У Ниагары я и моя "Маша"

Сначала гринкарты, а потом и гражданство США позволили нам с женой поездить и посмотреть мир. Конечно, мое инженерство позволяло это еще и материально, да и отпуск был больше.

Но сперва мы хорошо посмотрели и познакомились с нашей новой страной. Почти каждый новый город давал богатейшие впечатления. Совершенно дивными местами богат почти каждый штат: и Калифорния, по которой можно ездить годами и восхищаться, где нам посчастливилось жить, и Невада с потрясающим городом-сказкой Лас Вегасом, городом невиданного богатства, великолепной архитектуры и фантазии и одновременно безвкусицы. Город, где в роскошных казино люди получают удовольствие от того, что проигрывают баснословные суммы.

На границе Калифорнии и той же Невады находится уникальное озеро Тахо. Вы попадаете к нему за какие-нибудь четыре часа езды, включая горный серпантин, и пожалуйста – надевайте лыжи и катайтесь себе либо по проложенной лыжне среди соснового бора (но учтите, дышать трудно, высота около четырех километров над уровнем моря, это вам не Кавголово), либо, если вы – сумасшедшие, поднимайтесь на фуникулере на вершину одной из заснеженных гор и катитесь ко всем чертям. Мне это не нужно. Но именно здесь, в Скво-Вэлли происходили зимние Олимпийские игры.

Мы с Ларисой очень хотели попасть в город мира, в Нью-Йорк. И вот экскурсия по городам Восточного побережья. Одна легенда сменяет другую, тут и Филадельфия, где была провозглашена декларация о независимости Штатов, и Бостон, так похожий на Ленинград еще и тем, что все время шел сплошной дождь, и Вашингтон, где в черных костюмах, белых сорочках с непременными галстуками важно идут афро-американцы и не дай вам бог назвать их неграми – попадете за решетку. Кто бы мог из нас еще недавно подумать, что мы будем бродить по Белому Дому,  Дому Линкольна и Франклина Рузвельта, Эйзенхауэра и Рейгана. А потом – могилы генералов Гранта и Ли, жестокие противники в Гражданской войне мирно покоятся рядом. В этом и есть суть Америки.

С нетерпением и волнением мы ждали встречи с Нью-Йорком, главным городом мира с главными улицами мира: Бродвеем и Уоллстритом. Хотелось потрясения, величественности, хотелось, чтобы все ранее слышанное и виденное на малых и больших экранах, читанное многократно в книгах, воплотилось в явь. Не воплотилось, вернее, воплотилось, но не совсем так, как ожидалось. Впрочем, не только Нью-Йорк, а вся Америка немного разочаровала. Наверно, это результат детской болезни роста, в детстве все кажется и представляется бóльшим, чем на самом деле. Даже «одноэтажная Америка» оказалась не очень одноэтажной что ли, более театральной и декоративной, чем мы ждали.

Уже в США мне довелось прочитать книгу маркиза де Кюстина «Николаевская Россия». В ней де Кюстин довольно желчно говорит о декоративности Петербургских архитектурных ансамблей: «Вообще я на каждом шагу поражался здесь странному смешению двух столь отличных друг от друга искусств – архитектуры и сценической декоративности. Невольно кажется, что Петр Великий и его преемники хотели превратить свою столицу в огромный театр».

Я привожу это высказывание Маркиза лишь потому, что мое первое впечатление от одноэтажной Америки было таким же. Архитектура и градостроительство американского города (именно «города», а не городов, потому что они все похожи друг на друга, как современные спальные районы различных российских городов), как голливудская декорация к спектаклям и фильмам о диком Западе.

Американские дома и возведены как декорации, из деревянно-брусочных конструкций, обшитых фанерой или древесно-стружечными плитами. Театральность же Петербурга выражена в великолепных дворцах и городских ансамблях, в стилистическом единстве зданий на достаточно больших отрезках. И они (здания) отнюдь не представляются, точно лубочные картинки, как американские.

Прогулки по Петербургу, по Дворцовой площади, по площади Искусств, по улице Зодчего Росси, построенных с удивительной гармонией и пропорциями, поневоле воспитывали с детских лет чувство изящного.

Архитектура же Нью-Йорка и восхищает и подавляет. Восхищает полетом человеческой инженерной и строительной мысли, техническим совершенством, культурой и технологичностью строительства, практичностью и лаконичностью, а подавляет отсутствием теплоты и соразмерности. Среди небоскребов мы чувствовали себя особенно маленькими и слабыми. Нарушился масштаб личности по вертикали. Человек превращается в букашку в одинаковой степени и низкие, и высокие, по сравнению с небоскребами человеческий рост уже не имеет никакого значения. Но в  то же самое время Эмпайр Стейт билдинг, например, представлялся мне еще выше, теряющимся где-то в облаках. В этом было некоторое разочарование. Разочарование принес и легендарный Бродвей. Да, действительно,  все, как писали Ильф и Петров «Здесь электричество … заставили кривляться, прыгать через препятствия подмигивать, отплясывать. Подъезды кино освещены так, что, кажется, прибавь еще одну лампочку – и все взорвется от чрезмерного света, …но эту лампочку некуда было бы воткнуть, нет места». Поправка нужна лишь в том плане, что лампочек-то уж не так много, а вместо них уже так же дрессированно трудятся неоновые рекламы. Ну и потом, в конце двадцатого века это уже совсем не так впечатляет, как в тридцатые годы.

В целом, Бродвей тоже разочаровал: узкая, довольно грязная улица, по которой в обе стороны движется масса людей. Здесь уже никто, естественно, со встречными людьми не здоровается.  И все-таки мы с Ларисой гуляли по ней, взволнованные хотя бы тем, что на ней в разное время  бывало столько знаменитых людей.

А вот вам и доказательство. Сначала мы не поверили своим глазам: из подъезда какой-то гостиницы прямо на нашу группу туристов вышел сам главный юморист Советского Союза Михаил Михайлович Жванецкий с лукавым лицом Швейка. Мы его, конечно, обступили, стали что-то спрашивать, а моя быстрая жена стала рядом с ним и попросила Жванецкого сфотографироваться. Получив разрешение Великого человека, я их сфотографировал вдвоем. Эта фотография находится в семейном альбоме. М. Жванецкому я ее не отсылал, обиделся, наверно.

Встреча со Жванецким как бы символизировала то, что в этом городе на каждом шагу можно и нужно удивляться все новым открытиям и сюрпризам. Одним из таких сюрпризов был «Метрополитен музеум оф арт» и отдел искусства и истории Египта, охватывающий период от 3000 лет до нашей эры и до 150 года нашей эры.

Расположено это все по династиям от пятой династии до двадцать шестой и вплоть до эпохи Птолемеев, из рода которых была легендарная Клеопатра. На этом же первом этаже (втором по-нашему) расположены очень насыщенные отделы древнегреческого и древнеримского искусства, моей любви со школьных лет. Конечно же, великолепные коллекции живописи средневековья и эпохи возрождения. Хорошо представлены и конец 19-го века, и 20-ый, в том числе Пикассо, Матисс, Кандинский.

Но не это меня поразило, а скромность и простота самого музея. Уберите все экспонаты и в его стенах нечего будет делать, а только дышать огромным объемом воздуха. Уберите все экспонаты из Эрмитажа и все равно вам захочется днями бродить, разинув рот и любоваться только залами дворца.

Но, пожалуй, главным открытием для нас стало то, что Нью-Йорк отнюдь не «каменные джунгли», а «кремня и воздуха язык», как говорил О. Мандельштам. Башни из стекла и стали вонзаются в небо, как кинжалы, им не тесно, они вежливо дают дорогу и место друг другу. Поначалу кажется, что архитектура американских городов повально эклектична, но это просто многостилие, как многонациональна сама Америка. Здесь и готический стиль, и романский, и барочный, и модерн. Здесь, нет одной формы, сквозь нее проглядывают другие формы, а подойдешь ближе – и Готический собор вдруг отходит в сторону и видишь какой-нибудь стеклянный параллелепипед банка. Здания заслоняют друг друга лишь на первый взгляд, и всем хватает места, и воздуху, и людям. Но мне здесь, в Нью-Йорке жить бы не хотелось, неуютно.

Неуютно потому, что этот город – сгусток энергии. Здесь сосредоточена энергия цивилизации, энергия всего мира. Такое впечатление, что в этом городе, как на полигоне, отрабатываются новые идеи и технологические приемы, чтобы потом разлететься по всей земле.

Может быть поэтому архитектура Санкт-Петербурга воспринимается так хорошо, что она не травмирует психику и сознание человека, находится под контролем человеческого воображения. Но новые кварталы Петербурга меня тоже подавляют и меняют масштаб человека уже не по вертикали, а по горизонтали. Начисто отсутствуют пропорции между огромной шириной проспектов и высотой зданий.

Познакомившись с Америкой и ее главными большими городами (не были мы только в Чикаго), мы решились на большое путешествие в Израиль. Было это в октябре 1999 года. Лариса уже знала о своей страшной болезни, но уговорила врача повременить с операцией. Я ничего не подозревал, ни она, ни Боря, ходивший с ней к врачу, мне ничего не сказали, чтобы я не отменил поездку. Я бы, конечно, это сделал.

И вот, после однодневной, но очень насыщенной автобусной экскурсии по Лондону (мы летели через Лондон), в том числе по Кентерберийскому собору, где мы стояли над могилой Чарльза Дарвина, отлученного, как известно, от церкви, и удивлялись величию этой церкви даже в этом, мы ступили на землю Израиля, о которой мои предки писали и рассказывали истории более двух тысяч лет.

Израиль, мы с Ларисой и наши друзья Марина и Фима Блох. 1999 г.

Израиль, Лариса, Ося, сестра Тамара и я.

Я смотрел на библейское море и никак не мог решиться войти в его воды. Мне казалось все это каким-то виртуальным, что все это происходит не со мной и не сейчас. Реальными и радостными, однако, были встречи с моими племянниками, их женами, их дочерьми, Юриной вдовой – Софой, с моим двоюродным братом Осей, его женой Людой и моими друзьями Мариной и Фимой Блох, о которых я много рассказывал.

И со всей реальностью предстал перед нами Иерусалим и его неестественно яркий свет и камни с заключенным в них временем. Этого времени было гораздо больше, чем в камнях афинского Парфенона и римского Колизея. Горячий воздух, голоса людей, говорящих на языке, по сравнению с которым английский кажется родным. А говорят, что это язык моих предков, мое нутро этого не чувствовало, хоть убей. Запах кофе, цветов, фруктов, этот город, казалось, произрастал из гор. По улицам чинно двигались хасиды и совсем маленькие хасидики с большими пейсами. Вот склеп с тысячелетними стенами и чьими-то такими же старыми костями.

Здесь в Израиле еще большее сомнение стало вызывать во мне расхожее  мнение, что искусство облагораживает душу. Ирод – правитель Иудеи, один из самых жестоких правителей, каких знал мир, украшал храмы скульптурой, архитектурные памятники Птолемаиды, Дамаска, Афин, Спарты, построенных им городов: Кейсарии, Иродиона говорят о его любви к красоте, а выстроенные при нем антиохские портики, шедшие вдоль главной улицы Иерусалима, приводили в восхищение, Иерусалим был обязан ему еще и театром.

Во время поездки в Хайфу я узнал о храме бахаев, где представители всех религий молятся вместе единому Богу. Если бы я выбирал религию, я выбрал бы именно эту. Это мудро чрезвычайно и перспективно.

Кстати о Хайфе. Где-то я вычитал, что Александр Грин, описывая свои фантастические города Лисс и Зурбаган, имел в виду не Сан-Франциско, а Хайфскую бухту и сам город Хайфа.

Изъездив автобусом Израиль вдоль и поперек, что совсем не трудно, хотя И. Губерман и говорил, что Израиль – страна, маленькая снаружи и большая изнутри, я к концу поездки по Израилю стал испытывать клаустрофобию: везде границы, границы, границы. Искупавшись в трех морях, омывшись водой Иордана, мы вернулись в не менее теплую Калифорнию, к нашему Тихому океану.

Океан – это одно из потрясений, которые я испытал в Америке. Океанская волна отличается от морской какой-то особенной мощью. Океан величав, полон достоинства и презрения к человеку. Стоя подолгу на берегу океана, я  ощущаю разницу между его дыханием и бескрайностью и дыханием и ограниченностью, например, Черного моря. Океан – это такое безмерное количество воды, что не происходит ли здесь переход количества в качество? Океан мне представляется живым, нет, не потому, что в нем есть жизнь, а сам по себе он – живое биологически существо. Может быть не так, как у Станислава Лема, но, похоже, он способен чувствовать. В нем – глубина не только физическая, а философская. А кто знает, может быть тот Высший разум, которые многие предполагают где-то в космических просторах, находится рядом, наблюдает за нами, обменивается с нами информацией, накапливает ее, перерабатывает и выдает новые команды для эволюционного развития земли. А мы лишь гадим в него, раним своим вторжением, ведь это он подарил земле жизнь и тихо плещется у наших ног.

Ларисе по приезде сразу сделали сложную хирургическую операцию, и началась жизнь, полная борьбы Мы переживали и волновались за нее, а она переживала и волновалась за Била Клинтона. Америка снова показала всему миру свою способность к немедленному публичному саморазоблачению и покаянию. Но мне, бывшему жителю страны лицемерия, к покаянию и признанию ошибок не способной, кажется покаяние Америки даже чрезмерным. В этом походе за целомудрием и в унижении собственного президента перед всем миром были не только величие, но и бесстыдство и ханжество. Так бесславно закончилось для Америки тысячелетие.

После операции Лариса немного окрепла, и мы решили вновь рискнуть путешествовать. С детства я много и с интересом проглатывал книг о путешествиях. Как хотелось побывать в недоступных и экзотических краях живьем, а не по картинкам с экрана, которыми каждую неделю щедро делился Юрий Сенкевич. Особо манили таинственные острова Полинезии, такие, как Таити, Боа, Фиджи.

Мы подались на Гавайи, или иначе – Сэндвичевы острова. Это бесспорно, один из райских уголков земли. Здесь соседствует американская цивилизация с непроходимыми джунглями. Мы были на экскурсии в Полинезийской деревне, где были представлены жилища и быт всех островов Полинезии, в том числе и Таити. Коренное население – гавайцы. Цвет кожи у них – от медного до почти черного. Невысокого роста, большие глаза и плоский нос, губы чувственные. Курчавые темные волосы. Гавайцы – и женщины, и мужнины – склонны к полноте и несколько бесформенны. Я лично не разделяю вкуса Гогена, но ведь не из кого было выбирать.

Далее

В начало