И вот последняя поездка в лагерь и последний учебный год — 1953/ 1954 годы. В марте 1953 года умер Сталин и в стране начались переме­ны. В Ленинграде появилось много людей, освобождённых из лагерей по амнистии, причём не только уголовников, которых, как правило, не прописывали в Ленинграде, а так называемых политических, осуждён­ных по 58-й статье. И в нашем доме побывал родственник, отсидевший по этой статье в воркутинском лагере 10 лет. Рассказывал о своей жизни в заключении спокойно, без всякого озлобления. Хотя спокойно слушать его рассказ было невозможно. В глубине моей души разгорался гнев против системы, калечащей и убивающей невинных людей, причём луч­ших людей страны. Освободилась мамина подруга Е.С. Гинзбург — мать писателя Василия Аксёнова. Ей пришлось некоторое время полечиться в психоневрологической лечебнице. Мама навещала её в больнице, зва­ла меня с собой. Но я не пошёл — боялся сумасшедших.

Освобождались и совсем молодые люди — вчерашние школьники. Валерий Мироненко — ученик десятого класса 181-й школы в Со­ляном переулке (в этой школе Иосиф Бродский остался на второй год в седьмом классе; расположена она совсем недалеко от 203-й шко­лы) — был арестован в 1952 году как «сын врага народа». Его отец — Александр Вознесенский, бывший ректор Ленинградского универси­тета, а потом министр просвещения РСФСР, был осуждён по так назы­ваемому «Ленинградскому делу» и расстрелян. Школьник Валерий Ми­роненко (он взял фамилию матери) четыре месяца отсидел в тюрьме, потом по решению Особого Совещания его выслали в село Маклаково Красноярского края. В 1953 году после смерти Сталина Валерий был амнистирован и вернулся в Ленинград. В том же году поступил в Ленинградский горный институт. После окончания института учился на матмехе Университета. Впоследствии он стал всемирно известным учёным-гидрогеологом. Но как многие другие талантливые люди рано ушёл из жизни. Незадолго до его кончины я сидел с ним за банкетным сто­лом в кафе Горного института. Он знал о своей страшной болезни, но смеялся, шутил. Зашёл разговор о том, что для преподавателей инсти­тута введена единая форма одежды. Валерий Александрович сказал, смеясь: «Раньше шили дело, а теперь форму». Это были последние слова, которые я слышал от него…

Надо сказать, что помимо известных всем «дела врачей» и «Ле­нинградского дела» существовало ещё «дело геологов». Только в от­личие от врачей, о «преступлениях» которых рассказывали все газеты и радио, дело о «вредительстве» в геологии было строго засекречено. Никаких сообщений об этом ни в печати, ни по радио не было. Нача­лось всё в марте 1949 года. Геологи обвинялись в «подрыве государ­ственной промышленности», в «сокрытии богатых месторождений», в «саботаже». Эти дикие обвинения, сочинённые по лживым доносам нескольких газетных корреспондентов и геологов, послужили основа­нием для репрессий в отношении сотен геологов, начиная от министра геологии И.И. Малышева и кончая рядовыми геологами. О «деле гео­логов» тогдашний министр безопасности Абакумов докладывал руководству партии. Он хвастался тем, как много «вредителей»-геологов вверенные ему органы отправили за решётку. Даже Сталин не выдер­жал и сказал: «Абакумов, не очень-то увлекайся арестами геологов, а то и разведку недр некому будет вести». В конце концов все геологи были реабилитированы. Но это произошло лишь в 1953—1954 годах, после смерти Сталина. Причём немало геологов было реабилитирова­но посмертно… Нелепые обвинения в сокрытии месторождений полезных ископаемых послужили для некоторых геологов, работающих в шестидесятые годы на Колыме, своеобразной подсказкой. Обнару­жив богатые месторождения россыпного золота, они сильно занижали его содержание в породе. Подобные месторождения признавались не­промышленными и передавались на разработку старательским артелям. Добыв изрядное количество золота, старатели делились прибылью с геологами-открывателями, или, правильнее сказать, укрывателями ме­сторождений. Но тайное становилось явным. Геологов арестовывали и расстреливали за «хищения в особо крупных размерах»…

В 1953-м году после смерти Сталина произошли кое-какие измене­ния и в школе. На уроках литературы имя Сталина больше не упомина­лось. Исчезли его портреты. Зато стали чаще произносить имя Ленина, которого последние годы полностью затмил своей гениальностью Ста­лин. Говорили, что образ Ленина будет обязательно темой сочинения на предстоящих выпускных экзаменах. Так что один идол сменил другого. Но появились и приятные моменты. Так, на уроке литературы мы услышали, что Сергей Есенин — это замечательный русский поэт. До этого его называли кулацким поэтом, певцом упадничества и т. п. Стихи его не издавались, но, несмотря на запрет Есенина, многие читали его стихи, и поэт пользовался всеобщей любовью. И вот запрет снят, в клас­се появился сборник со стихами поэта. Мы заучивали их наизусть, хотя этого никто от нас не требовал. Я повторял про себя «До свиданья, друг мой, до свиданья…». А Лёня Меновщиков как-то подошёл ко мне на перемене и сказал: «Послушай, как здорово сказано!»:

Только б тонкой касаться руки
И волос твоих цветом в осень.

Мы узнали о существовании очень мелодичных песен на слова Есенина: «Клён ты мой опавший», «Письмо к матери», «Выткался на озере алый свет зари» и других. Ещё мы узнали, что Есенин — самый любимый поэт заключённых…

В десятые классы стали приходить зазывалы из разных учебных заведений. Однажды в классе появился представитель специальной средней школы милиции. Это был простоватый или, как мы тогда выра­жались, скобареватый мужичок. Он пригласил всех нас поступать в школу милиции, подробно рассказал о ней, сообщил, что после окон­чания школы толковые ребята работают следователями, а другие (надо понимать — бестолковые) будут направлены на оперативную работу. Это сообщение нас удивило. Казалось, что оперативниками работают смелые и умные люди. Ведь они рискуют своей жизнью! Оказывается, рисковать жизнью посылают самых тупых милиционеров. Потом мы дурачились, задавая идиотские вопросы типа, дадут ли пистолет посту­пившему в школу и можно ли будет из него стрельнуть. Представитель школы милиции, снисходительно улыбаясь, обстоятельно отвечал на все вопросы и не улавливал скрывающейся за ними насмешки. Но, воз­можно, он только делал вид…

В школу милиции никто из наших учеников не пошёл. А я запомнил этот визит и потом фиксировал в своей памяти всё, что касалось мили­цейской школы. Я узнал, что в 1964-м году школа милиции расположи­лась в бывшем мужском монастыре Троице-Сергиева приморская пус­тынь на берегу Финского залива вблизи посёлка Стрельна. Школа вы­селила детскую колонию; сразу после войны здесь находились также военнопленные немцы. Ещё до войны началось уничтожение храмов, а после размещения школы милиции варварское разрушение было про­должено с новой силой. В результате были полностью или почти пол­ностью разрушены все наиболее значительные храмы монастыря, в том числе и те, которые в первые послевоенные годы предполагалось рес­таврировать. Были снесены замечательные по красоте соборы Святой Троицы и Воскресения Христова. Фасады храма Воскресения Христова украшали барельефы с изображением русских святых, выполненные выпускником Анненшуле скульптором Р.Р. Бахом. Уничтожены цер­ковь Покрова Пресвятой Богородицы, часовни Рудненской иконы Божией Матери и Тихвинской иконы Божией Матери; существенно повреж­дены и частично перестроены церкви Святого Сергия Радонежского, Святого Валериана, Святого Григория Богослова и Святого Саввы Стратилата. Великолепный архитектурный ансамбль Троице-Сергиевой пустыни, один из самых замечательных монастырских комплексов России, практически перестал существовать. Полному разрушению и раз­граблению подверглось и существовавшее при монастыре кладбище; на его месте поместили милицейский плац-парад. А на этом кладбище со времён Екатерины II хоронили умерших из знатных и родовитых се­мей: принцев Ольденбургских, Апраксиных, Нарышкиных, Чичериных, Строгановых и других. Здесь были погребены дочери и внуки Суворо­ва и Кутузова, канцлер Горчаков, поэт Мятлев, архитекторы Штакеншнейдер и Горностаев. Некоторые кладбищенские часовни и склепы были подлинными произведениями искусства. Один из немногих уцелевших кладбищенских памятников — мраморный крест над могилой архитек­тора Горностаева, на лопастях которого сохранились изображения унич­тоженных храмов, построенных здесь этим зодчим, служит немым уко­ром вандалам двадцатого века…

По нашей школе были развешаны разные плакаты. Например, «Учиться, учиться и учиться. В.И. Ленин», «Повторение — мать уче­ния», «Математика — мать всех наук», «До экзаменов осталось… дней» (табличка с количеством дней каждый день менялась) и другие. Эти плакаты должны были держать нас в напряжении, напоминать о пред­стоящих экзаменах. Родители некоторых учеников наняли репетиторов. И у меня был репетитор по математике. Все собирались поступать в институты или в военные училища. Других помыслов не было.

Экзамены обставлялись очень торжественно, особенно письменный экзамен по литературе, когда мы писали сочинение. Темы сочинений нас не удивили, к ним мы были готовы. Я готовился к сочинению по произ­ведениям Маяковского, при этом в качестве главного пособия держал опубликованную в журнале «Новый мир» статью моего отца, посвящён­ную творчеству Маяковского. Я выписал из статьи на шпаргалки самые заковыристые фразы, смысл которых я, признаться, не улавливал, но они должны были, на мой взгляд, придать блеск моему произведению.

За сочинение на тему «Образ Ленина в творчестве Маяковского» получил пятёрку. Когда осенью поступал в Горный институт, то писал сочинение на ту же тему и использовал те же шпаргалки…

20 июня 1954 года прошёл последний экзамен, и мы, возбуждён­ные, выкатились из школы. Было немного грустно на душе, хотя внеш­не мы не показывали своих чувств. А наоборот, неестественно хохота­ли, говорили о том, как надоела школа, и, слава богу, что мы её больше не увидим. А Женя Юровский, надвинув на глаза кепку-«лондонку», с разбегу плевал в сторону здания школы.

Родительский комитет по случаю окончания школы организовал выпускной бал, который состоялся 23 июня 1954-го года во Дворце ис­кусств на Невском проспекте. Вначале была торжественная часть — вручали аттестаты зрелости, потом нас пригласили за стол с немного­численными бутылками шампанского и фруктами, а после короткого застолья начались танцы. Девочек было явно маловато. Ведь у нас было раздельное обучение. Но это был последний выпуск мужской школы. С будущего года вводилось полное совместное обучение, и у мальчи­ков следующего выпуска уже не существовало проблемы, кого при­гласить на выпускной вечер. А у нас эта проблема имелась. Мне, напри­мер, пригласить было некого. В те времена дружба мальчиков и дево­чек не практиковалась. Чтобы я не скучал на вечере, одноклассник Слава Пестунович привёл для меня симпатичную девушку со своего двора. Она работала на заводе токарем, и у неё были мозолистые ладони и хриплый голос. На вечер она пришла в цветастом крепдешиновом пла­тье. Мы сидели рядом за столом, пили шампанское и ели фрукты. Мол­чали, поскольку я не знал о чём с ней говорить. Может быть, о выпол­нении производственного плана? Или, как обтачивать болванки? Когда заиграла музыка, пошли танцевать.

Ребята, пришедшие без девочек, распивали в туалете тайно прине­сённую водку. Некоторым из них с непривычки стало дурно — они бле­вали, а потом спали в закоулках Дворца искусств. Наблюдатели из ро­дительского комитета полагали, что на «детей» сильно подействовало шампанское.

Как-то незаметно вечер закончился. Я взял свою новую знакомую под руку (как взрослый) — и мы вышли на Невский проспект. Над горо­дом трепетала белая ночь, и повсюду царило оживление, почти как днём. Я молча проводил девушку до её дома на улице Петра Лаврова. На про­щанье она крепко пожала мне руку. Больше я никогда её не видел…

Наступила большая перемена в нашей жизни.

Большая перемена (Школьная песенка)

Долгий звонок соловьем пропоёт в тишине,
всем школярам перемену в судьбе обещая.
Может, за тем, чтоб напомнить тебе обо мне,
перемена приходит большая.

Утро и ночь проплывают за нашим окном.
Хлеб и любовь неразлучными ходят по кругу.
Долгий звонок… Мы не раз ещё вспомним о нём,
выходя на свиданье друг к другу.

Время не ждёт. Где-то замерли те соловьи.
Годы идут. Забываются школьные стены.
Но до конца… Это, видимо, в нашей крови
— ожиданье большой перемены.

Далее >>
В начало