1964г. Прогулкой по городу в белую ночь с разведенными мостами закончилась моя восьмилетка. Вопроса, что делать дальше, не было. Как и многие мои сверстники я дома мастерил транзисторные приемники. Занятие нравилось и было желание стать радиомастером, чтобы всю жизнь заниматься интересным делом. Поэтому путь был один — радиотехникум. Тем более, что школа со всеми ее атрибутами — дневниками, родительскими собраниями, обилием совершенно ненужных и неинтересных (гуманитарных) предметов уже изрядно надоела. Институт, куда хотела бы направить меня мама, я на своем горизонте не видел, учиться дальше не хотелось, но специальность получить надо, я это понимал. В 15 лет есть стремление выйти из под опеки родителей, принимать самостоятельные решения. Техникум был компромиссом — я буду учиться, но только тому, что мне нужно и только так, как этого хочется. Там есть стипендия, это будет еще один шаг к желанной свободе. Как и некоторые мои одноклассники, я подал заявление в ЛРТ N1.

Техникум располагался на улице Чайковского. Когда я приехал туда первый раз, внимательно рассматривал окрестности — возможно, в течение четырех лет я буду приезжать сюда каждый день. Кроме радиотехники меня интересовала архитектура. И если бы я не увлекся транзисторами, то двигался бы в этом направлении. Совсем недавно (в 1963 г.) в Ленинграде прошла выставка «Архитектура США». Мне не удалось на нее попасть — очередь, регулируемая милицией, плотными рядами тянулась от театра им. Ленинского комсомола (ныне — «Балтийский дом») до станции метро «Горьковская». С большим интересом рассматривал потом красочные проспекты, принесенные оттуда попавшими на нее счасливчиками. Небоскребы, необычные формы, Ле Корбюзье, смелый полет фантазии… Это были фантастические картины будущего, уже воплощенные, однако, где-то невообразимо далеко, на планете Земля.

5 лет назад нам дали комнату в пятиэтажке около проспекта Елизарова, до этого мы жили на 3-й Советской. Новая архитектура удивляла и не радовала — дома, как две капли воды похожие друг на друга. Никаких деталей убранства — только железобетонные коробки с большими окнами. Потом я принял эту архитектуру. Большие пространства между домами возделывались для посадок деревьев и цветов. Я увидел в этом исполнение оптимистического рефрена В.Маяковского — «Через четыре года здесь будет город-сад!». Город-сад, город будущего — вот он, здесь, возникает на моих глазах.

Надо сказать, что в те годы интерес к архитектуре был повышенный, этот вопрос касался чуть ли не каждого. 1956-ом году было принято постановление партии и правительства об архитектурных излишествах, реализация которого высвободило необходимые средства для массового строительства, которое началось в 58-59 годах. К середине 60-ых появились первые результаты этого процесса.

Итак, я приезжаю на улицу Чайковского. Это была окраина старого Петербурга, не тронутая ни реставраторами, ни советским новостроем. Невский, набережные, центр поддерживались в надлежащем порядке, а на эти места видимо средств не хватало. За Литейным мостом, на правой стороне Невы города практически не было — трубы, заводы, заборы — уныло, грязно. Экскурсионные речные трамвайчики в то время за Литейным мостом разворачивались и плыли обратно — дальше смотреть было не на что. На левой стороне город здесь тоже обрывался. Однажды я решил прогуляться от пр. Чернышевского, где заканчивалась набережная Робеспьера, вверх по течению Невы. Вскоре уткнулся в забор. Будучи любознательным и очень юным, перелез через забор и тут же оказался в окружении солдат с автоматами. Они хотели сопроводить меня куда следует для выяснения обстоятельств моего проникновения на охраняемый объект, но мне удалось уговорить их не делать этого. Тем же путем, через забор, я покинул объект.

Место, где располагался техникум, выглядело убого — прижатые друг к другу старые дома с облупившимися фасадами. Как это мрачно, и как это не похоже на солнечный город-сад с пятиэтажками, где я сейчас живу! Если бы я был главным архитектором… Вспомнил слова Н.С.Хрущева, сказанные в Америке о Нью-Йорке: «А мне здесь не нравится. Слишком мало зелени. Даже камень может стошнить».

Сейчас все выглядит здесь совсем не так — вереница дворцов, каждый из которых достоин отдельного разговора. Но тогда они смотрелись ненамного лучше, чем Константиновский дворец до реставрации, район был весьма запущенный и первое впечатление было — я попал в обитаемые трущобы со следами былой красоты. Требовалось некоторое усилие, чтобы увидеть во всем этом прекрасный замысел архитектора. Вскоре я все увидел, но сейчас говорю о первом посещении.

За мрачным фасадом здания, которое занимал техникум, открылся блистательный дворец с лестницей из белого мрамора, с огромной люстрой, с расписанными стенами и потолком. Лестница с бронзовыми амурами вела в такой же помпезный актовый зал, где располагалась приемная комиссия.

Техникум готовил специалистов по трем специальностям — радиотехника, вычислительная техника, гидроакустика. Самый большой конкурс, естественно, был на самую популярную профессию — радиотехника. На этом факультете (как и на гидроакустике) была повышенная стипендия — 37 руб. На вычислительной технике — обычная, 20 рублей. Конкурса на эту специальность почти не было, и тот, кто не проходил на престижные факультеты, мог умерить свои претензии и учиться на компьютерщика (как это стало потом называться). Как и мои одноклассники, я записался на радиотехнику.

Начались вступительные экзамены. С трудом, но сдал самый трудный для меня экзамен — сочинение. Про физику не помню, по математике экзаменатор долго-долго гонял по разным разделам. В основном я отвечал правильно (то был мой любимый предмет), но не всегда. Получил в итоге что-то положительное. «Мы еще встретимся с Вами на скользкой дорожке» — сказал напоследок математик. Мне понравились эти слова, которые косвенно говорили о том, что все будет хорошо. И действительно, с большим удовлетворением через несколько дней я увидел свою фамилию в списке прошедших по конкурсу.

После экзаменов надо было пройти то, что называлось «практика», которая заключалась в помощи строителям, выполнявшим ремонт здания. В основном это было разгребание и вынос строительного мусора. Однажды это происходило в дубовом зале — в заброшенном помещении с сохранившейся старинной мебелью. Открыв дверцу одного из шкафов, я увидел стопку сложенных картин в рамах. Посмотрел, это были портреты Сталина, ранее размещенные (вероятно) в кабинетах. Меня это удивило, прошло уже 8 лет после 20-го съезда Партии, 3 года после окончательного и резкого осуждения культа личности на 22-ом съезде, а портреты сохраняются и как будто ждут еще своего времени, чтобы вернуться на прежнее место. Года через три я услышал этот сюжет в исполнении А.Галича. Видимо, такова была общая практика.

Начались занятия. Здесь было все совсем не так, как в школе. Очень непривычным было уважительное отношение преподавателей к учащимся, обращение к нам на «Вы». Не было истеричных криков учителей на учеников, преподавателям можно было задавать любые вопросы, в том числе на темы текущей политики, которых они не сторонились, а отвечали, причем не всегда так, как это можно было прочитать в газетах. В октябре 1964-го, когда сняли Никиту Хрущева, нам откровенно говорили — мы пока не можем уверенно сказать, что происходит.

Состав учащихся тоже отличался от того, что было в школе. Здесь не было «отборной шпаны», можно было спокойно перемещаться в любом направлении, не рискуя нарваться на вымогателей или любителей драк. Стипендия побуждала серьезно относиться к успеваемости — при двух тройках за семестр она исчезала.

Нам было по 15 лет, мы только входили в жизнь, и еще не очень понимали истинную ценность разных ее проявлений. «Испытай все, и избери лучшее» — именно таким методом проб и ошибок проходило наше вхождение во взрослую жизнь, важными атрибутами которой, конечно, было то, что детям не дозволено. Курение, пьянство, карты, деньги — в нашем искаженном представлении порочное было символом свободы, формой ее проявления и формой самоутверждения. Курение в техникуме не запрещалось, но рекомендовалось только после первого курса. Конечно, мы не стали ждать еще целый год. Вскоре начали выпивать. Алкоголь тогда отпускался с 16 лет. 15-16 — разница небольшая, нам давали. Первый раз это было так. Осенью 64-го втроем купили за 1 руб. 07 коп. большую бутылку вина «Волжское» и пошли в Летний сад ее распивать. Я испытал много новых ощущений, основными из которых было преодоление запретного. Запретным был сам факт распития, запретным было место, где это делать не дозволено. Следовало избегать внимания милиционеров.. Однажды (меня в тот раз случайно не было) милиция остановила молодых студентов-пьяниц. Вызвали ПМГ, затолкали туда всю компанию. Саше Савкину места не хватило, пришлось идти в отделение пешком.

Так проводили время молодые люди середины 60-х, причем, не самые «пропащие». Начались картежные игры на деньги. Играли в перерывах, играли после занятий — собирались у кого-нибудь на квартире или где-нибудь во дворе. Иногда эти игры затягивались на всю ночь. Игры простые — очко, бура, сека. Память у меня всегда была плохая, а в этих играх она полезна. Я попробовал, проиграл осязаемую сумму и навсегда потерял интерес ко всяким играм. Остальное — пил и курил «как все».

Во время сессий мы бросали другие дела и очень добросовестно готовились к экзаменам. В знании была сила, которая давала стипендию, которая приближала свободу, которая тянула на дно. Иногда собирались на чьей-нибудь квартире. В весеннюю сессию при хорошей погоде часто приезжали на Петропавловскую крепость. Забирались на бастион (слева от главного входа), раскладывали книги, конспекты и читали, зубрили, перемежая эти занятия купанием в водах Невы.

Руководителем группы был Тихомиров Иван Васильевич, тот самый математик, что принимал у меня вступительный экзамен. Спокойный и разумный, он вызывал всеобщее уважение. Когда надо было урезонить кого-то из студентов, совершившего неподобающий поступок, он подробно и убедительно объяснял, почему этого делать не следует. При всем уважении к нашему руководителю, мы его однажды подвели. Был объявлен очередной субботник, который проводился в одном из пригородных колхозов. Субботник — дело, как говорилось, добровольно-принудительное. Т.е. формально можно отказаться, но фактически — не рекомендуется. Иван Васильевич собирает группу, говорит о субботнике и задает вопрос, на который заранее известен ответ — кто будет участвовать? Но в ответ — неожиданное молчание. После некоторой паузы достает список и спрашивает каждого лично, придет ли он на субботник? Первый по списку отвечает — нет. Далее ситуацию можно было прогнозировать — никто не сказал «Да», стадный инстинкт возобладал над другими мотивами. «Ну, спасибо», сказал он и удалился. После этого все стали шуметь и удивляться, — какого черта отказались, обидели хорошего человека. Субботники были делом привычным, они превращались в загородную прогулку с небольшой работой и большой завершающей пьянкой. Тот субботник мы так и пропустили. Конечно, здесь была педагогическая ошибка Ивана Васильевича, форма контакта «с народом» была выбрана неудачная. Но наш отказ был тоже событием неординарным. В Советском Союзе сложилась практика, усвоенная и впитанная уже не одним поколением — принимать к исполнению все команды и пожелания, идущие «сверху», безотносительно формы их изложения.

…Сейчас, спустя 45 лет, я подумал о том, что у Ивана Васильевича действительно была причина обидеться на своих учеников. Нам был бы понятен приказ, с которым спорить бы никто не стал, но он великодушно предложил выбор и услышал в ответ молчание. Позднее, в самых разных местах подобные предложения излагались исключительно в форме приказа, от исполнения которого можно было пытаться уклониться. Но это сложнее, чем дать тот самый ответ на вопрос…

Коллективное (и на этот раз независимое) единогласие проявилось однажды еще в одной форме. Нас попросили заполнить анонимную анкету с ответами на вопросы, касающиеся техникумовской жизни. Это было очень новое веяние. Удивляло все — и анонимность и откровенность. Нам долго объясняли, что при любых ответах никаких последствий не будет, что анонимность гарантирована, а информация нужна для улучшения управления, что будет всем во благо. Мы так и ответили — откровенно и анонимно. Потом узнали, что не сговариваясь назвали как самого плохого преподавателя женщину по фамилии Пиджакова, она вела у нас литературу. Быть может было в этой оценке проявление нашей специализации — литература (как наука) была для нас антиподом математики или какой-нибудь электротехники. Но объективные основания тоже были. Уроки литературы были всегда скучнейшим из предметов, и мы относились к нему как к неприятной формальности, которую надо исполнить и забыть. Это при том, что уже начинали самостоятельно читать хороших авторов и «в кулуарах» делились впечатлениями о прочитанном. Но к предмету с названием «Литература» это не имело никакого отношения. Однажды Пиджакова заболела, ее заменяла другая женщина. То, что мы услышали по этому предмету, оказалось чрезвычайно интересным. Предмет был реабилитирован, а имевшийся по отношению к нему негатив был (быть может, справедливо) перенесен на преподавателя.

Вспоминаю преподавателя электротехники (Капилевич Б.М.). Его предмет был очень трудоемкий, требующий множества вычислений. Решая задачи, я часами не выпускал из рук логарифмическую линейку. Вот, дает он задание, которое надо выполнить к следующему уроку — одну, другую, третью задачу, очень много. Делает паузу. «А чтобы жизнь не казалась медом..» — с такой приговоркой дает еще столько же. Часто отвлекался от темы занятий и рассказывал разные истории. Они не всегда были выдержаны в строгом советском ключе. В частности, от него узнал, что после войны между Москвой и Ленинградом был проложен телефонный кабель, который раньше соединял Берлин и какой-то другой немецкий город, и был изъят в порядке репараций. Спохватившись, потом долго говорил о том, что это вовсе не значит, что мы не могли такой кабель сделать сами. Рассказывал о том, что когда он был студентом, окна его (мужского) общежития оказались напротив общежития женского от какого-то института, связанного с производством тканей. Обитатели этих двух противостоящих комнат общались посредством плакатов, выставляемых в окнах. Не помню полностью сюжет, но однажды юноши обозвали девушек тряпичницами. В ответ появилась надпись «Кому — таторы, а кому — ляторы».

Один из предметов, который всегда проходил чрезвычайно интересно, был, как ни странно гуманитарный — история. Быть может не сам предмет (я сейчас не помню содержание лекций), а преподаватель, которые его вел. Это был инвалид слепой и безрукий. Когда-то в послевоенном детстве подорвался по глупости на мине, но выжил. Он часто отвлекался от темы предмета и говорил с нами, еще совсем юными, как с равными. Говорил о том, что нам было интересно слушать — о жизни, о ее проявлениях и о нашем месте в ней. Давал советы, что читать, сам комментировал то, что советовал. От него я узнал много новых имен, читал все, что он предлагал и впечатление от прочитанного оставалось долго. С его подачи, в частности, прочитал всего Ремарка. В 1965 году появились первые магнитофонные записи Высоцкого. Это был еще только «дворовый фольклор», иными словами — блатняк, но уже по этим записям он оценил исполнителя, говорил о нем, обменивался новыми записями со студентами, которым удалось где-то что-то достать. Для меня его уроки остались образцом воспитания необузданных подростков, хотя в то время я этого не сознавал.

Так проходили мои студенческие годы. Это был всего лишь техникум, но хороший техникум, он много мне дал, многому научил. В армии эти знания пригодились, я стал хорошим специалистом по радиолокационным устройствам. Потом легко поступил в институт. Но то был заочный факультет и полноценных студенческих лет, о которых с ностальгией любят вспоминать постаревшие выпускники дневных отделений ВУЗов, у меня уже не было.

13.09.2010