2.1. Работа в Сибири

В марте 1960 года  вместе с Сашей Сафроновым  и Ирой Хайкиной я ехал в г. Новокузнецк (еще недавно г. Сталинск) Кемеровской области, куда мы были распределены на работу после окончания Горного института. Ира везла с собой множество вещей и огромный радиоприемник «Балтика». Казалось, что она намерена устраиваться в Сибири капитально. Однако Ира, приехав в Новокузнецк, попросила меня поднести ее вещи и уехала обратно в Ленинград. Этому решению предшествовал ее короткий разговор со мной в поезде, из которого следовало, что наши жизненные планы кардинально отличаются. В то время неявка на работу по распределению без уважительной причины, согласно закону, каралась тремя месяцами тюремного заключения. Скорее всего,  Ира не знала об этом, так же, как и я. Правда, я никогда не слышал, чтобы кого-нибудь посадили за неявку на работу по распределению…

Мы с Сашей пошли  в Западно-Cибирское геологическое управление, куда имели направление из Горного института. По дороге в Управление я отморозил ноги. Пришлось зайти в баню, где  с помощью Саши оттер  и отогрел побелевшие пальцы ног и ступни. Приехал я в полуботиночках, а в Сибири стоял мороз ниже тридцати градусов. В управлении нас направили в трест «Кузбассуглегеология», находящийся в шахтерском городе Ленинск-Кузнецкий. Там нам предложили вначале поработать на рабочем месте – сменными буровыми мастерами (бурильщиками) в Ленинск-Кузнецкой геологоразведочной партии. Объяснили, что работая сменными мастерами, мы хорошо узнаем производство «снизу», и в дальнейшем нас никто не сможет обмануть. Мы согласились. В этом  же городе работали две хорошенькие  выпускницы нашей кафедры — Нина Малегина  и Элла Долгова, которую мои однокурсники звали «Эллочка-людоедка». Они окончили институт на полгода раньше нас. Встреча с ними была приятной. Когда-то в институте я  короткое  время был увлечен Ниной. Она приехала в Ленинград из Костромы и жила в общежитии.  Я даже приглашал ее однажды в свой дом в  Басковом переулке, где читал ей наизусть  стихи из цикла «Персидские мотивы» С. Есенина…

На рабочем месте мы трудились несколько месяцев. Социальное положение нас не угнетало, поскольку в качестве сменных буровых мастеров, находящихся на сдельной оплате, мы хорошо зарабатывали, в то время как инженер получал в три раза меньше. Работа шла непрерывно. Трудились мы в три смены и в воскресенье. Бурение велось станками ЗИФ-650 до глубины 300-400м. Первое время меня буквально преследовали аварии. Рабочие нашей бригады роптали, что я лишаю их заработка. Но через некоторое время, когда я освоился с бурением, аварии прекратились, и в проходке за смену я не отставал от других членов бригады. Мы занимались разведкой угля, также как когда-то в Воркуте. Главная задача бурения состояла в выявлении пластов угля. Если существующие пласты оставались незамеченными, то буровая бригада лишалась премии. Поэтому при бурении очень важно было не пропустить пласт угля. Определялся он по резкому увеличению скорости  бурения, поскольку твердость угля значительно ниже, чем твердость вмещающих пород.

Но бывало и так, что сменный буровой мастер отвлекался.  Например, на ухаживание за младшей буровой рабочей, в обязанности которой входило поддержание чистоты на буровой. Ухаживания заключались, главным образом, в том, что сменный мастер нещадно тискал девушку, одетую в толстый ватник,  а она при этом истошно визжала, заглушая звук работающего бурового станка. Отвлекшись, мастер пропускал пласт, особенно маломощный. Понимал он это, увидев, что снаряд очень быстро погрузился, а из скважины вместе с промывочным раствором выходит черный шлам – частицы разрушенного угля. Скрыть пропущенный пласт угля невозможно. После окончания бурения геофизики производят каротаж скважины, и сразу  по физическим характеристикам устанавливают  наличие угля. Поэтому, если пласт оказался пропущенным, буровой мастер останавливал бурение, не выключая насос, подающий промывочный  раствор в скважину, а на выходе промывочного раствора из скважины расстилал  марлю, на которую осаждался угольный шлам. Благодаря размыву угля струей промывочной жидкости, набиралось довольно большое количество угольного шлама, который затем представлялся, как проба угля. Конечно, специалисту было понятно, что это за проба. Бригаду ругали за низкое качество пробы, но главное, что пласт был зафиксирован.

Пускалась бригада и на другие хитрости. Так, в партии был установлен  минимальный выход керна – 80 % (керн – цилиндрический столбик горной породы, извлекаемой из скважины; выход керна – фактическая длина керна, получаемого при бурении скважины, по сравнению с величиной ее углубления). Если выход керна составлял меньше 80 %, то размер премии бригаде снижался. Низкий выход керна в одних случаях свидетельствовал о природной раздробленности горных пород, но чаще это было связано с нарушением технологии бурения. Чтобы создать видимость более высокого выхода керна, нежели на самом деле, столбики керна раскалывали и обломки укладывали в керновые ящики на некотором расстоянии друг от друга. Как говорили буровики, керн «растягивали».

Требование выхода керна не менее 80%  было установлено во всех геологоразведочных партиях Советского Союза. В то время в геологоразведочных  партиях, занимающихся разведкой урановой руды и иного стратегического сырья, существовала должность замполита, на которую  назначались люди, далекие от геологии. Чаще всего, сотрудники КГБ. Нередко новоиспеченные замполиты возмущались, почему вся страна борется за выполнение плана на 100% и выше,  а тут какие-то 80%, и предлагали установить план по выходу керна на 110 – 120%. Если с этим предложением они выступали на общем собрании, то в зале долго звучал дружный смех.

Разведка  угля велась Ленинской геологоразведочной партией  в довольно обжитом  районе. К буровой вышке нередко подходили любознательные местные жители.  Если из скважины в это время извлекали горную породу с желтыми блестящими кристаллами пирита, то людям  вкручивали, что это золото. Они ахали, качали головой и просили, чтобы им дали подержать  «золотоносную» породу. Некоторые пытались положить кусок породы в карман.

К буровым вышкам  бригады доставлялись в крытой грузовой машине. При этом члены бригад хором распевали мелодичные песни советских композиторов, и неплохо.  Но когда начиналась распутица, пользоваться машиной становилось  не всегда возможно, и многие  добирались до скважины верхом на лошадях. Летом  инженерно-технические работники и конторские служащие заготавливали для них сено.

Выданные мне для работы кирзовые сапоги часто намокали, и я по незнанию смазал их солидолом. Через некоторое время сапоги расползлись, и мне пришлось идти в магазин  покупать новые. Я выбрал сапоги и попросил   продавщицу завернуть их в бумагу. Она страшно удивилась, потому что до меня, как она  сообщила, никто этого не требовал. Она долго ходила по магазину и, наконец, нашла кусок бумаги. Сапоги  завернули, и я с пакетом под мышкой отправился домой. Подходя к дому,  вспомнил, что не заплатил за покупку. Продавщица отвлеклась на незнакомые ей процедуры и забыла про плату. И я не вспомнил. Я вернулся обратно, и вручил деньги продавщице. Она была поражена. Подобных случаев в этом магазине еще не было. Бывало,  что покупатели уходили, не заплатив. Но никогда не возвращались.  Продавщицы высказали предположение, что я приезжий. Я согласился. Меня спросили, откуда я приехал. Когда я сообщил, что из Ленинграда, продавщицы понимающе закивали своими хорошенькими головками. В то время Ленинград не только считался, но и на самом деле был культурной столицей страны. Большинство его жителей, приезжающих в другие города и населенные пункты, своей вежливостью и поведением подтверждали статус города…

Жили мы с Сашей  в частном домике. Наша комната  называлась «зала», и в ней хозяева не жили. «Зала» предназначалась только для гостей или для сдачи внаем. С питанием нам приходилось трудновато. Во всей округе ни одной столовой. Вблизи магазинов не было, приходилось ходить далеко. Основным продуктом в магазине являлась селедка, которую продавщица бросала на весы без оберточной бумаги, и ее  приходилось нести домой, держа за хвост. Обычно мы покупали у хозяйки дома картошку с собственного огорода и жарили ее на  сале, если удавалось его купить у кого-нибудь из владельцев свиней,  или на воде. Когда работали в дневную смену, то ужинали в ресторане «Кузбасс». Зарплата позволяла. В ресторане народу всегда было мало, а готовили очень хорошо. Официанты на чай не брали и обижались, когда мы с Сашей пытались им дать сверх счета. Осуждающе говорили, что на чай дают только на западе, подразумевая европейскую часть Советского Союза, а в Сибири это не принято.

В ресторан каждый вечер приходили одни и те же посетители. Среди них двое пожилых мужчин в синих спортивных костюмах. Они брали бутылку водки и вспоминали о своей спортивной молодости. К нам за столик часто подсаживался круглолицый парень, настойчиво рекомендующий  брать к пиву бутерброды с красной икрой. О меню он говорил в женском роде. Рабочие геологоразведочной партии, узнав, что мы ужинаем в  ресторане, осуждающе  качали головой. Ресторан считался чем-то вроде гнезда разврата. Женщин в ресторане мы почти не видели.

Вскоре нас  перевели на инженерную должность, пояснив, что молодого специалиста нельзя использовать в качестве рабочего. Зачем нас государство учило? Меня перевели на должность старшего бурового мастера, а Сашу назначили  начальником механической мастерской. Мы сразу почувствовали нехватку денег. В ресторан «Кузбасс» больше не ходили. А новая должность мне показалась скучной.

Как-то я слонялся по помещению конторы, и секретарь  комсомольской организации, увидев меня, велел приходить на репетицию хора. Я не стал отказываться. На занятии разучивали песню со словами: «сегодня мы не на параде, мы к коммунизму на пути, в коммунистической бригаде с нами Ленин впереди». Я мысленно представил свою буровую бригаду в забрызганных глинистым раствором ватниках,  ватных брюках с выдранными клочьями ваты, грязных сапогах, потертых шапках-ушанках, а впереди Ленина в кепке. Мне стало смешно и грустно. Больше я не приходил на занятия хора.

Но меня все же не оставили без общественной нагрузки. Начальник народной дружины Ленинской ГРП  потребовал, чтобы я выходил на вечернее дежурство народной дружины. Честно говоря, я относился к народной дружине с неприязнью, и на это у меня были причины. Однажды в Ленинграде на студенческом вечере я танцевал с Ниной Малегиной, и при этом мы несколько раскачивались из стороны в сторону. Так было принято среди молодежи. Подскочил дружинник с красной повязкой и потребовал, чтобы мы «не искажали рисунок танца», в противном случае нас отведут в штаб народной дружины для воспитательной работы. В другой раз на улице дружинники потребовали, чтобы я пригладил «кок» на голове, иначе они его мне выстригут. Однажды какой-то дружинник посоветовал сменить узкие брюки на широкие. Некоторых ребят в узких брюках дружинники отлавливали и разрезали  брюки снизу вверх до колена. Мне казалось, что в Ленинграде дружинники в основном боролись со стилягами, хотя, конечно, они боролись и с хулиганством. В шахтерском городе я не видел не только стиляг, но и просто модно одетых людей, которых  обычно  принимали за стиляг. Интересно, с кем здесь борется дружина? Сбор был назначен в отделении милиции. Капитан милиции был краток: «Идем в притон наркоманов!» Для меня это явилось полной неожиданностью. Я считал, что в Советском Союзе нет, и не может быть наркомании. Как писали в газетах – это язва исключительно  буржуазного общества.

Притон наркоманов размещался в небольшом деревянном домике. Окна были закрыты ставнями, дверь заперта изнутри. Капитан тихонько постучал, дверь приоткрылась, капитан рванул дверь на себя и ворвался в помещение. И здесь я впервые в жизни увидел наркоманов. Несколько сравнительно молодых мужчин с потухшим взглядом сидели вокруг стола, на котором синим пламенем горел фитиль спиртовки, а над ней в штативе  стояла колба с каким-то раствором – как в химической лаборатории. Один из мужчин попытался отбросить в сторону небольшой предмет, но капитан перехватил его – это был шприц. Затем капитан  велел нам всех наркоманов держать за руки. А сам собрал множество шприцов и десятки упаковок  лекарств. Он пояснил нам, что наркоманы растворяют в специальном растворе таблетки, содержащие наркотические вещества, фильтруют раствор через вату, а затем вкалывают себе в вену. Большинство присутствующих – бывшие заключенные. И к наркотикам они приобщились в лагере, где их называют «машинистами». Потом капитан велел каждой паре дружинников взять под руки одного наркомана и вести в милицию. Наркоманы не сопротивлялись, вели себя очень пассивно,  и мы спокойно доставили всех по назначению. В милиции капитан предложил самому старшему наркоману объяснить представителям трудового коллектива, как они дошли до такой жизни. Наркоман встал, опустил голову, покаялся и попросил трудовой коллектив «взять его на поруки». В те времена существовала такая воспитательная мера: коллектив брал «на поруки» правонарушителя из своей среды, т.е. как бы нес за него ответственность перед правоохранительными органами, и правонарушитель освобождался от уголовной ответственности. Но как практически коллектив мог нести ответственность? Никто этого не знал. На самом деле правонарушитель просто избегал уголовного наказания. Впоследствии эту меру отменили…

Капитан рассмеялся и приказал милиционерам  увезти наркоманов в камеру предварительного заключения (КПЗ).

В это время к Саше приехала жена, по имени Айно — симпатичная эстонка, окончившая Ленинградский санитарно-гигиенический институт, и ему дали комнату в деревянном доме, принадлежащем ГРП. Иногда местные хозяйки, держащие свиней, приходили к Айно и просили ее сделать свиньям какую-то инъекцию. Она не отказывалась.

А меня хозяйка  выселила из «залы» и предложила жить в баньке, куда я и перебрался. Я заявил начальнику партии, что мне негде жить и нечем питаться, и я вправе вернуться в Ленинград. Тогда меня поселили в избу к милиционеру, где мне выделили маленькую комнатку и пообещали сытно кормить. Еще совсем недавно мой хозяин  был начальником милиции, но из-за сына,  совершившего уголовное преступление, его понизили до рядового. Это был добрый человек, он и его жена радушно приняли меня. Жена хозяина просила называть ее бабой Леной. И хотя выглядела она неважно из-за семейных переживаний, но все же на вид ей было не больше 40 лет. Я ей сказал, что на бабушку она никак не похожа. Позже она  рассказала о сыне, как он в исправительно-трудовом лагере зашил место для мочеиспускания и стал инвалидом. Поэтому его раньше времени выпустили на свободу. Но живет он в другом доме, — с отцом-милиционером жить отказывается.

Хозяева имели огород; в сарае, который в Сибири называют стайкой, держали корову и свиней. Так что я постоянно пил парное молоко и ел жареную картошку со свининой. Ну и другие продукты. По субботам на угле топили баню, от которой  всегда сильно болела голова. После бани разливали  из деревянного бочонка брагу,  почему-то называемую пивом, и голова поправлялась.

Как-то к моему хозяину  пришел друг – уполномоченный КГБ по г. Ленинск- Кузнецкий. На стол выставили угощение, пригласили и меня. После  рюмки гость начал жаловаться на свою жизнь. Он рассказывал про свой рабочий день: «Прихожу на службу и читаю все пришедшие газеты. Потом ложусь на диван и сплю. Или просто лежу. До конца дня. И так каждый день. За три года было только одно опознание фашистского прислужника. Больше ничего». Он сказал, что постоянно подает рапорт на перевод в органы МВД. Но ему отказывают. Мы отнеслись к уполномоченному КГБ с сочувствием. Действительно, от безделья можно рехнуться или запить. Я  поинтересовался насчет иностранных шпионов в г. Ленинск-Кузнецкий. В ответ он безнадежно махнул рукой…

Однако я все время помнил, что нарушаю закон, так как живу без прописки. В советское время это являлось очень серьезным нарушением закона. А прописаться я не мог, поскольку не выписался с места постоянного жительства в Ленинграде. Не выписался же потому, что боялся потерять право на жительство в Ленинграде. Я смог бы забронировать жилплощадь, но  только в том случае, если бы уезжал работать на крайний север, или в район, приравненный к нему. Такие районы были в Приморье, куда я хотел поехать на работу, но не получилось. Если бы я выписался, то стал бы бездомным, поскольку по месту работы никакой жилплощади мне не предоставляли. Однако меня могли выписать в любой момент. Стоило кому-нибудь донести, что я уехал. И обратно, по тогдашним законам, прописаться можно только к жене, или же к одиноким тяжело больным родителям.

Согласно закону я обязан  также отработать по месту распределения три года. Поэтому я чувствовал себя как в ссылке. Мало того, что я должен выполнять чужую волю, что равносильно судебному приговору, я еще могу лишиться родного дома, где родился и вырос. Должен покинуть навсегда самый лучший город на свете. Моя душа не могла с этим смириться. Я  думал, как бы сбежать из этой ссылки. И еще я полагал, что если бы не  обязательное отбытие трех лет и лишение прописки, я, наверное, не помышлял о скором отъезде. Правда, мне  не нравились здешние ландшафты. Ни моря, ни рек, ни озер, ни сосновых лесов, как у нас на Северо-западе. Вокруг города расстилается степь. И только угольные терриконы разнообразят  пейзаж. Но жить здесь можно. Моя жизнь в доме доброго милиционера  хорошо устроена. Климат  здоровый. В праздник 7 ноября я отморозил нос и уши. При этом совершенно не чувствовал холода, поскольку воздух  очень сухой. Вокруг много симпатичных девушек. Меня окружали неплохие люди, хотя среди них много бывших заключенных. Один из таких бывших  работал у меня в буровой бригаде, и мы с ним подружились, хотя он был намного старше меня. Как-то он  показал мне длинный шрам на шее, и рассказал, что это его подстрелил начальник местного уголовного розыска, когда он «брал» магазин возле станции. Однажды во время какого-то праздника в городском парке я выиграл приз – флакон одеколона. Мой старший приятель находился рядом, и попросил отдать ему этот приз. Я отдал.  Он  вытряхнул на ладонь из маленькой бутылочки  горсть таблеток кодеина, проглотил их, и запил  одеколоном. После этого он побагровел,  пришел в возбужденное состояние, а затем лег на землю и уснул…

Еще мне не нравилось, что люди здесь  очень много пьют. Однажды к моему хозяину пришли гости, каждый принес по паре бутылок водки. Сели за стол. В один стакан мне налили водку, а в другой – брагу, которой водку запивали. Я выпил  стакан водки, запил его брагой, и мне стало муторно. Я отказывался от следующего стакана, но мне  все равно налили. Когда все стали пить, я незаметно выплеснул водку под стол, но облил ноги соседки. Она завопила, а ее муж стал возмущенно отчитывать меня, заявив, что у них   не принято выливать водку под стол. Мне ничего не оставалось,  как  уйти в свою комнатушку. Я лег на кровать и стал читать книгу. Через некоторое время ко мне влетела молодая, довольно симпатичная женщина. Она заявила, что от чтения я могу  сойти с ума, и с хохотом начала вырывать книгу, но я  книгу не отдавал, и она убежала…

В местном книжном магазине, в отличие от Ленинграда, спрос на книги был невысокий, и всегда можно было приобрести хорошую литературу. Что я постоянно и делал. Я много читал. Большим утешением для меня служил Ф.М. Достоевский. Его «Записки из мертвого дома» стали моей любимой книгой. Позже я  перечитывал ее снова. Эта книга укрепляла мой дух в трудные периоды жизни.

Когда мне пообещали дать комнату в новом доме, и я должен был выписаться из Ленинграда, я попросил маму выслать справку об ее инвалидности по зрению. Благодаря этой справке,  меня уволили на законном основании. С собой  я увез большой рюкзак, наполненный интересными книгами. Местные жители уверяли меня, что я обязательно вернусь назад, поскольку лучше Кузбасса на земле места  нет. Я про себя посмеялся, разве прекраснее Ленинграда и его пригородов существует что-нибудь на свете? Но с уважением отметил привязанность людей к родному краю.

Саша Сафронов отработал в Ленинской ГРП положенные три года и вместе с Айно вернулся в Ленинград. Он устроился на работу в институт «Ленгипротранс», где занимался изысканиями железных дорог, и  проработал там до конца своих дней. Он рано ушел из жизни. Несмотря на свою грозную внешность, Александр Викторович Сафронов был легко ранимым человеком. Хватало неприятностей по работе. Были серьезные переживания и в личной жизни.  И сердце не выдержало нанесенных ему ран…

Когда я вернулся в Ленинград, первым делом направился на улицу Чайковского в дом Аллы Иогансон. Перед отъездом в Сибирь у нас произошла небольшая размолвка, и мы не переписывались. Я решил снова наладить отношения.  Но Аллу не обнаружил. В ее доме разместилось консульство Финляндии. Я решил, что значит так и надо,  и не предпринял ее дальнейших  поисков. И в последующие годы в ряде случаев я не прилагал никаких усилий, чтобы попытаться изменить ход событий, считая их назначенными мне судьбой. Однако я сам себе порой признавался, что ссылка на судьбу – это не что иное, как обыкновенная лень. Нежелание действовать, преодолевать трудности. Куда проще плыть по течению. Вместе с тем, течение почему-то всегда выносило в нужное место, и мне не приходилось о чем-то сожалеть…

После встреч с друзьями  я принялся искать  работу в Ленинграде. Но это оказалось непростым делом. Я не отработал положенных трех лет после окончания института, и поэтому в отделах кадров ко мне относились с подозрением. Пытался помочь мой молодой дядя красавец Валерий Гессен через своих многочисленных поклонниц, дворовый друг Витя Большаков с помощью своих родственников,  Женя Каратыгин, который работал в Институте галургии. Пытались помочь многие  знакомые, но ничего не получалось. Но тогда я для себя отметил, что окружающие меня люди не остались равнодушными.

2.2. Кольский полуостров

Деньги, заработанные в Сибири, таяли. Я  не мог сидеть на шее мамы. Поэтому отправился в Метрострой по объявлению, чтобы устроиться на рабочее место — сменным буровым мастером. Прошел медицинскую комиссию. Однако начальник отдела кадров заявил, что меня нельзя ставить на  рабочую должность, поскольку я инженер;  правда,  он кое-что для меня придумал. Но что он придумал, я так и не узнал. Когда я пришел, чтобы окончательно оформиться на работу, оказалось, что начальник отдела кадров заболел, и меня попросили недельку-другую подождать.  В это время   я увидел на улице довольно далеко от моего дома скромное объявление о том, что организации требуются инженеры-геологи. Причем кому требовались, неизвестно. Указывался только номер телефона. Я позвонил по указанному телефону, и мне сообщили, куда приходить и к кому обращаться. Я пришел по названному адресу на набережную Красного флота (ныне Английская набережная), и ко мне вышел относительно молодой, высокий улыбающийся мужчина  в военно-морской форме, звании майора. Представился: Крыжов Юрий Георгиевич, начальник отдела инженерных  изысканий. Он спросил, знаю ли я инженерную геологию. Я ответил, что, конечно, знаю (я уже имел опыт неудачного хождения по организациям, и понял, что на все вопросы о знаниях, умении, здоровье и т.п., надо отвечать только положительно, и лишь на вопрос по поводу употребления спиртного — отрицательно). Тогда он вызвал другого военного для беседы со мной. Это был уже немолодой подполковник Вадим Кириллович Смыслов, главный специалист-геолог. К тому же, как я узнал позже, двоюродный брат чемпиона мира по шахматам  В.В.Смыслова, и сам хороший шахматист. Вадим Кириллович  рассказал о предстоящей работе, сообщил, что сразу после оформления надо  выезжать на  Кольский полуостров. Он критически осмотрел меня и обнадеживающе заметил, что на севере я  заработаю деньжат и смогу приодеться.

Я написал заявление, и началось мое оформление.  Я заполнил обширные анкеты, прошел необходимую проверку, и  1 марта 1961 года меня зачислили в штат отдела инженерных изысканий войсковой части 54034, которую при общении с гражданскими организациями называли проектно-изыскательским институтом военно-морского флота (23  ГМПИ). В настоящее время этот институт носит название   «23 ГМПИ», и в нем больше нет военнослужащих. Руководил институтом генерал-майор-инженер  Ефим Иванович Норовский, крупный специалист-строитель.

Получив аванс и спецодежду (овчинный полушубок, который сохранился до сих пор, зеленый ватник, черный военно-морской плащ и кирзовые сапоги),  на поезде Ленинград-Мурманск я выехал в столицу Заполярья. Приехав в Мурманск,  сел на автобус, который шел в г. Североморск – главную базу  Северного флота.  На первой трети пути автобус остановился, и началась проверка документов. Продолжалась она довольно долго. Кого-то высадили из автобуса, и повели в здание КПП для выяснения личности. Затем автобус поехал дальше.

Выйдя из автобуса в Североморске, с возвышенного места я увидел поросшие редким лесом красивые заснеженные сопки, внизу чернел незамерзающий Кольский залив. Я выразил восхищение суровой красотой северной природы, на что мой спутник – буровой мастер Николай Прокофьев  заметил, что он на эти сопки смотреть не может, так они ему за много лет опостылели. Пешком, по  пересеченной местности мы добрались  до базы экспедиции на Восточной улице. Начальник экспедиции Беликов дал указание на следующий день отправиться   рейсовым катером  в  г. Полярный. Однако выполнить  его распоряжение  я не смог. Погода испортилась, и катера не ходили. Все время мела метель,  видимость нулевая. На причале непрерывно выла сирена.

Снег заметал вход в наш дом барачного типа, и мы каждое утро вылезали через широкую форточку, чтобы отгрести снег от дверей. Делать было нечего, и мои коллеги предложили поиграть  в преферанс, но я не умел. Тогда, чтобы я смог составить им компанию, меня обучили преферансу в процессе игры. При этом первое время прощали проигрыш. Я увлекся  преферансом и в последствии долгими заполярными вечерами играл с товарищами по экспедиции. Несомненно, в картах существует магия. Карты нередко затягивают, и от них трудно оторваться. Однако за игрой я иногда ссорился с партнерами. Однажды я не сдержался и швырнул карты в лицо товарищу по игре, который садился играть исключительно из-за денег, а не для удовольствия. Я осознал, что поступил некрасиво. Одновременно я понимал, что при моем вспыльчивом характере игра может привести и к более серьезным столкновениям с партнерами. Тогда я дал зарок никогда больше не садиться  играть  в карты на деньги. Данное себе обещание я пока не нарушил…

2.3. Бурение с воды в г. Полярном

Через две недели метель улеглась. Я сел на катер и прибыл на нем  в г. Полярный. Этот город расположен в 33 км от Мурманска  на берегу Екатерининской гавани Кольского залива. Когда-то, в 1894 году знаменитый государственный деятель России Сергей Юльевич Витте посетил Екатерининскую гавань. В своих мемуарах он писал: «Такой грандиозной гавани я никогда в своей жизни не видел». Здесь был заложен коммерческий порт, а затем город Александровск – в честь императора Александра III. В 1939 году на этом месте появился город Полярный. Во время Великой Отечественной войны в Полярном находилась главная база Северного флота.  В 2008 г. указом  Президента РФ г. Полярному присвоено почетное звание России «Город воинской славы».

Город Полярный — очень своеобразный населенный пункт. Построен на скалистых сопках. Самая высокая точка города – гора Вестник (115 м над уровнем моря). Нигде ни одного деревца. Всюду деревянные лестницы, по которым люди поднимаются к своим домам. У причала возвышался  огромный монумент  Сталину. В Ленинграде памятники Сталину отовсюду  убрали, а здесь стоит. В магазине полно разных продуктов, в том числе множество рыбы и рыбных консервов, которых я  никогда не видел в Ленинграде.

Но самое замечательное место в Полярном, на мой взгляд,  – это книжный магазин. В нем продавались книги издательства Министерства обороны. Книги этого издательства  печатались в немецких типографиях, и каждая книга представляла собой произведение полиграфического искусства. Однако на титульных листах многих  книг указывалось государственное издательство художественной литературы, место издания  — Москва-Ленинград.  Ко дню моего рождения  коллеги скинулись на такую книгу — толстенный двухтомник «Войны и мира» Л.Н.Толстого с цветными иллюстрациями В.А.Серова. Книга напечатана крупным шрифтом, на прекрасной бумаге, читать ее – одно удовольствие. Многие годы, как писал поэт Александр Гитович,

…Я  вспоминаю
наш недолгий пир
И придвигаю лампу к изголовью,
Чтобы опять открыть
«Войну и мир»
И перейти
к душевному здоровью.

Работать предстояло в акватории губы Пала, на берегу которой расположен судоремонтный завод. Наша задача состояла в бурении скважин для проектирования и строительства новых причалов. Для этой цели у нас имелся буровой понтон, представляющий собой катамаран, на котором была смонтирована буровая вышка с помещением для  бурового станка  ЗИВ-150 и бурового инструмента. В Горном институте нам никогда не рассказывали о бурении на акваториях. Я спросил технического руководителя буровых работ Анатолия Николаевича Тимофеева, в какой книге можно почитать про бурение на  море. Он сказал, что таких книг нет, и что он и его товарищи научились бурить на море только практическим путем.  А на акватории, особенно в Баренцевом море, очень много особенностей, и в первую очередь это приливы и отливы, морское волнение, ветер. Если эти факторы не учитывать, то можно загубить не только оборудование, но и людей. Позже я  полностью убедился в справедливости этих слов.

Жить мы устроились в кубриках плавучей мастерской, которая стояла у причала здесь же, в акватории губы Пала. Современный судоремонтный завод возник вокруг плавучей мастерской, которая называлась «Красный горн». Рядом с мастерской стоял на якорях плавучий док, где ремонтировались дизельные подводные лодки. Однажды я надел ватник и под видом рабочего спустился в подводную лодку.  Стоявший рядом с рубкой матрос с автоматом ничего не заподозрил. Не зря я занимался в школе художественной самодеятельностью. Мне в тесной лодке очень не понравилось. Не хотел бы я на ней служить. Я быстро вылез  обратно. С тех пор я проникся глубоким уважением ко всем подводникам. Их профессию я приравниваю к профессии шахтеров, с которой познакомился на руднике в Кировске и в сланцевой шахте. И те и другие не видят дневного света и постоянно подвергаются опасности. Только одни все время находятся под водой, а другие под землей. И кому приходится тяжелее, оценить сложно…

В качестве буровых рабочих на нашем буровом понтоне  трудились военные строители. В 1961 году  работали в основном жители  западной Украины. Буровой понтон перемещали от скважины к скважине небольшим буксиром. Пока буксир удерживал понтон над скважиной, бригада развозила якоря на четырехвесельной шлюпке. С понтоном якоря соединялись канатами. Натягивали канаты с помощью якорных лебедок, установленных на углах понтона. Когда понтон точно устанавливался над скважиной, приступали к бурению. Подробнее познакомиться с бурением скважин на морских акваториях можно, обратившись к моей книге: «Морское бурение инженерно-геологических скважин». Издательство «Недра», Ленинград, 1980 год. До этого мы с А.Н. Тимофеевым написали брошюру «Бурение скважин с плавучих установок при инженерно-геологических изысканиях». Издательство «Недра», Ленинград, 1967 год.

Мне нравилась новая работа. В мои обязанности входила  организация труда буровой бригады, «выколачивание» буксира для перестановок понтона, описание грунтов и горных пород, извлекаемых из скважин,  консервация образцов для лабораторных исследований. Я также намечал точки бурения новых скважин и  затем вместе с топографами закреплял  на берегу створные знаки, по которым буровой понтон устанавливался на точку бурения. В тесном кубрике плавучей мастерской составлял колонки буровых скважин и строил геологические разрезы.

Чтобы попасть на буровую, я брал  двухвесельную шлюпку-двойку, и греб на ней к понтону. Грести я  научился, еще, когда ходил в школу. Тогда в Ленинграде было много лодочных станций: на реках, каналах, в парках.  Сдав какой-нибудь документ, и заплатив небольшую сумму, можно было грести, пока хватало сил. Умение грести очень пригодилось мне в  работе на море.

Бурение скважин велось круглосуточно. Но это никак не ощущалось, поскольку солнце не заходило, а жизнь на заводе не замирала. Часто я бывал на понтоне ночью. Тогда я днем отсыпался. Пожилой начальник отряда Мирошник при этом ворчал: «Вот ты спишь, а вдруг начальство придет?». В воскресенье мы не работали, поскольку не позволял режим военного завода. Но однажды, в воскресенье, наш понтон сорвало сильным ветром с якорей и начало носить по акватории бухты. Дежурный буксир помог отвести понтон к причалу.

Через некоторое время я почувствовал, что инженерно-геологические изыскания мне не только нравятся; я полюбил это увлекательное занятие и свою дальнейшую жизнь уже не представлял без него…

Над заводской акваторией целый день разносилась громкая музыка. Чаще всего звучали песни, которые исполнял любимый народом артист Марк Наумович Бернес, про которого поэт К. Ваншенкин в 1956 году написал стихи:

Да, слышал певцов  я немало,
У них голоса хороши,
Но им никогда не хватало
Вот этой, вот самой… души.

Песни Бернеса мы услышали после почти двухгодичного молчания, которое началось в сентябре 1958 года, когда одновременно две центральные газеты начали травлю Бернеса. В «Правде» композитор Георгий Свиридов (справедливости ради, надо сказать, что это замечательный композитор)  в статье «Искоренять пошлость в музыке» подверг артиста несправедливым  нападкам, называл исполняемые им песни пошлостью. Я думал про себя: «Неужели и «Темная ночь» тоже пошлость?» В «Комсомольской правде» был опубликован фельетон «Звезда на «Волге», в котором рядовое нарушение Бернесом  правил дорожного движения, подавалось, как «поведение, недостойное советского артиста». Поползли слухи, что Бернес сбил человека и скрылся с места происшествия. Специальное расследование не подтвердило этого слуха. Тем не менее, Бернесу не давали записываться, выступать на радио и телевидении. Люди недоумевали: «В чем дело?». И сам Бернес ничего не понимал,  и он обратился за разъяснениями к министру культуры Е. Фурцевой. Но ответа не получил. А все объяснялось просто. Власти очень ревниво относились к тому, что люди искренне любят  выдающихся артистов, — не по указке сверху, а от души. И они не могли простить этого многим артистам, не только Бернесу. То же относилось и к известным спортсменам. Тогда же,  в 1958 году,  было сфабриковано дело против талантливого молодого футболиста Эдуарда Стрельцова, и Хрущев приказал генеральному прокурору: «Посадить подлеца!».  Стрельцову дали 12 лет лагерей за изнасилование, которого на самом деле не совершал.  Бернеса тоже вполне могли посадить за «сбитого» им человека. Но как говорится, Бог миловал. Через два года небытия народ снова услышал и увидел любимого артиста. А про вождей продолжали  ходить анекдоты, сочинялись нецензурные частушки, короче говоря, люди смеялись над ними. О всенародной любви к ним не могло быть и речи.  А вождям  только и оставалось, что мстить действительно любимым народом артистам, музыкантам, спортсменам…

Утром 12 апреля 1961г. я встретил возбужденного молодого лейтенанта -начальника плавучего дока. «Ты слышал, в космос запущен человек – капитан Юрий Гагарин! Это потрясающе!». А я уже настолько привык к восхвалению успехов советской науки и техники, что меня это сообщение не удивило. Я с детства был подготовлен советской пропагандой к тому, что для нашей науки и техники нет ничего невозможного. Еще в пионерские годы мы распевали «Марш энтузиастов» со  словами: «Эх, хорошо бы на Луну слетать!». Так что морально я давно был готов к тому, что советские люди полетят в космос…

2.4. Суд

Во время работы в г. Полярном случилась неприятная история.  Центром этой истории являлась женщина, что не редкость в жизни молодых людей. Все началось  с дня рождения молодой дамы, среди гостей которой находился и я.  Вдруг в разгар веселья явился незваный гость — наш сотрудник, уже находившийся в нетрезвом состоянии. Этот непрошеный гость вел себя безобразно, и своим поведением омрачил праздник. Мне было поручено выпроводить его. Я его вежливо  вывел  за пределы дома, но он полез на меня с кулаками, и мне пришлось отбиваться. Потом он упал, поскольку  был сильно пьян, а я вернулся в дом. Последующие  дни он продолжал пьянствовать и не выходил на работу. Ему пригрозили увольнением. Чтобы оправдаться перед начальством, он заявил, что был избит до такого состояния, что не смог работать.  Окончательно протрезвев, обратился в поликлинику для освидетельствования, подал заявление об избиении  в суд и приложил заключение медэкспертизы. Причем  обвинил не только меня, но и топографа Колю Канарейкина, который не имел никакого отношения к происшествию. Через некоторое время, когда я уже работал на другом объекте, меня вызвали в г. Полярный, где в помещении кинотеатра «Север» состоялось выездное заседание Североморского районного суда.  На заседании суда неожиданно для меня появилась «свидетель» – соседка нашей  дамы. Свидетель заявила, что «она своими глазами видела все безобразие», хотя ее и близко там не было. Однако ее показаний оказалось достаточно, что бы нам с Колей присудили  по три месяца исправительно-трудовых работ по месту работы с вычетом из зарплаты 20%. Я очень жалел Колю, ни за что пострадавшего. После этого суда скромный Коля стал часто выпивать, а потом буянить. Мне прислали решение суда, и я его прикрепил над койкой. Топограф Вася Абалмасов каждое утро подходил к моей койке и грозным голосом зачитывал первые строки приговора: «Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…».

2.5. Западная Лица

На суд я добирался на попутных машинах и на катере  из Западной Лицы. Это название  в обиходе присвоили местности, примыкающей с востока к губе Большая Западная Лица, в которую впадает река Большая Западная Лица. Здесь природа совсем не такая, как в районе г. Полярный. В Западной Лице скальные  породы обнажаются преимущественно  в обрывах, так называемых «бараньих лбах», и на плоских вершинах сопок. Там умудряются расти из какой-нибудь трещины  стелющиеся  кривые карликовые сосны и березки. В других местах, особенно в низинах, можно видеть заросли густого кустарника,  березу, ольху, иву, рябину, небольшие сосны. Там, где нет кустарника и деревьев, поверхность покрыта мхами. Если в Полярном существовала настоящая  тундра, то в Западной Лице это была очень красивая горная лесотундра.

Во время Великой Отечественной войны по долине реки Большая Западная Лица, названной Долиной смерти,  проходила линия фронта. Фашисты захватили здесь плацдарм  уже в первые дни войны,  но дальше не прошли. В этом месте линия фронта с начала боевых действий не продвинулась на восток, а  оставалась практически на одном месте. Немцы бросали в бой отборные горноегерские части. Перед ними была поставлена задача: продвинуться к Мурманску и захватить Кировскую железную дорогу. Но ничего этого сделать они не смогли. Красноармейцы и моряки Северного флота сражались отчаянно. Укрыться от вражеского огня было негде. В гранитных породах траншею или блиндаж отрыть невозможно. Люди укрывались за сложенными обломками камней и за трупами.  Погибало до 70-80% личного состава присылаемых сюда воинских подразделений, многие замерзали.  Сохранились свидетельства  кровопролитных боев. Отдельные скелеты и черепа лежали на поверхности повсюду. В каменных ущельях мы находили целые штабели человеческих скелетов. При проходке разведочных шурфов  встречалось  множество костей и человеческих черепов. По всем признакам  все это были останки наших воинов. Надо надеяться, что теперь они, наконец, достойно захоронены. Когда-то в устье реки Большая Западная Лица  располагалась деревня Западная Лица. От нее не осталось и следа. Война смела деревню с лица земли.

В той местности с военных лет сохранились дороги, которые неожиданно начинались, и также неожиданно заканчивались. По ним можно было долго идти, а потом оказаться на том же месте, с которого начинали свой путь. И еще там находили много оружия: винтовки со сгнившими прикладами, пулеметы, минометы, противотанковые пушки, патроны, мины и снаряды.  Когда мы изыскивали трассу автодороги от военного городка в Западной Лице до шоссе Мурманск-Печенга, нашим изыскателям были приданы два сапера из подразделения морской пехоты. Рослые широкоплечие парни в черной форме морских пехотинцев очищали нам путь не только с поверхности. В месте бурения скважин они  проходили шурф глубиной 1 м. Ниже гарантировалось отсутствие мин. Обезвреженные мины и снаряды они почему-то складывали в палатке под своими  койками. За проходку шурфов мы немного приплачивали ребятам. Они очень радовались нежданному заработку…

В Западной Лице  велось бурение на акватории той же бригадой, что и в Полярном. Еще приехали буровые мастера Иван Борисович Трофимов, заядлый рыбак и охотник, и  Эдуард Владимирович Карлсон, исключительно добросовестный и скромный труженик. Одновременно с бурением на акватории мы  вели монтаж оборудования на вершине сопки  вблизи реки Малая Западная Лица. Мы соорудили  канатную дорогу и с помощью ручной  лебедки поднимали на стометровую высоту трубы и горючее. Но вначале собирали все оборудование на ровной песчаной террасе реки Малая Западная Лица рядом с домиком  пастуха дяди Миши. Но где находилось колхозное стадо, которое он пас, для меня так и осталось загадкой. На этой же террасе я лично изготовил буровое здание без единого гвоздя. Пригодился строительный опыт на эстонской шахте. Потом я разобрал здание, мы дотащили его до сопки и подняли  наверх, частично лебедкой, частично на себе. Разобранное здание, также как и другое оборудование и инструмент, тащили до сопки по топкому болоту. Тут очень помог Иван Трофимов, обладающий огромной физической силой. Как-то мы взвалили  ему на спину двухсотлитровую бочку с дизельным топливом, и он потащил ее по зыбкой поверхности до канатной дороги. Очевидцы рассказывали, о том, как  в Североморске Иван поспорил с буровым мастером Жорой Варжавитиным,  что он один, без посторонней помощи, погрузит пятисоткилограммовую ударную «бабу» в стоящую у причала небольшую шлюпку. Он выиграл спор, но шлюпка вместе с ударной «бабой» пошла ко дну.

Буровой станок ЗИВ-150 был водружен на сопку вертолетом. После монтажа бурового станка мы начали бурение скальных пород чугунной дробью с промывкой водой. Воду брали из небольшого озера на плоской вершине сопки. Глубина скважины составляла более 100м. Бурили мы с целью получения исходных данных для проектирования и строительства подземного хранилища.

Через шесть лет, осенью 1967 года на песчаной террасе реки Малая Западная Лица, в том месте, где мы готовили оборудование для бурения на сопке, состоялись похороны военных моряков, трагически погибших  во время пожара на первой атомной подводной лодке К-3 («Ленинский комсомол»). Моряки называли её «тройкой». Атомная подлодка К-3 стала широко известна всему миру в 1962 году, когда она прошла подо льдами Северного полюса и всплыла в полынье.

На братской могиле установлен обелиск с длинным списком погибших…

2.6. Рыбалка, охота, сбор ягод

В день своего приезда на объект  Иван  Трофимов  пригласил меня на рыбалку. В руках у него не было никаких рыболовных принадлежностей. Я спросил, чем мы будем ловить рыбу. «Руками, елка-моталка!»- ответил Иван. Я решил, что он шутит, где-нибудь спрятана снасть. Вскоре мы пришли к небольшому проточному озеру, в которое впадал ручей, стекающий со склона сопки. Иван набросал камней в устье ручья, выломал палку и велел мне подняться вверх по течению ручья, а потом, спускаясь вниз по течению,  колотить палкой по воде.  Сам присел на корточки перед плотиной из камней и стал внимательно смотреть в воду, в то время, как я бил палкой по воде. Вскоре Иван стал выхватывать из воды небольших рыбешек и выбрасывать их на берег. Я сделал еще пару рейсов вверх по течению, гоняя рыбу вниз, где она утыкалась в плотину и становилась добычей Ивана. За короткое время  десятка два гольцов трепыхались на берегу. Иван достал из кармана сетку-авоську, уложил в нее улов,  и  мы понесли его домой. Дома Иван быстро приготовил на электроплитке уху и пригласил на нее  всех, кто в это время находился рядом. Уха из гольцов получилась отменной.

Через несколько дней Иван позвал нас с Анатолием Тимофеевым на ловлю семги. И опять у него ничего не было в руках. Однако, недалеко от берега реки Малая Западная Лица Иван вытащил из-под огромного валуна мокрую рыболовную сеть. Мы вдвоем с Толей потащили ее к реке. Ловля семги считалась браконьерством. Выловленную колхозными рыбаками семгу в реке Большая Западная Лица  отправляли самолетом в Москву, как нам говорили, на правительственный стол. Поскольку  мы считали, что в нашей стране все должны быть равны, то тайно занимались запрещенным ловом, правда, в другой реке. В тот раз мы вытащили неводом с третьей попытки несколько крупных рыбин. Сеть спрятали в камнях. Рыбу почистили, протерли солью и завернули в белую холстину. Красную икру засолили отдельно, и через час мы ее намазывали на  куски черствого черного хлеба. Семгу слабого засола мы ели уже  через три дня.

Осенью мы собирали чернику и бруснику. Большое ведро  заполнялось брусникой меньше чем за час. Под руководством  бывалого изыскателя топографа Андрея Палия я приготовил многолитровую банку брусничного варенья и потом отвез ее маме в Ленинград. Отборные красные подосиновики попадались на каждом шагу. Некоторые изыскатели занимались сушкой грибов. Слово «красный» слышалось в нашем обиходе довольно часто. Красная рыба, красная икра, красные грибы, красная брусника, красная морошка (созревая, она становилась желтой), красные раковины исландских гребешков…

В лесотундре водилось много дичи – куропатки, зайцы,  утки. Встречались рыжие лисицы, росомахи,  кто-то якобы видел  следы медведя. Как-то мы ехали на машине по фронтовой дороге вдоль реки Большая Западная Лица, и увидели лисицу, держащую в зубах большую рыбину. Она попыталась перебежать дорогу. Водитель посигналил, и лиса, бросив свою добычу, убежала.  Мы остановились, — на дороге валялась семга  с вывороченными внутренностями. По всей видимости, семгу изловила росомаха (а, может быть, и  медведь) и спрятала, чтобы рыба дошла до кондиции — протухла, но лиса украла чужой трофей. Той осенью произвела впечатление массовая миграция из тундры   норвежского лемминга – симпатичного зверька желтовато-коричневого цвета с черной полосой вдоль хребта. Лемминги перемещались как саранча, так их было много. Они падали в наши шурфы, мы их вытаскивали на поверхность и они ползли дальше. Потом они также неожиданно исчезли, как и появились …

Мы часто ходили на охоту – стреляли куропаток и зайцев. Дичь, также как и рыба,  служила нам хорошим подспорьем в нашем скудном питании. Особенно мне нравился суп из куропатки. Однажды, к своему стыду, я заблудился на охоте. Это случилось глубокой осенью. Выпал снег, но вскоре растаял. А куропатки и зайцы уже поменяли свою серую окраску на белую.   Поэтому охотники их видели издалека. По фронтовым дорогам мы поехали  охотиться на хорошо видимую дичь.  Грузовая машина остановилась у какого-то озера, мы договорились о времени встречи и разошлись по разным направлениям. Я не запомнил никаких отличительных признаков и пошел, куда глаза глядят. А когда пришло время возвращаться, я понял, что не знаю, куда идти. Меня окружали похожие друг на друга сопки и озера. Погода пасмурная. Кругом ни звука. Я покричал, но никто не откликался. Быстро стемнело. И хотя довольно сильно похолодало, мне стало жарко и я, положив ружье на землю, прильнул к холодной воде ручья. Когда я напился и пошарил рукой вокруг, то ружья не нашел. Искал я его довольно долго. Потом махнул рукой на ружье, и пошел дальше. Через некоторое время я обо что-то споткнулся. Оказалось – мое ружье. Вскоре мрак рассеялся, выглянули звезды и появились сполохи полярного сияния. Ориентироваться по звездам я не умел. В школе к астрономии относился пренебрежительно. Считал, что по ночам надо спать, а не смотреть на звезды, поэтому изучать их не  обязательно. Я вскарабкался на высоченную сопку и увидел далекие огни бухты. Я пошел в направлении огней и к утру был дома…

2.7. Отбор проб песка

Поздней осенью, когда кругом уже лежал снег, я прибыл в Североморск, чтобы оттуда  выехать в Ленинград. На базе экспедиции я увидел геолога Веру Андреевну Кошкину, немолодую женщину, которая имела от руководства задание составить предварительное заключение о месторождении  песков  в долине реки Западная Лица. Она собиралась выехать на объект и отобрать пробы песков для лабораторных исследований. Начальник экспедиции поручил мне сопровождать ее. Рано утром мы сели в грузовую автомашину ГАЗ-63, Кошкина – в кабину, а я в открытый кузов и поехали по дороге Мурманск – Печенга  до реки Большая Западная Лица. Машина подъехала как можно ближе к реке, и  встала у обочины дороги. Шофер остался в кабине, а мы с Кошкиной  спустились к реке. Нам повезло – у  берега покачивалась лодка. Я отвязал пеньковый канат, которым лодка крепилась  к забитой в песок трубе, и мы переправились на другой берег. Я закрепил лодку и мы пошли. Пройдя пару километров, Вера Андреевна тяжело задышала и села на камень. Она сказала, что идти дальше не может, поскольку у нее приступ астмы, и чтобы я шел один, а она будет здесь сидеть и ждать меня. Через два часа я был на месте, отобрал несколько проб песка в разных точках,  сделал запись в полевом журнале, потом сложил пробы в рюкзак и с лопатой на плече быстро зашагал обратно. Я очень беспокоился за Кошкину. Стало темнеть. В полной темноте я подошел к месту, где  оставил коллегу, но она исчезла. Я покричал,  никто не откликался. Я стал ходить кругами вокруг места, где она сидела, и наткнулся на небольшой домик, в котором горел свет. От домика в разные стороны тянулись провода. Я понял, что здесь размещается пост военно-морской связи. Постучал в дверь, мне открыл парень в тельняшке. Вслед  вышел второй матрос. Я объяснил ситуацию. Ребята отнеслись сочувственно, но предположили, что моя спутница, скорее всего, двинулась к машине, пока было светло. Я возразил, — ведь она обещала меня ждать, но все-таки пошел к реке. Лодку я не обнаружил. В лунном свете  увидел ее на противоположном берегу. Пришлось раздеться и вброд перебираться в очень холодной воде на другой берег, держа одежду и  рюкзак над головой. В самом глубоком месте вода доставала до подбородка. Сильное течение сносило меня в сторону, я боролся с потоком, так что особенно не чувствовал холода. Несколько раз сильно ударился коленом и пальцами ног о подводные камни. Вылез на берег, оделся и, прихрамывая, пошел к машине. Кошкина дремала в кабине. Я ничего ей не сказал, полез в кузов и мы поехали. В дороге я сильно продрог, и на базе экспедиции долго не мог согреться. А утром я уже забыл о вчерашнем купании и думал о скором возвращении домой. Перед отъездом тщательно перебрал свои вещи в рюкзаке. Дело в том, что у изыскателей существует традиция: всем отъезжающим домой незаметно подкладываются в рюкзаки и чемоданы  какие-нибудь тяжелые предметы, например, небольшой валун, кирпич, звено гусеничной ленты вездехода или трактора (трак) и т.п, чтобы, обнаружив по приезде домой посторонний предмет, изыскатель сразу вспомнил экспедицию….

2.8. На камералке в Ленинграде

Пока я находился в поле, наш отдел изысканий переехал из главного здания на набережной Красного флота (ныне Английская набережная) в другое помещение, которое расположилось в здании  городского суда на улице Союза связи (ныне Почтамтская улица) недалеко от Исаакиевской площади. В отделе изысканий мне выделили рабочий стол в маленькой комнате. Там стояла духота, и кто-то приоткрыл форточку. На следующий день я кашлял  и чихал, у меня поднялась температура. На севере в конце октября, когда кругом лежал снег, я переправлялся через реку в ледяной воде, потом несколько часов ехал в открытом кузове, и даже не кашлянул. А тут ненадолго открыли форточку, и  я заболел…

В обеденный перерыв, наскоро перекусив, сотрудники отдела изысканий разбредались в разных направлениях, чаще по магазинам.  Я давно не был в музее Исаакиевского собора, поэтому в один из перерывов сходил в  музей, а в другой – поднялся на смотровую площадку Исаакиевского собора, с которой хорошо просматривается весь город. Некоторые наши сотрудники ходили в зал судебных заседаний, а потом делились впечатлениями. Я тоже решил послушать судебное разбирательство. Когда-то, изучая историю Древнего Рима, я прочитал, что  граждане Рима очень любили  судебные слушания, и просиживали на них многие часы. Я решил проводить время, как древний римлянин. Войдя в зал, я увидел на скамье подсудимых своего знакомого Гришу Шварца. С ним я когда-то познакомился около Интерклуба, где мы вели торговлю с иностранными моряками. Гриша тогда не знал ни одного слова по-английски и постоянно просил ребят, что бы ему перевели запрашиваемую цену. Гришу нередко обманывали, называя более высокую цену, чем на самом деле просил иностранный  моряк. Гриша возмущался высокой ценой и отходил в сторону, а  его товар перехватывали. Потом торговля с моряками стала преследоваться милицией, и мы с приятелями прекратили эти занятия, а Гриша и другие ребята продолжали приходить к Интерклубу. Гришу не раз задерживали. В деловых кругах он считался серьезным фарцовщиком. Но то, что теперь называют коммерцией, раньше считалось противозаконным занятием, и коммерсантов привлекали к уголовной ответственности. Вот и Гришу с компаньонами посадили на скамью подсудимых. Я опасался, что Гриша, встретившись со мной взглядом, решит поприветствовать меня, а  это мне, работающему в режимной организации, совершенно ни к чему, и я вышел из зала. Потом я узнал, что Грише  присудили несколько лет лишения свободы.

В другой обеденный перерыв геолог Валерий Викторович Тютрин пригласил меня в знаменитую «Щель». Так в народе называли заведение рядом со входом  в гостиницу «Астория». В узком, но довольно уютном помещении, разливали коньяк и шампанское. В те времена особым спросом пользовалась так называемая «собака» – смесь коньяка и шампанского. Валерий  давно работал в институте и за распитием «собаки» рассказал мне много интересного. Рассказывал он остроумно, и я с удовольствием слушал его рассказ. Выяснилось также, что он окончил 203 школу им. А.С. Грибоедова, в которой учился и я, но он окончил школу раньше на 5 лет. Валерий уже имел немалый опыт морских инженерно-геологических изысканий.  Причем  он всегда очень активно участвовал в производственном процессе,  из-за чего часто получал травмы. Однажды рукояткой якорной лебедки ему выбило зубы. В другой раз шлюпка, из которой он высаживался на берег Охотского моря, перевернулась от набежавшей волны, и накрыла его. Результат – перелом ноги.  Валерий хорошо составлял технические отчеты о результатах инженерных изысканий и всегда помогал советами молодым специалистам.  К сожалению, он часто  выпивал, и, в конечном итоге, ему предложили уволиться…

2.9. Женитьба

За сменой событий я совсем забыл об истории в Полярном,  пока не начались разбирательства на партийном и комсомольском уровнях. В это же время приехали изыскатели из Магаданской экспедиции, которые рассказали, что там к судебной ответственности был привлечен топограф Федя Петров. У него произошел  конфликт с вновь назначенным начальником партии, который пытался навязать в быт изыскателей армейские порядки: не разрешал игру в карты, запрещал употребление спиртных напитков, заставлял ложиться спать в определенное время и т.п. Однажды изыскатели весело отмечали день рождения своего товарища. В разгар веселья в комнату вошел начальник партии и потребовал прекратить «пьянку» и разойтись. Люди стали возмущаться, но начальник был неумолим. Тогда Федя Петров молча взял большую фаянсовую тарелку и вывалил в нее объедки со всего стола. Туда же он высыпал окурки из пепельниц. Он также молча подошел к начальнику и  с силой насадил тарелку ему на голову. Тарелка раскололась, начальник закричал от боли и возмущения, а по его лицу расползались объедки вперемежку с окурками,  и текла кровь.  С угрозами он выскочил из комнаты. Потом он подал заявление в суд, и Феде присудили то же наказание, что и нам с Колей Канарейкиным. Все изыскатели были, естественно, на стороне Феди и всячески выражали ему поддержку. Начальник партии оказался в полной изоляции. От него отвернулись все сотрудники, а начальник отдела  предложил ему уволиться, что он вскоре и сделал. Случай с Федей усугубил возмущение замполита и парткома, но поскольку Федя не был комсомольцем, а Коля Канарейкин находился в поле, то вся мощь партийного негодования обрушилась на меня. По инициативе замполита  в актовом зале главного здания было созвано общее комсомольское собрание института,   на котором я всячески отрицал свою вину,  говорил об ошибке правосудия, однако замполит утверждал, что наш советский суд не может ошибаться. Но тут встала секретарь комитета комсомола, картограф отдела изысканий Лида Михайлова, и твердо заявила: «А я верю Игорю!». Однако под давлением замполита собрание все же объявило мне выговор. После собрания  Лида  подошла ко мне  и предложила немного прогуляться. Как потом выяснилось, она решила, что я очень переживаю из-за выговора, и хотела меня успокоить, чтобы я с расстройства ничего не натворил.

Мы вышли на набережную Невы. Шел мокрый снег, рано стемнело. А через четыре месяца теплым солнечным днем мы с Лидой входили в ЗАГС Смольнинского района на Невском проспекте, дом 176. Это произошло 21 апреля 1962 года. Через пятьдесят один год мы с Лидой вновь побывали в этом здании. Теперь здесь разместился ресторан армянской кухни «Амроц»(крепость), где мы весело отметили юбилей нашего друга Владимира Глазунова…

Возвращались мы из ЗАГСа вместе со свидетелями и близкими на троллейбусе. Лидин брат Женя Михайлов заплатил за проезд всей нашей группы, но женщина-кондуктор билеты не дала. В это время в троллейбус вошли контролеры и потребовали предъявить билеты, которых мы не имели.  Женя Михайлов и мой свидетель Витя Большаков пытались объясниться с контролерами, которые ничего не хотели слушать. А мы с Лидой чувствовали себя очень неловко. Скоро троллейбус подошел к нашей остановке, и мы быстро выскочили из него, пока всю компанию (свадебный кортеж) не отправили в милицию, что в  те времена было вполне реально.  Свадьбу отмечали в комнате со старинной лепкой на потолке. Здесь жила Лида со своей мамой  Полиной Клементьевной. Кроме них в коммунальной квартире жили еще три семьи. Я купил вина, а Лида со своей мамой приготовили закуску. На свадьбе присутствовали две мамы и молодежь. Мы с Лидой уговорили друзей не кричать «горько». Нам это казалось чем-то нелепым. Я не покупал себе кольцо,  считая его женской принадлежностью, чуждой мужчине. Свадьба прошла скромно и тихо. Посидели, потанцевали и разошлись. Мы тогда с Лидой не любили многолюдных пышных празднеств, и сейчас не любим…

Лида жила на Кирочной улице (тогда улица Салтыкова-Щедрина) рядом с Суворовским музеем и Таврическим садом. Место замечательное – оазис в центре города. А я жил неподалеку в Басковом переулке. Сказать, что я переехал на Кирочную, будет не совсем точно. Я перешел с Баскова на Кирочную с рюкзаком за плечами  и с проигрывателем  в руке. Позже Александр Городницкий писал в стихотворении, посвященном поэту Александру Кушнеру:

Из всех поэтов Кушнера люблю,
За старенький звонок у старой двери,
За то, что с детства он остался верен
Плывущему над шпилем кораблю.

За то, что не меняет он друзей,
Что и живет он там как раз, где надо –
На берегу Таврического сада,
Близ дома, где Суворовский музей.

(1988г.)

Здание Суворовского музея построено немецким строителем А.И. фон Гогеном по его же проекту в 1901 -1904 годах. Во время блокады Ленинграда немецкие самолеты разбомбили музей. Остались только наружные стены с мозаичными картинами, одна из которых была выполнена отцом опального писателя М.М. Зощенко.

Во время бомбежки Суворовского музея  Лида со своим старшим братом Евгением и мамой Полиной Клементьевной жила в однокомнатной квартире на первом этажа дома совсем близко от музея. Тогда из окон вылетели все стекла, а в стенах появились трещины. Жить в  квартире стало невозможно. Сквозило, во время дождя пол заливало водой, в любой момент могли забраться грабители. А Лидина мама всю неделю отсутствовала – она работала на оборонном заводе в районе Ржевки, и только в субботу приходила домой и приносила детям что-нибудь поесть, а на следующий день снова шла на завод. От Ржевки до дома и обратно она шла пешком. Увидев, в какое положение попала семья, управдом Илья Зиновьевич Басин (имя его Лида запомнила на всю жизнь) подыскал им комнату для проживания в соседнем доме. Причем подбирал еще с  таким расчетом, чтобы ее можно было обогреть. В комнате имелось много книг на немецком языке, которыми семья потом топила печку. Раньше здесь жила врач-немка из института усовершенствования врачей. В начале войны ее депортировали, и комната теперь пустовала.

Незадолго до той жуткой бомбежки, Лида одна сидела дома на старой квартире – брат ушел отоваривать хлебную карточку. Лиде было велено никому не открывать. И вдруг раздался громкий стук в дверь. Лида от страха забилась в угол комнаты и сидела там, не шевелясь. Когда стихло, Лида подбежала к окну и увидела своего отца в армейской шинели, быстрыми шагами удаляющегося от дома. Лида стала громко звать его, но отец не услышал. Больше никогда в жизни Лида не увидела своего отца. Тогда он приезжал на кратковременную побывку с фронта. Никого не застав дома, Василий Михайлович Михайлов вернулся в свою часть под Тихвином. В одном из боев он получил тяжелое ранение, его положили  в госпиталь, где он  скончался. Когда  дети и мама переселились в другой дом, пришла «похоронка». В ней было написано, что В.М. Михайлов похоронен на воинском кладбище г. Тихвина, могила №90…

После войны, пока музей не восстановили, мы с ребятами нашего двора  лазали по его развалинам. Потом, когда я познакомился с Лидой, мы часто встречались с ней зимой в скверике за зданием Суворовского музея. Чтобы выглядеть достойно, Лида надевала  только тонкие чулки (в то время женщины носили брюки очень редко), мерзла, но держалась. С собою Лида иногда приводила шестилетнюю племянницу Олю, которая озорно и понимающе глядела на нас. Лида как бы выходила с ней погулять, но главной целью была встреча со мной. И вот на берегу любимого мною с детства Таврического сада, близ дома, где Суворовский музей, я поселился и наслаждался жизнью с молодой женой.

2.10. Рядом с радиоактивными отходами

Наш медовый месяц длился всего лишь неделю, а потом меня отправили на север в небольшую бухту – губу Андреева, расположенную на западном побережье губы Большая Западная Лица.  До этого мне пришлось работать на восточном берегу губы. Из Североморска на место работ морской буксир привел буровую баржу – переоборудованную баржу-«грязнуху», предназначенную для вывоза донного грунта на подводную свалку при производстве дноуглубительных работ. Эта установка крупнее, чем буровой понтон. Здесь было достаточно свободно, а не так тесно, как на буровом понтоне. На барже имелся  постоянный экипаж из трех немолодых людей, которые числились матросами, и они по очереди несли вахту.  Жили они вместе с буровым мастером в единственной каюте.

На берегу бухты стояли какие-то тяжелые ржавые баки. К некоторым из них мы цепляли якорные канаты, т.е. эти баки на берегу служили в качестве береговых якорей. Позже выяснилось, что баки  только с виду неприглядные. Под ржавым металлом находился бак из нержавеющей стали, а в нем свинцовый футляр, в котором  хранились радиоактивные отходы с атомных подводных лодок. Несмотря на радиационную защиту,  уровень радиации рядом с баками значительно превышал фоновые значения.  В это время  вблизи берега строилось постоянное хранилище радиоактивных отходов, а пока его не построили, отходы складировали  в баки, которые мы по незнанию использовали для закрепления буровой баржи, а я укрывался за ними от ветра, когда ходил с теодолитом  и «разбивал» скважины. О существовании радиоактивных отходов я узнал совершенно случайно от подвыпившего офицера, который интересовался, за что меня, гражданского человека, сослали в это опасное место, где прямо на берегу складируют отходы с атомных подводных лодок. Узнав об отходах, я позвонил в Североморск начальнику экспедиции и сообщил ему, что работы прекращаются, а мы выезжаем, поскольку находиться здесь опасно. Через некоторое время на площадке появился морской офицер – начальник радиационной службы военно-морской базы. Офицер стал меня уверять, что никакой радиационной опасности не существует, а если и есть небольшая радиация, то она очень положительно влияет на мужскую потенцию. Я ему поверил  и продолжил работу. Но к бакам  старался не подходить.

Однажды вокруг началась непонятная суматоха. Вскоре меня, как руководителя работ, вызвал офицер, ответственный за соблюдение режима. Он объявил, что мы должны на три дня приостановить работу. Также мы должны убрать канаты, растянутые по всей бухте, а баржу поставить на свой штатный якорь. Все оружие мы должны сдать. Единственным оружием у нас была ракетница на барже.  Офицер объяснил, что на объект, который расположен на противоположном   берегу губы Большая Западная Лица, прибывает Первый секретарь ЦК КПСС, Председатель Совета Министров СССР Никита Сергеевич Хрущев. Прибудет он на крейсере, и весь залив должен быть чистым. Перемещение любых плавучих средств категорически запрещено.

Распоряжение офицера мы выполнили и стали ожидать прибытия Хрущева. И вот прибыл крейсер под бортовым  номером 203 и встал на рейде. Я запомнил его номер, поскольку  учился в Ленинграде в 203-ей школе.  Внезапно поднялся сильный ветер,  нашу буровую баржу сорвало с единственного якоря и понесло в направлении крейсера. Поскольку ракетницу у нас отобрали, вахтенный не мог подать сигнал бедствия. Но баржу увидели. Откуда-то взялись  два быстроходных катера, с которых на баржу запрыгнули люди в штатском и грозно потребовали с вахтенного объяснений. Тут же подошел небольшой буксир и отвел баржу на якорную бочку в глубине залива. А я стоял на берегу и пытался увидеть Хрущева  в теодолит. Увидел  его со спины и «перевернутым». Хрущев сел в легковой автомобиль «Победа» и поехал в военный городок. Сопровождающие его высокопоставленные лица сели в допотопный зеленый автобусик и двинулись следом.

Через три дня работу возобновили. Рассказывали, что Хрущев прогулялся по военному городку, где его встретили жены офицеров и поблагодарили за мир.

В Доме офицеров Североморска  специально для Хрущева и его сопровождающих состоялся концерт Ансамбля песни и пляски Северного флота. В этом ансамбле  выступал  знакомый артист. Он  рассказал, что Хрущеву концерт очень понравился, и все участники концерта были приглашены на  банкет. Там Хрущев выпил стакан водки, лицо его побагровело, и он стал обходить сидящих за столом артистов ансамбля и говорить им о том, как он всех любит…

Потом Хрущев уехал в Мурманск.  Он выступил на стадионе, где люди задавали, вернее, выкрикивали разные вопросы, в основном касающиеся нехватки  товаров первой необходимости и трудностей с жильем. Некоторые кричали: «Почему нет  мужских носков?» Сейчас это кажется смешным, но тогда мужские носки купить было невозможно. Драные носки мы не выбрасывали, а тщательно штопали, я даже брал у Лиды уроки штопки. А  кто не умел штопать, просто стягивал дырки иголкой с ниткой. Когда телевидение отключили, Хрущев сказал, обращаясь к народу, что вся Европа смотрела и слушала его выступление, а мурманчане в это время показывали свой голый зад…

2.11. Поиски дороги

Бывший в том году начальником экспедиции Евгений Михайлович Урядников однажды вызвал меня на другую сторону залива, и мы с ним  в кабине грузового автомобиля поехали по фронтовым дорогам в сторону Печенгского шоссе. Нам предстояло  оценить возможность использования фронтовых дорог при прокладке трассы автодороги от военного городка в Западной Лице до Печенгского шоссе. Мы долго петляли по фронтовым полусохранившимся дорогам, пока не уткнулись в высоченный скальный обрыв. И тут мотор нашей машины заглох. Как водитель не старался, машина не заводилась. Нас окружала дикая природа. Вокруг никаких признаков живых существ. И полная тишина. Мы оставили машину, и пошли пешком. В два часа ночи мы вышли на Печенгское шоссе. Но ночи, как таковой, не было. Светило незаходящее солнце. Правда, спать все равно хотелось. Мы постучались в домик дорожного мастера, разбудили его и попросили приютить нас. Он показал нам место на полу, где кто-то уже спал. Мы легли и сразу уснули. Утром дорожный мастер разбудил нас и посадил в кабину огромного грузовика, который довез нас до Колы — пригорода Мурманска. Я вспомнил, что  в этот день – 23 июня – я родился и сообщил об этом событии Урядникову. Он оживился и тут же пошел в магазин, где купил бутылку водки. На закуску денег не нашлось. Мы втроем вошли в подъезд многоэтажного дома, и там, не раздумывая, Урядников позвонил в первую же дверь. Открыла миловидная женщина, и Урядников, обаятельно улыбаясь, попросил впустить нас отметить день рождения товарища. Я чувствовал себя неловко, ожидал, что женщина возмутится, начнет кричать, обзовет нас пьяницами, и т.п. Но она любезно пригласила всех в квартиру, поставила на стол хрустальные рюмки, принесла закуску и ушла в соседнюю комнату. Мы распили бутылку, закусили и попрощались с гостеприимной хозяйкой. В дальнейшем я не раз убеждался в необъяснимом воздействии на женщин нашего седовласого, большого любителя  спиртного, начальника экспедиции. Жена Урядникова настолько обожала его, что позволяла ему заводить романы с молодыми сотрудницами экспедиции. Ее единственное требование заключалось в том, чтобы они мыли ноги перед тем, как ложиться в постель к ее мужу. И даже сама приносила тазик с теплой водой и мыло.

Еще Урядников остался в памяти своими этапами камеральной обработки гидрологических материалов (по специальности он был гидрологом). Приехав в Ленинград с полевых работ, он долго сидел без всяких признаков деятельности. Когда начальник отдела  спрашивал, как идет обработка полевых материалов, он отвечал: «Вхожу в курс дела». Через некоторое время начальник отдела снова интересовался его работой, и в ответ звучало: «Подошел вплотную к основному вопросу!». Проходил еще промежуток времени, он сообщал: «Зашел в тупик» и уходил «на больничный». То же самое повторялось почти каждый год, кроме того периода, когда он выполнял обязанности начальника экспедиции…

2.12. Оползень в Западной Лице

Как-то мы вели  работы  в нашей бухте, и вдруг меня позвали к телефону строителей, по которому начальник строительного управления распорядился срочно прибыть   на противоположный берег залива, а там мне все объяснят. Я переправился на катере строителей на другой берег и  увидел противоестественную картину разрушения сооружений и природы. Оказывается, произошел очень крупный оползень, охвативший всю прибрежную территорию. Была разрушена автодорога, по которой осуществлялась связь  базы атомных подводных лодок с пунктами обеспечения ее жизнедеятельности, порваны кабели, уничтожен водопровод, разрушены постройки различного назначения. Огромные массы грунта переместились в сторону залива, произошли провалы поверхности, образовались валы выпора  грунта, возникли новые водные потоки.  Здесь я встретил своих товарищей по экспедиции и нашего ведущего специалиста Бориса Натановича Гецова. Участник войны, по образованию военный гидротехник, он в инженерной геологии разбирался лучше любого геолога. Борис Натанович дал нам необходимые указания, и мы начали с помощью ручного бурового комплекта исследовать оползневую территорию. Одновременно топографы вели топографическую съемку.

Надо сказать, что в военно-морском институте трудились  замечательные топографы. Подобных  специалистов я больше в своей жизни не встречал. Большинство из них ранее служили рядовыми в армии, а затем окончили курсы военных топографов. Исключительно добросовестные, трудолюбивые, мастера своего дела. После продолжительного полевого дня садились на раскладушку в палатке или на железную койку в общежитии, и при тусклом свете рисовали планшеты. Каждый планшет являлся произведением искусства. Особенно выделялся своим мастерством  Николай Леонович Смалюк.  Представитель  старшего поколения начальник топографической партии Николай Алексеевич Добряков полностью соответствовал своей фамилии. Добрейший, спокойный человек. В своей жизни он не пропустил ни одного полевого сезона. Так и ездил до самой пенсии. Я спросил его, какой период  во время своих поездок он считал наиболее приятным. Он ответил, что возвращение домой. Во время войны он продолжал заниматься топографией для нужд обороны. Где-то на Урале он заболел водянкой, и был помещен в военный госпиталь. Все палаты в госпитале были забиты, и его уложили на сцене в актовом зале. Однажды в госпитале началась суета. Его снесли со сцены в зал и втиснули в кресло. Постепенно зал заполнился, и на сцене появились музыканты. Ведущий объявил: «Выступают композиторы братья Дмитрий и Даниил Покрасс!». Заиграла музыка,  зазвучали песни. Сидевший с полным безразличием Добряков почувствовал, что в него  вливаются неведомые силы, и появился интерес к происходящему. Вдруг, как он рассказывал, в нем  будто что-то щелкнуло и ему сразу стало легче. С этого момента он начал быстро поправляться и к удивлению врачей через несколько дней окончательно выздоровел. Он часто вспоминал это удивительное исцеление музыкой…

Другой представитель старшего поколения топографов – Михаил Александрович Александров был очень требовательным не только к топографам, но и другим специалистам. Он не любил любителей спиртного и вел с ними постоянную борьбу. Говорил он спокойно, никогда не повышая голоса. Все свое время отдавал работе. Со мной он провел курс последипломного  обучения  инженерно-геодезическим работам. Михаил Александрович помог восстановить знания, полученные в Горном институте, и обучил новым для меня практическим приемам. Так что, благодаря Михаилу Александровичу я вполне обходился без топографов там, где требовалось инженерно-геодезическое обеспечение инженерно-геологических работ. Однажды мы стояли с ним на перекрестке дорог и ловили попутную машину, чтобы выехать из Западной Лицы  в Североморск. Вдруг около нас лихо затормозил самосвал и молодой, явно нетрезвый водитель гостеприимно распахнул дверцу. Я было полез в кабину, но Александров меня придержал и, поблагодарив водителя, сказал, что мы еще подышим воздухом. Парень умчался, а мы сели в следующую машину. Через несколько километров мы увидели валявшийся под откосом знакомый самосвал. Жизнь Михаила Александровича оборвалась трагически нелепо. Приехав из экспедиции в Ленинград, он  направился в  стоматологическую поликлинику. Когда он возвращался домой, с ним случился сердечный приступ, и он упал. Все произошло вблизи пивного ларька, у которого толпились любители выпить. В это время к ларьку подъехал милицейский грузовик, подбиравший пьяных граждан. Недолго думая, милиционеры швырнули Александрова в крытый кузов машины. Когда его привезли в вытрезвитель, он уже не дышал, а все тело было покрыто  ссадинами и синяками от ударов об кузов. Никто не ответил за его смерть.…

Вскоре из Ленинграда прилетели крупнейшие специалисты в области механики грунтов Николай Николаевич Маслов, который в нашем отделе выполнял обязанности научного консультанта, и Сергей Адольфович Роза. Военное начальство требовало найти и наказать виновных. Но Н.Н. Маслов и С.А. Роза написали в заключении, что оползень произошел в результате взаимодействия множества природных и техногенных факторов, и конкретных виновников нет. Как сказал Маслов, «причина — все факторы вкупе». Позже  Гецов поручил мне собрать в метеослужбе данные об атмосферном давлении в дни, предшествующие оползню. Но аномальные давления не наблюдались.

Оползень произошел из-за чрезмерной нагрузки  на слабые морские отложения – илы. Толчком для оползня послужила работа виброукладчика бетона на площадке рядом с автодорогой. Дорога была проложена по склону, сложенному илами. Выше по склону на поверхность выходили крепкие гранитные породы. После того, как дорога сползла, строители начали прокладывать новую дорогу в гранитах. А пока саперные части строили временную объездную дорогу для снабжения базы атомных подводных лодок необходимыми  материалами и продовольствием.

Оползень явился для военного руководства полной неожиданностью, и командование флота стало проявлять внимание к инженерно-геологическим изысканиям, к которым прежде относилось пренебрежительно.

Как-то мы бурили рядом с автодорогой, и около нас остановился автомобиль.  Из него вышел незнакомый адмирал и озабоченно спросил: «Илы есть?». Я заверил, что илов нет. «Хорошо», — удовлетворенно кивнул адмирал и поехал дальше.

И позже в годы моей работы на севере происходили оползни, но этот был самый крупный. Сползали в море причалы, происходили оползни на строящихся автодорогах, при  интенсивной разработке скальных пород взрывами сползали неустойчивые глинистые отложения, прилегающие к скальным массивам. Запомнился оползень на набережной в Североморске. На оставшуюся после оползня узкую полоску берега между урезом воды и крутым скальным массивом, в котором размещался подземный склад оружия, мы поставили буровую установку для изучения геологического строения оползневого участка. Бригада, поработав несколько часов, отправилась перекусить, благо база экспедиции находилась поблизости. Возвратившись, бригада не обнаружила ни буровой установки, ни остатков берега. Все сползло в Кольский залив. Куда-то исчез и часовой, стоявший у входа в подземный склад.

Однажды произошел  оползень с трагическими последствиями. Это случилось   на прибрежном склоне губы Нерпичья, расположенной в Западной Лице.  На склоне, сложенном илами, построили малоэтажную  казарму. В эту только что построенную казарму вселилось несколько человек. Одновременно на площадке продолжались строительные работы. На склоне работали экскаваторы, бульдозеры, передвигались многотонные автомашины, у бровки склона  складировались строительные материалы и  перемещенные грунты. В результате всех нагрузок берег вместе со строениями сполз в залив. Казарма при этом развалилась, а спавшие в ней люди погибли под обломками.

Для Мурманского побережья отличительной чертой геологического строения является сочетание слабых глинистых грунтов, в основном, илов, и крепких кристаллических пород, представленных гранитами, гнейсами, гранито-гнейсами, габбро и другими породами. После целого ряда оползней, строительство, где это было возможно, переместилось на скальные основания.

2.13. Испытания атомной бомбы

Осенью 1962 года на полигоне «Новая земля» прогремел очередной атомный взрыв.  Причем это был не самый мощный взрыв. Термоядерная бомба небывалой мощности 58 мегатонн, которую прозвали «Кузькина мать»(Хрущев как-то заявил вице-президенту США Ричарду Никсону, что мы им покажем Кузькину мать), прогремела в конце октября 1961 года, но метеоусловия тогда были благоприятными, и радиоактивное облако ушло в сторону  Северного полюса. В этот же раз метеоусловия внезапно ухудшились. Об этом мы узнали из сообщения «Голоса Америки», который на севере очень хорошо прослушивался. В Ленинграде  на волне «Голоса Америки» звучал сплошной гул. Северных районов  глушилки видимо не достигали. «Голос»  сообщил, что радиоактивная волна захватила весь советский север и часть  Норвегии.  Демонстранты в Осло в знак протеста разбили стекла в окнах  здания советского посольства…

По местной  радиотрансляции ничего не сказали по поводу испытаний атомной бомбы, но предупредили жителей, чтобы детей не выпускали из дома, и не рекомендовали ходить без головных уборов, а также  собирать грибы и ягоды. На дорогах были установлены посты дозиметрического контроля, которые проверяли у сборщиков радиоактивность грибов и ягод, и в случае превышения установленного уровня отбирали собранный урожай. Наши изыскатели хвастались, что, увидев посты, они обходили их по сопкам и проносили домой и грибы, и ягоды. Остальные при этом смеялись,  никто не  выражал тревоги. Только значительно позже начали осознавать радиационную опасность…

2.14. Отдых в Сухуми

Перед началом  полевого сезона 1963 года, который начинался в конце апреля, мы с женой, нашей сотрудницей Валей Франтовой  и  подругой жены полетели на юг – в Сухуми. В начале апреля это  самое теплое место на курортах Советского Союза. Однако вода в море была очень холодная, и никто не купался. Но я  все равно лез в воду, хотя удовольствия не получал, больше для закалки. Женщины загорали на пустынном пляже. Иногда к ним вплотную подходили усатые черноволосые мужчины в длинных черных пальто, долго  разглядывали трех белокожих блондинок и цокали языками. В дождливые дни мы ходили в Ботанический сад и Сухумский питомник обезьян, где в клетке сидел один самец, а несколько самок искали у него насекомых, ласкали и удовлетворяли его прихоти. Мы долго смеялись, глядя на их развлечения.

В это время в Сухуми приехал на гастроли  драматический  театр Черноморского флота из Севастополя. По всему городу были расклеены афиши, на которых я увидел фамилию моего дяди – Святослава Николаевича Архангельского, заслуженного артиста Украинской ССР,  главного режиссера  и главного художника театра. Я его никогда не видел, но много о нем слышал. В семье его звали на польский манер – Стахом. Дело в том, что его отец – мой дед Николай Михайлович Архангельский родился в Варшаве, в семье военного коменданта польской столицы  Михаила Ивановича Архангельского, который, будучи майором Новогеоргиевского полка русской армии пришел со своим батальоном на усмирение польского восстания. Здесь он женился на Валерии — дочери русского полковника и польки, ревностной католички, воспитавшей своего сына Николая в любви и уважении ко всему польскому. Поступив в Варшавский университет на медицинский факультет, он встал на путь борьбы с самодержавием. По доносу его арестовали в тот момент, когда он размножал на гектографе запрещенную литературу.  Вначале он сидел в тюрьме, потом его судили и сослали на четыре года в Сибирь, где он добился разрешения работать фельдшером в Минусинской больнице. О воровстве и прочих безобразиях  в больнице он написал заметку в местную газету «Сибирский вестник» под псевдонимом  ЭНЭМА, составленным из его инициалов: Н.М.А.  К этому его вынудил запрет политическим ссыльным заниматься литературным трудом. Ему казалось, что он отлично законспирировал свое авторство. Однако врачи больницы легко установили автора, поскольку псевдоним имел и медицинское значение: «ЭНЭМА» по-латыни значит клистир…

После окончания ссылки Николай Михайлович поселился в Саратове, поскольку проживать в западных губерниях ему запретили. Здесь он приобрел много новых друзей, и среди них  супругов Леопольда и Софью Ростроповичей – прекрасного виолончелиста и превосходной пианистки. Позже, в юбилейные дни 1927 года из Баку Ростроповичи прислали письмо Архангельскому:

«…шлем Вам сердечный привет и поздравления с наилучшими пожеланиями. Не сердитесь, если наше поздравление запоздало, но  есть весьма важная причина, которая Вас, видимо, обрадует: у нас родился мальчик и назвали мы его Мстиславом  (Славиком). Мальчишка – крепыш, и я так ему обрадовался, что сейчас же купили одну четверть виолончели, и она его уже ждет, скромно приютившись в углу на стене…Большое спасибо Вам за Ваши милые и теплые письма… На днях к нам приезжают с концертами Ян Кубелик, Боровский (пианист), Сигетти (скрипач) и Прокофьев. Наша опера сезон закончила, драма тоже, и сейчас гостит МХАТ и Мейерхольд.

Преданные Ростроповичи».

Мальчик  Славик  вырос и стал  величайшим музыкантом современности,  чья жизнь – одна из самых фантастических легенд XX века…

В Саратове  у Николая Михайловича и его жены Антонины Васильевны родились трое детей: Всеволод, Антонина и Святослав.  Получив образование, Святослав стал художником и артистом. Играл в разных спектаклях, снимался в кино. Создал альбом театральных костюмов всех времен и народов. Для моей мамы накануне свадьбы в течение ночи нарисовал в современной манере около двадцати рисунков с изображениями известных театральных персонажей…

Я обрадовался  возможности познакомиться со своим  замечательным родственником, но решил, что сразу  по прибытии театра в Сухуми, идти к нему неудобно,  и пошел вместе с Лидой спустя несколько дней.  Однако в театре нам сказали, что Святослав Николаевич внезапно заболел и уехал в Севастополь. Когда после отдыха я уже работал на Севере, пришло письмо от мамы, в котором она сообщила, что дядя Стах умер. Причиной смерти стала рана, полученная им еще на фронте, где он служил при  политотделе армии, рисуя плакаты и выступая с бригадой артистов на передовой…

Раньше, в 1955 году в г. Нежин, знаменитом  учебой в нем  Н.В. Гоголя, был похоронен мой отец В.Н. Архангельский – профессор кафедры русской литературы Нежинского педагогического института им. Н.В.Гоголя. А теперь случилось так, что мой отец и дядя  похоронены в другой стране. А еще раньше оказался похороненным в другом государстве мой прадед, комендант Варшавы майор М.И. Архангельский. Он умер в 1875 году в Варшаве. Тогда это была Российская империя…

Перед выездом в поле я вычитал в газетах сообщение о том, что в стране осуществляется перестройка партийных органов по так называемому производственному признаку. Например, в Ленинграде и других городах вместо одного обкома партии созданы два обкома: промышленный и сельский. Это было решено сделать по предложению Хрущева на  пленуме ЦК КПСС. Он хотел заставить партийных работников больше внимания уделять селу.  Однако эта реорганизация  вызвала только всякого рода шутки и анекдоты в партийной среде. Так, секретарь партийной организации нашего отдела рассказал анекдот следующего содержания: «В сельский обком партии приходит гражданин и жалуется на то, что его ударили молотком по мужской принадлежности. В ответ инструктор обкома объясняет, что он пришел не по адресу. Вот если бы  по этому месту ударили серпом, тогда  они стали бы разбираться, а поскольку удар нанесен молотком – следует обратиться в промышленный обком партии».

Промышленные и сельские обкомы просуществовали два года, а потом были ликвидированы – после отставки Хрущева.

2.15. Гремиха

Сезон 1963 года я проводил в должности старшего инженера, руководителя  изыскательских работ в пос. Гремиха. Поселок расположен на самой северо-восточной окраине Кольского полуострова, недалеко от впадения в Баренцево море реки Йоканьга. Попасть в Гремиху можно только на теплоходе. Я имел с собой  два важных письма. Одно, на имя начальника строительного управления, подписанное начальником Севвоенморстроя, касалось предоставления  рабочей силы, строительных материалов и т.п. Другое письмо на имя управляющего местным отделением государственного банка содержало просьбу об открытии мне расчетного счета.  Военных рабочих нам выделил капитан Аниканов Олег Карпович, в будущем генерал-лейтенант, начальник Главного инженерного управления военно-морского флота СССР. При беседе по поводу выделения  военнорабочих  он свою речь обильно уснащал, как сейчас принято говорить, ненормативной лексикой…

Несколько позже ко мне приехала Лида, наше пребывание на юге оказалось эффективным — она ждала ребенка. Мы жили в небольшом деревянном доме экспедиции, стоящем на берегу Гремихинской бухты. В этом же доме жил буровой мастер Иван Трофимов с женой Руфиной и семилетней дочерью Таней. Руфина тоже ждала ребенка. Еще здесь жил буровой мастер Сережа Новичков — добрый человек и хороший работник, но  он имел очень серьезный для нашей работы недостаток — не умел плавать. И согласно правилам по технике безопасности, его нельзя было допускать на буровой понтон. Однако он отработал немало лет, и о его недостатке забыли. Но однажды трагедия все же произошла. Это случилось через 10 лет в Приморье, в акватории Японского моря. Тогда я уже не работал в институте.  Бригада Сергея устанавливала буровой понтон на новую точку. С борта понтона в воду сбросили якорь на металлическом канате. Канат постепенно разматывался, и якорь уходил в глубину. Но вдруг погружение остановилось. Очевидно, канат где-то застрял.  Сережа подошел к бухте, в которую был свернут якорный канат, и пнул ее ногой. В мгновение Сережа оказался под водой, а канат начал бешено разматываться. Все опешили. Очевидно, ногу  захлестнула петля, и якорь утащил его на дно.  Рабочие стали нырять, вызвали водолазов, но Сергея так и не нашли. Через три месяца его тело прибило волной к берегу…

Иван Трофимов был замечательный специалист своего дела. Имел  некоторую слабость, но Руфина зорко следила за ним. Хотя срывы бывали.

Для обслуживания буровых работ у нас имелся  открытый катер с небольшим дизелем, который назывался лодкой типа  «Дори», по имени норвежского инженера, создателя этой лодки. В просторечии катер называли дорой. На севере в те годы дора имела широкое распространение, благодаря замечательным мореходным качествам и возможностью подходить к любому отмелому берегу. Однажды Иван предложил сходить на доре в бухту Савиху и порыбачить там, благо место совершенно не обжитое. Идти до бухты на доре около трех с половиной часов. Поскольку мы находились в акватории военно-морской базы, и, кроме того, в пограничном районе,  мы обязаны были запрашивать разрешение на выход из бухты, так называемое «добро». По телефону мы запросили «добро» у дежурного по базе, указав цель нашего похода – отбор проб горных пород. С нами в доре находились еще три  местных жителя. «Добро» мы получили и пошли. Когда мы выходили из бухты, нам что-то просигналили с наблюдательного поста, но мы ничего не поняли и пошли дальше. Дошли  благополучно. Обычно старый движок часто останавливался, и Иван налаживал его, а в этот раз  работал нормально. В бухту Савиха впадала порожистая река, в которую семга ходила на нерест. На речке мы установили ловушки для семги, так называемые «морды», и стали на удочку ловить форель. Рыба клевала на красный лоскуток как сумасшедшая. Подобной рыбалки я больше не встречал. Мы быстро наполнили форелью большой брезентовый мешок, и направились в маленькую избушку, где имелась печь с плитой, нары, покрытые оленьими шкурами, ящик с серой мукой и соль. Эту избушку построили связисты, которые совершали свой длинный путь вдоль протянувшейся по всему Мурманскому побережью линии связи для  ее проверки и ремонта. Мы перекусили, легли на нары и быстро уснули. Утром осмотрели свои ловушки, и обнаружили в них семгу. Еще мы с трудом вытащили на берег  огромную семгу, застрявшую между камней. Сильная семга билась так, что подбрасывала  сидевшего на ней верхом Ивана Трофимова. Довольные уловом, мы собрали свою добычу и погрузили ее в дору. И только тогда мы услышали сильный шум со стороны моря. Это начинался шторм. Мы попытались выйти из бухты, но дора чуть не перевернулась. Двое наших попутчиков закричали, что мы утонем и потребовали высадить их на берег. Мы их высадили,  и они по скалам пошли в сторону дома. Мы попытались еще раз выйти в море, но волна отбрасывала нас назад.  Пришлось поставить дору  на якорь. В бухте мы пробыли три дня. Кроме нас, в бухте оказались запертыми  начальник штаба военно-морской базы с женой и двумя помощниками, которые подсоединились к линии связи и сообщили о своем местонахождении. Они пришли в бухту на катере с той же целью, что и мы.  Катер из-за шторма не стал их ждать и ушел на базу. Начальник штаба, шутя, спросил нас, где отобранные пробы горных пород. Оказывается, он слышал, как мы запрашивали «добро». Мы вместе жарили рыбу и варили уху, собирали крепкие красные грибы, жена начштаба пекла лепешки из серой муки. На четвертый день ветер стих, но оставались волны зыби. Мы вышли на доре из бухты и, раскачиваясь на волнах, двинулись в Гремиху. С нами пошли и начштаба с женой, которые не стали дожидаться своего катера. Неожиданно появилась стая косаток. Они приплыли на звук двигателя и стали резвиться вокруг доры, подныривая под нее. Опасаясь, что они нас перевернут своей косой (спинным плавником), мы отошли ближе к берегу. Косатки оставили нас, но мы могли напороться на подводные камни. К счастью все обошлось, и двигатель не подвел. Наконец, мы подошли к нашему причалу, на котором стояли напуганные Лида и Руфина – им уже сообщили с поста наблюдения, что мы подходим.  Женщины три дня переживали, а они ведь находились в положении. На причале также стоял газик, который забрал наших попутчиков и быстро увез.

Как потом выяснилось, сигнал, который мы получили, выходя из Гремихинской бухты, означал штормовое предупреждение. Мы его не поняли по незнанию. Но почему же пошли на рыбалку  наши новые знакомые?…

В задачу выполняемых нами изыскательских работ в Гремихе входило бурение скважин на акватории для проектирования причалов, промер глубин, бурение на суше для линейного строительства. Чтобы поставить плавучую буровую установку на нужную точку, на берегу выставлялись створные знаки. Топографа в партии не было, и этим занимался я. Не зря я изучал геодезию в Горном институте и практиковался в Вышегороде, а потом прошел замечательную школу у топографа нашего отдела изысканий М.А.Александрова. Однажды, когда я стоял с теодолитом на причале и выставлял створы, ко мне подошли двое мужчин. Один из них, указывая на своего спутника, спросил меня, знаю ли я, кто этот человек. Я ответил отрицательно. Он мне сообщил, что это уполномоченный КГБ. Уполномоченный поинтересовался, чем я здесь занимаюсь. Я объяснил. Тот развел руками и спросил, неизвестно кого, почему он ничего не знает о нашей работе. Я пожал плечами. Уполномоченный назначил  мне время встречи и указал, куда приходить со всеми документами. Я взял командировочное предписание, техническое задание, планы объектов и в назначенное время принес Уполномоченному. Через три дня после встречи с Уполномоченным  позвонил дежурный офицер по штабу базы и пригласил меня на встречу с командующим базой контр-адмиралом Львом Георгиевичем Гаркушей. Адмирал оказался очень приятным человеком. Впоследствии он занимал должность военно-морского атташе на Кубе, — как раз в то время, когда я там находился в командировке. А когда он ушел в отставку, то руководил техническим флотом на строительстве  морских защитных сооружений в Финском заливе.

Еще я встречался в Гремихе с контр-адмиралом Ивановым – командиром бригады подводных лодок.  Нам требовалось выполнять промер глубин в  том месте акватории, где стояли подводные лодки. Он тут же дал команду передислоцировать лодки. Правда при этом съязвил, что мы каждый год бурим скважины в одном и том же месте, и, наверное, уже добурились до американцев. Вообще американцы нередко упоминались в разговорах морских офицеров. Один из них проговорился, что разведывательная американская подводная лодка заходила в Гремихинскую бухту и лежала на дне рядом с затопленной баржой, поэтому ее не смогли обнаружить. А потом незаметно ушла…

Осенью для углубления дна  в Гремиху пришел земкараван из Архангельска. Землечерпалки поднимали со дна грунт, сгружали его в баржу, которая отвозила грунт на подводную свалку и возвращалась обратно. Однажды во время дноуглубления многочерпаковым снарядом произошел подводный удар. В результате черпаковая цепь, соединяющая черпаки, порвалась, и черпаки рассыпались по дну. Были вызваны водолазы, сообщившие, что земснаряд наткнулся на скопление валунов, что и послужило  причиной разрыва черпаковой цепи. Простаивание земкаравана, вызванное аварией, стоило огромных денег, и возник вопрос, с кого их взыскивать. Из Ленинграда прилетел Б.Н.Гецов для участия  в переговорах со всеми заинтересованными лицами. Многие считали, что виноваты геологи,  не сумевшие обнаружить валуны на дне, но мы объяснили, что бурением производится точечное исследование, и вероятность пропустить валуны, лежащие на дне, очень высока. Однако возможность встречи валунов мы всегда предусматривали и в отчете делали предупреждение. Соответственно, проектировщики в своем проекте ограничивали скорость дноуглубления.  Однако земкараванщики хотели быстрее окончить работу и вели углубление дна на форсированных режимах. Если бы не это, авария не произошла. Короче говоря, решили, что виноваты сами исполнители работ. Но в протокол совещания занесли рекомендацию о необходимости перед дноуглублением производить водолазное обследование дна. А мы с Б.Н.Гецовым поговорили о том, что неплохо бы организовать группу геологов-водолазов и самим выполнять подводные инженерно-геологические исследования. Позже я написал статью, посвященную методам инженерно-геологических изысканий для целей морских дноуглубительных работ. Статью опубликовали в журнале «Транспортное строительство», чему я сильно порадовался, к тому же мне выслали небольшой гонорар.

Иван Трофимов имел большой опыт бурения с воды, тем не менее, по разным причинам в воду нередко падали обсадные трубы, перекрывающие толщу воды (морская колонна). Он всегда пытался достать их со дна, правда, не всегда удачно. Приемы извлечения труб были примерно те же, что и при ловле рыбы неводом. Но после аварии с земснарядом  у нас завязались дружеские отношения с водолазами, и они всегда приходили к нам на помощь. Причем совершенно безвозмездно. Никому и в голову тогда не приходило, что надо как-то расплачиваться. Все делали общее дело. Правда, водолазный бот для нас  не выделяли. Водолазы ставили в нашу  дору компрессор с ручным приводом, один водолаз спускался на дно, другой с телефоном стоял в доре, а мы с Иваном крутили ручки с двух сторон компрессора, и воздух поступал к водолазу. Водолаз находил на дне трубы, привязывал к ним канат и передавал его наверх, а мы цепляли к концу каната буй, и уже после окончания водолазных работ извлекали трубы наверх лебедкой бурового станка.

Гремиха запомнилась мне на всю жизнь. Это суровое и романтическое место. Для жителя средней полосы здесь все необычно. Со скалистого берега, на котором ничего не растет, открывается вид на бескрайний, постоянно волнующийся океан. Тут и там мелькают в волнах туловища морских животных. Громко кричат чайки. Дуют сильные ветры, бушуют штормы, часто опускаются туманы. Однажды мы с Иваном ловили треску с доры,  стоящей на якоре довольно далеко от дома. Внезапно опустился густой туман. Мы завели двигатель,  снялись с якоря, и пошли в сторону дома. Вскоре мы уткнулись в берег, и я увидел сквозь туман ракетную установку. Говорю Ивану, что мы  не туда пришли, здесь дислоцируются ракетчики, и надо быстрей уходить, а то еще откроют в нашу сторону стрельбу. В это время туман ненадолго рассеялся, и я к своему изумлению увидел, что на берегу стояла крупная чайка, задрав кверху свой длинный клюв. Иван долго смеялся…

Вода в море не замерзает, но купаться в нем невозможно. Я однажды нырнул  в море и тут же выскочил красный как рак. Вода просто ледяная. Полгода солнце не заходит, а потом наступает длительная полярная ночь. По темному небу гуляют бирюзовые сполохи полярного сияния. Предание саами —  коренных жителей Кольского полуострова гласит о том, что сполохи сияния – это души умерших, собравшихся на небе. Где-то среди облаков есть изба, куда время от времени собираются сполохи, затевая страшную резню. Когда проливается кровь, небо окрашивается в красный цвет. Один из сполохов, Найнас, все ищет себе в жены саамскую женщину. Недаром во время сияния женщинам в саамских селениях нельзя выходить на улицу с непокрытой головой – Найнас высматривает невесту, чтобы взять на небо…

Иногда к причалу в Гремихе подходят большие грузо-пассажирские теплоходы, идущие из Мурманска в Архангельск и обратно. Гудят буксиры. На оленьих упряжках из ближнего поселка Йоканьга приезжают саами, одетые в национальные меховые одежды. И, конечно, всегда перед глазами подводные лодки и грозные надводные корабли Северного военно-морского флота. Все это создает незабываемую картину…

Глубокой осенью, когда уже выпал снег и быстро темнело, меня отозвали в Ленинград. Мы с Лидой сели на теплоход «Вологда», идущий в Мурманск. В двухместной каюте было тепло и уютно. По судовой трансляции передавали мелодичную музыку и разные сообщения. Объявили, что найдены ручные женские часы, и что хозяйке часов можно придти за ними к пассажирскому помощнику капитана. Лида назвала  хозяйку часов растеряхой. Но вскоре обнаружилось, что это она и потеряла часы. Мы оделись и пошли за часами. Каюта помощника капитана размещалась на верхней палубе, и к ней вел очень узкий крутой трап. Лида поднялась по трапу, а я стоял внизу, как бы подстраховывал ее. Вскоре она вышла улыбающаяся, но именно в этот момент корабль качнуло, и Лида полетела вниз по ступенькам. Я решил, что сейчас буду принимать роды. Но все обошлось, и мы продолжили свое путешествие.

Неожиданно теплоход замедлил ход и остановился. Я вышел на палубу, чтобы узнать причину остановки. На пустынном берегу в темноте полыхали три огромных  костра. Это был сигнал бедствия. С корабля спустили на воду моторную шлюпку, и она пошла к берегу. Когда шлюпка вернулась, в ней сидел завернутый в одеяло человек. На стоянке в Североморске на причал приехала «Скорая помощь» и увезла его в госпиталь. А мы с Лидой благополучно достигли цели путешествия. 25 января 1964 года Лида родила дочь Вику, а через неделю в том же родильном доме  у Руфины родилась дочь Ольга. Иван был недоволен. Он рассчитывал на сына, и уже планировал, как он будет ходить  с ним на рыбалку. Но потом успокоился, и на рыбалку ходил с подросшей старшей дочерью Татьяной…

2.16. Ара-губа

Зима 1964 года прошла в хлопотах, связанных с появлением в семье ребенка. А на работе под руководством главного специалиста В.К.Смыслова я составил отчет о результатах инженерных изысканий в Гремихе. В начале апреля новый начальник отдела изысканий Борис Натанович Гецов вручил мне командировочное предписание   в Ара-губу, расположенную на северо-западном побережье Баренцева моря. Кроме того, он сообщил  о назначении меня на должность начальника изыскательской партии. Я вышел из кабинета Гецова и  сообщил о своей новой должности своим коллегам. Тут же один из них рассказал анекдот о том, как по тундре шел геолог и повстречал оленевода-чукчу. Оленевод спросил геолога, кто он такой. Геолог ответил, что начальник партии. Чукча заявил: «Врешь, однако. Чукча знает, кто у нас начальник партии!». И застрелил геолога…

Когда я приехал на север, там  еще лютовала зима. В Североморске на базе экспедиции буровой мастер Э.В.Карлсон готовил буровой станок ЗИФ-300М и оборудование для работы с понтона в Ара-губе. В это время  в Североморск приехал проектировщик-дорожник нашего института Семен Дреер. Он хорошо играл на гитаре, знал много  бардовских песен, которые он напел под гитару на мою магнитофонную приставку к проигрывателю. Это были преимущественно песни Александра Городницкого: «Снег», «Деревянные города», «Песня полярных летчиков», «Перекаты», «На материк», «У Геркулесовых столбов» и многие другие. Я полюбил эти песни на всю жизнь…

Семен Дреер рассказал про забавный случай, который произошел по пути в Североморск на контрольно-пропускном пункте. Из Ленинграда он ехал вместе с полковником Владимиром Ивановичем Соломоновым (в 1970 году в звании генерал-майора он возглавил институт). Еще вместе с Дреером и Соломоновым ехал главный инженер проекта Николай Семенович Слуцкер.  Все трое передали свои документы проверяющему матросу. Тот долго разглядывал командировочные предписания, сверял их с документами, а потом недоуменно воскликнул: «Сколько же здесь Соломонов?». Дело в том, что в паспорте  Дреера  было указано имя «Соломон», а в паспорте Слуцкера отчество «Соломонович». И завершал ряд полковник Соломонов…

В другой раз Семен Дреер приехал в Североморск глубокой осенью, когда уже выпал снег, а реки сковал пока еще тонкий лед. Он приехал вместе с военным проектировщиком из института и собирался с ним выехать на объект. По старой привычке Семен не пошел в гостиницу, а приехал на базу экспедиции, где его приветливо приняли изыскатели. Там он увидел молодого специалиста-геолога Галю Савчук  и задумал провести с ней вечер. Игрой на гитаре и пением бардовских песен он рассчитывал покорить сердце девушки. Однако ему позвонил коллега-проектировщик и сообщил, что есть возможность выехать на объект в машине одного из руководителей подземного строительства. Но Сеня в предвкушении романтического вечера ответил, что у него неотложные дела в экспедиции и он появится на объекте несколько позже.  Машина уехала без Семена, а через несколько часов пришло сообщение о том, что машину занесло на скользкой дороге, и, сбив перила моста через реку, машина упала на тонкий лед, проломила  его и ушла на дно. Все люди, находившиеся в машине, погибли. Семен очень переживал эту трагедию. Ведь и он мог оказаться в числе погибших.  Развлекаться к Гале Савчук он, естественно, не пошел. Позже он говорил, что его спасла любовь к жизни…

Начальник экспедиции Иван Иванович Самусенко передал мне два новых  вагончика для жилья, каждый с двумя отделениями, с системой отопления. Он торжественно произнес, что на смену палаткам к изыскателям приходит комфортабельное жилье. Мы погрузили в грузовую машину  трубы, подцепили вагончик и в сопровождении  загруженной разными вещами автомашины ГАЗ-66  выехали на объект. По накатанной зимней дороге доехали благополучно. Отцепили вагончик, выгрузили трубы, и буксировщик уехал. Я остался  с водителем ГАЗ-66. Наступил вечер, и сильно похолодало. Около 25 градусов мороза. Мы рассчитывали растопить обогревательную систему, но не тут-то было. Система оказалась размороженной. Когда ее успели разморозить? Вагончик ведь новый. Мы накинули на себя все, что можно, и уснули. Правда, часто просыпались от холода. Рано утром мы поехали в ближайший военный городок, где располагался военно-строительный отряд (ВСО). Нам выделили бригаду военных рабочих, призванных из Днепропетровщины. Ребята оказались бойкими и смышлеными. Они быстро раздобыли  батареи для системы отопления нашего вагончика, подсоединили его к линии электропередач, и жизнь приобрела другие краски. В вагончике поселился веселый повар, готовивший еду на электроплитке для меня и водителя, который постоянно  ловил красную рыбу со льда озер. Так что наш стол был довольно разнообразным. Рабочие питались в ВСО. Но они быстро построили из досок столовую, которую называли камбузом, соорудили плиту для приготовления пищи, сколотили сарай для склада оборудования и имущества. А вскоре из экспедиции прибуксировали второй вагончик, в котором поселилась бригада. Посмотреть, как устроились люди, в Ара-губу приехал командир военно-строительного отряда полковник Аранович. Он одобрительно осмотрел вагончики и гордо заявил: «Богатеет наша страна!». Лагерь наш разместился в живописном месте у подножья  крутой сопки, поросшей низкорослыми деревьями и кустарником. Расстояние до залива составляло не больше 100м. Залив Ара-губа — это узкий извилистый фиорд с высокими – до 100м крутыми скалистыми берегами, сложенными  красными гранитами и серыми с разными оттенками  гранито-гнейсами. Скалы повсюду рассечены трещинами, секущими их на громадные блоки и глыбы. Фиорды встречаются только в высоких широтах – на побережье Скандинавии, Мурманском побережье, на Чукотке и т.д. Я часто поднимался на вершину какой-нибудь сопки и любовался окружающей красотой.  (Через много лет мне довелось путешествовать на роскошном шестнадцати палубном  лайнере по величественным фиордам Норвегии и я с ностальгическим чувством вспоминал Ара-губу).

В вершине Ара-губы располагается плоская осушка – участок морского дна, обнажающегося во время отлива. При отливе на ней остаются морские ежи, красные раковины исландского гребешка, морские звезды, северные кораллы, морские водоросли – фукусы, похожие на гроздья винограда, кстати, очень полезные для здоровья, особенно для системы пищеварения, и множество каких-то шевелящихся существ. Морскими диковинами  я  пополнил свою коллекцию даров природы.

На краю осушки стоял поставленный туда еще в прошлом году наш буровой понтон с вышкой и буровым помещением, но без станка. Нам надо было дождаться максимального (сизигийного) прилива, чтобы вода подошла под понтон, и мы смогли бы отбуксировать его в залив. Сизигийные приливы и отливы бывают только в новолуние и полнолуние, когда центр Луны находится  на одной прямой с центрами Земли и Солнца и приливообразующие силы Луны и Солнца складываются.  По таблице приливов и отливов я определил нужное время, и мы благополучно вывели понтон в залив и подвели его к плавучему причалу, который перемещается вместе с приливами и отливами.

Не только мы воспользовались «услугами» сизигийного прилива. Во время второй мировой войны наши  союзники ждали сизигийного прилива, чтобы высадиться на севере Франции. Им нужны были максимальные приливы, чтобы не посадить десантные корабли на мель. А чтобы уничтожить подводные препятствия, требовались максимальные отливы. Ближайшие сизигийные приливы приходились на период с 5 по 7 июня. Если бы в случае неблагоприятной погоды или же иных причин высадка не удалась, тогда бы пришлось отложить операцию до 19 июня. Утром 6 июня 1944 года началась высадка десанта. Однако отливное течение, обладающее в сизигию максимальной скоростью, сносило десантные корабли в сторону. На некоторых участках они сместились  почти на 2000м.  Для высадки десанта использовались не только корабли, но и планеры, на которых в тыл фашистам уже в первый день были заброшены тысячи парашютистов.  Один из парашютистов  зацепился  за купол собора в городке Сент-Мер-Эглиз, который стал первым французским населенным пунктом, освобожденным от фашистов. И вот уже многие годы под ветром на местном соборе колышется священная для  Сент-Мер-Эглиз реликвия – купол парашюта. Каждые несколько лет он обновляется…

Привезли буровой станок. Крана не было, и мы  столкнули станок в большой сугроб. В это же время приехал буровой мастер Эдуард Карлсон. С ним прибыла его хорошенькая жена – техник-геолог Вера, которая  сразу приступила к изысканиям автодороги по берегу Ара-губы. Станок смонтировали на понтоне,  и началось бурение в акватории.  Военные рабочие быстро освоились с бурением на воде. На работу ходили в тельняшках, как бы приобщаясь к флоту.

Быстро пролетело северное лето. Начались осенние штормы. Понтон раскачивало так, что бурить стало невозможно, а добираться до понтона на шлюпке – рискованно. Работы пришлось свернуть. Из Мурманска пришел морской буксир и отвел понтон в Североморск. А бригада   вернулась в казарму, где ребят ждали строгие командиры.

Когда я вернулся в Ленинград, то оказалось, что отдел изысканий  переехал в другое помещение. Теперь наш отдел, а также гидротехники и механики располагались в западном крыле большого здания, выходящего фасадом на Петровскую набережную. А наше крыло выходило на Мичуринскую улицу. До революции она называлась Дворянской, а после революции  переименована в улицу Крестьянской бедноты. Позже она стала Мичуринской.

Рядом строился новый дом, предназначенный для знатных людей Ленинграда. И действительно, когда он был построен, в нем поселились: режиссер Георгий Товстоногов, артист Евгений Лебедев (их две квартиры были соединены в одну), композитор Андрей Петров, певец Борис Штоколов. Кроме творческих работников в доме жили  высокопоставленные партийные, советские и профсоюзные деятели. В этом  же доме дали квартиру олимпийским чемпионам по фигурному  катанию Людмиле Белоусовой и Олегу Протопопову.  Когда-то я был знаком с Олегом. Он работал аккордеонистом   в нашем пионерском лагере, расположенном в г. Пушкине. А я и еще трое ребят жили в одной комнате с Олегом. Отдельной комнаты для него не нашлось. Тогда ему было восемнадцать лет, а нам по тринадцать. Он виртуозно, на наш взгляд, играл на аккордеоне, участвовал во всех спортивных мероприятиях, демонстрируя свою мускулистую фигуру. Особенно поражали его мощные прыжки и удары по мячу при игре  в волейбол. Кроме того, он имел второй разряд по фигурному катанию, которое мы считали не мужским спортом. Весь лагерь боготворил Олега, а девчонки из старшего отряда не давали ему прохода. Но однажды  начальник лагеря решил его уволить. Вечером я уговорил ребят нашего отряда в знак протеста не ходить в  столовую, иными словами, объявить голодовку. Утром мы не пошли на завтрак. Начальник лагеря заволновался, вызвал меня в свой кабинет и долго уговаривал отказаться от наших намерений, но я был  уверен, что изгнание Олега несправедливо, и стоял на своем. Я спросил о причинах увольнения Олега, на что начальник лагеря ответил, что я пойму, когда вырасту.

Наша акция помогла – Олега оставили в лагере. На следующий год его призвали служить на флот. А еще через несколько лет, когда я возвращался домой после занятий в Горном институте, неожиданно увидел его на искусственном льду катка, сооруженного в здании церкви на набережной Лейтенант Шмидта. На этом льду он обучал детей. В начале шестидесятых годов вся страна могла видеть его на  экранах телевизоров  катающимся на коньках вместе с Людмилой Белоусовой. В 1962 году  они стали чемпионами страны, призерами Европы и  мира, и, наконец, в 1964 году завоевали олимпийское золото. И вот теперь я вижу его прогуливающимся вместе с Людмилой по заснеженной набережной Невы.  Я не подходил к Олегу. Мне неудобно было докучать олимпийскому чемпиону, и к тому же, я думал, что напоминание о пионерском лагере, откуда его хотели выгнать, будет ему  неприятным.  В дальнейшем они четыре раза становились чемпионами мира и Европы, шесть раз — чемпионами СССР, снова  завоевали олимпийское золото (1968 год). В 1969 году появилась молодая блестящая пара Роднина-Уланов. На  смену неспешного образа влюбленных, созданных Белоусовой и Протопоповым,  в парное катание ворвалась эпоха высоких скоростей, а Протопопову  уже было далеко за тридцать. Поэтому легендарная пара перешла работать в Ленинградский балет на льду.

Однажды ленинградские газеты сообщили, что в квартиру Олега Протопопова залезли воры и украли спортивные награды. Кража была неправдоподобной. Его дом, который в народе называли шутливо  «Дворянское гнездо» или иронично «Дом крестьянской бедноты», круглосуточно охранялся милицией, причем дежурившие милиционеры знали всех жильцов в лицо. Двери  подъездов постоянно закрыты на кодовые замки. Кроме того, поблизости, в доме на Площади революции (ныне Троицкой) под усиленной охраной жил секретарь Ленинградского обкома КПСС Григорий  Романов. На прилегающей территории прохаживались агенты в штатском. Как могли воры проникнуть в квартиру? А если это не воры, то кто?

Вскоре под заголовком «Награды вручены вновь» газеты сообщили, что вор пойман, и главный милиционер Ленинграда вручил Протопопову украденные награды. А через короткое время, принимая участие в зарубежных гастролях, Протопопов и Белоусова решили остаться в Швейцарии. Это произошло в 1979 году. Они получали тысячи телеграмм со всего мира с выражением поддержки и приглашения для участия в различных шоу. Первое время Олег очень опасался расправы со стороны КГБ. Но их никто не трогал, видимо, КГБ не рискнуло вызвать возмущение мировой общественности. Но на родине он был объявлен персоной нон-грата. Его лишили звания заслуженного мастера спорта СССР.  И  даже не пустили на похороны матери. Он смог приехать на родину только после распада Советского Союза.

В межсезонье мы получили установку динамического зондирования, и, кроме того, на Кронштадском морском заводе заказали несколько подвесных устройств для динамического зондирования, которые намечалось  использовать вместе с буровыми установками. Одновременно  мы готовились к испытанию свай статической нагрузкой как на суше, так и в акватории. В это же время произошло событие, которое привело меня в возбужденное состояние. Мне  предложили возглавить морские изыскания в Египте, в порту Александрия. Увидеть страну с древней историей, которая насчитывала 5000 лет, пирамиды, Нил – это несбыточная мечта. Но она могла стать реальностью. Я хорошо знал, что, как работник режимной организации, ограничен в гражданских правах. Например, я не имею права не только выезжать куда-нибудь заграницу, но даже общаться с иностранцами. Одна родственница моей жены вышла замуж за финна и пригласила нас на свадьбу в ресторан гостиницы «Карелия». Мы не пошли, из-за чего родственники сильно обиделись, но мы не могли  там находиться. Вместе с тем, на служебную командировку заграницу запрет не распространялся. И вот я стал готовиться. В военно-морской поликлинике быстро прошел медицинскую комиссию, побывал на заседании парткома, где мне припомнили приключение в г. Полярном, но поездку разрешили. Предстояла беседа с уполномоченным КГБ. Начальник отдела кадров сообщил мне и членам нашей группы время  беседы. Мы приехали заранее в главное здание института и расположились в вестибюле, рядом с отделом кадров. Начальник отдела кадров сообщил, что Уполномоченный еще не  прибыл из «Большого дома». Мы стали разглядывать всех входящих в здание института мужчин, пытаясь определить по внешнему виду, кто из них сотрудник КГБ.  Вскоре вышел начальник отдела кадров и сообщил, что Уполномоченный уже приехал в институт, и ждет нас в  кабинете на втором  этаже. Первым должен идти я, остальные  потом, все должны ждать в вестибюле.

Я поднялся на второй этаж, постучал в нужную дверь. На мой стук никто не ответил, но мне показалось, что меня кто-то разглядывает. Через некоторое время дверь приоткрылась, и в коридор выглянул молодой рыжеватый мужчина в морской форме с погонами капитана. Он посмотрел налево, потом направо. В коридоре ни души. Тогда он  сделал приглашающий жест рукой и быстро закрыл за мной дверь. За первой  дверью оказалась вторая. Подслушать никто не мог. Капитан протянул руку и назвал свое имя – Михаил Евстратиков. Я в ответ назвал свое, хотя он, конечно, знал его. Беседа оказалась долгой. Капитан рассказал о многих деталях личной жизни моих коллег. От этих деталей я внутренне только ахал. Он знал все о нашей жизни. Видно, кто-то его хорошо информировал. Капитан пообещал мне перед отъездом назвать имя человека,  который свяжется со мной в Александрии, и которому я  должен докладывать обо всем,  что происходит в группе изыскателей и вокруг нее.  То, что я обязан сообщать о своих товарищах, меня сильно покоробило. Раннее детство  во время войны я провел в интернате для эвакуированных ленинградских детей, после войны моя жизнь делилась на три части: школа, двор и летом пионерский лагерь. И везде самым презренным считалось ябедничество, иначе — доносительство. Предать товарища – самое последнее дело. И вдруг мне предлагают этим заняться, когда я стал взрослым человеком. Капитан почувствовал мое смятение и стал допытываться, как я отношусь к его предложению. Я что-то промямлил, но ничего не ответил. Он закончил беседу и попросил, чтобы о нашем разговоре я никому ничего не рассказывал. Он предупредил, что все равно узнает, если я проболтаюсь. Несмотря на неприятное предложение, капитан мне понравился, я почувствовал в нем «своего парня». Через много лет, в конце первого десятилетия нового столетия, сын капитана, который в какой-то период жизни продолжил карьеру отца,  стал жертвой  террористического акта – он погиб при взрыве скорого поезда Москва — Санкт-Петербург. Я очень сочувствую Михаилу Евстратикову…

Итак, подготовка продолжалась, оборудование и инструменты  заколотили в  ящики, на которых красовался адрес: Игорю Архангельскому, Александрия, Египет. Я часто заходил на склад и любовался адресом. Готовясь к поездке, купил светлый костюм.  Коллеги назвали его колониальным. Однако время шло, и Б.Н. Гецов предложил пока выехать в Североморск. И действительно, было самое время выезжать в поле. Символическим знаком для нас служило появление колхозных рыбаков на Неве перед Кировским мостом, где они со своих лодок устанавливали мережи (ловушки) для ловли невской корюшки. Пошла корюшка на нерест, значит, нам пора выезжать в поле. И сразу сердце охватывало волнение. И так каждый год. Привыкнуть к этому невозможно…

Нашу поездку в Египет отложили на неопределенный срок,  а через два года самолеты израильских ВВС бомбили египетские аэродромы, в том числе и в Александрии. После этого о поездке уже не говорили.  И только изыскатели на севере посмеивались: «И куда ты надеваешь свой колониальный костюм? Может быть, на понтон?».

Весной 1965 г. мы начали изыскания для проектирования и строительства свайных фундаментов в центре Североморска. Одна из моих задач состояла во внедрении динамического зондирования. Необходимо было найти взаимосвязи глубины забивки зонда и строительной сваи в условиях Североморска, где под слоем слабых глинистых грунтов(илов) залегают моренные отложения, представленные песчаными грунтами с большим количеством гравия, гальки и валунов. Морена служила серьезным  препятствием для погружения свай. После забивки свай на площадках обычно наблюдался целый лес недобитых свай, и многие сваи приходилось срубать. Поэтому прогноз возможной глубины забивки свай имел  практическое значение. Оказалось, что возможная глубина забивки свай  равнялась, в среднем,  глубине забивки зонда плюс 1м. Затем мы впервые в нашей практике провели испытания свай статической нагрузкой вначале на суше, а потом в акватории в условиях приливов и отливов. В дальнейшем всю работу по испытаниям свай проводил Вадим  Сеппен. Хороший организатор, добрый и надежный товарищ с  великолепным чувством юмора.

Вскоре у меня состоялась командировка на Черное море. Там намечались изыскания для прокладки  подводного кабеля правительственной связи от мыса Сарыч — самой южной точки Крыма до мыса Форос, где был расположен санаторий ЦК КПСС.  В августе 1991 года  мыс Форос стал известен всей стране, как место, где был заблокирован первый президент СССР Михаил Сергеевич Горбачев.

На объекте требовалось пройти шурфы вдоль берега и пробурить комплектом ручного бурения неглубокие скважины в прибрежной акватории. Для нашего института работа очень простая. С этими  изысканиями прекрасно справлялся  геолог Борис Ткаченко, и я посчитал, что мое присутствие там излишне. Я принял участие в промере глубин, который выполнялся с помощью эхолота, установленного на катере. Промером глубин руководил приехавший из Ленинграда главный геодезист отдела изысканий Василий Николаевич Загустин, чрезвычайно энергичный и высококвалифицированный  специалист. Он стоял на мостике и подавал команды, а я сидел трюме и по его команде нажимал на какую-то кнопку. Было душно и довольно муторно.  Потом я съездил несколько раз по делу в Севастополь, искупался в водах Черного моря, попил сухого крымского вина и без разрешения руководства вернулся в Ленинград. За самовольный отъезд пришлось отчитываться. Смягчающим обстоятельством явилось то, что я покинул не суровый север, а благодатный юг, куда нормальные люди стремятся попасть, а я, наоборот, рвался на север. Для себя я сделал вывод, что я, наверное, не совсем нормальный. Очевидно, то же самое подумали и другие.

Даром мой самовольный отъезд не прошел. Вместо того, чтобы сидеть зимой на камеральных работах в Ленинграде, я  отправился на зимние полевые работы. Зима в том году была  ранняя и суровая. На севере впервые за многие годы замерз Кольский залив. Меня направили в район Североморска для изучения  физико-механических свойств насыпных песчаных грунтов, которые предполагалось использовать в качестве естественного основания промышленного предприятия.  Туда же приехала и опытный работник грунтовой лаборатории Вера Ивановна Иванова. Я получил указание пробурить скважины, а также пройти шурфы и отобрать из них пробы песчаного грунта ненарушенного сложения. Но сверху грунты оказались промерзшими, поэтому проходка шурфов потребовала больших усилий. Дело происходило в начале декабря 1965 г., наступила полярная ночь, и весь день работа велась при электрическом освещении. Температура колебалась около 35 градусов ниже нуля.  Рядом постоянно полыхал костер, около которого мы грелись. Вера Ивановна бережно принимала из рук проходчика пробу песка в металлическом кольце и несла его в ближайшее помещение. Там проба взвешивалась на точных весах, а потом в лаборатории исследовались свойства грунтов. Результаты сразу передавали в Ленинград, что позволило быстро принять правильное решение. Одновременно велось бурение скважин самоходной буровой установкой на гусеничном ходу. Работали на объекте военные рабочие, призванные в армию из южных районов. Им приходилось нелегко на непривычном морозе. Один из них все время причитал: «Ой, зачем меня мама родила», но все продолжали работать…

Будучи в Североморске я часто заходил в гости к Анатолию Тимофееву. Еще недавно мы работали вместе, а теперь он перешел в местную проектно-изыскательскую организацию «Военморпроект». В Североморске работала его жена Алла Вениаминовна Александрович и здесь же жила их дочь Ира. Теперь они собрались всей семьей. Жили они  в двухкомнатной квартире многоэтажного дома. Однажды я застал у них в гостях седого, но еще сравнительно молодого мужчину. За рюмкой водки он рассказал  историю о том, как сразу после войны он, тогда молодой капитан, проводил политзанятия  с личным составом. На занятиях он высказал свою точку зрения  по поводу роли  Сталина в Великой Отечественной войне. По его мнению,  войну выиграл не только товарищ Сталин, но и весь советский народ и такие выдающиеся полководцы, как маршал Г.К. Жуков и другие. Через несколько дней его арестовали. Отбывал он наказание в исправительно-трудовом лагере на Кольском полуострове. В этом лагере сидели вчерашние офицеры, в том числе много бывших  фронтовиков. По отношению к заключенным администрация лагеря применяла изощренную пытку: в пищу не клали соли. Из-за недостатка соли люди плохо  себя чувствовали, возникали болезни. Чтобы восполнить дефицит соли, некоторые пили собственную мочу. После смерти Сталина его освободили, и он поехал в Москву  добиваться справедливости. Довольно быстро попал на прием  к  маршалу Г.К. Жукову. Рассказал свою историю. Маршал поинтересовался в своей грубоватой манере, не врет ли он. Обещал проверить и принять меры. Вскоре он был восстановлен на службе в Заполярье. Некоторое время послужил, но здоровье уже было подорвано, и он демобилизовался. Но никуда не уехал, а остался  работать в Североморске на станции подачи воды…

Гость сказал, что ему  надо идти на ночное дежурство.  Анатолий предложил не спешить, и еще немножко всем вместе посидеть. Я поблагодарил и попрощался, а гость остался. На следующий день я узнал, что ночью вода почему-то не поступала в жилые дома…

2.17. Гора «Интернат»

После короткого перерыва  предстояло приступить к изысканиям  на объекте государственной важности, где я был назначен руководителем работ. Объект имел условное наименование: «интернат». В  скальном массиве, возвышающемся над окружающей плоской тундрой примерно на 150 м, планировалось соорудить уникальное сооружение — подземный штаб объединенного командования стран-участниц Варшавского договора. Предполагалось, что сооружение выдержит прямой атомный удар. Для всего сооружения планировалось устроить масляную ванну, которая  должна  гасить ударную волну. Наша задача состояла в детальном изучении скального массива, исследовании его физико-механических  и динамических свойств, оценки сейсмостойкости. Кроме того, предстояло выполнить инженерные изыскания для линейных сооружений: автодорог, линий электропередач, трубопроводов различного назначения. Сроки устанавливались крайне сжатые. Для выполнения работ требовалось перебросить большое количество бурового оборудования и инструмента, различную аппаратуру, вагончики для жилья, лесоматериалы. Нам дали тяжелый вездеход, бульдозер, трактор, автомашины. На короткие периоды выделялся вертолет.  Из топографической карты следовало, что путь от шоссе до объекта пролегал через многочисленные озера, протоки и болота. Летом объект становился недоступным для всех видов транспорта, кроме вертолета. Требовалось без промедления приступать к организации работ.

В одном из наших военных журналов я прочитал  перевод статьи  американского военного специалиста. В статье  рассматривалось наиболее удобное время года  для  высадки войск НАТО и ведения боевых действий в Советском Заполярье. Американцы считали самым благоприятным временем  март и апрель.  В это время уже светло. Снежный наст очень плотный, и можно накатать автомобильную дорогу. Для тяжелой техники благоприятен короткий период после того, как растает снег. Грунт еще находится в мерзлом состоянии, а неровности поверхности земли сминаются под гусеницами, например, танка, и  он катится по ровной мерзлой поверхности.  Все правильно. В марте 1966 г. мы и начали организацию объекта, и вскоре уже приступили к  бурению первой скважины. Бурение велось буровым станком СБА-500 с продувкой скважин сжатым воздухом. Параллельно продолжалась доставка разных грузов, которая чересчур затянулась, к тому же весна была ранней. И вот уже наш огромный вездеход погрузился в болото, и, казалось, что вытащить его невозможно. Но у нас работали замечательные специалисты, имеющие большой опыт работы в Карельской геологоразведочной экспедиции, буровые мастера Леонид Михайлович Эстис и Генрих Генрихович Добровольский, ветеран войны, воевавший в составе организованного на советской территории Войска Польского.  Подвязывая бревна к гусеницам вездехода, они добились того, что вездеход выполз на сравнительно сухое место. И потом они не раз вытаскивали из болота бульдозер и трактор.  При этом главная работа – бурение, продолжалось без перерыва. Поскольку подъем на крутую гору был довольно тяжелый, Эстис нередко оставался на вышке. Готовил что-нибудь поесть, чуть-чуть дремал. И снова начинал работать. Это был человек исключительной работоспособности.

На объекте работал еще  один буровой мастер – Андрей Николаевич Пахарев, по прозвищу «помаешь». Он после каждого слова  вставлял в свою речь «понимаешь», при этом часть слова проглатывал. Если он хотел выразить  восхищение, то произносил: «Йошкар-ола!». Когда-то он поработал некоторое время на геологоразведочном бурении в Чехословакии, куда его устроил близкий родственник – начальник отдела кадров. После благоприятных бытовых и производственных условий за рубежом, Пахарев уже не мог полноценно трудиться в советском «поле». Я  поставил его на хозяйственные работы и выделил в его распоряжение трех военных рабочих. Постоянно требовалось что-то доставлять на объект: продовольствие,  инструмент, материалы. Все это надо было большую часть пути тащить на себе. На самой широкой протоке была устроена паромная переправа. И только, на небольшом участке груз можно было перевезти трактором или бульдозером. Перевозился груз на большом  листе железа, называемом пеной. Причем по одной колее ездить больше одного раза  нельзя. Если об этом забывали, то техника проваливалась в болото, и приходилось затрачивать много усилий, чтобы ее вытащить. Поэтому вся тундра была испещрена следами тракторных гусениц. Восстанавливается мохово-травяной покров на севере очень долго. Мне было очень жаль эту хрупкую северную природу.

Пахарев все время жаловался на трудности в работе и требовал повышения зарплаты. Как-то я ему напомнил, что он является членом КПСС и стыдно постоянно требовать деньги. На что Андрей Николаевич ответил: «Сейчас, помаешь, у нас на первом месте материальная заинтересованность – так учит партия, помаешь». В конце концов, на его место я назначил Васю Хохловаса – старшего литовской бригады, и о трудностях я больше не слышал, хотя они, конечно, не исчезли.

Однажды с вершины скального массива, на котором мы бурили скважины, я увидел атомный гриб, нависший над Североморском,  хорошо просматривающийся с нашей горы. Мне стало не по себе. На Северном флоте очень часто объявлялась готовность №1.  Мы жили в обстановке постоянной тревоги, чему способствовала  международная напряженность. Причем провоцировалась эта напряженность чаще всего советской стороной. То испытание советской атомной бомбы небывалой мощи, то установка ракет на Кубе, то еще что-нибудь.  Когда живешь на милитаризованной территории, то приведение армии и флота в боевую готовность №1 вселяет большую тревогу. И вот атомный гриб. Что это значит? К моей радости он быстро рассеялся, никаких мощных сирен я не услышал. Значит, это был учебный гриб. Слава Богу…

На объекте постепенно собралось довольно много народу. У нас производилось  бурение скважин, причем на скальном массиве — в три смены; выполнялись инженерно-геодезические работы под руководством подполковника Василия Спиридоновича Кононова; геофизик Жора Новожилов с помощниками выполнял сейсморазведку,  а гидролог Юра Кирдис  вел  гидрометеорологические наблюдения. Несколько человек занимались хозяйственными работами. Самым старшим по возрасту среди нас был  Кононов. Участник войны. Беспартийный. Кроме него и начальника финансовой части В.Рокко, все офицеры в нашем институте являлись членами КПСС…

Однажды Кононов вместе с начальником топографической партии Сергеем Александровичем Полозовым, который считался у нас великим оптимистом и юмористом, несмотря на большое семейство и одолевавшие его житейские трудности, выехал для проведения топографических работ в Евпаторию, где находился военно-морской полигон. Им выделили каюту на огромной плавбазе, и они славно отметили свое прибытие в Евпаторию. Ночью Полозов вышел по нужде в туалет, или по-морскому, в гальюн. Когда возвращался назад, то не смог вспомнить номер   своей каюты, а внешне  двери не имели никаких отличий. Поэтому он стал бродить по длинному коридору в надежде, что выйдет Кононов, но тот не выходил, а появился дежурный матрос. Увидев бредущего по коридору высокого худощавого мужчину в семейных трусах и  висящей на костлявых  плечах синей  майке, матрос несколько растерялся, но остановил его и отвел к дежурному офицеру. Дежурный офицер поинтересовался, где он живет. В ответ Полозов с трудом пробормотал: «Фонтанка,133…». По журналу прибытия офицер определил номер каюты, и матрос отвел его на место. Утром дежурный офицер  докладывал командиру плавбазы о ночных ЧП. В ту ночь единственным происшествием явилось задержание Полозова. Командир вызвал к себе обоих топографов. Обратившись к  гражданскому Полозову, он спросил о его должности. Полозов ответил, что он является начальником партии. «Вы, конечно, член партии?» — поинтересовался командир и получил отрицательный ответ. Тогда он повернулся к военнослужащему Кононову и уверенно заявил: «Но вы, наверняка, член партии!».  Кононов очень удивил и огорчил командира, ответив, что он не состоит в партии. Очевидно, в расчете на членов партии у командира была заготовлена соответствующая речь, а тут оба оказались беспартийными, и командир не знал, что сказать. Потом мы среди своих сотрудников часто на чей-нибудь вопрос о месте проживания бормотали, подражая пьяной речи: «Фонтанка, 133». Кто знал предысторию, хохотал, кто не знал – удивлялся.  А Полозов часто цитировал Владимира Маяковского:

Очень жаль мне тех,  которые  не бывали в Евпатории!

Военные рабочие, призванные из разных регионов страны – из Литвы, Башкирии, Средней Азии, Архангельской и Вологодской областей, жили в двух сборно-щитовых домах, инженерно-технические работники – в вагончиках и палатках. Со мной в двухместном вагончике-балке  жил Вадим  Сеппен. Он занимался  бурением скважин на трассах автодорог. А всех, кто изыскивал подземный объект, называл «дети подземелья». В вагончике стояла железная печурка. Она быстро нагревалась, но также быстро остывала. Когда наступили холода, вылезать из спальных мешков не хотелось. Мы кидали жребий, кому растапливать печку. Проигравший  вылезал из спального  мешка, поджигал заранее подготовленный кусок бересты, и снова залезал в мешок. Печка раскалялась и быстро нагревала помещение.  После этого  мы окончательно вылезали наружу.  Общение с Вадимом всегда было приятным. Спокойный, уравновешенный человек, хотя в редких случаях мог выйти из себя и даже стукнуть особо противную личность по физиономии. Очень хорошее впечатление производила и его симпатичная жена Тамара Сухова, с которой Вадим познакомился, работая в морском институте. Мы с Вадимом договорились поехать вместе с женами в отпуск куда-нибудь на юг. Такая  поездка состоялась. Мы отдыхали в курортном городке Хоста, который отдыхающие называли жемчужиной Сочи. Об отпуске остались приятные воспоминания. Буйная зелень на берегу ласкового моря,  замечательный пляж. Правда, Вадим со своей белой веснушчатой угро-финской кожей сильно обгорел, и Тамара втирала в него простоквашу. Хозяйка квартиры, в которой мы жили, очень хвалила Вадима и меня. Когда Тамара и Лида спросили ее, за что она так расхваливает нас, хозяйка сильно насмешила их: «Ну, как же, ваши мужья не напиваются пьяными и вас не бьют!».  К сожалению, Вадим уволился из института и перешел на работу в трест ГРИИ. Вскоре он был назначен там на должность начальника отдела инженерной геологии и пробыл в этой должности до 2008 года. Потом ушел на пенсию. Так долго в должности начальника отдела мог проработать только человек, обладающий организаторскими способностями, умеющий ладить как с подчиненными, так и с руководством. И, конечно, с  уравновешенным характером. Всеми этими качествами обладал Вадим Рудольфович Сеппен…

В свободное время мы ходили на охоту и рыбалку. В озерах водилось множество щук. Они подплывали очень близко к берегу и замирали, греясь на солнце.  Я пытался подойти и хотя бы рассмотреть  щуку, но рыба задолго до моего приближения ныряла на глубину. Зато военнорабочий–башкир так тихо подкрадывался и ловко набрасывал на щучью голову петлю из лески, что щука не успевала даже шевельнуться. Он постоянно ловил щук, приносил нам, и я иногда  отсылал их в Североморск  Лиде, которая занималась там картографическими работами.  Другим необычным рыболовом был  литовский бригадир Вася Хохловас. Однажды я увидел его на берегу озера, сидящего на корточках. Я подошел поближе. Вася смотрел на воду, потом взмучивал  ее,  держал руки в воде, а через некоторое время  выкидывал на берег окуньков. Вася объяснил мне, что, увидев стайку окуней, он поднимал ил со дна – взмучивал воду, потом протягивал в воду ладони. Оказавшись в мутной воде, рыба шла на свет, но это  белели Васины ладони. Оставалось только быстро захлопнуть их. Вася буквально ловил рыбку в мутной воде.

Военнорабочие разных национальностей жили более или менее дружно, хотя узбеки и башкиры называли литовцев немцами, а те их – черными. Однажды я сидел в вагончике у  Кононова и обсуждал с ним производственные проблемы. В это время  прибежал узбек с синяком под глазом, и закричал, что их бьют.  Мы с  Кононовым до этого договорились следующим образом: я — старший на объекте, но все вопросы дисциплинарного порядка, возникающие с военнослужащими, решает он. Услышав сообщение об избиении, Кононов накинул мундир, надел фуражку и закурил. Подумав, он сказал, что усмирять военнорабочих и разбираться   должен идти я, а он, как офицер, не имеет права вмешиваться в драку, так как по запарке может перепасть и ему, а этого допускать нельзя. Честь офицера превыше всего. Вмешиваться в драку может только  младший командир – сержант или старшина, а их нет.  «Значит, если мне перепадет, то ничего страшного, моя честь не представляет ценности?» — спросил я Кононова, но пошел успокаивать драчунов. Когда я вошел в дом, где жили военнослужащие, страсти уже улеглись. Оказалось, что произошел спор между жителями Вологодской и Архангельской областей и  Средней Азии, какой город лучше: Вологда, Архангельск или Ташкент. У вологжанина не хватило аргументов в споре, и он пару раз стукнул своего южного оппонента. Похоже, что спор возник после распития спиртного, хотя это явно не бросалось в глаза. Я  пригрозил, что если подобное повториться, все участники инцидента будут отправлены в казарму. Этого они больше всего опасались. Всем нравилась относительно вольная жизнь на природе. И подобные случаи больше не возникали.

Изредка для наблюдения за порядком к военнослужащим приезжали офицеры из их части. Обычно они давали  своим подчиненным задание набрать ягод или грибов, которых в округе было видимо-невидимо, и потом с собранным урожаем уезжали…

Однажды я услышал незнакомый собачий лай. Оказывается,  в наш лагерь на нескольких оленьих упряжках приехали оленеводы-саами. Их умные лайки быстро разогнали наших дворняжек.  Я предложил оленеводам выпить чаю. Они отказались. Молча сидели на нартах, и, казалось,  полностью углубились в себя. Во всяком случае, по сторонам не глазели. И так просидели довольно долго. Только один из них съездил на упряжке на вершину сопки и там долго смотрел на процесс  бурения. Потом произнес: «Буровой станок, однако». Оказалось, что раньше он работал в Хибинах на буровой вышке. А теперь летом гоняет оленей  ближе к  морю, где, благодаря ветру, очень мало комаров. Я спросил, а где же сейчас стадо оленей?  Он объяснил, что олени разбрелись по тундре, но при необходимости  лайки сгонят оленей в единое стадо, и оленеводы погонят их в другое место.

Глубокой осенью, когда вода в протоках замерзла и земля покрылась снегом, оленеводы снова появились в лагере. Мой знакомый объяснил, что заехал попрощаться. Сейчас саами  гонят оленей на юг.

По снегу мы накатали дорогу и по ней спокойно стали ездить автомашины. Приехал в лагерь высокий, широкоплечий сержант ВСО  Терлецкий, по манере разговаривать — типичный одессит. У  специалистов экспедиции с ним сложились приятельские отношения. Он был образован и, как истинный одессит, остроумен. Почему он попал в строительные войска, неизвестно. По своему интеллекту и хорошим физическим данным он должен был служить в элитных войсках. Терлецкий – единственный из командиров, кто обращался к  подчиненным, согласно уставу, – «на вы» и не матерился. Под снегом вид у нашего лагеря был очень живописный. «О, Баден-Баден!» — воскликнул он.

В конечном итоге, мы затратили очень много средств и сил для  успешного выполнения полевых, а также лабораторных и камеральных работ. Выпустили несколько увесистых  отчетов по результатам инженерных изысканий. Исследованиями была установлена высокая прочность скальных пород, слагающих массив. Инженерно-геологические условия строительства оказались вполне благоприятными. Но вскоре нам сообщили, что технико-экономические расчеты показали, что сооружение будет чрезмерно  дорогим, и высшее руководство страны приняло решение отказаться от его строительства.  И как  память об этом объекте в кабинете Гецова долго стоял в углу трехметровый, без единой  трещинки керн гранито-гнейса, извлеченный Эстисом из скважины, пробуренной в горе «Интернат».

2.18. Оползень под Мурманском

Дождливая осень 1966 года  принесла очередной сюрприз. Под Мурманском, на территории военного судоремонтного завода произошел крупный оползень. В результате с прибрежного склона  сползли большие массы грунта, а построенные на склоне сооружения  разрушились. Меня вызвал Гецов и дал задание провести на оползневом склоне испытания грунтов методом вращательного среза, тогда их называли по-английски – Vane Test. Я не имел представления о  Vane Test, но выразил готовность немедленно приступить к работе, мне  эти испытания представлялись интересными. Борис Натанович вручил мне инструкцию, и я с ней сел в поезд. Установку вращательного среза  должны были отправить самолетом. В поезде я внимательно изучил инструкцию, а когда приехал в Североморск, где уже выпал снег, на базе экспедиции меня  ждала незнакомая мне установка. Я произвел тарировку установки, и мы выехали на объект. Испытания проводились  в скважинах, которые бурил станком БУКС-ЛГТ буровой мастер Валентин Петрович Корчевой. Это был  могучий мужчина. Его крупное лицо  всегда имело  багровый цвет – следствие постоянного пребывания на воздухе и употребления горячительных напитков. По совокупности разных признаков его прозвали Бармалеем. Он имел неоконченное университетское образование, жена его работала главным врачом больницы, а сам он круглый год находился в экспедиции и старался всегда жить отдельно от других сотрудников. Он был умен, начитан. К  коллегам относился язвительно. Нелестно отзывался о многих из них. У меня с ним сложились хорошие отношения.  Работали мы слаженно и получили результаты, которые с нетерпением ждали проектировщики. Валентин считал, что мы занимаемся научной, а не производственной работой. Он был прав, мы занимались исследованиями. Еще он всем рассказывал, что я вечерами пишу диссертацию, хотя о ней я тогда даже не думал. Позже, когда мне потребовалась квалифицированная медицинская помощь, он был единственный, кто пытался мне помочь конкретным делом. Я, правда, не воспользовался его услугой, но в душе сохранил к нему признательность…

В свой очередной  приезд в Североморск  проектировщик–дорожник Семен Дреер остановился в комнате Валентина Корчевого. По случаю прибытия Семена они выпили по несколько стопок водки и расположились за огромной сковородой с жареными макаронами. Разжевывая очередную макаронину, Корчевой как бы невзначай произнес: «Давненько я не был на осмотре в диспансере». «В каком?», — поинтересовался Дреер, продолжая поедать макароны. «В туберкулезном», — непринужденно ответил Корчевой. «А что, у тебя с легкими не в порядке?» -  не отрываясь от макарон, расспрашивал Дреер. «Да, туберкулез», — отвечал Корчевой, втыкая вилку в горсть толстых макарон. «В закрытой форме», -  утвердительно заявил Дреер. «Нет, почему же, в открытой», — и Корчевой с удовольствием разжевал макаронину с хрустящей корочкой. Сеня побледнел и выронил вилку. При этом диалоге присутствовал гидролог Юра Кирдис, и потом  он не раз посмеивался над Семеном. На что Семен с надеждой в голосе заявлял, что они с Корчевым  столько выпили водки, что ни одна палочка Коха в таких условиях не выживет. Юра с ним соглашался…

2.19. Начальник экспедиции Э.В. Апсит

Сезон 1967 года я работал в Западной Лице с новым начальником  экспедиции, имя которого мы с непривычки произносили с трудом. Звали его Эдгар Вильгельмович Апсит. Часто оговаривались и называли Аспидом, хотя это был добрейший человек.  Родители его когда-то выехали из Латвии в Среднюю Азию, где он родился и вырос. Он любил готовить по-азиатски острые блюда и с удовольствием всех угощал. Имел привлекательную, довольно импозантную внешность. Высокий голубоглазый блондин с небольшой бородкой, в очках с тонкой золотой оправой. Когда мы приходили в магазин в неурочное время с просьбой продать нам бутылку сухого вина (водка в местах дислокации Северного флота не продавалась), то, указывая на Апсита, вкручивали продавщице, что к нам приехал академик из Кольского филиала Академии Наук и будет некрасиво, если мы не выставим на стол бутылку сухого вина. Не спиртом же его поить. Просьбу нашу, как правило, без внимания не оставляли. Апсит никогда не повышал голоса. Со всеми разговаривал одинаково вежливо, независимо от  социального положения собеседника. Любил пошутить. Все его любили, особенно женщины. При Апсите мы жили в благоустроенных квартирах, принадлежащих офицерам, уезжавшим в длительный отпуск. На время отпуска по договоренности с Апситом они  передавали свои квартиры экспедиции. Получалось, что в поле мы имели лучшие жилищные условия, чем в Ленинграде. Благодаря Апситу, мы подружились со многими  офицерами атомных подводных лодок. Они приходили к нам, приносили с собой технический  спирт, который  называли шилом. А у нас нередко имелась семга, форель, охотничья добыча. Лида  любила чистить  ружье после моей охоты, а меня в это время заставляла пришивать пуговицы. За этим занятием нас застал однажды  начальник отдела  Гецов и долго смеялся….

Мы замечательно проводили время. Наши гости пели под гитару песни В.Высоцкого (чаще всего «Спасите наши души»), А.Галича, Ю.Визбора, А.Городницкого. Особенно отличалась в исполнении одна пара: Татьяна Вербицкая, преподававшая музыку в Доме офицеров, и морской офицер Сергей Бурков. Он, и его друг подводник-атомщик  Эдуард Юдовин подарили нам с Лидой шкуру бурого медведя.

Мы с  Апситом хорошо сработались, и я с удовольствием   поехал с ним работать и в следующий полевой сезон 1968 года, в начале которого я был назначен на должность главного инженера экспедиции.

Однажды я поехал на грузовой машине в Североморск на базу за колонковыми и обсадными трубами для нашей экспедиции. Мне удалось загрузить целую машину, на что не приходилось рассчитывать в связи с дефицитом труб, и я, довольный, поехал обратно. Но в пути начались неприятности. Старые автомобильные камеры не выдерживали нагрузки и лопались. Мы останавливались, поднимали ручным домкратом машину, снимали колесо, извлекали камеру, заклеивали дыру, ставили колесо на место, и так повторялось не менее двадцати раз. Выехали мы из Североморска ранним утром, а приехали в Западную Лицу поздно вечером. На следующий день рабочие разгрузили трубы около обочины автодороги напротив военного городка. Здесь мы собирались погрузить трубы на тракторные сани и везти по бездорожью на новый объект. В это время вокруг происходило что-то абсурдное. Матросы белили известью крупные валуны вдоль дороги и сажали молодые березки. Причем у многих деревьев корней не было и их  заостренным концом просто втыкали в землю. К изыскателям подскочил какой-то офицер и заорал: «Завтра приезжают товарищи Брежнев и Косыгин, а вы тут свое говно разложили, убирайте немедленно!». Один из наших буровых мастеров не растерялся и пригрозил офицеру, что мы пожалуемся Косыгину, поскольку нам срывают  работу, которая выполняется  по его личному указанию. Офицер на всякий случай отошел.

И действительно, на следующий день в Западную Лицу  в огромных черных бронированных автомобилях, которые доставили из Москвы на север в специальном самолете, приехали Генеральный секретарь ЦК КПСС Л.И. Брежнев и Председатель Совета Министров СССР Н.А. Косыгин. Знакомые офицеры рассказывали, что на приеме в Доме офицеров Брежнев выпил фужер коньяка и потребовал морской обед: борщ, макароны по-флотски и компот. Все это ему предоставили.  Косыгин пить отказался, и был мрачен. Очевидно, он чувствовал себя неважно. На улицах военного городка, по которым еще недавно гулял Хрущев, Брежнев заботливо расспрашивал  жен офицеров, не болеют ли их дети. Женщины дружно отвечали, что не болеют. Ранее по пути в Западную Лицу правительственный кортеж проезжал мимо рыбацкого поселка Ура-Губа. Там на окраине у магазина люди ждали наступления 11 часов, когда разрешалась продажа спиртного. Среди ожидающих граждан был и наш изыскатель Геннадий Петров со своими товарищами из работающей неподалеку – в Чан-Ручье — партии. Очевидно, Брежнев посчитал, что народ собрался для встречи  руководителей страны. Кортеж остановился, Брежнев вышел из машины и люди ему зааплодировали. «Что, узнали?» — спросил Брежнев. «Узнали» — в разброд отвечали ему. «По бровям?». «Нет, по портретам». Брежнев немножко потоптался и поехал дальше…

Много лет прошло с тех пор. Когда я еду на дачу в сторону Зеленогорска через пос. Песочный, то, не доезжая несколько километров до Белоострова,  вижу указатель «Западная Лица». Это садоводческое товарищество бывших военнослужащих-северян. Я сразу вспоминаю дорогую моему сердцу Западную Лицу и строки, которые написал поэт-фронтовик, сражавшийся на берегах реки Большая Западная Лица, Павел Шубин:

Мне эта далекая Лица
По каждому поводу снится.
Мне надо, мне до  смерти надо
На те берега возвратиться…

После окончания  полевого сезона на севере, в ноябре 1968 года я был откомандирован  в г. Магадан. В Советском Союзе не было человека, который бы ничего не слышал о столице Колымского края. За праздничным застольем часто пели: «В тумане вставал Магадан – столица Колымского края…». Магадан расположен на берегу Охотского моря. Добраться до него можно только морем или на самолете. Название города происходит от эвенского «монгодан», что означает «морские наносы, плавник». Строительство Магадана началось в 1930-х годах в связи с освоением открытых геологами богатых месторождений золота в бассейне реки Колымы. Кроме того, здесь были найдены месторождения олова и урана.  На разработку месторождений и строительство Магадана хлынул поток заключенных, недостатка в которых за всю историю Советского Союза никогда не было. Жили и работали они в нечеловеческих условиях. Жизнь колымских заключенных отображена в произведениях В.Т. Шаламова, А.И. Солженицына, Е.С. Гинзбург и др. писателей. Бесспорно, что самый трагический писатель России – это Варлам Тихонович Шаламов. Он был арестован и осужден в 1929 году за распространение «Завещания Ленина», которое в то время приравнивалось к троцкистской литературе. В лагерях он провел 18 лет, а потом 2 года не мог выехать с Колымы. Причем работал он в «штрафняке» или, что немногим лучше, золотом забое. Работа с кайлом и неподъемной тачкой, в худой одежде на морозе, доходившем до 55 градусов. Питание – самое нищенское. Без выходных. Ругань. Побои. Через три недели люди обычно умирали. Шаламов выдерживал больше, а потом от неминуемой гибели спасался в санчасти, и  снова в забой. И так он провел почти 10 лет. «Колымские рассказы» Шаламова по своей жгучей обличительности и беспощадной правдивости превосходят все написанное на эту тему. Впервые я услышал несколько колымских рассказов в исполнении очень хорошего артиста по радио Бибиси, и был потрясен. Значительно позже прочитал все опубликованные рассказы и стихи Шаламова. Он смог достойно выдержать все круги колымского ада и написать замечательные произведения. Это потрясающий  жизненный подвиг, которому трудно найти аналог…

2.20. Бурение со льды Охотского моря

На побережье Охотского моря военно-морским институтом много лет велись инженерные изыскания. Работы выполнялись на суше и в акватории. Изыскатели пытались найти  удобное место для размещения  военно-морской базы. Природные условия в  регионе довольно сложные. Побережье  открытое. Хорошо укрытых бухт, таких как на Мурманском побережье, практически нет. Относительно удобны только  бухты Нагаева и Гертнера, на берегу которых расположен Магадан. В тех местах побережья Охотского моря, где работали изыскатели, бухты  очень слабо защищены от ветра и волн. Однажды  плавучую буровую установку сильным ветром и волной сорвало с якорей и унесло в океан. Другую установку  сорвало с якорей, и она разбилась о скалы. В обоих случаях бригада успевала соскочить с буровой установки в шлюпку и добиралась на веслах до берега.

После многих попыток выбрать более  или менее укрытое место, флотские проектировщики наметили бухту Островную в Тауйской губе южнее Магадана. Поскольку зимой Охотское море замерзает, было решено бурить разведочные скважины со льда. Руководство посчитало, что в том районе бурение со льда связано с меньшим риском, чем бурение с воды. Мне было поручено провести инженерно-геологические работы со льда Охотского моря. Я быстро собрался в дорогу. Свободно купил билеты на самолет. Зимой трудностей с билетами на самолет не было, как  в летнее время. При продаже билета с моих слов записали фамилию. Паспорт тогда не требовался.  Ни о какой проверке металлоискателем перед посадкой в самолет никто и не слышал. С зачехленным охотничьим ружьем, кстати, не зарегистрированным,  я сел в самолет.  Никто не потребовал предъявить регистрацию ружья или сдать оружие. Когда самолетом летали руководители нашего института и везли с собой секретные документы, то их, согласно установленному порядку, обязательно сопровождал офицер в форме и с пистолетом в кобуре. И в этих случаях их беспрепятственно пропускали в самолет, не спрашивая документов. Сейчас даже не верится, что такое возможно. Когда наш самолет приземлился в Магаданском аэропорту, температура воздуха составляла около минус 40ºC. Недалеко от Магадана в поселке «13-й км» — минус 30ºC. В Магадане – минус 20ºC, а в поселке Старая Веселая, где располагалась база нашей Магаданской экспедиции -  еще теплее — всего 10º ниже нуля, сказывалась близость моря, хотя и замерзшего. Позже я как-то слышал по радио сводку погоды по северо-восточному региону: «…В Билибинском районе температура воздуха  60 градусов ниже нуля, на побережье Чукотки – около 0º, в Магадане —  20 градусов ниже нуля». Вот такой диапазон температур.

На базе экспедиции меня  встретил начальник экспедиции Яков Андреевич Головко, высокий, средних лет, крепкий мужчина с густой гривой темных  волос. Когда-то он работал геологом на Колыме в системе Дальстроя. Эта система заменяла на Колыме все: Советскую власть, Коммунистическую партию, профсоюзы, суды и прокуратуру. Начальник Дальстроя обладал неограниченной властью. Он мог прибавить срок заключенным,  обвинить их в саботаже  в условиях военного времени и  устроить показательный расстрел из пулемета с использованием звукоусилителей, чтобы стрельба и крики людей были слышны на всю округу. Это были акции устрашения. Вольным работникам, которые заявляли, что они   не заключенные и имеют права, отвечал, что на Колыме только один вольный  - начальник Дальстроя. От Головко я услышал, что в Магаданском театре все зрители обязаны были вставать и аплодировать, когда в зал входил начальник Дальстроя генерал Никишов. Причем представление не начиналось, пока не появится генерал. Однажды в театре должен был выступить с концертом популярнейший советский певец и недавний заключенный Вадим Козин. Генерал опаздывал, и концерт долго не начинали. Когда он, наконец, появился, раздались очень жидкие хлопки. Вадима Козина зал встретил бурной овацией. Генерал разъярился и заорал: «Вон педераста!». Концерт не состоялся. Возмущенные и расстроенные зрители молча разошлись. Об этом  Яков Андреевич рассказывал за дружеским застольем, устроенном по случаю моего прибытия, и которое у нас называлось привальной, в противовес отвальной, которая устраивалась при отъезде. На столе я увидел  экзотические для меня бутылки корейской женьшеневой  и китайской рисовой водки. Я поинтересовался, не потянет ли после женьшеневой водки на подвиги. Яков Андреевич пояснил, что кроме расстройства желудка, другого эффекта после принятия женьшеневой водки не наблюдалось. И посоветовал мне попробовать рисовую водку, которая оказалась очень мягкой и без каких-либо неприятных последствий на следующий день. Мы произносили геологические и морские тосты, поскольку занимались изысканиями  на море: «За тех, кто в поле» и  «За тех, кто в море». И еще у нас имелся  чисто  геологический тост: «Вдоль и в крест простирания, и до обнажения!».   Когда бутылки с экзотической водкой полностью обсохли, разошлись на ночлег.

Рано утром  мы встретились в конторе, и сразу приступили к делу. Для работы в Тауйской губе командование военно-морской бригады выделило нам  около 30 матросов береговой службы под командой мичмана.  Часть матросов и продовольствие на вездеходах уже были доставлены на объект. Люди разместились в деревянной казарме, которую раньше занимали артиллеристы, обслуживающие береговую батарею. Артиллерийское подразделение было расформировано, поскольку с появлением ракетных войск береговые  батареи оказались ненужными, орудия законсервировали, а казарму отдали во владение военно-морской бригады, которая находилась в Магадане.  На месте за ней присматривали матросы-связисты, уединенно жившие неподалеку на посту связи.

На базе экспедиции были подготовлены четыре буровых станка ЗИВ-150 с двигателями и четыре  деревянных буровых вышки. Прибыли четверо буровых мастеров: Николай Богуш, Володя Бородулин, Жора Варжавитин и Олег Котин.  Старшим  и по опыту, и по возрасту был Николай Яковлевич Богуш. Он давно  работал в экспедиции,   в Магадане жила его вторая жена. Володя Бородулин, бывший сапер воздушно-десантных войск, стал знаменитым в отделе после того, как использовал взрывчатку для подрыва  валунов, встречающихся при бурении скважин. Жора Варжавитин решил последовать его примеру, но на поверхности. Он положил на огромный валун  заряд взрывчатки и решил его взорвать. В результате взрыва валун остался целым, а буровую вышку взрывной волной отбросило на несколько метров. Еще на базе находился геолог Игорь Костромин. Очень скромный, даже несколько застенчивый, безобидный человек.

Все оборудование мы погрузили на вездеходы, люди сели в открытую грузовую машину, хотя мороз был около  20º ниже нуля,  и мы поехали по Колымской трассе. Через несколько часов  подъехали к нужному пункту, изыскатели покинули машину и пошли пешком по вырубке вслед за вездеходами, которые, натужно ревя двигателями, двигались по сопкам в сторону нашего объекта. Расстояние до берега Охотского моря составляло больше 20 км. В лицо дул сильнейший ветер, который сдул весь снег с сопок и бил в лицо мелким гравием,  сдуваемым с обнажившейся поверхности. Мы закрывали лицо руками, прятались за вездеходы. Но все было бесполезно. Ощущение такое, что тебя непрерывно очень больно хлещут по лицу. Скоро наши лица стали багрового цвета. Мы с Головко посоветовались и решили повернуть назад, хотя в известной песне о геологах поется «И нельзя повернуть назад…». Через несколько дней мы повторили попытку, но уже на вертолете. За несколько рейсов вертолет быстро доставил  людей и  оборудование на место. Вертолет садился на  мыс «Островной».  Когда мы окончательно разгрузились, Яков Андреевич пожал мне руку и, пожелав успехов, улетел обратно.  Перед нами возвышался, как стена, очень крутой, высоченный и обледенелый берег.  Между берегом и гладким ледяным покровом громоздились ледяные торосы. Мы накрыли буровые станки и двигатели брезентом, аккуратно сложили трубы и инструмент и направились в казарму, место которой было обозначено на карте. Вначале мы с трудом перебрались через торосы, а потом, вырубая в обледеневшем грунте ступеньки, помогая друг другу, выбрались наверх. Уже в темноте, освещая путь фонариком, пришли к казарме. Здесь нас встретили мичман и дневальный. Матросы уже спали. Нас накормили очень вкусным хрустящим теплым хлебом, соленой горбушей  и компотом. Секрет свежести хлеба заключался в том, что его привезли на объект в замороженном виде, а затем по мере надобности клали в духовку, где он, оттаивая, приобретал вкус свежеиспеченного продукта.

Утром мы с буровыми мастерами распределили матросов по буровым бригадам. Оставшихся матросов мичман назначил на хозяйственные работы: добывать воду, заготавливать дрова,  топить печи, убирать помещения. Воды нигде не было. Ближайшая речка промерзла почти до дна и два матроса несколько дней пешнями разбивали очень крепкий лед, чтобы добраться до воды. В это время воду заготавливали, растапливая снег, которого на берегу было немного, поскольку его сдувал постоянный ветер. Казарма была просторная, построена еще в тридцатые годы, когда Дальневосточным военным округом командовал впоследствии расстрелянный маршал Василий Блюхер. Стены казармы были выложены из могучих лиственниц, потолки высокие, комнаты большие, в каждой печка, сложенная из кирпича. Чтобы удержать тепло, требовалось очень хорошо топить печи. Правда, сухостоя в тайге вполне хватало. Преобладающие  морозы во время нашего пребывания на объекте колебались от 20 до 30ºС. Но в доме всегда было тепло.

Постепенно жизнь и работа  наладились.  На береговом обрыве был натянут пеньковый канат, держась за который, можно было, хоть и с трудом, спускаться и подниматься наверх. Но большинство матросов предпочитали скатываться с обледенелого склона, сидя на полах своего полушубка. Надо сказать, что полушубок не спасал от постоянно дующего ветра. Ветер продувал сквозь полушубок и матросы часто простужались. А наши буровые мастера были закаленными людьми, и с ними ничего не происходило.

Бурение со льда приливного моря имеет свою специфику, не зная которой, можно только напрасно  потерять время и ничего не сделать. Такие случаи бывали, когда приезжали изыскательские организации, не имеющие опыта бурения на приливных морях. Как правило, они уезжали, не  выполнив работу. Потом ссылались на стихию. Но у нас был опытнейший мастер Богуш, да и другие мастера тоже были неплохими специалистами.

Основная особенность замерзшего  приливного моря заключается в том, что лед постоянно перемещается не только в вертикальной плоскости вместе с приливами и отливами, но и в горизонтальном направлении.  Поэтому  перед началом монтажа бурового станка в толще льда прорубают узкую длинную майну. Морской лед, в отличие от речного, мягкий. Он пронизан многочисленными порами, во льду  встречаются линзы с соленой водой. Поэтому рубить морской лед гораздо проще, чем речной. Устье скважины располагается с того края майны, в сторону которого происходит горизонтальное перемещение льда. Обычно оно происходит в направлении от берега в сторону моря. Если при горизонтальном движении льда буровая установка  смещается с устья скважины, ее немедленно передвигают на место.  Бывали случаи, когда бригада приходила на скважину после перерыва в работе, и не находила ее. Скважину накрывал лед. На льду приливного моря обычно работают  без бурового здания, поскольку необходим постоянный обзор на случай непредвиденного взлома льда. Иногда рядом ставят будку для обогрева. Как видно, здесь необходим большой опыт и постоянное внимание ко всем происходящим событиям.

На объекте я выполнял геодезическую разбивку и планово-высотную привязку буровых скважин,  описывал керн на скважинах, вел полевую камеральную обработку материалов. Занимался организационными вопросами. Мне помогал Игорь Костромин. Мы приехали на объект в начале декабря и планировали работать до конца мая, т.е. мы рассчитывали находиться здесь полгода. Я договорился с начальником экспедиции, что иногда мы с вертолетом, доставляющим продовольствие и необходимый инструмент, будем прилетать на день-два в Магадан. И вот мы в первый раз прилетели в Магадан, погуляли там, и в назначенный час собрались на вертолетной площадке. Однако два человека не явились к назначенному времени. Мы ждали целый час, летчики больше ждать не могли, и мы улетели. Через два дня гуляки появились на объекте. Они шли пешком по торосистому льду, сильно устали, но дошли. Ворчали, но в следующий раз больше не опаздывали.

Мичмана на объекте сменил молодой капитан Коля из Белоруссии. Среднего роста, коренастый, очень живой. Каждое утро он надевал черную пилотку подводника, выстраивал матросов в коридоре казармы и напутствовал на предстоящий день. Обычно матросы жаловались на тяжелую работу, непрекращающийся ветер и другие трудности. Капитан командовал «смирно!» и заявлял: «Легко только ссать в бане, остальное все трудно!». И так повторялось каждый день. С Колей мне  работалось проще, чем с немолодым и занудливым мичманом. И он делал все, чтобы помочь работе, а не мешать ей. Жили мы с Колей в одной комнате, и с ним всегда было легко и весело. Однажды мы с Колей решили вести здоровый образ жизни. Выбросили в горящую печь сигареты, каждый день по утрам делали зарядку и обтирались снегом. Иногда ели сырое мороженое мясо – строганину. Считали, что она очень полезна. Однажды к нам заглянул Костромин с дымящейся сигаретой, так мы на него замахали руками и потребовали, что бы он не осквернял воздух, которым мы дышим. Однако  вскоре  я засек, как Коля стрелял сигареты у матросов. Я тоже иногда тайно от Коли брал сигареты у бурильщиков. Однажды прилетел с вертолетом  Головко и привез большую бутылку китайской водки с голубой этикеткой, на которой был изображен рисовый колосок желтого цвета. Головко, Коля и я распили эту бутылку, закусили строганиной и, конечно закурили. Поскольку у нас с Колей своих сигарет не было, то курили чужие. Здоровый образ жизни окончился…

Начиная с января, установилась морозная солнечная погода. Вдалеке на лед выползали из своих лунок любопытные нерпы, прислушиваясь к звукам двигателей. Некоторые матросы накрывались белыми простынями и ползли к нерпам, пытаясь палкой ударить нерпе по носу – самому слабому месту нерпы. Но чуткие нерпы не дожидались, пока они подползут, и ныряли в лунку. Если человек не прятался, и в руках у него ничего не было, нерпы подпускали к себе довольно близко.

После окончания каждой скважины, во льду оставалась майна, которая через некоторое время замерзала. Пока она не замерзла, на дно опускали краболовку – проволочный круг с прикрепленной сеткой, на которую клали  кусок протухшей рыбы для приманки крабов. Был назначен матрос, занимающийся  ловлей крабов для общего стола. Через два-три часа после спуска краболовки матрос доставал несколько крабов, попадались и креветки.  Почти каждый вечер мы с удовольствием ели крабов и креветок. Причем отваривали их в морской воде, в которой содержалось оптимальное количество соли.  Вначале я не знал, как обращаться с крабами. Я привык их видеть только в виде консервов или в  салатах. В послевоенные годы крабовые консервы стояли на полках почти в  любом магазине. Других продуктов не было, а крабы – в изобилии. Потом они внезапно исчезли на долгие годы. От товарищей я узнал, как надо расправляться с крабами. Оказывается, надо брать ножницы и разрезать клешню, тогда на свет появляется крабовое мясо. В крабе еще была икра, но это уже на любителя.  Одним из крабов я пополнил свою коллекцию даров природы. Но для того, чтобы превратить его в экспонат, пришлось изрядно потрудиться. Мы даже консультировались в Магаданском краеведческом музее. В результате я привез в Ленинград красного королевского краба. Он долго висел у меня на стене, напоминая об Охотском море…

В один из выходных дней я решил поохотиться на куропаток.  Взял ружье и двинулся в тайгу.  Наст был очень плотный, и я легко шел по снегу. Я вышел на открытое место и вдруг стал  проваливаться, и каждый раз  с трудом вытаскивал ногу. При этом было ощущение, что кто-то пытается удержать меня за ногу. Настал момент, когда я не смог идти дальше. Мне пришлось вынуть ногу  из валенка и выкапывать его. Я обнаружил под снегом  заросли очень густого вечнозеленого кедрового стланика. Обратно я передвигался ползком. Ни одной куропатки так и не увидел.

Бывший колымский заключенный Варлам Шаламов писал, что из всех  северных деревьев  он больше других любил стланик, кедрач. В своем рассказе «Кант» («кант» на лагерном жаргоне означает легкую работу, в том числе  заготовку заключенными хвои стланика) он описывает удивительные свойства стланика: «Это был предсказатель погоды. За два-три дня до первого снега, когда днем  было  еще по-осеннему жарко и безоблачно и о близкой зиме никому не хотелось думать, стланик вдруг растягивал по земле свои огромные, двухсаженные лапы, легко сгибал свой прямой  черный ствол толщиной кулака в два  и ложился плашмя на землю. Проходил день, другой, появлялось облачко, а к вечеру задувала метель, и падал снег. А если поздней осенью собирались снеговые низкие тучи, дул холодный ветер, но стланик не ложился – можно было быть твердо уверенным, что снег не выпадет. В конце марта, в апреле, когда весной еще и не пахло, и воздух  был по-зимнему разрежен и сух, стланик  вдруг поднимался, стряхивая снег со своей зеленой, чуть рыжеватой одежды. Через день-два менялся ветер, теплые струи воздуха приносили весну».

Геолог нашего института Эдик  Новиков, работая в Магаданской экспедиции, написал  стихи о Колыме, содержавшие красивые слова: «Кедровый стланик слезы проливает, и стелется по вечной мерзлоте…». Говорят, эту строчку использовали в гимне Магадана. А я привез в Ленинград обломок кедрового стланика  в виде человечка с поднятой рукой. Он украшает коллекцию коряг у меня на даче. Прошло больше   40 лет, а с ним ничего не сделалось. Я смотрю на него и сразу вспоминаю берег Охотского моря. И еще я иногда представляю просторы Колымского края и  сотни тысяч несчастных людей, погребенных в мерзлую землю…

В другой выходной мы пошли на батарею, которая буквально сливалась с высоким берегом. В бетонных укрытиях стояли огромные дальнобойные орудия. Они были хорошо смазаны, и поэтому на них не имелось ни малейшего следа коррозии. Замки были сняты.  Как сюда  доставили орудия? Ведь в то время  не было вертолетов и вездеходов. Скорее всего, использовали труд колымских заключенных. От батареи открывался отличный обзор акватории Тауйской губы. Путь вражеских кораблей на Магадан  надежно перекрывался. Когда-то здесь опасались нападения японских военных кораблей…

Когда не прилетал вертолет, к нам  приезжал вездеход, привозил продукты и кинофильмы. Однажды вездеход возвращался назад и ехал по обледенелому полю. И вдруг вездеход провалился под лед и оказался  почти полностью в воде. Водитель и сопровождающий матрос успели выскочить на лед. По карте  река  значилась в стороне. Значит, это была крупная наледь. Образовалась она в результате промерзания реки и возрастания гидростатического напора в подземном потоке, из-за чего вода прорвалась в береговой зоне и затопила понижение в рельефе.  Сверху вода замерзла, а на полную мощность промерзнуть не успела. Вот вездеход туда и провалился. Пришлось оставить его до лета. Когда летом приехали за ним, вездеход стоял на совершенно сухом месте, а река  протекала в стороне.

С другим вездеходом случилось происшествие иного рода.  С ним я отправил на базу образцы горных пород. В качестве сопровождающего послал Игоря Костромина. Не доезжая  Магадана,  Игорь купил в поселковом магазине бутылку водки и выпил, угостив водителя. Видимо, одной бутылкой дело не ограничилось, поскольку матрос сильно опьянел, и ему захотелось покататься по  Магадану.  Гремя гусеницами по мостовой, вездеход помчался вверх по центральной улице Магадана. Автоинспектор через мегафон предлагал  водителю остановиться, но тот не обращал внимания. Тогда «гаишник»  стал призывать пешеходов к осторожности, поскольку вездеходом управлял пьяный водитель. Кончилось все тем, что вездеход врезался в Эйфелеву башню (так в Магадане называли телевизионную вышку) и заглох. Автоинспектор, будучи в состоянии нервного возбуждения, что вполне объяснимо, выволок водителя из машины и ударил его по физиономии. Игорь Костромин в это время крепко спал. Впоследствии водитель был снят с машины и посажен на гауптвахту. А Игоря Костромина начальник экспедиции  обматерил по-колымски, да так, что Игорь  долго  мотал головой в изумлении…

Большим событием в моей жизни стало первенство мира по хоккею. Дело в том, что у связистов имелся телевизор со спутниковой антенной. А в те годы спутниковая связь была засекречена, и большинство гражданских лиц, в том числе и я, не знали, что с помощью спутниковой связи можно смотреть телевизионные передачи из других стран мира. В четыре часа утра мы с капитаном ходили к связистам на пост и наслаждались хоккейными баталиями с участием легендарных советских хоккеистов – Харламова, Михайлова, Петрова, Рагулина, Майорова и др., в то время как жители Магадана  смотрели хоккей только в записи. Это была фантастика. В глухой тайге мы смотрели хоккей из далекой страны. Однако наши хождения на хоккей приходилось держать в тайне, поскольку пост связи являлся секретным объектом, и присутствие там посторонних запрещалось. Для нас с капитаном было сделано исключение.

Так и текли день за днем, скучать не приходилось. Иногда дули штормовые ветры, и тогда работа приостанавливалась.  Однажды утром после трехдневного перерыва из-за шторма, в конце  марта 1969 г., я направлялся на лед. Обычно я выходил позже, чем бригады, поскольку не менее часа им требовалось для разогрева двигателей. Я приходил, когда буровые станки начинали работать. И вот я иду по высокому берегу и вдруг вижу сверху, что на поверхности льда появились какие-то темные полосы. Я понял, что это огромные трещины.  Люди не замечали их и продолжали работать. Я стал кричать, но они уже увидели опасность. Я быстро спустился, и мы начали привязывать к станкам и буровым вышкам длинные канаты. Трещины во льду постепенно расширялись. Но по таблице приливов и отливов я знал, что сейчас пока идет прилив, поэтому угрозы для жизни нет. Перепрыгивая через трещины, мы протянули канаты к берегу и закрепили их за крупные каменные глыбы. Трубы и инструмент снесли на берег. Все было готово к отливу. И мы пошли домой,  поскольку дальнейшее от нас не зависело. Через несколько часов мы вернулись на берег. Бухта освободилась ото льда, а на воде плавали четыре льдины с буровыми установками, прицепленными к берегу.  Мы подтянули льдины к берегу и сняли с них станки с двигателями и буровые вышки. Почти ничего из оборудования у нас не пропало. Может быть, утонули две-три трубы. Нам повезло, что в момент появления трещин еще шел прилив. Если бы наступил отлив, то все могло унести в море. Впору было бы только самим спасаться. Николай Богуш пояснил, что взлом льда в зимнее время обычно связан со штормом, во время которого образуются крупные волны на открытой воде, а после ослабления ветра волны продолжают двигаться (волны зыби) подо льдом и раскачивают ледяной покров, взламывая лед. Однако через много лет я встретился на одной из научных конференций с Б.П. Важениным — специалистом-сейсмологом из Магадана,  который высказал предположение, что причина взлома льда на нашем объекте  – это цунами, т.е. волны, вызванные землетрясением. Раньше цунами наблюдалось в бухте Нагаева в 1952 году. Оно было связано с  Южнокамчатским землетрясением. Высота волн достигала тогда 2 м. В 1960 году в бухте Нагаева наблюдалась волна высотой 2.2 м — от Чилийского землетрясения. Возникновение сильных землетрясений возможно непосредственно в Тауйской губе. Поэтому в будущем здесь можно ожидать очень сильное цунами – высотой до 4 м…

Итак, работа со льда закончена. Надеяться на то, что лед снова замерзнет — бессмысленно.  Мы ведь не знали, когда лед наберет нужную толщину, достаточную для производства работ. Можно и не дождаться. Поэтому мы приступили к ликвидации работ. После того, как все оборудование было перевезено на базу экспедиции, я еще месяц поработал на суше вблизи Магадана – занимался изысканиями для жилищного строительства, где впервые столкнулся с многолетнемерзлыми породами. Район Магадана относится к зоне распространения многолетнемерзлых пород с непостоянной мощностью – от 2 до 20 м. В акватории Тауйской губы, где мы до этого бурили, многолетняя мерзлота отсутствовала.

Я сдавал образцы мерзлых пород в местную лабораторию, встречался со специалистами по многолетней мерзлоте. Один из них, бывший заключенный, спросил меня, зачем Советский Союз запускает космические корабли. Я пожал плечами. Мне не хотелось поучать его. Присутствующий со мной наш геолог Леонард Евдокимов  оптимистично заявил: «Будем жить на других планетах!». «Жить?» — переспросил бывший зек —  «Я жил в колымском лагере, но разве это была жизнь?». Потом мы с ним разговорились, и он рассказал, что родился и вырос в Ленинграде. Там же его арестовали. После  отсидки остался на Колыме. Он не захотел уезжать обратно в Ленинград. И таких бывших заключенных  в Магадане немало. Что-то их здесь удерживает. Замечательный певец и композитор Вадим Козин тоже не захотел уезжать на материк.

Вскоре меня отозвали в Ленинград, откуда я должен был отправиться на север, — там начинался летний полевой сезон. Перед отъездом на сэкономленные деньги (нам выдавали в экспедиции только полевое довольствие, зарплату получали в Ленинграде наши близкие) я купил куртку из оленьей кожи на фланелевой подкладке. Можно было купить куртку на меху, но на такую куртку у меня не хватило денег. Кожаные  куртки в те годы свободно продавались только в Магадане.  Так что, я очень порадовался покупке. Еще одной достопримечательностью Магадана служило магаданское пиво с изображением пихты на этикетке. Это было замечательное пиво. Ничего подобного я нигде не пробовал. Рассказывали, что пивоварение в Магадане наладил ссыльный немец по известным только ему рецептам.

На базе экспедиции, как водится, состоялась  отвальная. Потом меня посадили в машину, довезли до аэропорта, а там проводили до самолета, вручив мое ружье. Я смутно понимал, что происходит, и только самолет взлетел,  сразу заснул в удобном кресле. Очнулся  от холода. Кожаная куртка на фланелевой подкладке меня не согревала. Вокруг темнота. Никого нет. Полная тишина. Мне стало не по себе. Где экипаж и пассажиры?  Я ничего не понимал. Мелькнула мысль о трагедии. Может быть, я  один в тайге? Вдруг зажегся свет, и в самолет вошли члены экипажа, а за ними пассажиры. Заработали двигатели, в самолете стало тепло. Сосед мне все объяснил. Оказывается, наш самолет  приземлился в Красноярске на заправку. Всех  пассажиров попросили покинуть борт самолета и направиться  в здание аэропорта. Бортпроводница пыталась меня разбудить, но ничего у нее не получилось, и меня оставили в самолете…

Мы благополучно приземлились в Ленинграде. Кто-то из незнакомых мне встречающих спросил, где я так загорел, а когда услышал, что в  Магадане, решил, что я смеюсь над ним, и обиделся. А дочке Вике я привез  из далекого Магадана очень симпатичного пластмассового мопса. Вручая ей подарок, похвалил магаданское изделие. Лида взяла эту игрушку, повертела, а потом обнаружила на ней клеймо: «Ленинградская фабрика игрушек»…

По возвращении из Магадана меня направили в Североморск на место Петра Андреевича Кректунова, бывшего  главного инженера Североморской экспедиции, переведенного в отдел на должность главного специалиста. Петр Андреевич слыл между молодыми изыскателями  хорошим, добрым человеком, правда, несколько занудливым. За глаза мы его звали дядей Петей. К нам, молодым изыскателям, он относился по-отечески.  Через несколько лет, когда отмечали его юбилей, а я уже не работал в институте, я посвятил ему стихи, в которых были строчки:

Мы Вас звали дядей Петей, и готовы быть в ответе,
Но мы звали так любя, не щадили вы себя…

Кректунов родился и вырос в Сибири, воевал на Ленинградском фронте, а после войны женился и остался в Ленинграде. В отделе  возглавлял партийную организацию. После нескольких лет моей  работы в отделе изысканий он предложил мне вступить в партию, пояснив, что «начальник партии должен быть членом партии».  В ответ я пошутил, что если я  начальник партии, то зачем мне быть ее членом. Он немного рассердился, тогда я перешел на серьезный  тон и стал перечислять  свои изъяны, в том числе судимость. Он сказал, что все это не имеет никакого значения, главное – это моя честная, добросовестная работа. Тогда я попросил время на обдумывание. Через год, когда он снова завел разговор о вступлении в партию, я дал согласие. Он предложил свою рекомендацию.  Вторую  рекомендацию  мне дал В.К. Смыслов. Надо сказать, что за время  работы на оборону страны мои политические взгляды существенно переменились. Я уже  не был тем вольнолюбивым студентом Горного института, который, обращаясь к Свободе, написал строчки:

Я приду к тебе на баррикады,
Где воплотятся в жизнь мечты мои,
И к пристаням террора и насилья
Не пристанут больше корабли…

В студенческие годы я ненавидел недавний       сталинский режим за его преступления против своего народа, к послесталинским властям относился критически и насмешливо. Когда меня и Володю Соскина кто-нибудь поздравлял  с праздником 7 ноября, то Володя обычно отвечал, что праздновать не позволяют убеждения, а я согласно кивал. Через некоторое время после XX съезда КПСС мои взгляды постепенно стали меняться. Я видел в стране огромные перемены по сравнению со сталинскими временами. По ночам  к жилым домам больше не подъезжали «черные воронки», людей не сажали и не расстреливали,  репрессированных при Сталине невинных людей реабилитировали, все депортированные народы, кроме крымских татар, вернулись на родную землю. Не фабриковались дела, типа «Ленинградского дела», «Дела врачей», «Дела геологов». Я верил заявлениям о том, что в нашей стране больше нет политических заключенных. И, главное, я поверил руководству страны, которое неоднократно заявляло, что к сталинизму возврата больше нет. Я поверил и другому громкому заявлению: «Высшая цель партии — это забота о благе советских людей!». Работая в военно-морском институте, я уже стал  сторонником системы. При этом мне было больно видеть ее изъяны (в дальнейшем, когда я понял, что мы по-прежнему живем в стране с тоталитарным режимом, и вернулся к своим прежним воззрениям, я также переживал за свою страну и не радовался многим ее неудачам, как радовались некоторые мои знакомые). Видимо, сказалась и усиленная идеологическая обработка, которой подвергались все сотрудники режимной организации. Проводились бесконечные политзанятия, нам читали лекции на идеологические темы, вели беседы инструкторы политотдела.  Я проникся  важностью своей работы для обороны государства. Окружающие меня коммунисты были, как правило, порядочными людьми. В тоже время, я понимал, что в военной организации для гражданского специалиста карьерные  возможности ограничены. Поэтому мое вступление в партию было, как я полагал, вполне бескорыстным. Важным моментом я считал, что, будучи членом партии,  лучше смогу помогать людям, нуждавшимся в восстановлении попранной справедливости…

Когда я ушел из военно-морского института и работал в ЛенТИСИЗе  в должности начальника отдела,  моя дочь-школьница сказала мне: «Шеф, тебя на работе, наверное, все обманывают. Тебя так легко обмануть – ты всему веришь».  Она была права. Я  действительно был доверчивым человеком и очень долго верил руководителям государства. Верил и тому, что все действия партии и правительства направлены на улучшение жизни советских людей. Один пример. В 1961 году произошла денежная реформа. Изменился масштаб цен. Сто рублей стали десяткой.  В газетах эту реформу отнесли к очередной заботе партии и правительства о советских людях. «Ведь как теперь выгадают советские люди! Денежное обращение будет облегчено и укрепится наш советский рубль!». И я поверил. Но один из пожилых геологов, только что поступивший к нам на работу, спросил меня: «Что раньше было написано на сотне? Я припомнил, что «банковский билет», который обеспечивался золотым запасом. «А  что теперь мы видим на десятке?»- продолжал геолог. Я взглянул: «казначейский билет, обеспечивается достоянием государства». «Общественными уборными!»- воскликнул геолог. «При простом изменении масштаба цен десятка должна стать банковским билетом. На самом деле произошла инфляция, рубль обесценился, теперь все подорожает, а нам вкручивают, что реформа произведена для удобства граждан. И так везде и во всем. Нас считают  идиотами!» — продолжал возмущаться геолог. И действительно, вскоре  подорожали продукты питания и все импортные товары…

Североморскую экспедицию возглавлял Евель Исарович Малый. Это был живой, энергичный руководитель, который всегда всего добивался. В экспедиции шутили, что если Малого выгонят через дверь, то он залезет в окно. Но я с ним на первых порах не сработался. Он был значительно старше по возрасту, и считал своим долгом постоянно поучать меня. А я огрызался. Я не любил поучений. Когда начальник отдела Гецов приехал в экспедицию, то Малый заявил, что со мной он отказывается работать, на что я посоветовал: «Ну, так уезжайте в Ленинград!». Малый возмутился. Но видно, Гецов поговорил с ним, и у нас отношения наладились. Позже, когда у него случился в Ленинграде инфаркт, я приехал к нему в больницу на Троицком поле вместе с Юрой Кирдисом, который тоже поначалу часто с ним перебранивался, в то время когда другие лебезили перед начальником. Юра пошутил, что 50% его инфаркта от нас. Малый не возражал. Больше никто из сотрудников не приехал в больницу…

2.21. Полуостров Рыбачий

В период совместной работы с Малым у нас выполнялись интересные изыскания на полуострове Рыбачий. Интересными они были с геологической точки зрения. Здесь, в отличие от Мурманского побережья, сложенного крепкими кристаллическими породами – гранитами, гнейсами, гранито-гнейсами и др., залегают исключительно осадочные породы. Соответственно, на Рыбачьем совершенно иной ландшафт. В относительно мягких осадочных породах, легко разрушающихся под воздействием внешних факторов, образовались глубокие  узкие каньоны. Вокруг ни одного деревца. Однажды я спустился на дно  каньона и в сумраке брел по нему, а надо мной парил огромный орел. Меня наполнили романтические чувства, но вместе с тем я опасался, как бы орел не напал меня. Обыкновенные чайки иногда нападают на человека и клюют довольно болезненно  в голову, я сам был этому свидетелем, а вот, что будет, когда долбанет орел, можно только предположить.

В нашу задачу входило бурение в акватории Мотовского залива для изучения инженерно-геологических условий морского дна и поиски на суше песков для строительных нужд. Руководил работами Алексей Валентинович Колесниченко – высокий могучий мужчина. На буровом понтоне бурил  Иван Борисович Трофимов. Но эти два богатыря не ладили друг с другом. Однажды я стоял на берегу и явился свидетелем  их далеко не дружеского общения. Колесниченко подошел на катере к буровому понтону и через мегафон передал  Трофимову свое распоряжение. В ответ Иван, перекрывая шум работающего двигателя, послал своего начальника куда-то очень далеко в море.

Геологическими работами на объекте руководила Элеонора Семеновна Суворова. Мы с ней совершили поход в  долину реки, впадающей в Мотовский залив, и обнаружили там большую залежь песков, которую предстояло разведать.  Ее муж буровой мастер Борис Иванович Суворов, опытный изыскатель, работал в этой же партии. Несмотря на разногласия, возникшие в партии, работу общими усилиями успешно выполнили…

Каждую осень, возвращаясь с полевых работ, я на большую сумму закупал билеты в театры и концертные залы (если, конечно, я снова не уезжал в поле). Самым любимым  для нас с Лидой, также как и для многих ленинградцев, был Большой драматический театр  им. Горького. На всю жизнь запомнились спектакли: «История лошади», «Игрок», «Мещане», «Дядя Ваня», «Варвары», «Лиса и виноград», «Океан», «Ханума», «Я, бабушка, Ирико и Илларион» и др.  В театре под руководством одного из лучших  советских режиссеров Г.А.Товстоногова играли замечательные артисты: Е.Лебедев, И.Смоктуновский, Е.Копелян, С.Юрский, Т.Доронина, К.Лавров, М.Волков, О.Басилашвили,  В.Ковель.

В спектакле «Океан» главные роли исполняли  С.Юрский и К.Лавров. И вот, когда по ходу спектакля С.Юрский язвительно произносил, обращаясь к К.Лаврову, фразу «Ты стоишь на мостике, смотришь вдаль и видишь коммунизм!», весь зал одобрительно аплодировал С.Юрскому. Для того времени эти аплодисменты следовало  расценивать, как политический акт. Ходили мы также в Театр оперы и балета им. Кирова (Мариинку), Областной драматический театр на Литейном, Театр им. Комиссаржевской, Театр комедии под руководством Н.П. Акимова, в Большой зал филармонии. Нередко бывали на спектаклях Аркадия Райкина, в театре оперетты, в мюзик-холле, на концертах Эдиты Пьехи, Иосифа Кобзона, других исполнителей. Очень нравились литературно-музыкальные композиции Алексея Покровского, особенно, посвященные Сергею Есенину. Он читал стихи поэта и пел под гитару  мелодичные  песни на его слова.

Со своей дочерью Викой  ходил в любимый мною цирк (Вике цирк не нравился), кукольные театры на Невском  и на улице Некрасова.

В шестидесятые годы значительным культурным событием в жизни ленинградцев были поэтические встречи,  на которых читали свои стихи ленинградские поэты Леонид Агеев, Лев Гаврилов, Глеб Горбовский, Александр Городницкий, Лев Куклин, Глеб Семенов, Олег Тарутин и многие другие. Поэты читали свои стихи в институтах, на предприятиях, на сцене Концертного зала у Финляндского вокзала. В Дни поэзии приходили в Книжную лавку писателей на Невском пр., где дарили автографы своим читателям. Некоторые поэты не только расписывались, но и писали добрые пожелания. А мне поэт Бронислав Кежун написал на титульном листе сборника «День поэзии»: «Архангельскому И.В. от всех поэтов на Неве!».

Очень много зрителей собирали выступления приезжавших в Ленинград Беллы Ахмадулиной, Андрея Вознесенского, Расула Гамзатова, Евгения Евтушенко, Роберта Рождественского.

Несмотря на то, что я с большим удовольствием читал и слушал современных мне поэтов, я почему-то не стремился заучивать наизусть их стихи.  Я запоминал стихи Пушкина, Лермонтова, Блока, Есенина и  часто произносил их про себя.

Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, -
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога.

2.22. Изыскания для подземного строительства

В  изыскательской жизни год 1969 и последующие годы прошли под знаком  изысканий и строительства уникальных сооружений – подземных стоянок-убежищ атомных подводных лодок. Вспомнился  Жюль Верн и его герой – капитан Немо, нашедший последнее пристанище для своей подводной лодки в подземном озере, соединенным с морем… Изысканиям предшествовал визит министра обороны маршала А.А. Гречко в Швецию. Во время визита он побывал в скальных укрытиях для боевых кораблей и сразу оценил их высокую эффективность. Он принял решение строить подземные базы-укрытия для атомных подводных лодок. Позже, когда в 1976 году издательство «Мир» выпустило книгу Р.Леггета «Города и геология», я увидел в ней фотографию  подземной стоянки эсминца в Швеции.

В то время  единственное подземное корабельное укрытие в Советском Союзе существовало на Черном море – в бухте Балаклава. Изыскания и проектирование вел наш институт. Убежище построено в известняках — породах средней крепости. В нем размещались дизельные подводные лодки. Теперь это убежище находится в другой стране. На севере строить предстояло в крепких кристаллических породах – гранитах и гранито-гнейсах. В этих убежищах должны размещаться атомные подводные лодки. На  строительство были отпущены огромные средства. Подумали и о быте людей. Так, в одну из  бухт, где велись изыскания и строительство, была отбуксирована плавучая гостиница, налажено неплохое питание. Совет Министров СССР издал секретное постановление о проведении проектно-изыскательских и строительных работ, и всем работающим непосредственно на объектах устанавливался повышающий коэффициент к зарплате, равный 1.8. Но этот коэффициент изыскателей не касался, хотя  изыскатели вносили весомый вклад в дело  строительства сооружений.

На плавучую гостиницу однажды приехал какой-то адмирал из политотдела флота и пошел в столовую посмотреть, как питаются  строители. Туда же приходили обедать и некоторые наши изыскатели, в том числе и бурильщик Лева  Лебедев – известный весельчак и балагур. Лева полгода не стригся и не брился, поэтому, увидев его, адмирал спросил своего сопровождающего: «Что это за чучело? Он своим видом позорит флот!» Лева не остался в долгу: «Посмотри на себя, у тебя ширинка расстегнута, и шнурки развязались, это ты позоришь флот!» Адмирал смутился и стал осматривать себя. У него все оказалось в порядке, но гражданские строители, слышавшие  этот обмен мнениями, стали посмеиваться,  и осерчавший адмирал удалился…

Буровые установки и оборудование доставлялись на вершины сопок вертолетом МИ-8. В одной из бухт вертолет совершал рейсы над атомными подводными лодками. На подвеске вертолета были прикреплены пропитанные антикоррозионным веществом  деревянные опоры линий электропередач, которые использовались нами в качестве «ног» буровых вышек. Командир соединения подводных лодок по этому поводу поднял тревогу. Он заявил, что если бревно сорвется с подвески, то утопит подводную лодку. В принципе, бревна вполне могли слететь с подвески, подобные случаи бывали. Поэтому в дальнейшем вертолеты над лодками больше не летали.

Бурение велось не только на вершине массивов, но также и с воды напротив проектируемого входа в убежище. Работы шли непрерывно в три смены. Большой объем изысканий пришелся на долю геофизиков. Они вели сейсмо-, электро- и магниторазведку. Выполняли каротаж в  пробуренных скважинах.

Еще не успели закончиться изыскания, как  началось строительство. Проходческие работы велись самыми современными методами. Породы имели высокую прочность, но их целостность была нарушена трещинами. Для предотвращения отдельных вывалов  применялась  анкерная крепь. Однако, иногда огромные глыбы вместе с анкерами  отслаивались по плоскостям  трещин от стенок и вываливались в штольню, сминая технические средства. Бывали и смертельные случаи под землей, — глыбы раздавливали людей. Произошел несчастный случай и на поверхности. На узкой дороге огромный самосвал, вывозивший породу из штольни, сбил двух офицеров-подводников. Насмерть…

В строящихся выработках большого сечения наши геологи вели описание, зарисовки и фотографирование стенок и кровли. Иногда мы  бурили скважины непосредственно в выработках. Изучение пород в штольнях  помогало нам выявить недостатки описания керна и составления геологических  разрезов по результатам бурения. Мы приобрели ценнейший опыт. Так, в течение многих лет на Мурманском побережье велось бурение крепких кристаллических пород, но только при проходке подземной выработки большого сечения удалось установить, что крупные трещины пород в зонах тектонических нарушений бывают часто заполнены мягким минералом – кальцитом и глиной. При бурении скважин стальной дробью с промывкой водой кальцит и глина полностью истирались, и на поверхность  извлекались лишь редкие обломки пород. Естественно, что мы прогнозировали неустойчивое состояние пород в стенах и кровле выработок на участках тектонических нарушений. На самом деле трещины были сцементированы кальцитом и глиной, поэтому стены и кровля выработок в тектонических зонах оказались вполне устойчивыми. Были выявлены и другие изъяны в  работе изыскателей. Некоторые наши скважины оказались незатампонированными. Их стволы зияли в кровле выработки, правда вода из них не поступала. Вначале строители хотели заставить изыскателей ликвидировать скважины, но потом начальник участка решил оставить скважины для улучшения вентиляции в штольне. И действительно, пробуренные нами скважины способствовали очищению воздуха. Но однажды  матросы с военного корабля, стоящего в бухте, получили увольнительную, и пошли гулять в сопки, поскольку идти им больше некуда. На вершине одной из сопок они  увидели круглое отверстие в скале. Рядом лежал стальной ломик. Не раздумывая, один из матросов опустил ломик в скважину.  В это время  под стометровой скважиной стоял один из руководителей строительства и разговаривал с мастером. И вдруг между ними пролетел и с огромной силой ударился в породу стальной ломик. Раздался громогласный мат, и  тут же наверх были посланы рабочие с приказом немедленно зацементировать все зияющие скважины.

Строился  объект того же назначения и на Тихоокеанском флоте. В начале весны меня направили в Приморье на короткое время для ознакомления со строительством и отбора характерных образцов горных пород.

По приезде в любой город Советского Союза всегда возникали проблемы с гостиницей. Не был исключением и Владивосток. Поскольку я имел командировочное предписание от войсковой части, я отправился в гостиницу Министерства обороны.  Там в холле сидело множество людей  и все ждали, когда в номерах освободятся места.  Я тоже сел в кресло и стал ждать. Я прождал около четырех часов и приготовился провести в этом кресле всю ночь.  Но тут ко мне подошла администратор и предложила переночевать в бытовой комнате без окон, где стояла узкая гладильная доска. Я лег на доску, и в одном положении, на боку, проспал до утра. Утром я отправился на автобусе в главный город Тихоокеанского флота –  Тихоокеанск. Здесь для меня нашлось место в гостинице. Моим соседом по двуместному номеру оказался  офицер — начальник особого отдела подземного объекта. Он недавно получил назначение на стройку и временно проживал в гостинице. Я воспользовался  полезным соседством и попросил его оформить мне пропуск на объект, поскольку одного командировочного предписания из Ленинграда было недостаточно.  Сосед обещал помочь, но не сразу. Вместе с тем срок моей командировки был ограничен, и следовало поспешить. Тогда я обратился к гражданскому начальнику строительства, очень любезному человеку. Он пообещал провезти меня в своей черной «Волге» — символе руководителя тех времен. Когда мы проезжали контрольно-пропускной пункт, я лег на пол, машина слегка притормозила, часовой махнул рукой, и мы поехали дальше. На объекте я познакомился с главным геологом строительства по имени Николай Николаевич, который повел меня по штольне, рассказывая об инженерно-геологических условиях строительства. Основная их особенность состояла в том, что выработка проходилась в зоне интенсивного выветривания горных пород, поэтому проходка велась со сплошным креплением. Мы прошли к забою, и геолог, указывая на  многочисленные трещины в  породах кровли, ткнул в нее длинным шестом. В тот же момент кровля рухнула, а мы с геологом в какие-то доли секунды выскочили из забоя. Думаю, что  при этом мы установили рекорд по прыжкам с места.

Возвращался я с объекта в том же автомобиле. Проезжая мимо часового, я нагнулся, а машина промчалась, не сбавляя скорости. В гостинице я рассказал соседу о поездке. Он поинтересовался, как я попал на объект без его ведома. Я что-то промямлил, а он, конечно, понял, что ему, как начальнику особого отдела, есть над чем поработать.

Утром следующего дня постояльцев гостиницы  ожидал сюрприз: вода по трубам не текла, двери в туалеты  заколочены. Поскольку подобное случалось нередко, люди надевали спортивные костюмы и бежали в тайгу, вроде как совершали утреннюю пробежку. Я проделал то же самое и прибежал в тайгу, которая заменяла все достижения цивилизации.

Во время моего пребывания в Тихоокеанске  все местное население ловило корюшку. По виду она крупнее привычной невской корюшки, но менее вкусная. Зато ее очень много. Ловили корюшку всеми возможными способами. Например, я наблюдал, как  рыболов подставлял обыкновенный ящик под набегавшую волну, а потом вытряхивал из него рыбу.

Когда я покидал Тихоокеанск,  все сопки были покрыты розовым цветущим багульником – незабываемое по красоте зрелище. Я недолго пробыл в Приморье, но улетал из Владивостока, переполненный  впечатлениями…

Для ускорения строительных работ на Кольский север приезжали генералы с разным количеством звезд. Запомнился приезд заместителя начальника строительства Министерства обороны. Это был генерал В.В.Волков, по прозвищу Волкодав. Человек неординарный,  внешне  суровый, и для некоторых даже страшный. Высокий, крупный мужчина, в генеральской форме и в русских сапогах. Местное начальство перед ним трепетало. Он всем устраивал экзамены. Например, вызвал к себе главного архитектора Североморска, расспрашивал о строительстве, а потом спросил, знает ли он, кто такой Огюст Монферран. Оказалось, что не знает. Возмущенный генерал затопал ногами и выгнал архитектора из кабинета со словами: «Пошел прочь, Монферран!». Один из офицеров спросил главного архитектора о впечатлении, которое произвел на него генерал. Тот ответил, что генерал поменял ему фамилию – теперь он Монферран.

Однажды, когда генерал устраивал очередной разнос всему руководству военного строительства на Северном флоте, с одним из присутствующих случился сердечный приступ, и пришлось вызвать  врача.  Генерал Волков спросил врача, знает ли он, кто такой  Пирогов. Врач ответил, что это великий русский хирург. Тогда Волков спросил: «А где похоронен Пирогов? Врач не знал. «В Виннице, в стеклянном гробу, при всех орденах!», — просветил его Волков.

Потом Волков поехал на один из объектов. Там велись изыскания и строительство. Волкова заинтересовали геофизики, которые разматывали провода, втыкали в землю электроды и измеряли сопротивление. Другие геофизики наносили по земле удары кувалдой, а потом изучали показания своей аппаратуры.  Он спросил геофизиков,  что они такое делают и зачем, а когда ему объяснили, произнес: «Вот же жулики!». Затем Волков увидел буровой понтон, стоящий в бухте  напротив портала выработки. Он сел в приданную к понтону большую гребную шлюпку, стоящую у  причала, и приказал военным рабочим  передать весла сопровождающим его офицерам. Те, отдуваясь, кое-как догребли под насмешки Волкова до понтона, и генерал поднялся на палубу. Там царил жуткий беспорядок, военнорабочие сидели и курили. Волков спросил, где буровой мастер. Бригадир с открытым честным лицом заверил его, что буровой мастер пошел за запчастями. «Знаю, какие запчасти, небось, где-нибудь  пьянствует с бабами!» — заявил Волков, и  был близок к истине. Буровой мастер в это время спал в общежитии мертвецким сном после распития крепких напитков. Волков поинтересовался, кто является начальником экспедиции. Ему с готовностью, как бы отводя огонь от себя, ответили, что товарищ Малый. На это сообщение Волков отреагировал: «А ну, давайте его сюда, я его совсем маленьким сделаю!». И вот так, наводя страх на окружающих, он обходил строительные объекты. После его отъезда местные начальники словно проснулись. Один из генералов  вызвал  меня и спросил, когда мы дадим результаты испытаний скальных пород на прочность. Я ему ответил, что образцы горных пород находятся в строительной лаборатории и испытания закончатся через неделю. «Какая неделя!» — возмутился генерал, — «Я дам тебе сотню солдат, и чтобы к утру все было готово!»…

По указанию Волкова на север из Москвы направили группу военных проектировщиков, занимавшихся  в Московском институте проектированием шахт для установки ракет. Они должны были на месте корректировать проект подземных убежищ. Мне с ними часто приходилось общаться, и у нас установились хорошие отношения. Один из молодых проектировщиков  попросил меня достать  оленьи рога. Я посоветовал ему обратиться за помощью к своей жене. Он обиделся и раздраженно произнес: «Надоели ваши пошлые шутки!». Оказывается, он уже обращался с этой просьбой к некоторым моим товарищам, и все ему давали один и тот же совет…

Во время строительства портальную часть строящихся сооружений  закрывали огромными маскировочными сетями,  кроме того,  создавалась иллюзия работы карьера камня. Но ничего не помогло, с помощью спутников потенциальные противники узнали о строительстве подземных убежищ.

В ту пору в строительных войсках служило немало литовцев, жителей Средней Азии, немцев из Казахстана, которые после 1991 года уехали в Германию. Все они стали жить в иностранных государствах, и, наверное, не боясь быть привлеченными к ответственности за разглашение воинских секретов, рассказывали своим родственникам и друзьям об удивительных подземных сооружениях, которые строились во время прохождения ими воинской службы.

Когда через три года  после начала строительства была завершена разработка проекта, то выяснилось, что огромная первоначальная стоимость, по размерам которой было принято решение  о строительстве, оказалась заниженной во много раз. Очень много денег было потрачено, а конца не видно. Для завершения стройки деньги в стране отсутствовали. На оборону и так тратились немыслимые суммы, также как и на космическую программу. Началась война в Афганистане. Не хватало продовольствия. Много денег уходило на покупку зерна заграницей. Нужно помогать слаборазвитым странам и братским рабочим партиям. Имелись и другие проблемы. Стройку остановили. В настоящее время штольни законсервированы. Что весьма печально.  Это не только уникальные, но и красивые сооружения. Они удивительно вписываются в окружающую природу. А природа там великолепная. Извилистые фиорды с высокими крутыми бортами, сложенными кристаллическими породами. Особенно красивы фиорды с бортами из гранитов красного цвета.  Кружатся и кричат белые чайки. Иногда из темной воды выныривают нерпы…

Остается надеяться, что, может быть, штольни все-таки достроят, пусть для другого назначения, например, для размещения подземных атомных электростанций. По сравнению с наземными станциями  они  обеспечивают существенно более высокий уровень безопасности. Или же для хранения радиоактивных отходов с подводных лодок. А может быть, туда допустят туристов?…

За годы работы в военно-морском институте я приобрел большой опыт бурения скважин на морских акваториях. На основе накопленного материала я написал три книги, одну в соавторстве с А.Н. Тимофеевым, и ряд статей. Кроме того, изыскания для подземного строительства и изучение крупных подземных выработок позволили собрать ценнейший материал по изысканиям для подземных сооружений. Я долго работал над новой книгой, и вот я переписал начисто рукопись и подготовил ее для печатания на машинке. Перед тем, как передать рукопись машинистке, я решил прочесть ее еще раз. И взял рукопись на работу, чтобы почитать  в обеденный перерыв. Полностью прочитать не успел и положил рукопись в ящик письменного стола, чтобы продолжить чтение на следующий день. Однако на следующий день я не обнаружил  рукопись в столе. Не обнаружил и через день, и через два и т.д. Рукопись бесследно исчезла. Я долго думал, кто бы это мог взять. Имелись две  версии. Первая – кто-то из сотрудников отдела стащил рукопись просто из вредности. Вторая, более вероятная,  – рукопись изъял представитель КГБ или его тайный помощник. Военное подземное строительство подлежало особо строгому засекречиванию. И хотя в  рукописи с моей точки зрения ничего секретного не содержалось,  КГБ могло посмотреть по-другому. В любом случае мне было очень жаль своих трудов. Восстанавливать рукопись я не стал. Потребовалось бы слишком много усилий и времени.

В одну из зим меня снова направили в Магадан. Кроме решения производственных задач, я должен был проверить обоснованность жалоб, поступавших на начальника партии Леонарда Павловича Евдокимова. Кое-кто из сотрудников в письмах начальнику отдела обвинял его  в хищении государственной собственности, хотя я не представлял, что там можно было похитить. Евдокимов руководил бурением со льда в бухте Нагаева и гидрологическими работами. Буровым мастером на вышке работал Н.Я. Богуш.  База партии располагалась на  берегу бухты Нагаева напротив Магадана. Я приехал в Магадан, сошел на лед бухты Нагаева и направился в сторону противоположного берега. Дул сильный встречный ветер. Мне казалось, что мороз не очень сильный, и  не опустил уши  зимней шапки. И вдруг на середине бухты я услышал треск в своих  ушах. Потрогал уши и понял, что отморозил. Уши раздулись, и на них полопалась кожа. Быстро опустил уши шапки, но уже было поздно. Я не раз отмораживал уши, но чтобы  так быстро они раздулись, и на них лопнула кожа, не  случалось ни разу. Как  отметил в одной из своих книг писатель-геолог Олег Куваев, обморожение – это часть нашей профессии…

В партии отсутствовал топограф, и я вынес в натуру места бурения новых скважин. Других производственных проблем  не имелось. Существовала одна проблема:  почему-то некоторые сотрудники партии полагали, что Евдокимов промышляет чем-то противозаконным. Я попросил у Богуша, как самого старшего и уважаемого человека, разъяснений на этот счет, но он сказал, что всем нужным инструментом и оборудованием для бурения скважин он обеспечен и претензий к начальнику партии у него нет. Никто буровой инструмент и материалы не похищает. Поскольку я уже давно знал Леонарда,   спросил его напрямую, какими делами, вызвавшими подозрение у коллег по работе, он занимается. На что он также прямо ответил. Оказывается, он познакомился со старателями, которые на отработанных приисках добывали золото. Они имели официальное разрешение на этот вид деятельности, но им, как частным лицам,  никто не продавал и не сдавал в аренду необходимое оборудование. Разрешение на работу имелось, а работать они не могли. Тогда Евдокимов, используя свои полномочия начальника изыскательской партии военной организации, которой все шли навстречу, стал приобретать все необходимое оборудование, которое затем передавал старателям. Золотоискатели оплачивали оборудование, а за оказанные услуги Леонард получал вознаграждение. Сколько он получил от старателей, я не спрашивал. Он клятвенно меня заверил, что не похитил у института ни одной гайки. У него, безусловно,  имелась предпринимательская жилка. В голову ему приходили неожиданные идеи. Например, он мне рассказал, что написал письмо в Академию Наук СССР и предложил себя в качестве заочного испытателя космической пищи. Он предполагал, что ему будут присылать тюбики с космической едой, он будет ею питаться и, таким путем, сэкономит на продуктах. Я долго смеялся, и предположил, что подобных желающих, наверное, немало. Кроме предпринимательской жилки, в нем имелись  задатки афериста. Например, в конфликтных ситуациях, в советское время довольно часто возникавших в общественных местах, он выдавал себя за депутата, работника обкома партии и т.п. Действовал всегда напористо и, как правило, добивался желаемого результата. Иногда, когда ему удавалось  навести таким способом порядок, к нему подходили незнакомые люди, благодарили, и даже спрашивали фамилию, чтобы написать о нем в газету. Он называл фамилию какого-нибудь реально существующего лица.  Вскоре он расстался с профессией геолога и перешел работать в торговлю. Когда настали новые времена, он организовал свое дело. В начале девяностых годов по Ленинградскому телевидению я  услышал о нем как о  кандидате в депутаты от партии Жириновского. Больше я ничего о нем не слышал, но полагаю, что он стал крупным бизнесменом. А тогда в Магадане Леонард проводил меня  до аэропорта без всяких отвальных, поскольку он  не употреблял спиртного, бережно относясь к своему здоровью, и я, абсолютно трезвый, сел в полупустой самолет.

Я сидел один в целом ряду и рассчитывал хорошо отдохнуть. Во всяком случае, предполагал я, попутчики, особенно нетрезвые,  не будут приставать с разговорами. Посадка окончилась. Трап отошел. Я пристегнулся и приготовился к взлету. Заработали двигатели, и самолет плавно покатился к взлетной полосе. Закрыв глаза, я расслабился и сразу стал засыпать. Внезапно самолет остановился, снова подкатил трап, дверь резко отворилась, и в самолет влетел чемодан, брошенный чьей-то сильной рукой. Затем в салон впорхнула молодая блондинка в меховой шубке и плюхнулась рядом со мной. От нее  пахло духами и шампанским. Я сразу вышел из дремотного состояния и стал ожидать дальнейшего развития событий. Вскоре она положила голову мне на плечо, а мою руку вложила в свою. Я посмотрел на ее пальцы и увидел широченное обручальное кольцо. Я молча указал ей на кольцо. «Ерунда!» — произнесла она и резким движением сдернула  кольцо с пальца. Кольцо куда-то улетело. По тем временам это была  очень дорогая вещь, и я отправился на поиски драгоценности. Поскольку наш самолет взлетал, я решил, что кольцо откатилось куда-нибудь назад и начал ползать в задних рядах. Борт-проводница требовала, чтобы я сел и пристегнулся. Но меня терзала мысль, что незнакомая женщина может подумать, что я присвоил ее кольцо, поэтому несмотря ни на что, продолжал поиски.  Потом я вернулся на место и посетовал, что мне так и не удалось его найти. Она небрежно махнула рукой, но было видно, что  расстроилась. И я переживал. Вдруг к нам  обернулся пассажир с первого ряда, и спросил, что мы ищем. Я объяснил. «Не это ли?»- спросил мужчина, и показал золотое кольцо. Я снова вскочил с места под возмущенные возгласы борт-проводницы и с благодарностью  взял кольцо. Я только удивился, как кольцо оказалось в передней части самолета. Ведь самолет взлетал.  Женщина не стала надевать кольцо на палец, а положила в сумочку. Мне было любопытно узнать, где она работает, ведь для нее задержали самолет. Она предложила отгадать. Я назвал  милицию. Она презрительно фыркнула, тогда я предположил обком КПСС, -  ответ отрицательный. Я спросил: «Неужели в КГБ?». Она молча кивнула. Вскоре в салоне стало совсем темно, а она, обхватив меня за шею, стала рассказывать мне на ухо какие-то страшные истории, случившиеся с ней. Поскольку она говорила очень тихо и не совсем разборчиво, большую часть ее рассказа я не разобрал.  Я только хорошо  понял, что сейчас она летит к своей маме в Омск, и  приглашала меня с собой.  Своим  шепотом она  меня усыпила, а когда я проснулся, горел свет, и пассажирам разносили завтрак. Моя соседка  сидела тихо и почти не разговаривала. На какой-то из промежуточных посадок мы вышли на поле аэродрома, где дул сильный ветер. Спасаясь от холода, она прижалась к моей спине, сцепив руки у меня на груди. И так мы простояли довольно долго. Когда мы подлетали к Омску, она спросила, поеду ли я с ней  дальше. Я отрицательно покачал головой. В Омске у здания аэровокзала мою попутчицу ожидала машина. Я поставил ее чемодан в открытый багажник. Не обернувшись, она села и уехала. Потом я вспомнил, что  не спросил, как ее зовут, да и свое имя я не называл…

2.23. Работа главным инженером объединенной экспедиции

Когда начальник североморской экспедиции Е.И. Малый заболел, все экспедиции и партии, работающие на севере,  были объединены под руководством Э.В. Апсита. Я стал главным инженером объединенной экспедиции. К экспедиции были приписаны также объекты в Архангельске и Северодвинске, куда мне не раз приходилось летать.

У нас появился новый объект на необжитом побережье в губе Восточная Долгая, расположенной западнее старинного поморского поселка  Териберка. Вскоре начали высадку и строители. Изыскательскими работами на объекте руководил капитан Милонов Валентин Николаевич. В наши дни его сын  Виталий Милонов  является  депутатом Законодательного собрания Санкт-Петербурга. Известный в городе человек… Валентин Николаевич неплохо наладил работу, имел хороший контакт со строителями. Однажды я решил посетить объект. Со мной ехала целая группа изыскателей для работы в партии  Милонова. Мы достали билеты на комфортабельный теплоход «Вацлав Воровский», правда, имелись только палубные билеты, поскольку билеты в каюты уже были распроданы. Вступив на борт теплохода,  мы, не имея пристанища, пошли в ресторан, предварительно сложив вещи на палубе и поставив охрану – военнорабочего из Средней Азии, которому я сообщил, что это его боевой пост. В ресторане хорошо посидели и не заметили, как вошли в бухту Териберка. Корабль останавливался на рейде, а пассажиров на берег отвозили в доре. Нас должна была забрать своя дора, поскольку Милонова предупредили о нашем приезде. Экспедиционную дору мы увидели, ожидающей на якоре невдалеке. Все бросились к своим вещам, быстро их разобрали, но моего нового рюкзака не оказалось на месте. Я обратился с заявлением о пропаже к пассажирскому помощнику капитана, и мы с ним обошли палубу, заглянули в трюмы, но ничего не нашли. А у меня в рюкзаке находился генеральный план объекта, другие документы, не говоря о спальном мешке, одежде и прочих вещах.  Я планировал побыть на объекте около месяца, взял с собой все необходимое для месячного пребывания в лагере, а остался с пустыми руками. На берегу мне помогли геолог  Раиса Михайловна  Пашкина и ее муж буровой мастер Олег Николаевич Корниенко, очень отзывчивые и гостеприимные изыскатели. Олег к тому же был заядлым охотником, и меня часто угощали  дичью.  Так что я особенно не страдал. А главное, мой любимый охотничий нож, который был официально зарегистрирован, все время, пока я сидел в корабельном ресторане, висел у меня в ножнах на поясе и сохранился.

На корабле почти все изыскатели провели «дегустацию» спиртных напитков, но непревзойденным потребителем алкогольной продукции оказался Иван Трофимов. Когда он спускался в дору по трапу, спущенному с борта корабля, то трап раскачивался, как во время сильного шторма. Через несколько дней я напомнил ему о том, как он выглядел на теплоходе. Однако Иван неожиданно перешел в наступление: «У меня, елка-моталка, ничего не пропало на корабле, так что, неизвестно, кто  был пьян». Обижаться на него я не мог, посмеялся и отстал.

У нас в экспедиции хозяйственными делами занимался Иван Саввич Мазуренко, бывший работник органов государственной безопасности. Как-то у него на полке я увидел книгу Сталина «Вопросы языкознания». На полях книги пестрели пометки Ивана Саввича: «Согласен, тов. Сталин», «Не понимаю, тов. Сталин». Один из наших сотрудников справедливо заметил, что такая запись как «не согласен, тов. Сталин», отсутствовала. Так вот, Иван Саввич заявил, что если я дам ему неделю времени, то он найдет мои вещи. Я поблагодарил его, но от помощи отказался.

Прошло время, генеральный план нигде не всплыл, и я успокоился. Видно воры просто уничтожили его. Если бы план попал в особый отдел флота, я имел бы большие неприятности. Меня могли бы, например, лишить допуска к секретным работам, и тогда мне пришлось бы уйти из института.

На объекте губы Восточная Долгая мы вели традиционные работы – бурение на суше и в прибрежной акватории. Но там была выполнена и необычная работа. В центре  акватории  губы Восточная Долгая Иван Трофимов бурил скважины станком ЗИФ-300М с небольшого бурового понтона  при глубине моря около 100м. Началось бурение с неудачи. Морская колонна, перекрывающая столб воды, изогнулась под действием сил собственного веса, а также волн  и приливного течения, и, выскользнув из кондуктора, упала на дно. Но потом Иван  больше не упускал колонну. Он держал ее все время на весу и успешно пробурил несколько скважин глубиной в грунте по 70-80 м. Затем  бурение велось на выходе из губы, фактически на открытом побережье, где понтон сильно раскачивало. Члены бригады, выходцы из Средней Азии, страдали от морской болезни и  пластом лежали на палубе. Но Иван и здесь успешно справился с  работой.

В прибрежной зоне губы Восточная Долгая мы встретили пылеватые водонасыщенные пески необыкновенной плотности. Видно приливное течение и постоянный морской прибой сильно уплотнили его. Мы пытались забить в эти пески обсадные трубы, а они не погружались. Сбрасывали желонку, а она отскакивала как от резины. Тогда мы решили провести бурение с подмывом. На забой опустили колонну ниппельных труб и подмывной наконечник, соединяемый шлангом с водяным насосом. При подаче воды происходил размыв песка, и колонна  быстро  погружалась в очень плотные пески со скоростью 2-3 м/мин.

В восточной Долгой мы вели также  разведку месторождения песков для строительных нужд. Помимо бурения скважин, мы прошли в песках глубокий шурф до глубины 10 м с  каркасно-кольцевой крепью с целью отбора больших проб песка.  Затем мы провели грохочение песков – определение зернового состава грунтов. Мы бы вели проходку и дальше, но Гецов, обеспокоенный безопасностью   проходчиков, распорядился прекратить проходку. На севере бывали случае, когда крепь не выдерживала давления пород и разваливалась, а людей засыпало грунтом. Такой случай произошел в центре Североморска, где военные строители местного Военморпроекта проходили разведочный шурф с креплением. Засыпало людей при проходке шурфа и в Мурманском отделении ЛенТИСИЗа. Хотя нормативами и предусматривалась проходка глубоких шурфов с целью опробования, в дальнейшем мы ограничивались проходкой неглубоких шурфов – на глубину меньше человеческого роста.

В восточной Долгой работали несколько геологов, среди них Борис Коваленко. Его можно назвать самым стойким геологом института. Из геологов той поры он дольше всех проработал в отделе изысканий. Про него рассказывают множество забавных историй. Например, одна из них произошла в Южном Йемене, куда выезжала изыскательская партия для ведения буровых работ на акватории. Там же выполнялись инженерно-геодезические работы.  Руководил всеми работами Николай Георгиевич Шаханин. Однажды к нему подошел житель ближайшей деревушки и показал свои ноги, покрытые струпьями.  Шаханин понял, что он просит врачебной помощи. Но врача в полевом подразделении не было. Имелась лишь скромная аптечка, и та на буровом понтоне. В это время на понтоне находился Боря Коваленко, который ремонтировал там двигатель. Шаханин указал арабу на понтон и объяснил, чтобы он подошел к  Боре. Больной пошел на понтон, где Боря, не выразив никакого удивления, обильно смазал  его  струпья зеленкой.  Вскоре вся деревня побывала на понтоне и  «доктор» Боря всем смазывал раны зеленкой, поскольку в аптечке ничего другого не имелось. Пришла даже беременная женщина, показала свой живот. Боря  и живот смазал зеленкой.  Слава о русском «докторе» Боре пошла по всему побережью…

Как-то на объект в Восточной Долгой прилетел на вертолете начальник экспедиции Э.В.Апсит для выдачи полевого довольствия. Этот день в экспедиции всегда приравнивался праздничному дню. Апсит собирался после выдачи денег  улететь обратно, но, видимо, летчик не понял его и, высадив, сразу улетел. Апситу  ничего не оставалось делать, как идти пешком по гористой тундре не меньше 10 км до поселка Териберка и там ждать рейсовый теплоход. Вид у него для приграничной тундры был подозрительный.  Высокий, с русой бородкой, в очках с тонкой золотой оправой, на голове шляпа, длинное кожаное пальто коричневого цвета, блестящие полуботинки, в руке потертый кожаный портфель. Не успел он пройти двух километров, как из укрытия выскочил пограничник и потребовал  документы. Другой пограничник направил на него автомат. В паспорте пограничник увидел  подозрительные фамилию, имя и, особенно подозрительным показалось ему отчество «Вильгельмович».  Апсита без колебаний  повели на пограничную заставу. Там долго проверяли его паспортные данные, звонили на базу экспедиции, чтобы получить подтверждение правдивости рассказа задержанного, и только после этого отпустили. А  тут подошел рейсовый теплоход…

В один из полевых сезонов  на объект прибыл молодой специалист-геолог Володя Кагарлицкий. Он жил в фанерной палатке и ее стены расписал живописными картинами, главным образом, обнаженными женскими фигурами. Все сотрудники партии ходили в  Володину палатку, как на экскурсию. Он имел  явный художественный талант. Я водил Володю по сопкам и показывал  занимательные геологические объекты. Но Володя только смущенно улыбался. Я понял, что у него совсем другие  интересы. Вскоре Володя отказался от диплома горного инженера-гидрогеолога, что позволило ему  уйти из организации, не отработав положенных трех лет. Он поступил на вечернее отделение Академии художеств (институт им. Репина). Туда же он устроился на постоянную работу. Он много и увлеченно занимался живописью и в 70-е годы вошел в группу художников «Эрмитаж», которой руководил знаменитый ленинградский художник Г.Я. Дуглач. На протяжении многих лет художники были лишены возможности выставляться из-за обвинений в «формализме». Основным каналом распространения художественного опыта оказалась педагогическая деятельность. Преподавали почти все члены группы. В 80-е годы прошлого столетия Владимир Кагарлицкий преподавал в Ленинградской детской художественной школе №3.

Начиная с 1988 года, положение резко изменилось. Выставки группы стали регулярными. Прошли многочисленные выставки в России, Западной Европе и США.

В начале 90-х годов я увидел афишу, извещавшую о посмертной выставке художника Владимира Кагарлицкого в выставочном зале Музея городской скульптуры  в Александро-Невской Лавре. С надеждой, что это все же не наш Володя, я пошел на выставку. Но с портрета на меня смотрел наш Володя и так же, как когда-то на севере, смущенно улыбался…

Молодые специалисты не часто приезжали к нам на север, поэтому я всех хорошо запомнил. Однажды  я встречал в Мурманске приехавшую поездом молодого специалиста Вику Скворцову. Симпатичная девушка с большими выразительными, грустными глазами, одетая  в стройотрядовскую куртку… Я привез ее в квартиру, где  жил, и угостил  супом из индейки. В тот год в Североморске не продавали никакого мяса, кроме индейки, и она мне ужасно надоела. А Вике суп из индейки очень понравился. Оказалось, что она пробует индейку   первый раз в жизни.

Как-то Вика составила довольно сложный геологический разрез, а я,  вместо того, что бы ее похвалить, грозно спросил: «А где валуны?». Вика захлопала своими чудными ресницами и из ее глаз покатились слезы. Я в удивлении спросил стоящего  рядом топографа А.Н. Добрякова: «А что я такого сказал?». На  что немолодой Алексей Николаевич ответил, что с девушками надо обращаться деликатно. С тех пор я стараюсь поступать именно так, как  посоветовал Добряков.

В 1971 году произошло радостное событие – мы с Лидой получили от института однокомнатную квартиру в новом кирпичном доме на проспекте Ветеранов. Впервые в жизни у нас появилось отдельное собственное жилье. В этом же доме получили квартиры и другие сотрудники института, в том числе и В.С. Кононов. Он познакомил нас со своей женой, которую иначе как «коброчка» или «гюрзочка»  не называл…

2.24. Начальник отдела Б.Н. Гецов

Шли годы, и под руководством Б.Н.Гецова у нас в отделе совершенствовались технические  средства  и методы работ, рос уровень специалистов, выполнялись уникальные изыскания в акваториях  и на труднодоступных скальных массивах. Экспедиции отдела работали на всех окраинных морях Советского Союза: на Баренцовом   и   Белом морях, на Балтике, на Черном море, на Камчатке, на Охотском и Японском морях, и даже на высокогорном озере Иссык-Куль. Всем работающим на озере присваивалось шуточное звание высокогорного моряка.

Нами был накоплен очень ценный материал по изучению оползней на  побережье Баренцева моря. Вскоре, благодаря специальным мероприятиям, основанным на  наших рекомендациях, на объектах военно-морского строительства оползни  прекратились.…

В начале шестидесятых годов под руководством  Гецова специалисты гидротехнического отдела института  разработали для нас  конструкцию бурового понтона с выдвижными опорами – понтон «на ногах» ПБУ-63. В короткие сроки  на военных судоремонтных заводах построили два буровых понтона ПБУ-63. Один работал на побережье Баренцева моря, другой – в районе Магадана. Благодаря этим понтонам мы смогли бурить на участках, ранее для нас недоступных -  на крутых прибрежных склонах, обсыхающих при отливе, и затапливаемых во время прилива…

Гецов не забыл наш давний разговор в Гремихе о создании группы для подводных инженерно-геологических исследований.  При Ленинградском гидрометеорологическом институте действовали курсы по подготовке легких водолазов. С институтом был заключен договор, и несколько  геологов, а также гидролог Юрий  Кирдис и экономист Виктор  Дворецкий, стали посещать эти курсы на Большой Охте. Из окон  полуподвальной аудитории, где мы проходили теоретический курс, виднелись кресты на могилах Большеохтинского кладбища. Кто-то мрачно пошутил, что после погружений мы туда и отправимся. Все, конечно, посмеялись. Практические занятия проводились в бассейне Училища подводного плавания имени Ленинского комсомола около Балтийского вокзала, специально приспособленном для подводных погружений. Там имелась и барокамера, в которой проверяли нашу стойкость. С собой в барокамеру мы брали хорошо надутый  воздушный шарик. На наших глазах он уменьшался до  размера теннисного мячика.

Самым большим энтузиастом подводных исследований оказался геолог Рудольф Трофимов. Это был неординарный человек. Он окончил Суворовское училище, а в армии служил в охранных войсках. Работал в институте «Ленгипротранс», который его сотрудники называли «тарантасом», получил геологическое образование и мечтал о море. Поэтому пришел работать к нам в военно-морской институт. От нашего института он ходил в дальний поход в южный океан на гидрографическом судне для изучения коралловых атоллов, не имеющих еще своей государственной принадлежности.  Предполагалось путем надстройки превратить один из них в остров и на нем устроить пункт базирования для советского военно-морского флота. Хотя с учетом тогдашней международной обстановки предприятие казалось абсурдным. В другие годы  в дальний поход на атоллы ходили от нас Олег Смородинов и Геннадий Петров. Я им, конечно, завидовал и не раз просил начальника отдела отправить в дальний поход и меня. На что он неизменно отвечал: «А кто будет выполнять производственный план на севере?». Затея с созданием пунктов базирования наших кораблей в южном океане заглохла, что было понятно с самого начала этой авантюры, но все ходившие в дальний поход собрали замечательные коллекции кораллов и раковин. Немало досталось и нашему отделу,  сотрудникам, в том числе и мне. Множество красивых кораллов был передано в Москву в качестве подарков вышестоящим начальникам. Я устроил  выставку кораллов в коридоре нашего отдела. На нее приходили полюбоваться работники из других отделов.  Постепенно выставку растащили и остались одни стеллажи…

Рудольф окончил курсы легководолазов и увлеченно занимался подводными исследованиями на объектах института. Вскоре после моего увольнения, Рудольф перешел работать в институт «Ленморниипроект», где развернулся с подводными исследованиями в полную силу. Однажды после глубоководного погружения вблизи Кандалакши  у него началось серьезное заболевание легких.  Оно оказалось неизлечимым, и буквально через  полгода Рудольф скончался. Его гроб обшили синей материей – цвет моря, которое он  любил, и из-за которого он так рано ушел из жизни. Трагически закончилась жизнь и другого участника дальнего похода – геолога Геннадия Петрова. Если Рудольф стал жертвой глубины, то у Геннадия все было наоборот. На севере он выяснял причины  наклона высоченной  металлической емкости для нефтепродуктов, но еще незаполненной. Он взобрался на нее и не заметил запорошенный снегом открытый люк,  провалился в него и  упал  на металлическое основание, ударяясь по пути падения о металлические конструкции. В течение месяца он не приходил в сознание, а потом скончался. Незадолго до кончины Геннадия умерла его жена Нонна Петрова, тоже работавшая в нашем отделе  геологом…

Если бы я писал книгу в Советское время, я  должен бы обязательно написать о роли партийной организации. Но, честно говоря, я не видел никакой роли партии, а видел роль Бориса Натановича Гецова, талантливого руководителя, крупного специалиста в области изысканий, проектирования и строительства.  Я считаю его своим учителем не только по работе, но и учителем в жизни. Например, однажды, на камеральных работах мне показалось, что мои коллеги уж больно расхлябаны: подолгу курят, где-то шатаются, за час до окончания работы уже стоят у проходной и т.д. На собрании партгруппы я предложил ужесточить режим работы, расписать его по часам, на что Борис Натанович мягко указал: «Игорь, у нас не казарма». Но когда он проходил мимо группы женщин, стоявших в шубах у выхода и ожидающих конца рабочего дня, заботливо спросил: «Не  вспотели, девочки?». После этого вопроса никто не толпился внизу задолго до окончания работы. Я устыдился своего предложения. Были еще постыдные поступки с моей стороны. Так, я последовал призыву инструктора политотдела о необходимости критики и самокритики на партийных собраниях, и стал критиковать добрейшего человека, начальника экспедиции Э.В.Апсита за то, что тот  выезжает на объекты только для раздачи полевого довольствия. Эдгар Вильгельмович ничего мне не сказал в силу своей интеллигентности, а  Борис Натанович не поддержал мою критику, и я понял, что он меня не одобряет. Были и другие мои выступления, за которые мне потом приходилось краснеть. Но тогда я  считал, что своей нетерпимостью к недостаткам помогаю работе. И все мои жесткие действия соответствовали духу времени. Ведь основными нравственными понятиями в то время провозглашались: нетерпимость, непримиримость,  принципиальность, классовая ненависть, идейность, преданность делу партии, целеустремленность. Приветствовались разные виды борьбы: с чуждыми проявлениями, с пережитками капитализма, за высокую производительность труда, за выполнение пятилетки в четыре года и т.п. А человеколюбие, доброта, терпимость, деликатность, сопереживание, милосердие, покаяние, прощение, сострадание, снисхождение, считались буржуазными понятиями…

Гецова всегда отличали терпимость, деликатность, понимание. Он пользовался огромным авторитетом среди сотрудников. Многие  стремились рассказать ему о своих личных проблемах, просили совета, и всегда находили отклик. Работал у нас бурильщиком Алексей Быковский. Он любил выпить, а после выпивки глубокой ночью звонил на квартиру Гецова и жаловался на свою жизнь. И еще он каждый раз приглашал Гецова в Русский музей, где работала жена Алексея, по специальности искусствовед. Гецов очень терпеливо выслушивал Алексея, давал советы. И не разу  не упрекнул его за ночные звонки.  Протрезвев, Алексей каялся и клялся больше не звонить по ночам, но потом все повторялось.

Гецов поражал всех своим интеллектом, обширными познаниями и удивительной трудоспособностью. Казалось, что нет области знаний, в которой бы он не разбирался. Вместе с тем был требователен к окружающим. Но требовательность его нисколько не обижала человека. Например, однажды он приехал в экспедицию, и мы просидели с ним над материалами изысканий  до трех часов ночи. Он попросил меня подготовить  геологический разрез по интересующему его направлению, и мы разошлись. В шесть часов утра Гецов разбудил меня и спросил: «Игорь, а где разрез?». «Борис Натанович, прошло только три часа, как мы разошлись!» – взмолился я.  «Разве?» — удивился Гецов и ушел. Я, конечно, сразу сел за стол, и не встал, пока не выполнил задание.

Однажды после посещения Гецовым одного из объектов нашей экспедиции, я спросил руководительницу объекта о впечатлении Гецова от ее работы. «Борису Натановичу все очень понравилось, но он сказал, что в работе не хватает какого-то серого вещества»- поделилась женщина.

В отличие от многих руководителей, Гецов говорил  литературным  и образным языком. Его выражения запоминались. Например,  когда ему предлагалось неоправданно сложное решение, он отвечал: «Далеко ходить целоваться». Если  пытались запутать – «Не намыливайте мне глаза». Неуверенным советовал: «Если кажется, перекреститесь». Лгунов он резко пресекал: «Вы все врете!». Еще он говорил: «Если подчиненный грубит начальнику, то это просто нервный человек, а если начальник грубо разговаривает с подчиненным, то этот начальник – хам». О стремлении менять установившийся порядок, говорил: «Было плохо – сделали наоборот, стало еще хуже». Когда он произносил эту фразу, почему-то мне всегда приходила в голову Октябрьская революция 1917 года. И не мне одному.  Он обладал нестандартным мышлением, и все понимали, что его заслуженное место высоко, но все также понимали, что наверх ему  хода нет.

Далее

В начало