уроках безобразно. Когда он подходил к дверям нашего класса, его встречали два-три ученика, низ­ко кланялись и говорили: «До свидания, Садья Александрович!». Стыд­но вспоминать, но и я вносил свою лепту. Во время занятий я громко декламировал: «Латынь из моды вышла ныне…». В классе стоял шум, и невысокий Садья Александрович своим тихим голосом безуспешно пытался успокоить ребят.

В других классах творилось то же самое. Лишь Игорь Ефимов, Лёня Слуцкер и ещё несколько ребят садились на первые парты и внимательно слушали учителя, в то время как класс бесновался за их спинами.

Но иногда, когда Садья Александрович читал стихи Вергилия на латыни или речи Цицерона, класс умолкал. Музыка латыни заворажива­ла и заставляла умолкнуть даже неугомонных.

Игорь Ефимов поддерживал дружеские отношения с Садьёй Алек­сандровичем и после школы. Он написал мне в письме, что Садья Алек­сандрович «так сильно повлиял своими Ливиями, Светониями и Таци­тами, что я на первом курсе Политехнического читал только античную литературу».

А я с благодарностью вспоминал Садью Александровича в Гор­ном институте, когда, изучая палеонтологию, с лёгкостью запоминал десятки латинских наименований ископаемых окаменелостей.

Садья Александрович преподавал у нас латынь до десятого класса включительно, а потом ушёл из школы.

Через много лет после окончания школы Марк Гальперин встре­тил Садью Александровича на какой-то конференции. Марк попросил прощения за все наши безобразия. Садья Александрович бросился его обнимать, что сделать было очень трудно, поскольку Марк вдвое выше и шире Садьи Александровича, и сказал примерно следующее: «Ну что вы, я часто рассказываю в своей семье, какие вы были замечательные, весёлые, остроумные ребята…»

После Садьи Александровича преподавание латыни длилось недо­лго. Эксперимент закончился. На его инициаторов обрушился огонь непримиримой партийной критики. Гуманитарное направление было оце­нено как ошибочное, а единственно правильным был признан курс на политехнизацию школы. Латынь и другие ненужные народному хозяй­ству предметы были отменены. В школах ввели уроки труда. Вместо Эрмитажа и Русского музея учеников повезли на промышленные пред­приятия, и сразу отбили у ребят охоту работать на заводах и фабриках. Девочки стали учиться вместе с мальчиками (в этом я позавидовал мальчикам). Была введена школьная форма…

А 203-я школа всё-таки получила статус гуманитарной, но произош­ло это почти через 40 лет.

Учитель истории Александр Менделевич Фрумкин. В нашем классе он не преподавал, но был знаменит на всю школу. Бывший пре­подаватель Педагогического института, изгнанный оттуда как «безрод­ный космополит», он сразу покорил сердца учеников своей широчай­шей эрудицией, интеллигентностью, доброжелательностью.

Высокий, широкоплечий, с мужественным лицом — внешне он был больше похож на военного, чем на учителя. Но это был истинный педа­гог. Он водил ребят по городу и пригородам, знакомил с музеями, архи­тектурными памятниками, увлекательно рассказывал об истории города.

В первый год после смерти Сталина во время зимних каникул он по­вёз в Москву группу ребят, в которую попал и я, причём в поездку он вложил собственные сбережения. В Москве каким-то образом достал для нас билеты на посещение Кремля (тогда был впервые открыт доступ в Кремль по специальным билетам). В Кремле мы увидели знаменитые царь-пушку и царь-колокол. Побывали в Оружейной и Грановитой пала­тах. Присутствовали на новогоднем празднике в Большом Георгиевс­ком зале. Но должен честно признаться, что лично на меня самое боль­шое впечатление произвёл кремлёвский буфет. Там было неслыханное для того времени изобилие продуктов и прохладительных напитков по очень низким ценам, и мы долго сидели за длинной стойкой, попивая слад­кий игристый напиток, внешне напоминающий шампанское.

Учитель физики Роман Абрамович Рабуянов. Среднего роста, сухощавый, с отменной выправкой, со щёткой светлых усов на суро­вом лице. Он всегда был одет в безукоризненный костюм, рубашки его сверкали белизной. Учителя называли Рабуянова старым холостяком, хотя даже на наш взгляд он не был стар. Приходил на школьные вечера, приглашал девочек на вальс. Своим примером он показывал, как надо обращаться с представительницами противоположного пола. Мы посмеивались над его галантностью, но преподнесённые им уроки, я ду­маю, усвоили.

Завуч школы Ватон Яковлевич Матинян. Выпускник Дерптского университета. Невозможно было не называть его Батоном. Многие ученики младших классов, в которых он преподавал арифметику, так и обращались к нему: «Батон Яковлевич!». Он никогда не обижался. Был строгим, но очень сдержанным. Никогда не повышал голоса. Костюм его всегда был отутюжен, чёрные ботинки начищены до зеркального блеска. Сверкали также его очки и лысина.

Он преподавал в школе и во время блокады. Жил тогда на улице Каляева (ныне Захарьевская), дом 13, в коммунальной квартире. В ко­ридоре стояла дубовая скамейка, на которую он ставил ногу и сапож­ной щёткой надраивал свои ботинки. Его гуталин издавал жуткое зло­воние. Соседи зажимали носы, но не делали ему замечаний, поскольку Ватон Яковлевич по отношению к ним был всегда очень вежлив и пре­дупредителен.

Скамейка, на которой Ватон Яковлевич чистил обувь, спасла жизнь жившему в этой же квартире ученику 203-й школы Валерию Тютрину. Во время одной из бомбёжек он не успел спуститься в бомбоубежище и спрятался под скамейку Ватона Яковлевича. Бомба попала в дом, и взрывной волной сорвало тяжёлую входную дверь в их квартиру. Дверь шлёпнулась прямо на скамейку, под которой сидел Валерий. Квартира наполнилась дымом и пылью. Из водопровода хлестала вода. Груша, домработница Ватона Яковлевича, выскочила из комнаты с криком «Топим!», создав, таким образом, новое слово, объединяющее сообще­ния о пожаре и потопе.

Если некоторые учителя выпали из памяти бывших учеников шко­лы, то Ватона Яковлевича не забыл никто. Встречающиеся выпускники 203-й школы, вспоминая своих учителей, обязательно называют Вато­на Яковлевича. И в Америке Иосиф Бродский вместе с Игорем Ефи­мовым вспоминали Батона — Ватона Яковлевича.

Учительница английского языка Анна Яковлевна Клейнер. Кра­сивые тёмные глаза под очками, гладко причёсанные чёрные волосы, ярко накрашенные губы — вот портрет Анны Яковлевны. Она носила шерстяные вязаные костюмы броских цветов, облегающие красивую фигуру И ещё она курила папиросы «Беломорканал».

К ученикам относилась нежно. И ученики её любили, хотя дисцип­лина на уроках была не очень хорошей. Язык она преподавала, навер­ное, хорошо. Во всяком случае, почти все выпускники школы хорошо сдавали экзамен по английскому языку при поступлении в вузы. А я до поступления в институт знал язык гораздо лучше, чем после его окон­чания. Вузовская система обучения путём так называемой сдачи «ты­сяч знаков» выбила знания, заложенные в школе.

Директор школы Георгий Яковлевич Коноплёв. Бывший фрон­товик. За глаза его называли Жорой. Он сменил суровую и властную Антонину Максимовну Щипкову, которая, как тогда говорили, ушла на повышение. Георгия Яковлевича не боялись, как Антонину Максимов­ну, но относились к нему с уважением. Чувствовалось, что он очень любит своих воспитанников.

Если учителя жаловались на учеников, то он всегда старался найти в самом хулиганистом мальчишке хорошую черту и указывал на неё учителю. В отличие от Антонины Максимовны, он никогда не устраи­вал разносы школьникам, а наоборот, защищал их.

Вид у него был болезненный, бледная кожа обтягивала скулы, кос­тюм висел на его худой сутулой фигуре, как на гвозде. Его болезнен­ность особенно бросалась в глаза, когда рядом находился широкопле­чий, с гордой осанкой учитель физкультуры Константин Дмитриевич Смирнов. Через несколько лет после окончания школы я узнал, что Георгий Яковлевич умер от рака.

Школьный библиотекарь Надежда Юльевна Архангельская — моя мама. По образованию филолог. Окончила филологический факуль­тет Ленинградского университета. Потом училась на Высших библио­течных курсах и пришла работать в школьную библиотеку. Она хорошо знала немецкий и французский языки. Во время войны преподавала не­мецкий язык в сельской школе. А после войны, работая библиотека­рем, подрабатывала частными уроками немецкого языка. Зарплата библиотекаря была очень маленькая, почти как зарплата школьных убор­щиц, и частные уроки нам очень помогали.

Ещё во время войны она начала слепнуть. На один глаз она полно­стью ослепла, а второй удалось спасти. Хотя и плохо, она всё же им видела. Плохое зрение не мешало ей вести очень активную жизнь. Она постоянно была в движении. Куда-то ходила, с кем-то встречалась, её трудно было застать на месте.

Решила организовать при школьной библиотеке музей А.С. Грибоедова и рьяно принялась за дело. Она обращалась в Академию наук, звонила в музеи, писала в разные города. И почти все люди, к которым она обращалась, помогали ей. Музей стал быстро пополняться экспо­натами. Очень большую помощь в создании музея оказал известный литературовед, член-корреспондент Академии наук Николай Кирьякович Пиксанов, в частности исследователь творчества Грибоедова. Ни­колаю Кирьяковичу в то время было далеко за 70, он ничего не видел, но принимал живое участие в создании музея.

Из экспонатов музея на меня почему-то большое впечатление про­извело продолжение «Горе от ума», написанное русским поэтом, пере­водчиком и драматургом графиней Е.П. Растопчиной (1812—1858), хотя в музее имелись не менее интересные вещи.

В сегодняшней 203-й школе никто не знает о том, что музей А.С. Грибоедова создала Н.Ю. Архангельская. В коридоре на втором этаже установлена мемориальная доска, на которой указано, что музей А.С. Грибоедова создан под руководством Н.К. Пиксанова…

Школьной библиотекой пользовались не только школьники, но и учителя. Например, мой любимый учитель физкультуры Константин Дмит­риевич Смирнов был постоянным читателем библиотеки, но круг его чтения был ограничен — обычно он спрашивал книги «про шпионов».

Библиотека постоянно пополнялась новыми книгами. Однако все послевоенные годы (и последующие тоже), согласно спускаемым свы­ше циркулярам, из школьной библиотеки изымались книги, не устраи­вающие власти. Например, в библиотеке имелась довольно интересная книга о блокаде Ленинграда, написанная писателем Иваном Кратгом, — «Суровый берег». Из-за фразы «Товарищ Попков нам поможет» книгу изъяли из библиотеки, поскольку Попков был расстрелян по «Ленинградскому делу».

Вместе с тем, во время и после войны мы пользовались учебника­ми с изображениями «врагов народа». Но поскольку учебников не хва­тало, их не отбирали, а только требовали, чтобы мы замазывали порт­реты «врагов народа» фиолетовыми чернилами. Так как мы не очень разбирались, кто враг, а кто друг, иногда закрашивали не того, кого надо. Кроме портретов надо было уничтожать и фамилии в тексте.

Как видно, гонениям в те времена подвергались не только люди, но и книги. Наиболее опасные для властей книги уничтожали — сжига­ли или перерабатывали на макулатуру. Другие книги помещали в книж­ные тюрьмы — отделы специального хранения, или как их называли — спецхраны. (В Советском Союзе очень часто употреблялись слово­сочетания с ампутированным словом «спец» — спецпайки, спецотде­лы, спецчасти, спецшколы, специнтернаты, спецтюрьмы, спецдачи, и т.д.) Но если сотни тысяч репрессированных граждан Советского Со­юза вернулись из лагерей ещё в 1955—1956 годах, то сотни тысяч книг были освобождены из спецхранов лишь в 1987—1989 годах. Так что сроки заключения у книг были больше, чем у людей.

Удивительно, что в библиотеке сохранились некоторые книги со времён Анненшуле, хотя ещё в 1931 году из школьных библиотек на­чалось изъятие книг, изданных до революции. Например, в школе со­хранилось собрание сочинений Шекспира. Огромные тяжеленные фо­лианты с иллюстрациями, переложенными папиросной бумагой. Круп­ный красивый шрифт. Толстая белая бумага. Каждый том — истинное произведение полиграфического искусства.

Помимо работы в библиотеке и создания музея мама активно занималась общественной деятельностью. Навещала больных учителей и служащих школы, носила им маленькие подарки. Ходила в семьи неблагополучных ребят, беседовала с их родителями. К юбилеям со­чиняла стихи, а иногда и целые поэмы. Она очень любила поэзию. А больше всех — Анну Ахматову. Мама знала наизусть множество её сти­хов. И то, что я появился на свет 23 июня — в день рождения Анны Ахматовой, мама считала особым знаком. К тому же она внешне была немного похожа на Ахматову.

Когда я учился в младших классах, каждое воскресенье она води­ла меня в Малый театр оперы и балета. Прививала любовь к большому искусству. А я с большим трудом высиживал спектакли и уговаривал маму сводить меня в цирк, который был мне гораздо ближе, чем балет И больше всего мне нравились в цирке воздушные гимнасты и клоуна­да, особенно клоун Карандаш (М.Н. Румянцев).

Ещё она устраивала походы школьников в Театр юных зрителей (ТЮЗ) на Моховой улице. Меня удивляли там мальчики в спектаклях. Они были какие-то ненастоящие — щекастые, толстозадые и нестри­женые. У нас в школе и во дворе таких ребят я не видел. Почти все были поджарые и коротко подстриженные, или стриженные наголо. В театральном зале сидели реальные мальчики, а на сцене выступали со­всем другие, не похожие на них. Мама объяснила, что в театре роли мальчиков исполняют женщины маленького роста.

Водила нас мама и в театр имени Ленинского комсомола. Мне за­помнились выходы на сцену товарища Сталина. Весь зал начинал апло­дировать, хотя Сталин ещё не сказал ни слова, а лишь успокаивающе поднимал руку. Я удивлялся — ведь это артист, исполняющий роль Ста­лина, а не настоящий Сталин, почему его так встречают?

Мама устраивала в школе вместе с учителями литературы читатель­ские конференции по прочитанным книгам. Приглашала детских писа­телей. Это было довольно интересно.

Мама продолжала работать в школе и достигнув пенсионного воз­раста. Она была полна сил и энергии. Потом всё-таки ушла на пенсию, но дома не сидела. Она ходила в какие-то клубы, читала там стихи, за­нималась в группах здоровья. Не пропускала ни одной художественной выставки. Однажды она пошла в Манеж на выставку художника Арка­дия Пластова и не вернулась домой. Мы с братом нашли её в больнице «Памяти 25 октября». Оказалось, что она оступилась на мраморной лестнице в Манеже, упала, ударилась головой и потеряла сознание. Очнулась только в больнице. Вскоре она начала вставать и, конечно, не могла оставаться без дела. В больнице не хватало сестёр и санитарок, и больные обслуживали друг друга. И мама помогала беспомощным больным. Но плохое зрение опять подвело её. Она не заметила лужу на полу (убирать было некому) и поскользнулась на ней. Падая, она удари­лась головой о металлическую спинку кровати и вскоре, не приходя в сознание, скончалась.

Завхоз Василий Степанович Грешников. В нынешнее время его бы уважительно называли менеджером и обращались бы по имени и отчеству. А тогда он был просто завхозом Грешниковым. На нём держалось всё хозяйство школы: ремонт, уборка помещений, охрана. Жил он при школе, поэтому сам и охранял её. Благодаря его стараниям в школе всегда были идеальная чистота и порядок.

Кроме того, он получал деньги в банке и выдавал их учителям и служащим школы. Приобретал экскурсионные билеты для школьников и выполнял множество поручений директора.

Его ценили и прощали некоторые слабости.

Однажды он поехал в банк за деньгами и не вернулся. В школе пред­положили самое худшее. Позвонили в милицию. Вечером оттуда по­ступило сообщение о том, что гражданин Грешников найден в подво­ротне дома в другом районе без признаков жизни. При нём обнаружен портфель, набитый деньгами. Портфель был доставлен в школу, а граж­данин Грешников — в вытрезвитель.

Были и другие схожие случаи. Но каждый раз, приходя в себя, он трудился с удвоенной энергией.

Иногда к нему приезжали родственники из какой-то глуши. Он во­дил их по школе и с гордостью показывал своё хозяйство. Родствен­ники плевали на пол и растирали плевки кирзовыми сапогами.

В один из приездов пьяные родственники Грешникова пришли на школьный вечер и устроили драку с учениками. Школьники имели яв­ный численный перевес, и родственникам пришлось спасаться бегством в директорский кабинет. Но возбуждённые подростки ворвались в ка­бинет, и баталия была продолжена.

На следующий день директор обнаружил в своём кабинете полный разгром: разбитые стёкла, сломанную мебель, раскиданные книги и журналы. Ему доложили о происшедшем. «Опять Грешников и его род­ственники!» — с гневом воскликнул Георгай Яковлевич. Казалось, что Грешникову пришёл конец. Но он был снова прощён.

На общей фотографии учителей школы и нашего выпуска 1954 года помещено и фото Грешникова. Оно расположено под фотографией директора. На снимке Грешников напоминает секретаря райкома КПСС.

Школьные нянечки. Нянечками называли уборщиц. Они ходили в тёмно-серых халатах и убирали школьные помещения. Выполняли свою работу очень добросовестно. Их не замечали и не стеснялись, и мальчики делали свои дела в туалете, не обращая внимания на их при­сутствие. Жили нянечки в подвальных помещениях школы, где стоял запах кислой затхлости. Получали за свою работу очень мало и с тру­дом сводили концы с концами. К ним в подвал спускались любители выпить, приносили с собой водку и закуску и оставались ночевать.

Как правило, уборщицами работали молодые женщины, бежавшие из колхозов. Они соглашались на любые условия, лишь бы не возвра­щаться в деревню. Мужья их погибли или умерли во время войны. У всех были дети. Сын одной из нянечек, мой сверстник, попал под трам­вай, и ему отрезало ногу. Но были и радостные события в семьях няне­чек. Их дочери ходили на танцы в Дом офицеров на углу Кирочной и Литейного. Там они знакомились с юными лейтенантами, выходили за них замуж, рожали детей, и потом, счастливые, выбирались из своего затхлого подвала и уезжали вслед за мужьями в далёкие гарнизоны. И мамы — наши нянечки—радовались за дочерей.

Далее >>
В начало