Стройка.

Конечно, я не помню день переезда на новую квартиру. Мне было тогда 3 года. Тот целостный мир, который собран в моей голове сейчас, начинается лет с шести-семи, не раньше. В шесть лет вид из окна был на болото и улицу Коллонтай где-то за ним. Дальше был худой лес, массив гаражей вместо Кургана и невнятные очертания построек города на горизонте. Отец говорил, что если знать, куда смотреть и тщательно вглядеться, то можно различить Исаакиевский собор. Но тогда я не знал что это такое. Да и обычная атмосферная дымка мешала разглядеть очертания.

Теплую половину года, вечерами, диск тяжелого багрового Солнца томно заваливался прямо напротив нашего окна за далекий город на горизонте. Мне нравилось смотреть на закат. В нем чувствовалась какая-то абсолютная истина, абсолютная уверенность в надежности законов природы. Вот Солнце подошло к какой-то черте, вот оно, не останавливаясь, без размышлений, без объяснений и колебаний прошло эту черту, вот оно скрылось за этой чертой, оставив ярко оранжевый свет в облаках. Еще пятнадцать минут, и облака также погаснут. И ничто не способно прервать этот могучий безмолвный процесс, идущий от сотворения мира. Возможно, именно тогда, наблюдая закат Солнца, я ощутил и понял необратимость хода времени. В точке моего текущего существования оно заходило тысячи миллионов лет подряд, сменялись только наблюдатели. Когда-нибудь и я стану частью истории, а Солнце продолжит свой круг, не обратив внимания на подмену.

Города в нашем новом районе не было. Редкие дома располагались за многие и многие сотни метров друг от друга. Справа от нашего дома город заканчивался вообще. Мы жили не то чтобы в глуши и в лесу, нет, мы жили на задворках цивилизации, где кусты и лес преобладал над ее великолепием. Но тогда у меня не было причин понимать это. Мой мир описывался небольшим радиусом от центра нашей парадной.

Мне вообще немного странно, почему сейчас я люблю Питер – мое детство прошло вдали от него. Питер (в то время Ленинград), каков он есть, я полюбил много позже. Когда построили метро, когда я стал достаточно самостоятельным, чтобы ходить по  Центру – в основном по каким-то причинам, а не из собственных побуждений. Я увидел свой город, не имея о нем никакого представления, и Город безакцептно, не прилагая никаких усилий, заставил меня себя любить. Видимо, его воля на порядки весомей моей и подчинение ей также неизбежно, как закат Солнца.

Двора у меня толком не было. Вернее, внутренний двор был, но там могли побить, поскольку наша парадная на него не выходила, а выходила она на болото, и кто в ней жил, тот считался «не местным». На этом болоте и прошла большая часть моего детства. Мы знали болото вдоль и поперек. Тропы, лужи, топи. Играли, конечно, в основном в «войну» — делились на разведотряды и представляли себя матерыми убийцами в черном обмундировании, безупречно владеющими приемами рукопашного боя и техниками метания ножей. Постоянно рисовали карты. При этом каждый считал, что его карта правильней. Потом кто-то (может — я) догадался, что во избежание разногласий, нужно просто сфотографировать болото из окна или с крыши и раздать всем фотографии. Фото, кстати, тогда было уделом специалистов. Оно требовало непростой оснастки  – фиксаж, проявитель, красная лампа, несколько кювет для реактивов, фотоувеличитель. Проявлять фото с негативов было семейным событием. Черно-белое, конечно (цветное – это высший пилотаж). Их отмачивали в ванной с холодной водой, а потом вешали на бельевые веревки для просушки. Иногда глянцевали специальным прибором в виде большого утюга с зеркальными пластинами по бокам. При этом, как и сейчас, фотографировали все.

Мы сделали фото нашего болота. Но различить в нем интересующие «квадраты» и «объекты» было невозможно. Так мы и остались с рукописными картами. Мы строили «блиндажи», разбивались на отряды «разведчиков» и договаривались о встречах в условленном месте в условленное время. Ах, да! Наручные часы – тоже была редкость. Несмотря на наше развитое чувство времени до минут, владелец часов ценился вдвойне. Также как и обладатель спичек (спички были запрещены родителями всем поголовно, без компромиссов, а зажигалка даже для взрослых была роскошью, подарком на День рождения).

А потом началась застройка. Приехали бульдозеры и за неделю распахали наше болото на корню. Мы были даже не в шоке – нас лишили воздуха. Странное дело, но ассоциировали мы все свои беды не с людьми, а с техникой, и начали вымещать свою ненависть именно на ней. Мы сливали солярку с тракторов и экскаваторов, жгли ее на кострах, засыпали в топливные баки песок, откручивали ручки управления, затыкали пластилином выхлопные трубы, прокалывали шланги и вывинчивали ниппеля у компрессорных установок. Надо сказать, один бульдозер мы действительно «подбили». Точно не помню, но, по-моему, сработала марганцовка, хотя засыпали мы в его бак много чего. Строители бульдозер так и не смогли завести, а потом его быстро начали разворовывать и в итоге он так и простоял мертвым грузом всю стройку, пока оставшийся остов не уволокли под самый занавес строительства. Для нас, пацанов, труп этой машины до конца оставался символом нашего протеста.

«Строитель» – стало для нас ругательным словом. Выражение «ты что – «строитель» -  считалось оскорблением. Увидеть «строителя» – означало «легко отделаться». «…Поворачиваюсь — а там строитель» — был типичный конец анекдота. Странно, но я не придумываю, я действительно жил среди этих понятий. Мы были детьми, они, в отличие от меня – взрослого, лучше чувствуют ситуацию.

Но воля тех, кто начал стройку не могла сравняться с волей нашего отрицания действительности. Они победили. Взяли массой, масштабом. И нам пришлось примириться с неизбежным, приспособиться, эволюционировать.

Мы начали играть в войну в недостроенных подвалах. Прыгать в снег с недостроенных этажей. Залезать на башенные краны. И, безусловно, вредить при каждом удобном случае. Мы также сливали соляру, выбивали предохранители, воровали электроды. Уже не веря в результат, мы старались вернуть наше болото или хотя бы отомстить за его исчезновение.

Стройка по нашим понятиям длилась долго и масштабно. Отстраивали целые кварталы. Она пропитала нас своим пониманием пространства-времени. Стройка имела вполне понятное начало, но конец ее был неизвестен. Внутри строительства действовали свои законы, текло собственное время. Просыпаясь в три часа ночи по нужде, я шел в сортир под палящими лучами прожекторов, свет которых не удерживали шторы. Тени машин, электросварки и поднимаемых грузов с размеренным постоянством перемещались со стен на потолок и обратно. Технологический шум врывался в открытые окна. Казалось, что я всецело погружен в это движение – не как наблюдатель, а как одно из действующих лиц.

Несколько лет назад я был на экономическом форуме в Гавани как ответственный за оборудование, которое предоставила для него наша организация. Отправляясь перекусить в близлежащий кабак, пройдя газоны с завезенной живой травой, инсталляции произведений искусства, собранные на некогда голом асфальте фонтаны, турникеты и милицейские кордоны, натыкавшись своим электронным пропуском во всевозможные системы ограничения доступа, я вдруг понял что эта ситуация доставляет мне удовольствие. Безусловно, в этом большом политическом процессе я не участвую, но быть к нему близко на шаг – уже нечто особенное. Тут решаются какие-то глобальные вопросы, протекают какие-то немыслимые капиталы, строится какое-то неведомое будущее. Большие силы замешаны в этой флуктуации материи. И тени ее движений неизбежным образом падают и проходят сквозь мою безучастную личность.

В стройке есть своя романтика. Романтика вообще есть везде, где прекращает действовать какая-то часть привычных законов, но вступают в силу законы специфики процесса. Пока идет строительство еще ничего толком не создано и не поделено, нет предписаний и строгих правил эксплуатации. Еще можно нарушать границы чьих-то (в будущем) площадей, игнорировать какие-то будущие правила, которые еще не сформировались. Еще нет крыш и все равны перед непогодой. Еще ничего нет, но кто-то уже имеет понимание цели и того, куда она приведет. Но цель сокрыта от непосвященных и обычным людям можно не брать ее во внимание. Цель – она там, далеко. А пока она не достигнута, можно позволить себе все что угодно. Например, слить соляру или стащить кирпич. Или банально, как в детстве, отлить нужду на забор. Глобальный план это не удивит и не нарушит. Силы, задействованные в процессе слишком велики, чтобы заметить подобные отклонения от норм.

Вообще, я не люблю стройку. За уничтоженное болото, за перелом привычных устоев, за игнорирование моего мнения. За лишение меня возможности наблюдать закат из-за построенных напротив моего окна домов. За усложнение бытовых взаимоотношений. Однако цивилизация постоянно находится в стадии реконструкции. В этом есть суть проявления каких-то нефундаментальных законов убывания энтропии, локального отклонения от вселенских принципов. Глупо отрицать изменения, к ним надо приспосабливаться. С каждым годом мне сложнее и сложнее это делать, но, несмотря ни на что, мне любопытно наблюдать игру теней от этого преобразования.

16.08.2012