Часть 3. Северодвинск 

3.1. «Дубрава», «Котлас» и Пармет

К нашему приходу в Северодвинск многие организационные вопросы, связанные с работой и бытом, были уже решены. Для этой цели, ещё до прихода дока, в Северодвинск выехали Миша Пармет и Ира Торхова, а также сотрудник нашего сектора Саша Карлов, который был командирован для помощи на первое время обустройства.

На второй день после всех формальностей с допусками и пропусками, придя на лаовскую сдаточную базу «Дубрава», у меня было впечатление, что Пармет, Карлов и Ира давно уже здесь работают и всех знают. Каждый из них умел быстро устанавливать контакты с людьми и находить взаимопонимание, но Пармету это удавалось просто потрясающе, а с Ирой еще и многие сами хотели установить контакты. Уже через пару недель у сотрудников базы «Дубрава», начиная от руководства и до подсобных рабочих, «Океанприбор» ассоциировался однозначно с именем Пармет, как «Азимут» или «Агат». Здесь я хочу вспомнить ещё один эпизод, который любит рассказывать Дынин. «Идут по территории базы два работника. Мимо проезжает автобус. Один спрашивает: «это «Агат» поехал?» Другой отвечает: «Нет, это Пармет».

Был только один довольно сложный организационный вопрос. Юра Докучаев, выехав вместе со всеми участниками перехода с завода в город, попасть обратно уже не мог. Оформить пропуск без справки-допуска, пропавшей у него на доке вместе с записной книжкой и деньгами, было невозможно. А Юрино детище, прибор 25, требовал ещё постоянного к себе внимания. Я попросил заняться этим вопросом Юрия Алексеевича Иванова — участника перехода и начальника сектора, в котором работал Докучаев. Благодаря телефонным усилиям Иванова, многократно звонившего в институт и объяснявшего произошедший случай, через несколько дней была получена новая справка и Юра Докучаев снова влился в наш коллектив.

Итак, сдаточная база ЛАО в Северодвинске предприятие «Дубрава» размещалась на территории судоремонтного завода «Звездочка» и являла собой небольшой судостроительно-достроечный завод. Основным местом обитания, не считая подводной лодки, для большой толпы нахлынувших лаовцев и контрагентов, была пришвартованная к пирсу плавбаза «Котлас» финской постройки. Это было огромное пятипалубное плавучее сооружение с полной собственной инфраструктурой — жилые каюты, камбузы, кают-компании, бани (разумеется финские), парикмахерские, прачечные, мастерские со станочным парком, медчасть с медизолятором, спорт и кинозал, радиоузел, собственная электростанция и т.д. Конечно же там был и свой комсостав (капитан, старпом, стармех) и экипаж. Сооружение это было несамоходное и предназначалось, как говорили, для длительного проживания лесорубов в отдаленных фиордах скандинавских стран. Такими «лесорубами» мы пробыли на «Котласе» почти два года. К нашему приходу усилиями нашей тройки было оборудовано на самой нижней палубе большое и просторное помещение, наша новая шара, и еще мы имели в своем распоряжении медизолятор в корме на третьей палубе, который был для меня и моих помощников служебным кабинетом и который мог получить только Пармет.

Изолятор состоял из двух небольших раздельных кают и коридора, в котором были ванная комната и туалет. В одной каюте рабочий стол с местным дубравским телефоном, стул, большой диван и два больших квадратных иллюминатора. В другой (комната отдыха) кровать, шкаф и большая тумба. Единственным недостатком было только наличие огромного количества тараканов, особенно в ванной комнате и туалете. Когда, зажигая свет, входили в эти помещения, то множество этих наших усатых коричневых и черных сожителей бросалось врассыпную и казалось, что шевелится палуба. И тем не менее, в условиях «Котласа» иметь такой служебный кабинет было роскошью, которой не было ни у кого из наших коллег ленинградцев и москвичей, а надводный корабль, плавбазу или подводную лодку без тараканов представить себе довольно трудно. Они всегда мирно сожительствуют с экипажем.

У этого же пирса, немного впереди «Котласа», стояла кормовая половина головной подводной лодки проекта 705. Эта лодка после совсем короткого срока эксплуатации из-за ряда недостатков, основными из которых были неисправности реакторной системы, пришла на ремонт в Ленинград, на ЛАО, где была построена. Недостатки оказались настолько серьезными, что лодку пришлось вывести из строя и на всякий случай убрать из Ленинграда её реактор. Решение оказалось очень простым. Лодку разрезали пополам, оставив носовую половину на заводе, а кормовую с реактором переправили в Северодвинск на «Дубраву». Как шутили, это была самая длинная лодка в мире — нос в Ленинграде, а корма в Северодвинске. Потом мы все заметили, что периодически около реакторной кормы несут вахту лаовские дозиметристы, замеряя уровень радиации на пирсе и даже забираясь во внутрь.

У Пармета уже был контакт с руководством сдаточной базы, с первым отделом и машинописным бюро, с отделом снабжения, а также с командованием и экипажем плавбазы «Котлас». Мне ничего не оставалось делать в дальнейшем, как только тщательно поддерживать эти контакты.

Первые несколько дней, пока не нахлынула основная масса лаовцев, мы все жили в районе Северодвинска с названием Ягры в гостинице «Двина». До завода прямого транспорта не было и часто нам приходилось довольно долго топать пешком по морозу с ветром. Столовая тоже была совсем не близко от нашего рабочего места и не столько удовлетворяла наш голод, сколько доставляла много неприятных долгих минут стояния в очереди и ругани с теми, кто лез без очереди.

Иногда нам удавалось воспользоваться заводским автобусом или забраться в автобус к нашим коллегам азимутовцам или агатовцам, чтобы быстрее добраться до столовой. В этом смысле они оказались предусмотрительнее нас и заранее пригнали в Северодвинск автобусы. Первые мои звонки в Ленинград и первые телеграммы были только с одной просьбой прислать нам автобус и такой подарок от фирмы мы смогли получить накануне нашего первого выхода в море. С первых чисел ноября большинство наших людей потянулось на праздники домой с тем, чтобы сразу после них снова оказаться в прочном корпусе.

Наше второе явление в Северодвинск совпало с приездом еще дополнительной большой группы лаовцев и нас попросили освободить не все, но довольно много мест в гостинице «Двина». Основная часть нашей команды перебралась в общежитие-гостиницу «Прибой» горьковского завода «Красное Сормово» и лишь немногим удалось устроиться в хорошей, принадлежащей флоту, гостинице «Беломорье», расположенной напротив общежития горьковчан. Территориально это было существенно дальше от «Дубравы», чем гостиница «Двина», и нам приходилось, частично пользуясь городским автобусом, ещё больше топать по морозу с леденящим ветерком,пока у нас не появился собственный автобус марки ПАЗ.

3.2. Наш быт и предвыходные события

Сразу после праздников снова собралась наша доковая команда и продолжила настроечно-регулировочные работы, готовясь к возложенной на нас миссии 1977 года и последующим швартовным испытаниям.

Постепенно к нам съезжались в различных сочетаниях комплексники с представителями специализированных лабораторий. В первую очередь мы принимали связистов и арфовцев — специалистов, аппаратура которых должна была функционировать при сдаче лодки и вместе с подсистемой шумопеленгования обеспечивать безопасность плавания.

Введением в строй тракта связи занимался Илья Дынин, в помощники к которому приехал молодой специалист техник Андрей Зеленцов (курчавый симпатичный блондин с хорошим покладистым характером, не испытывавший никакого страха перед совершенно незнакомой техникой и очень много помогавший в наших общих для всех скатовцев делах). Для окончательной настройки станций «Арфа-М»,»Жгут-М» и «Винт-М» приехали Беркуль с Ванюшкиным, Шумейко и Каленов. Приехал, заменив Толю Федорова, Виля Штремт (потомственный морфизприборовец, отличный специалист и просто симпатичный и обаятельный человек), ряды шапэшников пополнил Борис Аркадьевич Сидоров (человек не очень общительный со сложным характером), приехал ведущий специалист по самописцам Юра Долинин. Настоящим подарком для всех нас был приезд монтажника 94 цеха Гутенкова. (Женя, открытый и всегда улыбающийся, с отличным чувством юмора, готовый в любую минуту придти на помощь; виртуоз радиомонтажа, делавший самую сложную работу всегда очень быстро и качественно, играючи, с песнями, — он был всеобщим любимцем и полной противоположностью нашего переходного монтажника неразговорчивого Бори Матвеева, которого всегда ждала работа. Женя, как правило, предлагал себя для работы).

Незаметно наше присутствие на «Дубраве» стало весьма ощутимым, нас было уже человек 50-60. Параллельно с подготовкой к выходу лодки в море мы производили доработки нашей аппаратуры, которую предъявляли представителям отдела технического контроля и недавним коллегам Миши Пармета — веселому и бесшабашному В. Пирогову и серьезному, сдержанному, всегда строго одетому, с идеально ухоженными усами И. Мучнику. Окончательную приемку производил представитель нашего институтского Заказчика Е.А. Смирнов (Женя Смирнов, тогда кап.3 ранга, неутомимый рассказчик анекдотов и приключений под гитарные аккорды, участник всех наших компаний и кампаний в период швартовных и ходовых испытаний).

Примерно за полторы недели до первого выхода лодки в море приехал первый заместитель Главного конструктора ГАК» Скат» и начальник нашего комплексного сектора А.И. Паперно. Этот сравнительно короткий период после ноябрьских праздников и до конца года был чрезвычайно насыщен событиями, т.к. теперь мы вплотную соприкасались с условиями обитания на лодке, со всеми её недостроенными делами и нашими собственными недоработками. Мы оказались взаимозависимы. Кроме того, мы обживались в новых условиях быта, находились в своеобразной обстановке командировочной жизни, вынуждены были тесно контактировать в этой обстановке между собой, с нашими старыми знакомыми-лаовцами и экипажем, а также с новыми — сотрудниками «Дубравы», гостиниц и пр. пр.

Еще начиная с лаовских дней,  мы стремились строить отношения внутри нашего сборного коллектива и со всеми, с кем нам приходилось общаться, по образцу и подобию тех рабочих отношений, которые существовали в нашем секторе, созданные усилиями А.И. Паперно и В.И. Осипова. Это были прежде всего доброжелательность, порядочность, ответственность, желание идти навстречу друг другу и все многочисленные рабочие и бытовые проблемы решать в дружеской обстановке, не доводя их до конфликтов.

Значительно позже, уже после завершения скатовской эпопеи, я слышал много лестных слов об особой скатовской атмосфере от наших и не наших сотрудников, которым было с чем сравнивать. У нас сложились совершенно удивительные, дружески-деловые отношения с командованием и экипажем лодки, с работниками ЛАО и Дубравы, а потом, после перевода лодки в Западную Лицу, с работниками Группы гарантийного надзора ЛАО и нашего завода «Водтрансприбор», с Флотом. Конечно, находясь в командировочных условиях, нам нужно было в какой-то степени проявлять инициативу в установлении деловых отношений.

Довольно часто эти необходимо-деловые отношения перерастали в хорошо-дружеские. Так у меня произошло в Северодвинске в гостинице «Беломорье», а затем в Западной Лице — в гостинице «Северное Сияние», с флагманскими специалистами РТС дивизии и флотилии, с офицерами службы тыла флотилии и др. Правда, эта выстроенная пирамида лаовско-северодвинско-лицевских наших внутренних и внешних отношений была быстро и почти до основания разрушена, когда после государственных испытаний первых 4-х подсистем и передачи их личному составу, ответственным сдатчиком стал другой сотрудник нашей лаборатории, а я вернулся в Западную Лицу уже как и.о. зам. Главного конструктора. Но об этом позже. А пока мы находились на стадии строительства нашей северодвинской жизни.

С прибытием автобуса наша жизнь существенно облегчилась, стало проще и удобнее добираться до работы и обратно. Нас было больше, чем помещалось в автобус, и он делал несколько рейсов, забирая людей сначала от «Беломорья», затем от «Прибоя» и, наконец, от гостиницы «Двина». Автобус был далеко не новый, постоянно менялись приезжавшие из института водители, не было постоянного заботливого хозяина, что в зимних условиях Севера приводило к частым поломкам. И вот, кроме всех других дел, у Миши Пармета появились дела с талонами на бензин, постановкой на временный учет в ГАИ, путевыми листами и водителями. Ему также приходилось доставать запчасти и помещения для ремонта автобуса — на морозе с ветром не очень-то поремонтируешь.

Он показывал просто чудеса разворотливости и со всеми этими хозяйственными делами справлялся великолепно. Конечно, не всегда это удавалось за просто так. Иногда приходилось расплачиваться «расходным материалом», но это были «святые траты» на пользу всему нашему большому коллективу. Существовала ещё одна интересная особенность нашей скатовской рабочей атмосферы — готовность многих сотрудников, не считаясь с личным временем, придти на помощь в решении общих для всего коллектива дел. Так, большую помощь во всякого рода автобусных делах оказывал Витя Цыпкин. С благодарностью вспоминаю Толю Рачкова, Андрея Зеленцова, Володю Балаша, Валеру Максимова, Колю Витвинского, всех цеховых монтажников и механиков и много много других членов нашей северодвинской и лицевской команды, которые всегда с готовностью приходили нам на помощь.

Другая сторона нашего быта — наше жилье в гостиницах. В более менее приличной гостинице «Двина», по крайней мере чистой, мы жили под постоянным выдавлением нас прибывающими лаовцами (ЛАО по договору арендовало почти три четверти гостиничных мест), в отличной гостинице «Беломорье» проживали буквально несколько наших человек, т.к. она была предназначена прежде всего для людей в форме (гостиница флотская), а если и проникали туда, то с подпиской о выезде по первому требованию. Было там еще одно интересное обстоятельство — строгий флотский порядок, хотя весь персонал гостиницы были милые и добрые женщины. Была еще хорошая гостиница «Волна», принадлежащая судостроительному гиганту СМП (Севмашпредприятие), которая целиком обслуживала ЦКБ «Рубин» и всех представителей других предприятий, участвовавших в строительстве советских ракетоносцев, а чтобы туда просочиться прочим гражданам нужно было обладать,как минимум, министерским пропуском. Мои прежние рубиновские гостиничные контакты оборвались в связи со сменой персонала гостиницы. И, наконец, общежитие горьковчан «Прибой» — основной приют наших сотрудников — грязноватое, шумное, гудящее и поющее до поздней ночи.

В один из моих приездов на переотметку в Ленинград у меня состоялась беседа с Львом Петровичем Хияйненом, который в приказе о заводских испытаниях комплекса был очень дальновидно назначен заместителем Председателя комиссии. Мы говорили обо всем, в том числе и о нашем быте. Он-то и посоветовал мне подготовить письмо об аренде мест в гостинице «Беломорье» на имя командира Беломорской Военно-морской базы, бывшего его слушателя в Академии, контр-адмирала Симоненко и разрешил от своего имени обратиться с письмом к нему лично. Письмо, в котором институт просил 30 мест, хоть и родилось быстро, но в муках — все, что касалось вопросов оплаты со стороны института, подписывалось у Гл. бухгалтера с огромным трудом.

Сделав несколько безуспешных попыток попасть на прием к Симоненко, я решил попробовать на эту тему поговорить с директором гостиницы. Директором гостиницы была яркая блондинка, высокая, статная и красивая женщина, в разговоре с которой выяснилось, что мы земляки-ленинградцы, что наши ленинградские дома соседствуют в Купчино и мы даже нашли общих знакомых. В итоге, она пообещала мне помочь попасть на прием к Симоненко. И вот, благодаря ей, я попал к командиру базы, который, узнав, что я от Льва Петровича, одним росчерком пера зачеркнул 30, а другим написал: «Выделить 15“. Так, мы на законном основании частично вползли в гостиницу «Беломорье» и за все время проживания в ней я не помню случаев применения к нам суровых административных мер. Таковы были наши бытовые дела.

А на лодке, как и во время перехода, основными нашими рабочими местами были первый отсек и рубка гидроакустики, капсула и камера обтекателя основной антенны. Теперь, когда на лодке была постоянная вахта экипажа, наше сообщение о работах в капсуле и обтекателе носило строго официальный и обязательный характер и каждый раз в лодочный вахтенный журнал записывалось начало и окончание работ. В один из таких дней наши работы проводились в капсуле и в прочном корпусе, а обтекатель был заполнен водой (антенна замачивалась перед очередным измерением сопротивления изоляции).

Перед началом обеда я сообщил вахтенному офицеру о перерыве в работе в капсуле и мы отбыли на обед. Когда после обеда мы подъезжали к «Котласу», еще из окна автобуса мне показалось немного странным положение гондолы — она как будто бы наклонилась вперед. Перед началом послеобеденной работы все отправились в нашу «шару», а я в темпе побежал на корму «Котласа» в наш изолятор, чтобы взять нужные бумаги и успеть на диспетчерское совещание, которое проводил Башарин. Я вошел в тот момент, когда Башарин уже начал совещание с сообщения, что на лодке сейчас идет отработка системы дифферентовки. Поняв, почему мне показалось странным положение гондолы, я пулей вылетел из кают-компании «Котласа» и побежал на лодку. С криком „открыта капсула“ я «провалился» через люк в центральный пост, здорово напугав вахтенного офицера.

Мгновенно оценив ситуацию, он начал выравнивать лодку. Опоздай я ещё на пару минут на диспетчерское или не начни Башарин с того сообщения, капсулу непременно бы залило водой и никакого выхода в море не было бы, были бы крупные неприятности. С тех пор мы не только должны были сообщать об окончании работы в капсуле в центральный пост, но и сдавать её кому-нибудь из группы акустиков для задраивания крышек люка.

Огромный задел, созданный нами на переходе вселял уверенность, что мы успеем еще раз все проверить и до выхода лодки в море сможем подготовить экипаж акустической группы к практическим действиям. Начав ещё на ЛАО теоретические занятия с акустиками, мы продолжали их и в Северодвинске, которые вскоре стали подкрепляться практикой. Многие наши комплексники и сотрудники специализированных лабораторий передавали свои знания экипажу. Прежде всего практическим навыкам работы с аппаратурой комплекса надо было обучить техников-гидроакустиков и в этом деле, на мой взгляд, особенно преуспел Арнольд Вениаминович Виногор. Правда, и ученик у него был очень прилежный. К нашим заводским испытаниям мичман Козлов ориентировался в передающем тракте второй подсистемы почти на уровне его разработчиков. Учитель и ученик были очень довольны друг другом. И в каждый мой приезд в Ленинград уже из Западной Лицы я всегда привозил А.В.Виногору слова благодарности за учебу и приветы от мичмана Толи Козлова.

Полностью в штатном режиме, с электропитанием от корабельных сетей и с корабельной вентиляцией нашего комплекса мы начали работать после праздников, числа с 10 ноября. В те дни, когда наш обтекатель был заполнен водой, мы уже пробовали включать подсистему шумопеленгования, но в обстановке очень шумного берега и бухты, забитой сплошным ревом снующих буксиров, мы могли лишь сказать, что подсистема дышит, насколько её дыхание равномерно и без хрипов сказать было трудно. А вот связисты даже сумели опробовать свой передающий тракт. Правда, этому предшествовала длительная процедура получения специального разрешения на излучение от соответствующих служб заводов «Звездочки» и СМП, а также военной приемки.

Вскоре нам представилась возможность оценить и как дышит подсистема шумопеленгования в условиях близких к реальным. Башарин предупредил меня, что лодка будет заведена в специальный стенд размагничивания на середине бухты и простоит там сутки. Я сразу вспомнил,что ещё в Ленинграде, после консультаций с нашими цифровиками, мной был подписан у проектантов лодки в СПМБ «Малахит» какой-то документ, где упоминалось размагничивание лодки при каких-то сумасшедших эрстедах. На нашем обсуждении хода работ я сообщил, что будет происходить с лодкой и о том, что когда-то я уже расписался в отсутствии у нас страха перед эрстедами. Мы решили, что нам не страшен не только бумажный, но и «живой эрстед», а это мероприятие необходимо использовать с практической для нас пользой, тем более, что оно будет проходить ночь и день в воскресенье, когда бухта и расположенные на её берегах заводы, в основном, отдыхают.

Довольно легко я сумел договориться с Башариным и Русаковым о небольшой группе скатовцев, которые тоже хотели бы «размагнититься». (О том оказывает ли сильное магнитное поле какое-либо воздействие на человека никто и не думал). Нам разрешили, но предупредили, чтобы мы запаслись едой и питьем, т.к. с лодки будет не уйти, никаких буксиров на берег не будет. Своевременно мы загрузились на лодку, каждый взял что-то себе поесть, а питьевую воду я принес в 10 литровой канистре из нержавеющей стали производства Адмиралтейского завода, которую поставил в наш сейф в рубке. На ЛАО, кроме канистры, нам также сделали большой металлический закрывающийся на ключ ящик, который мы временно поставили в рубке гидроакустики и использовали его как сейф для хранения документации и некоторых измерительных приборов. В моей памяти частично стерлась информация о том, сколько же нас было и кто конкретно (м.б. и от воздействия «злых эрстедов»), но сохранилась, что был Паперно, Зелях, Новожилов, Глебов, Сидоров, Нодельман…

И вот произошло первое включение подсистемы шумопеленгования в более или менее нормальной обстановке при надводном положении лодки. Ожил индикатор, тихая заводская бухта была у нас перед глазами. Где-то далеко чапал буксирчик, где-то шумела вода, выливающаяся в бухту из трубы, где-то тарахтела землечерпалка. Мы слышали все немногие шумящие объекты в бухте и знали их пространственное положение. Кроме того, Петя Нодельман и я делали пробные включения аппаратуры контроля помех, её калибровку. Так прошли ночь и день, мы как завороженные просидели и простояли в рубке, глядя на индикатор. В лодке было очень жарко и мы частенько прикладывались к нашей канистре. Через сутки нас притащили к пирсу и автобус фирмы «Пармет» развез нас по гостиницам.

Когда после размагничивания, мы утром снова появились на лодке, то я обнаружил, что наш сейф вскрыт и замок сломан, хотя из сейфа ничего не пропало. Ни документация, ни измерительные приборы, ни канистра с остатками воды. На мои вопросы команда акустиков только пожимала плечами. Но рубка всегда закрывалась на ключ и никто кроме них в неё не входил.

Подозрение на офицеров-акустиков я отвел сразу же, а вот с нашими мичманами решил поговорить отдельно. Мне удалось их разговорить и они покаялись, что их попутал бес. Они были свидетелями нашей радости и видели, что мы неоднократно наливали из канистры и пили. Разве же мог подумать нормальный советский мичман-подводник, что наука на радостях пьёт воду? И когда мы ушли, им тоже очень захотелось отметить это событие. Опять же, они хотели, как лучше — аккуратно вскрыть замок, немножко отлить себе шила и снова закрыть, но получилось, как всегда. Сильный Толя Горбач поднажал и замок сломался. И вот после долгой и утомительной работы их ждало ужасное потрясение —  в канистре оказалась вода. Толи пообещали мне починить замок, а я — оставить этот инцидент между нами. До обеда наша антенная команда усиленно крутила ручки «мегеров» и накрутила, что надо бы еще раз осушить обтекатель и сделать последние штрихи.

Строители сказали, что к вечеру обтекатель будет сухой, но они собираются буквально завтра снимать леса с нашей антенны, очищать его от мусора и наглухо задраивать — близок выход в море. Договорились, что пару суток они дадут еще нам поработать. В этот же день перед самым окончанием работы вышел из строя прибор 25, а его разработчик Юра Докучаев, он тогда был один из команды разработчиков этого прибора, вышел из строя еще в субботу. Начав выходной день с ПРЗ, Юра уже не мог остановиться. Утро следующего дня началось с захода к нам в изолятор Юры Соболева и доклада, что «раз пошли на дело я и Рабинович».

Его доклад был протранслирован по телефону на лодку в центральный пост и, немного поговорив о делах, мы разошлись. Часа через три я снова был в каюте и вдруг в неё влетел Соболев с сообщением, что в обтекателе «вырубилось» освещение. Он был очень взволнован и я попытался его успокоить, что сейчас, мол, позвоню на лодку, узнаю в чем дело и все будет в порядке. Но Юра сказал, что все было бы не так страшно, если бы в пространстве между лесами и антенной в очень неудобной позе не остался стоять Толя Сусарин с 70-ти килограммовым экраном на спине, который в кромешной тьме невозможно поставить назад на антенну, а другого места, куда его можно было бы приткнуть просто нет. Прекрасно представив себе ситуацию, я с Юрой помчался на лодку. На объяснения, выяснения и устранение причины отсутствия освещения ушло минут 40 и все эти минуты Толя Сусарин мужественно как Атлант, держащий небесный свод, держал на своих плечах тяжеленный экран.

Спустя полчаса раздался стук в дверь изолятора и вошел Толя. На мое предложение посидеть и отдохнуть Толя ответил скромной просьбой налить ему чуть-чуть шильца. Я достал из тумбы стола наш знаменитый алюминиевый 3-х литровый чайник, стакан и неизменный запас закуски — черствый  хлеб, лук, чеснок и сказал, чтобы он сам распоряжался. Толя медленно налил половину стакана шила, добавил туда несколько капель воды и также медленно выпил. Собираясь уходить, он спросил можно ли еще грамульку. Я опять предложил ему остаться в каюте — до обеда было уже чуть более получаса. Но он только выпил еще четверть стакана, поблагодарил и ушел.

В Толе я был абсолютно уверен, я знал, что он может без последствий много выпить, тем более, что впереди был сытный талонный обед. Наши дообеденные попытки оживить докучаевский прибор результатов не дали. После обеда я ездил в город проведать Юру. На вопрос Паперно, как дела, я ответил, что Юра ещё не в форме. До выхода оставалось буквально несколько дней, и Паперно позвонил прямо Громковскому с просьбой срочно прислать кого-то ещё из разработчиков прибора 25. Через день, к нашему большому удивлению, появилась начальник отдела, в котором велась разработка прибора, Ирина Константиновна Лобанова, доктор технических наук. Следующий день Юра провел, как и предыдущие, а подготовка к выходу у нас застопорилась.

Было уже около полуночи, когда Паперно, узнав от меня, что Юра всё ещё в прежнем состоянии, предложил вместе с ним подойти к Лобановой, которую пришлось поселить в «Прибой», т.к. в «Беломорье» не было мест. Мои возражения, что уже поздно и беспокоить Лобанову не очень удобно, Паперно начисто отверг. Мы перешли через дорогу и поднялись к номеру, где жила Лобанова. Паперно был ужасно сердит. Постучавшись, мы вошли в номер и увидели Ирину Константиновну, занятую вместе с техником из группы Новожилова, прозвонкой одного из блоков прибора 25. Паперно в довольно резких выражениях обрисовал ей ситуацию, на что она, внимательно его выслушав, сказала спокойным и ровным голосом, что Юрий Михайлович Докучаев прекрасный специалист, но у него, как у каждого человека, есть свои маленькие недостатки и что завтра прибор 25 будет введен в строй.

Утром у гостиницы «Прибой» садился в автобус смущенный Юра Докучаев, а вечером заработал прибор 25!! Утром этого же дня я последний раз с Юрой Веселковым и мичманом Горбачем спустился в обтекатель, чтобы принять его после очистки от мусора и дать «добро»  на снятие лесов и заполнение его водой. Срок нашей гауптвахты заканчивался, группа Веселкова уезжала в Ленинград, но еще не прощалась с лодкой и должна была приехать к нашему возвращению после первого выхода в море, чтобы сделать контрольный осмотр антенны и замеры сопротивления изоляции.

3.3. Они были первыми

К 20-му ноября мы были полностью готовы к выходу в море. Начиная с этого первого выхода в море, мы ввели в практику, кроме еженедельных собственных диспетчерских совещаний с руководителями подсистем, проводить за день-два до выхода собрание всего нашего коллектива, на котором сообщалась цель выхода и задачи, стоявшие перед нами, окончательно конкретизировался список участников выхода и обсуждались различные организационно-технические вопросы.

Накануне выхода на лодку прибыла большая группа флагманских специалистов бригады строящихся и ремонтируемых кораблей во главе с комбригом контр-адмиралом Горонцовым. Я впервые увидел комбрига, о котором слышал очень много самых невероятных рассказов, когда он быстро взбегал по трапу на борт лодки. Это был маленького роста коренастый человек с хорошо сидящей на нем адмиральской шинелью и, несмотря на зимнее время, в очень большой фуражке с неимоверно высокой тульей.

C его появлением началась проверка лодки перед первым выходом в море. Под руководством Горонцова совершали первые выходы в море экипажи многих атомных подводных лодок — головных, серийных и опытных. На первых выходах отрабатывались морские навыки экипажа, опробовались режимы максимальных нагрузок механизмов и систем, максимальных скоростей; проводилось глубоководное погружение. Иными словами, нужно было научить лодку «ходить» и передать в действующий флот экипаж и технику «под ключ». Флагманский РТС бригады проверял готовность «Скат’а» со слов начальника РТС Славы Фролова и командира группы акустиков Ноиля Исхакова, а я присутствовал при этом как заложник от разработчиков комплекса и подтвердил готовность комплекса к обеспечению безопасности плавания. На этом первом выходе лодки в море от нас не требовались дальности и точности, но сама по себе задача обеспечения безопасности плавания была очень ответственной. Ведь режимы комплекса, которые должны были эту задачу обеспечить, не прошли ещё и швартовных испытаний и мы должны были на деле доказать, что, тем не менее, сможем обеспечить сдачу лодки!!

И вот после всех приготовлений, отчетах о готовности к выходу, проверок и вавилонского столпотворения при загрузке в прочный корпус подводная лодка впервые выходит в море. Экипаж корабля почти утроен за счет присутствия гражданских специалистов. Только нас, скатовцев, девятнадцать специалистов и один зам. ответственного сдатчика. Вместе с нами идет в море представитель военно-технического наблюдения за разработкой комплекса, ответственный наблюдающий от 14 института ВМФ кап. 2 ранга Ж.Д. Петровский (Жорж Денисович Петровский, жизнерадостный, жизнелюбивый и доброжелательный человек; он начинал офицером-акустиком в составе первого экипажа головной лодки проекта 705 и был первым оператором на станции «Енисей». Для меня он всегда был Жорж, с первого дня знакомства мы были на «ты» и с ним, одним из немногих среди военных и моих морфизовских коллег, я прошёл весь путь сдачи комплекса, начиная от Северодвинска 1977 года и до Западной Лицы 1982 года.)

Размещаемся мы, главным образом, в первом торпедном отсеке, который с этого выхода в море будет не только местом обслуживания наших приборов, но и основным местом нашего проживания на лодке. Гостеприимные хозяева, командир отсека командир БЧ-3 ст. лейтенант Толя Бойко и его заместитель лейтенант Володя Ларин, предоставляют в наше распоряжение пока ещё пустой торпедный погреб, настил верхней палубы и всю среднюю палубу, где установлены почти все скатовские приборы.

Теперь мы не только с нашими деревянными лежаками, постельными принадлежностями, личными вещами, документацией и измерительными приборами, а еще и с болтающимися через плечо аппаратами «ИДА» (индивидуальный дыхательный аппарат) — так надо, ведь мы на лодке, идущей в море, да еще впервые. Я уже устроился в торпедном погребе, но присутствие в нашем составе А.И. Паперно неожиданно обернулось для меня существенными жилищными благами по сравнению с остальным нашим народом. Как перед первым, так и перед всеми последующими выходами, когда на лодке было много гражданских специалистов, происходила утомительная процедура согласования с ответственным сдатчиком лодки Башариным нашего количественного состава, мест размещения и мест приема пищи.

Т.к. на этом первом выходе лодки в море от нашего комплекса очень многое зависело, то мне не пришлось биться за каждого скатовца, а когда я сказал, что с нами идет Первый зам. Громковского и ему нужно обязательно место в каюте и кормление в офицерской кают-компании, это было сразу принято. Таким образом, Паперно оказался в двухместной каюте (каюте-слишком громко сказано, просто четыре стены в груде столярного мусора) во 2-ом отсеке, но с одной койкой, временно закрепленной между первым и вторым этажом. После загрузки, Паперно предложил мне, как заместитель заместителю, расположиться со своим лежаком под его койкой, что я и сделал, перетащив своё барахло из торпедного погреба.

Паперно тщательно оборудовал свое лежбище и даже сделал задергивающуюся шторку. На своей койке он помещался даже сидя по-турецки, а я заползал на свой лежак, извиваясь как змей. Главной задачей этого выхода было отдифферентовать лодку, «научить» её погружаться и, что не менее важно, всплывать, а также проверить основные системы перед проведением гос. испытаний. Как только отданы швартовы включается наш комплекс, за пультом управления акустики лодки, за спиной которых два эшелона: первый — Паперно, Зелях, Новожилов и я; второй — все наши, кому удалось втиснуться в рубку.

Комбриг, прибыв на корабль, сразу скрылся в отданной ему командирской каюте и только, когда мы вышли из северодвинской бухты и прошли Никольский маяк, он появился в центральном посту. Стоя у открытой двери рубки, я увидел весьма странно одетого человека, который сидел в командирском кресле и хриплым голосом отдавал команды. Это был человек без единого намека на флотскую выправку и энергичность вбегавшего по трапу лихого адмирала. На ногах комбрига были домашние тапочки, затем следовали широкие черные сатиновые шаровары, заправленные внизу в толстые шерстяные носки. Верхняя часть туловища была обтянута старой тельняшкой, на которой кое-где виднелись дыры, и в довершение ко всему адмиральская короткая толстая шея была обмотана черным шарфом, концы которого свисали на выступающий живот. Его можно было принять и за морского пирата, и за простуженного усталого человека, уютно устроившегося в кресле.

В таком виде «бригадир» появлялся в центральном во время всего нашего первого выхода и хриплым низким голосом с множеством сочных ругательств отдавал необходимые распоряжения, как говорили — «учил ходить». А пока, в паузах между докладами из отсеков, адмирал «снимал стружку» с командира, который не знает корабля и не умеет им управлять, с ответственного сдатчика, который не умеет строить корабли, и для каждого, кто находился в ЦП, Горонцов нашел что-то, что тот не умеет делать. Увидев меня в проеме двери рубки, комбриг спросил, что я, раз…ай, здесь делаю и всего двумя словами сказал, чего я не знаю и не умею делать (возможно он был прав). Когда комбриг удалился в свою каюту, ко мне подошел Боря Башарин и cказал, чтобы я не удивлялся. Это обычная манера поведения адмирала, которую все знают и уже к ней привыкли.

Мы все еще шли в надводном положении, учили наших гидроакустиков работать с подсистемой шумопеленгования и учились сами. В это же время на лодке шла проверка её систем, мы переходили из одного полигона в другой, приближаясь к месту нашего первого погружения.

Паперно довольно трудно переносил часы вынужденного безделья, когда мы, например, просто болтались наверху и ждали «добро» на переход в другой район. Он уже ознакомился с лодкой и ему, как человеку очень деятельному, в эти периоды было скучно. В такой период скуки я однажды застал его сидящим на своей койке и выглядывающим из-за шторки. Он напоминал мне какую-то маленькую птичку, посаженную в клетку. Паперно обратился ко мне с просьбой достать несколько капель машинного масла, чтобы смазать его электробритву, которая нещадно скрежетала. Я взял его бритву и сказал, что быстро вернусь. Первым делом я пошел в нашу рубку и по пути встретил Игоря Левчина, от которого узнал, что как раз сейчас мичман Горбач смазывает приводные шестеренки штурвала наведения на пульте станции «Арфа-М».

В рубке было два мичмана — Толя Козлов, ненадолго подменивший Игоря, дремал перед индикатором ШП, а Толя Горбач сидел перед поднятой крышкой арфовского пульта и, мурлыкая что-то себе под нос, деловито опускал кисточку в бутылочку с желтоватой жидкостью и смазывал шестеренки. В рубке слабо улавливался знакомый запах шила. Я присел рядом и попросил Толю дать мне кисточку, чтобы смазать бритву. Поднеся её к бритве, я уже однозначно уловил запах шила. Оказалось, что мичман Горбач чуть-чуть перепутал и взял не бутылочку с маслом, а с канифолью, растворенной в шиле. Как могли два мичмана-подводника не унюхать родной и знакомый аромат шила, я представить себе не мог. Хорошо, что это не увидел Беркуль, Толе было бы несдобровать!

Официальных разрешений выходить наверх было не очень много, но чисто физиологические потребности более чем двух сотен душ заставляли командование закрывать глаза на самоволки в ограждение рубки, где можно было ещё заодно и покурить. На всех, кроме командования лодки и несущих вахту в центральном посту, у которых был отдельный гальюн на средней палубе 3-го отсека, было всего два гальюна — во втором отсеке на нижней палубе и в седьмом. Поэтому ограждение рубки никогда не пустовало, а когда объявлялось официальное разрешение выхода наверх, то в ограждении набивалось так много людей, что стоять приходилось лицом к лицу, но из-за дымовой завесы лица рядом стоящего было не увидать. Да ещё сквозь толпу прижавшихся друг к другу всё время сновали в самую корму ограждения и обратно те, кому было невтерпеж. Верхневахтенный офицер, кроме своих прямых обязанностей, еще и регулировал наполнение ограждения рубки.

Вторая видимая проблема присутствия такого количества людей на лодке была связана с тем процессом, который выгонял многих наверх — с приемом пищи, особенно жидкой. На этом выходе было пять или шесть(!!) смен для еды, камбуз был раскален до предела, почти без перерыва народ ел, пил и… снова ел. Когда последняя смена заканчивала завтрак, первая уже ждала команды обедать. В такой сложной обстановке мы подходили в заданную точку (глубоководная часть Белого моря в Кандалакшском заливе), чтобы встретиться с кораблем обеспечения (СКР) и первый раз погрузиться.

В центральном адмирал появился теперь уже перед самым первым погружением лодки. СКР уже ждал нас. В центральном посту была напряженная обстановка, после прозвучавшей с него на всю лодку команды: „боевая тревога, готовность № 1 подводная, погружаемся на глубину 100 метров, осмотреться в отсеках», передвижения из отсека в отсек были запрещены, все переборочные люки задраены. По готовности № 1 вся гидроакустическая группа должна находиться в рубке, поэтому в рубке было ужасно тесно и душно. Моим излюбленным местом в центральном посту, когда я хотел понаблюдать за действиями экипажа, был узкий тупичок от рубки на левый борт, где с одной стороны, прижавшись задними стенками к рубочной переборке, стояли пульты наших станций НОР-1 и НОК-1, а с другой — приборы информационной системы «Омнибус».

Центральный пост сразу наполнился докладами по громкоговорящей связи из отсеков: «шестой осмотрен замечаний нет», «первый осмотрен замечаний нет». Адмирал уже никого не ругал, а молча сидел в кресле и наблюдал за действиями командира, офицеров и мичманов, изредка отдавая команды.

В это время внимание акустиков было сосредоточено не только на индикаторе ШП, но и на индикаторе станции «Арфа-М», которая осуществляла активный осмотр акватории погружения. Одновременно мы устанавливали звукоподводную связь с надводным кораблем по простой схеме: «первый, первый я второй, как слышите, прием». Очень быстро корабль начал нам отвечать: «второй, второй, я первый, слышу вас пять баллов, прием» и т.д.

В этой напряженной обстановке мы даже не сумели как следует отреагировать на первый состоявшийся сеанс связи и приняли это как само собой разумеющееся. Периодически из рубки поступали доклады — «центральный, акустик, горизонт чист» и центральный доброжелательно подтверждал получение информации — «есть, акустик». Как-то по особому, м.б. даже тревожно, звучали доклады боцмана, который сидел за пультом системы погружения и всплытия лодки  »Шпат» и я видел, как он работает рычагами управления рулями глубины — «глубина 10 метров, дифферент на нос пять градусов, лодка погружается», «глубина 50 метров,… лодка погружается»…

Может быть особое звучание докладов боцмана было вызвано тем, что в отличие от всех других докладов, в которых не улавливались явные действия и их характер был успокаивающим (замечаний нет, горизонт чист и т.д.), его сообщения несли ярко выраженное действие (лодка погружается), которое происходило с кораблем впервые в его жизни. Погуляв некоторое время на глубине 100 метров, мы начали всплывать. И хотя корабль надводного обеспечения внимательно наблюдал за обстановкой в районе нашего погружения и всплытия, снова внимание наших акустиков было приковано к индикатору станции «Арфа-М».

Мы благополучно всплыли, напряжение спало, был дан отбой боевой тревоги, объявлена готовность № 2 надводная и комбриг, отругав командира лодки и ответственного сдатчика, удалился отдыхать.

Но первое погружение для нас не прошло бесследно. Сейчас трудно вспомнить причину, но почему-то в первом отсеке решили открыть нижнюю крышку люка, и из трубы между крышками на верхнюю палубу обрушился водопад. Во время погружения через неплотно закрытую верхнюю крышку набралось тонны две беломорской воды, которая, излившись на палубу, обрызгала верхних жителей первого отсека и устремилась в торпедный погреб, основательно подмочив наши спальные места и полностью залив все спальные принадлежности ведущего инженера Сидорова. Борис Аркадьевич ужасно разозлился, но, наверное, по большей части на себя. Первоначально на этом месте был Женя Щуко, а Сидоров уговорил его поменяться с ним или просто переехать. Пришел старпом, посмеялся и разрешил нам подсушиться в турбинном отсеке, где всегда «ташкент». Всего «Сидорова» и кое-что из наших подмоченных вещей мы притащили в 6-ой отсек и быстро высушили прямо на горячих корпусах турбин и многочисленных трубопроводах.

Затем были еще погружения и всплытия, переходы в другие районы, надводные положения с нещадной качкой, мы бегали наверху и внизу от самого малого и до самого полного хода, корабль, все его машины, механизмы и частично гидроакустический комплекс зажили настоящей морской жизнью. На протяжении всего этого выхода наш комплекс отлично функционировал, мы поддерживали постоянный акустический контакт и связь с кораблем обеспечения, мы наблюдали за далеко проходящими надводными судами, с первого же включения пришлась по душе акустикам станция «Арфа-М», обеспечивавшая погружение и всплытие лодки. Отличная работа комплекса докладывалась по инстанциям вверх (от командира группы акустиков через начальника РТС командиру лодки и комбригу, а также в радиодонесениях на базу).

В противоположность нам, у наших коллег агатовцев и азимутовцев не все ладилось. И если первые были, вообще, ещё очень далеки от решения каких либо конкретных задач, то у вторых происходили досадные сбои в определении наших координат и мы иногда «шли» по Гудзонову заливу, а иногда в подводном положении продолжали идти уже по просторам Канадской тундры.

Но не только наш комплекс обеспечивал этот выход, мы сами тоже помогали лодке произвести проверки дифферентовки и кренования, перетаскивая из носа в корму и с левого борта на правый тяжелые металлические болванки. Конечно же, мы изыскивали любую возможность, чтобы в максимальной степени проверить комплекс. И хотя наши «Куплеты» и «Обухи» были еще впереди, этот и последующие выходы в декабре 1977 года дали нам огромный практический материал о работе комплекса в реальных условиях. Приближалось окончание этого тяжелого и напряженного восьмисуточного первого выхода лодки в море и на одном из обсуждений наших дел родилась идея попросить командование лодки дать нам возможность персонально, не совмещая с лодочными делами, поработать по обеспечивающему нас СКР’у.

Я отправился «договариваться с таможней». Перед тем как идти к комбригу командир, глядя на меня своими хитрющими глазами, спросил: «а не подведете, ёбть, Борис Владимирович?» Я не понял, кого и почему мы подведем, но громко сказал: «никак нет, Сергей Иванович» и тихо добавил: «ёбть». Наша просьба была удовлетворена, но почему-то по лодке было сделано сообщение о проведении испытаний комплекса «Скат».

Поскольку никаких схем взаимного маневрирования не было, мы выбрали самый простой и понятный вариант, который и был по радио передан на СКР. Корабль должен был удаляться от нас в сторону Кандалакши, меняя скорость хода через определенные промежутки времени. В назначенное время лодка погрузилась и мы начали работу. СКР удалялся, а мы как маятник ходили взад и вперед, делая циркуляции и меняя угловое положение к направлению движения надводного корабля. С первого момента работы наши акустики держали уверенный контакт с кораблем, докладывая на ЦП о всех изменениях его скорости хода. Это была наша первая непосредственная работа по надводной цели в реальных условиях. СКР удалялся, но все время присутствовал на нашем индикаторе.

Почти одновременно в ЦП раздались два доклада — штурман доложил, что по его прокладке СКР подошел к боновым заграждениям на входе в Кандалакшу, а акустик, что цель застопорила ход. Хочу отметить, что, начиная с этого первого выхода лодки в море и до полного завершения скатовских испытаний, мы отлично взаимодействовали со штурманской службой (БЧ-1) лодки и её командиром капитан-лейтенантом Юрой Сазоновым. Мы всплыли, связались по радио с кораблем, от которого получили подтверждение докладов нашего штурмана и акустика. И хотя у нас не было точных данных ни о гидрологии в этом районе моря, ни об уровне шумности цели, ни об уровне собственных помех, дистанция, на которой акустики обнаруживали СКР, особенно на его самом малом ходу, говорила о больших возможностях комплекса.

Это был наш первый успех, наш первый триумф в длинной цепи маленьких и больших побед и, конечно же, неудач на пути сдачи опытного образца комплекса, который произвел огромное впечатление на военных и всех гражданских специалистов, находящихся на борту, включая нас самих. Мы получили поздравления от командира лодки, от находившихся на борту Гл. технолога ЛАО В.И. Водянова (в то время он координировал от 1 ГУ МСП все работы по испытаниям лодки) и зам. Гл. конструктора лодки С.Н. Хорюшина, от многих офицеров, от наших коллег азимутовцев и агатовцев. Совершенно особым образом отметил наш успех комбриг. Следом за командой «выход наверх разрешен» по всей лодке раздался хриплый голос адмирала: «Первыми выходят скатовцы». Такое поощрение надо было, действительно, заслужить.

Наше самое глубокое погружение в тот выход мы совершили на глубину 150 метров за день до возвращения домой и довольно долго шли под водой. Это было 27 ноября 1977 года. И надо же было так случиться, что это совпало с моим днем рождения, и тогда же произошла моя близкая встреча с комбригом. Сначала мои товарищи, скатовцы, тепло поздравили меня, вручили подарок и зачитали шуточное поздравительное стихотворение, написанное на бланке Боевого листка с автографами всех наших участников выхода. Этот Боевой листок мне очень дорог и его подлинник я храню до сих пор.

Затем я был вызван в центральный пост. В центральном, кроме несущих вахту членов экипажа, находилось командование лодки, много свободных от вахты офицеров и мичманов, наши гражданские коллеги. Так уж получилось, что на лодке отмечали, если я не ошибаюсь, первый день рождения одного из участников первого её выхода в море. Меня поставили рядом с командиром, который взял в руку микрофон и все отсеки узнали, что «представителю ЦНИИ «Морфизприбор» Теслярову Борису Владимировичу сегодня, ёбть, исполнилось 37 лет…»

После вручения удостоверения о нахождении на глубине 150 м с градусами и минутами северной широты и восточной долготы, скромного военно-морского подарка-тельняшки, банки вяленой воблы, банки компота и банки сгущенки командир сказал, что теперь я должен обязательно представиться комбригу, для чего нужно «взять с собой» и идти в командирскую каюту, где комбриг отдыхает. Выполнив напутствие командира, я отправился во второй отсек, подошел к командирской каюте и, как водится на флоте, произвел одновременно три действия: постучал в дверь, произнес: «Прошу разрешения» и вошел. В каюте был полумрак, адмирал лежал на койке на спине с закрытыми глазами, его выступающий живот мерно колыхался в такт с шумным дыханием.

Не зная что делать дальше, я решил уже выйти из каюты, но в этот момент услышал хриплый голос: «Какого х..а приперся». Я выпалил: «Виктор Васильевич, прибыл по случаю дня рождения», забыв назвать себя. Адмирал приподнялся на койке и попросил меня подойти. Я подошел, комбриг притянул меня к себе, приобнял и прохрипел мне в ухо:»Боренька(!!??), у тебя есть что-нибудь с собой?» Я достал свою фляжку, а Виктор Васильевич, указав на стаканы, стоявшие на столе, сказал: «Наливай». Мы выпили по чуть-чуть за мой день рождения, закусили черствой горбушкой хлеба с чесноком, которые лежали в ящике стола и с чувством выполненного долга я оставил комбрига отдыхать дальше.

Но на этом мой день рождения не закончился. Я был снова вызван по громкоговорящей связи в центральный. Когда я вошел, командир БЧ-5 Валера Андронов своим негромким голосом сказал, что меня к телефону и указал на лежащую трубку. (Когда лодка, стояла у пирса, то с берега на нее подавалась телефонная связь. Телефон стоял в центральном посту и мы часто им пользовались, его не убирали и когда мы ходили в море). Я взял трубку и сказал: «Алё», которое утонуло в раскатах смеха всех в ЦП присутствующих. И на этой шутке меня ловили многократно.

Это был запоминающийся выход, на котором мы отлично справились с задачей обеспечения безопасности плавания подводной лодки. За все время нахождения в море в работе комплекса не было ни одного сбоя. Первый выход лодки в море запомнился мне ещё одним эпизодом, непосредственным свидетелем которого был я. Перед самым входом в заводскую бухту я находился в ограждении рубки. Там же находилось командование лодки и офицеры бригады строящихся кораблей во главе с адмиралом Горонцовым, который снял с головы зимнюю адмиральскую шапку и бросил её в море. Это был своеобразный ритуал Виктора Васильевича, которым сопровождался каждый первый выход в море подводной лодки под его руководством, каждое первое возвращение. Адмирал отдавал дань морю. Об этом ритуале было известно офицерам подводной лодки, и верхневахтенный офицер сразу сделал сообщение: «Внизу, записать в вахтенный журнал. Адмирал Горонцов отдал дань морю, зимнюю шапку». Когда мы вернулись на базу, из Северодвинска полетела самая короткая служебная телеграмма, которую я видел за все годы работы. К сожалению, копия, которую я хранил долгие годы, куда-то затерялась. Но помню я её дословно.

Два адреса — Москва Рубка 10 Свиридову и Ленинград Вега Громковскому,
две подписи — Водянов и Русаков,
два слова — Скатовцы молодцы.

И в заключение этой главы я хочу назвать тех скатовцев, которые тогда были на выходе. Не знаю по какой причине, но на этой лодке даже спустя почти 5 лет после её первого выхода в море ни в одном из отсеков не были установлены памятные мемориальные доски с выгравированными именами тех, военных и гражданских, кто были первыми, как это обычно всегда делалось. Но если бы такие доски были, то в торпедном отсеке среди фамилий экипажа, военных и гражданских специалистов были бы следующие наши фамилии:
Беркуль, Ванюшкин, Гурин, Гутенков, Глазов, Докучаев, Емшанов, Зелях, Зеленцов, Кокошуев, Королев, Новожилов, Нодельман, Паперно, Сидоров, Смола, Тесляров, Черняев, Штремт, Щуко.

3.4. Чупа-губа, Сосновая, Умба…

В декабре мы были участниками ещё двух выходов в море уже на государственные испытания лодки. Перед нами стояла всё та же задача — обеспечение безопасности плавания, а корабелам нужно было успеть провести основные испытания лодки и подписать акт приемки ещё в этом году, несмотря на то, что времени оставалось очень мало и Белое море должно было вот-вот «встать» — северная зима «закручивала гайки».

Уже на обеих этих выходах нас выводил в открытое море и встречал на входе в Северодвинскую бухту ледокол. На лодке теперь присутствовала госкомиссия во главе с её председателем контр-адмиралом Н.С. Борисеевым и было все также много гражданских специалистов. Работа шла круглые сутки (на кораблях в море по другому и быть не может) и очень интенсивно.

На втором выходе у лодки были две основные задачи — измерение физических полей, в том числе акустического поля, и глубоководное погружение. К нашему обеспечивающему испытания СКР’у добавился еще буксир с «Дубравы», которому приходилось часто бегать в Северодвинск то за нужным специалистом, то за нужными бумагами и т.п., а во время глубоководного погружения должна была добавиться подводная лодка проекта 667БДР с г/а комплексом «Рубикон» на борту, которая выходила на свои собственные испытаниями.

Во время замеров акустического поля мы решили произвести первую калибровку аппаратуры контроля акустических помех и выставить нулевое значение, относительно которого будут происходить все дальнейшие измерения. Поэтому в нашей команде появился руководитель группы одного из секторов акустического отделения, в котором велась разработка этой аппаратуры, к.т.н. Г.И. Усоскин (Герман Усоскин, в работе и жизни такой же стремительно-энергичный с мгновенной работой мысли и мгновенной реакцией, как при спуске на горных лыжах). На этом и последующих выходах мы продолжали осваивать наш комплекс и помогали осваивать его группе гидроакустиков.

Из двух офицеров наиболее быстро всё схватывал и запоминал командир группы Ноиль Исхаков, но он не заставлял себя особенно углубляться в получаемые знания и они носили у него несколько поверхностный характер, хотя акустик он был отличный. Игорь Левчин был не так быстр, осваивал комплекс медленней,но более основательно и углубленно. Возможно, это определялось их разделением обязанностей и Левчину как инженеру-акустику нужно было более глубоко» влезать» в технику, чем командиру группы Исхакову. Среди мичманов лидировал Толя Козлов, который хотел знать всё, а Толя Горбач был большой лентяй и ничего особенно знать не хотел. Очень часто нашим внимательным слушателем был начальник РТС Слава Фролов. На втором выходе моя жилищная «малина» кончилась и я, как все, жил в первом отсеке, в торпедном погребе, но вместе с ответсдатчиком лодки и сдатчиками других систем продолжал кормиться в офицерской кают-компании.

Этот выход запомнился суточной стоянкой в надводном положении в Чупа-губе Кандалакшского залива, где проходили замеры физических полей лодки. А недалеко от поселка Чупа на берегу моря, как говорили, находилась международная биостанция и ученые биологи из Англии, Японии, Франции, Америки и др. стран с интересом разглядывали нас в бинокли и подзорные трубы(!?).

Наиболее важным для нас, скатовцев, было измерение акустического поля корабля и одновременно первая калибровка АКП. Эти измерения производились специально оборудованным судном ГКС (гидроакустическое контрольное судно). Было решено, что для обеспечения связи и одновременно за наблюдением за измерениями на ГКС отправится представитель нашей военной приемки Е.А. Смирнов. Когда в район пришел ГКС, наш командир очень быстро договорился с командиром ГКС и с него был спущен катер («маленький»), который и забрал Женю Смирнова.

Между нами быстро установилась звукоподводная связь. В числе многих режимов движения лодки при измерениях был и особый режим «тишина». Работали только основные машины и механизмы, обеспечивающие жизнедеятельность лодки и экипажа, запрещалось всякое передвижение по лодке, открывание дверей постов и кают, открывание крышек переборочных люков, запрещались любые удары и стуки, включая стуки ложек о тарелки и миски. Именно такой режим соответствует минимальному внешнему акустическому полю лодки, а также минимальному собственному уровню акустических помех и является наиболее благоприятным для работы системы шумопелегования, установленной на борту.

Неоднократные ныряния под ГКС на различных режимах движения прошли успешно, также как и первая калибровка аппаратуры контроля помех. Этому способствовала пятибальная звукоподводная телефонная связь, которую мы поддерживали с Женей Смирновым. Когда, закончив работу, мы всплыли и велись радиопереговоры с ГКС, Женя раздобыл у кого-то из экипажа ГКС гитару и устроил нам настоящий концерт с борта ГКС, лишний раз доказывая отличное функционирование звукоподводной связи. На этом выходе Женя к нам больше не вернулся и с ГКС ушел в Северодвинск. Теперь нам предстояло глубоководное погружение.

Правда, в Белом море нет глубин, где мы могли бы погрузиться на предельную рабочую глубину, но есть одно местечко в Кандалакшском заливе, где можно нырнуть на 300 метров. Туда мы и пошли. Если мне не изменяет память, это в районе губы Сосновой со стороны Кольского побережья Кандалакжского залива, где находится поселок Умба. Придя в район, мы стали ждать наше обеспечение.

Первым пришел буксир и пока мы ждали остальное обеспечение был организован поход на буксире в Умбу за рыбой. В этом поселке был большой рыбзавод, поставлявший деликатесные породы рыб по т.н. спецзаказам. Поскольку приобретение деликатесов происходило за «лодочную валюту», посторонних глаз должно было быть как можно меньше и никто из науки допущен на буксир не был.

Через некоторое время командир сообщил нам, что обеспечивающая лодка и СКР уже находятся в полигоне и нужно установить с ними звукоподводную связь. С СКР мы очень быстро установили надежную связь, а наши попытки выйти на связь с лодкой результата не дали и мы, чтобы отбросить всякие сомнения по поводу внутриведомственных интриг (чей тракт связи лучше — серийного «Рубикона» или опытного «Ската»), решили на БДР подсадить нашего человека. Но мы не располагали резервом среди нашего состава, тем более среди связистов. И тут кто-то вспомнил, что в Северодвинске нас ждёт М.Х. Зильберг (Макс, можно сказать Главный конструктор гермоблоков капсульной группы аппаратуры, мягкий и тактичный человек, надежный и заботливый товарищ. Участник докового перехода, страстно преданный делу, он предлагал остаться в капсуле на первом выходе лодки в море, чтобы на самом себе прочувствовать в каких условиях будет работать аппаратура и убедиться в правильности конструкторских решений. И это его предложение было абсолютно серьёзным), который после каждого нашего возвращения сразу же нырял в капсулу и проверял состояние капсульной группы аппаратуры и условия её работы.

И хотя сама по себе идея капсулы была впервые реализована в ГАК «Рубикон», конструкция капсульной группы аппаратуры в виде гермоблоков реализовывалась в практике гидроакустического приборостроения впервые в нашем опытном образце. Зная серьезное отношение Макса к делу и его постоянную готовность выполнить любое поручение, эта идея была сразу же одобрена и я пошел договариваться с Башариным о доставке сначала к нам,а потом на БДР Макса. Очень скоро, с очередным рейсом буксира в Северодвинск и обратно, в нашей команде появился Макс. Ко всем его положительным качествам у Макса была ещё и хорошая дикция. Пробыв у нас около суток, Макс получил необходимый инструктаж у связистов и опять с помощью буксира был снят с нашей лодки и доставлен на БДР. Конечно, это было простым совпадением, случайностью, но с приходом Макса на БДР наладилась связь. Всё было готово к глубоководному погружению.

Итак, мы должны были погрузиться на 300 метров. Перед погружением командир обратился по громкоговорящей связи ко всем гражданским специалистам с объяснением, что будет происходить на лодке и как мы должны себя вести. Главное в нашем поведении было оставаться на своих рабочих или спальных местах, категорически запрещалось всякое передвижение по лодке. Опять была боевая тревога, готовность № 1 подводная, но отличалась она от всех других тем, что все переборочные люки и двери всех постов и кают были открыты. Делалось это для того, чтобы избежать возможного заклинивания люков или дверей от сильного гидростатического обжатия корпуса лодки.

Погружение началось. Этот маневр застал меня в рубке гидроакустики и опять я слышал доклады боцмана о том, что лодка погружается. Но когда на глубине 200 метров стали слышны легкие потрескивания корпуса корабля, доклады боцмана стали мной восприниматься не просто по-особому, а очень даже тревожно. А наши акустики успокаивали ЦП чистым горизонтом и пятибальной связью с кораблями обеспечения. Потрескивания слышны были и при дальнейшем погружении до трехсотметровой глубины и являлись следствием гидростатического обжатия корпуса и забортной арматуры.

Пробыв положенное время на глубине, мы всплыли, а обеспечивавшие глубоководное погружение буксир и СКР тут же покинули нас. Первое глубоководное погружение лодки прошло успешно. Теперь наступил черед поздравлять проектантов корабля и строителей и, безусловно, экипаж за четкие и абсолютно правильные действия при таком ответственнейшем маневре.

Но цепь случайных событий была продолжена. Как будто фортуна решила способствовать только нам — после глубоководного погружения опять прервалась связь с лодкой БДР. Мы дождались всплытия БДР и по радио узнали, что у них на борту имеют место неисправности в системе энергоснабжения и они возвращаются в Северодвинск. Что было бы с нашим «резидентом» на этой лодке, если бы там всё было в порядке, можно только гадать. Известны случаи, когда в таких ситуациях наши люди оставались «пленниками» и вынуждены были путешествовать с лодкой до окончания её собственных работ. В этот раз мы пришли почти одновременно в Северодвинск, но у Макса возникли серьезные проблемы со службой режима и охраны на СМП. Ведь уходил он в море с «Дубравы», а пришел на СМП, без всяких пропусков и допусков. Но все разрешилось благополучно, Макса выпустили с СМП и мы встретились в гостинице.

Этот и последующие северодвинские выходы лодка совершала уже без комбрига Горонцова, а в сочиненной кем-то из лаовцев большой поэме о сдаче головной лодки были истинные и шуточные слова, посвященные Виктору Васильевичу:

«Мы погружались у Сосновой.
Учил ходить нас Горонцов.
Тому учению основой
Был голый мат, без лишних слов».

Следующий выход был самым длительным в 1977 году и продолжался 12 суток. Лодка поочередно сдавала свои задачи, а мы наравне с акустиками несли вахту в рубке перед пультом и находились в постоянной готовности устранять возможные неисправности (комплекс всё еще не был укомплектован возимой частью ЗИП’а).

На этом выходе нас ждал сюрприз с пересадкой в море на буксир примерно на полсуток и возвращение назад на лодку. Проходила испытания корабельная система жизнеобеспечения «К-2000» (или 200), рассчитанная на присутствие на лодке, в основном, только экипажа. Какое бы спокойное море не было, процедура по пересадке людей всегда очень опасна, а в декабре Белое море редко бывает спокойным!

Нам оставалось еще трое суток напряженных лодочных испытаний, в числе которых была имитация торпедных стрельб и проверка мореходных качеств лодки, когда совершенно неожиданно на море установилась почти штилевая погода и полный цикл мореходных испытаний лодка не прошла. Нужен был небольшой шторм, чтобы в надводном положении лодку бросало, швыряло, накреняло, заливало водой и оголяло гребной винт.

А пока мы неторопливо шли в надводном положении, ограждение рубки было почти пустое и лишь изредка появлялись желающие покурить или пройти в самую кормовую его часть. Верхнюю вахту нес помощник командира Володя Хияйнен. Когда было не очень много народа наверху, мне разрешали постоять на мостике или посидеть на крыше ограждения при поднятом козырьке. В очередной раз налюбовавшись морскими просторами и незабываемой картиной омывания носовой части лодки пенящейся водой, я собрался вниз, а помощник продолжал нести вахту, сидя на крыше перед поднятым козырьком. Уже у самого люка я случайно бросил взгляд на мостик и увидел, что козырек начал медленно закрываться и в это же время услышал, как закричал по трансляции вниз Хияйнен. Козырек остановился почти коснувшись его колен. В толстых меховых брюках, в свитерах и канадке Володе уже было бы не пролезть вниз в уменьшающуюся щель и не вытащить ноги на крышу ограждения. А козырек закрывается очень плотно с большим гидравлическим усилием. Кто-то нажал не на ту кнопку…

Прождав сутки у моря плохой погоды, Председатель, довольный всеми другими результатами, принял решение идти домой, а эти испытания, как и некоторые другие лодочные, напрямую зависящие от функционирования в штатном режиме гидроакустического комплекса и БИУС, переползали на следующие годы… Перед входом в Северодвинскую бухту мы долго стояли и ждали пока ледокол несколько раз расчищал нам путь и готовил место у заводского пирса для долгой стоянки до следующей навигации 1978 года.

Заканчивался 1977 год, лодка прошла запланированные госиспытания, которые наш комплекс обеспечил безотказным функционированием. Официально, по документам подписанными Государственной комиссией по приемке, 28 декабря 1977 года головная подводная лодка проекта 671РТМ зав.№ 636 была введена в строй и получила тактический номер К-524. На Новый год мы уезжали домой в Ленинград.

3.5. Год 1978

Январь нового 1978 года начался для меня с возвращения уже 3 января в Северодвинск и знакомства с новым капитаном «Котласа». От командования «Котласа» во многом зависели наши условия работы и поэтому мы всегда старались поддерживать хорошие отношения. Новым капитаном был бывший старпом с точно такой же ещё одной дубравской плавбазы «С-221» или, как её называли, «эска», Николай Хацкевич (небольшого росточка, неопределенно-среднего возраста, щупленький, не очень разговорчивый, почти всегда злой и, вообще, не такой симпатичный, как бывший флотский офицер Старостин, который остался на «Котласе» старшим помощником).

Пармет находился пока в Ленинграде для решения жизненно важного автобусного вопроса, т.к. наш автобус в самом конце года был отозван в институт, а Ира Торхова должна была решить личные дела, связанные с переводом своего сына на учебу в школу Северодвинска. Мне же предстояло принять участие в окончательном согласовании графика дальнейших работ на лодке с учетом подготовки и проведения наших швартовых испытаний (мероприятие «Куплет-1»), который был ужасно запутанно еще в конце декабря в «первой редакции» составлен ответственным сдатчиком лодки, а также подготовить «плацдарм» для развертывания работ по комплексу.

Башарин, несмотря на большой опыт сдачи лодок, мог любой простой вопрос так запутать, что трудно было даже понять, о чем, вообще, идет речь. Возможно, что это и был высший судостроительный профессионализм. В той же сдаточной эртээмовской поэме, о литературных достоинствах которой можно спорить, как и об этих моих воспоминаниях, были слова посвященные и Башарину, которые очень точно его характеризовали:

«И чтоб дымок испарин клубился бы над каждым лбом
Был ответсдатчиком Башарин поставлен на заказе том».

Вместе со мной выехал в Северодвинск руководитель группы конструкторского сектора Макс Зильберг. Он был не только конструктором капсульных гермоблоков, а также автором идеи заливки кабельных разъемов капсульной группы аппаратуры и переходных муфт сильпеном (герметизирующим пеноообразным полимером) и прежде, чем эровцы должны были начать эти работы в капсуле, Макс настоял на проведении натурного эксперимента, подтверждающего правильность идеи предохранения от конденсации воды в разъемных кабельных соединениях в условиях высокой влажности воздуха в капсуле.

Макс должен был составить методику проведения испытаний, согласовать её, провести испытания и оформить протокол. Приезд наших специалистов и полное развертывание подготовительных работ к проведению мероприятия «Куплет-1» всего комплекса мы планировали где-то после 15 января. Так, в начале января мы оказались вдвоем, я и Макс, в Северодвинске. Нам повезло и мы устроились в гостинице «Двина» в уютном двухместном номере. Можно было, конечно, жить и в «Беломорье», но без автобуса было слишком далеко добираться до работы. Как любил говорить Паперно, мы начали работать по собственным планам.

Макс вместе с монтажником эры заливал различного типа «голые» и с распаенными кусками кабелей разъемы, определял оптимальное количество сильпена для каждого типа разъема, мочил их в кастрюле с водой и через каждые сутки измерял сопротивление изоляции между контактами. Иногда и я участвовал в этих делах, т.к. моя непосредственная работа продвигалась с трудом.

Надо сказать, что у Башарина была очень тяжелая задача увязать лодочные интересы в части её достройки и устранения большого количества замечаний Госкомиссии с нашими работами, работами азимутовцев и агатовцев. И хотя мне нужно было согласовать только главные моменты подготовки и проведения испытаний, завод требовал буквально по дням расписать, когда нам нужна будет капсула, когда 1 отсек, когда можно на «Скат» не подавать питание, когда нам не нужна будет вентиляция и т.д.

Тогда, в конце года, мы все думали, что с января лодка будет отдана «наукам» и уж как-нибудь мы сумеем на ней разойтись. Но действительность внесла свои коррективы — лодочных дел был непочатый край, и опять нам предстояло ловить моменты для наших работ. Когда мы зашли в тупик с согласованием графика, зам. Главного конструктора лодки Сергей Хорюшин подкинул предельно простую идею, многократно проверенную на практике. Обращаясь к конфликтующим сторонам (к представителям науки и к Башарину) со словами: «черепа (всех представителей науки Cергей называл всегда «черепами» и любил также употреблять это слово применительно к любому сообществу, которое должно было принять какое-либо решение), надо написать одну фразу о том, что конкретно взаимная увязка работ уточняется по месту». Ох уж это волшебно-спасительное «уточняется по месту»! Облегченно вздохнув, мы написали эту фразу и график был подписан. Последние слова нашего «Куплета-1″ мы должны были «пропеть» в середине мая, ближе к началу навигации на Белом море.

У Макса дела шли нормально и уже в 10-х числах января он подготовил протокол испытаний, который и был подписан нами, «Малахит’ом» и предприятием ЭРА. Макс ещё оставался на несколько дней в Северодвинске, чтобы проконтролировать работу эровских монтажников. Жил я с Максом душа в душу, думаю, что с ним по другому просто невозможно. Все бытовые проблемы Макс совершенно добровольно взял на себя. Обедали мы в заводской столовой, а закупкой продуктов, приготовлением завтраков и ужинов занимался Макс. Если он освобождался раньше меня от рабочих дел, то каждый раз спрашивал нужна ли его помощь в чем-нибудь, а если и уходил, то шел в магазин и готовил к моему приходу ужин. Когда я приходил в гостиницу, в номере меня ждал Макс и стол был уже накрыт. Вставал он раньше меня и готовил завтрак. Его заботы простирались на все сферы нашей жизни, и он никогда от них не уставал. В первые же дни нашего январского бытия Макс сказал, что мы не должны забывать и о культурной программе в наши выходные дни и в свободное вечернее время. Я помню, что он вытаскивал меня несколько раз в кино и на выставку работ архангельских художников в Дом культуры на Яграх. Особенно мне запомнился поход в этот же Дом культуры, где Северодвинский театр драмы давал «выездной» спектакль по пьесе Эдуардо де Филиппо «Цилиндр». В зале было человек 15-20, не больше. Мы с Максом сидели во втором ряду, и первый и последний раз в жизни у меня было ощущение, что артисты играют специально для меня. И сама пьеса была великолепна, и артисты очень старались. Мы аплодировали им до боли в ладонях, и Макс очень сожалел, что у нас не было цветов.

В середине месяца из Ленинграда пришел автобус с нашим водителем Юрой Беловым, а следом за ним приехал Пармет и начался массовый заезд скатовцев. Уезжал только один Макс, полностью и отлично выполнив свою миссию на опытном образце комплекса.

3.6. Первые дни

День ото дня наша команда увеличивалась, постепенно собирались комплексники и специалисты почти по всем приборам скатовских подсистем. Начиналась серьезная подготовка к швартовным, а затем и ходовым испытаниям. Очень своевременно приехала Ира Торхова и приступила к своим секретарским обязанностям, освободив нас от многих рутинно-бумажных, но необходимых дел.

Кроме работ по настройке аппаратуры комплекса и проведения начатых ещё на ЛАО работ по подготовке к швартовным испытаниям, нам нужно было еще учесть полученный прошлогодний опыт работы в море, который требовал в очередной раз переделки предварительных усилителей аппаратуры шумопеленгования  основного тракта и дополнительного, с бортовыми антеннами (первый раз это было ещё во время стендовых испытаний).

Особенно трудными эти работы оказались для дополнительного тракта шумопеленгования, предварительные усилители которого находились в герметичных контейнерах в надстройке, небольшом по высоте пространстве между прочным и легким корпусом лодки. Не говоря о том,что это было при температуре наружного воздуха (северодвинская зима !!), работать можно было,практически,только лежа на множестве  различной забортной арматуры.

С этой работой с честью справились  Женя Щуко (Женя, ветеран докового перехода, грамотный инженер, независимый и нестандартно мыслящий, надежный товарищ, свободный от многих предрассудков, он был постоянным членом нашей команды до конца 1979 года)  и Женя Гутенков.

Председателем комиссии по проведению заводских (швартовных и ходовых испытаний) комплекса был назначен начальник нашего 12-го научно-исследовательского отдела Николай Иванович Лобанов. В состав комиссии входило много специалистов института, а также представители военно-технического наблюдения и институтской военной приемки. В этот период практически постоянно с нами работали Женя Смирнов и Жорж Петровский.

Женя Смирнов, как наш военпред, принимал все доработки аппаратуры, которые мы должны были сделать, и только после этого допускал до сдачи по программе швартовных испытаний. Иногда, когда Жорж на короткое время уезжал в Ленинград, его подменял кап.1 ранга Пименов Александр Федорович (очень приятный в общении человек) или кап. 2 ранга Пьянов Владимир Михайлович (Володя, решительный и энергичный с раскатистым баритоном, тогда кап. 2 ранга, с которым я был давно знаком и также, как с Жоржем, был на «ты».

Часто бывал у нас также кап. 3 ранга Валерий Фомичев, в сферу интересов которого входила подсистема эхопеленгования и станция миноискания  «Арфа-М». Весельчак -здоровяк с отличным чувством юмора,готовый в любой момент поддержать хорошую компанию. С теплотой вспоминаю ещё одного очень приятного сотрудника в/ч 10729,который в этот период бывал у нас и также осуществлял техническое наблюдение. Это был кап. 3 ранга Валерий Груздев.

Постепенно все ведущие специалисты 14 института ВМФ по всем скатовским подсистемам побывали у нас. Мне было очень приятно встречать бывшего ответственного наблюдающего за разработкой комплекса, а к тому времени уже старшего военпреда — руководителя военной приемки в ЛНПО «Океанприбор» кап.1 ранга Матевосяна Эдуарда Хореновича и рассказывать ему о наших делах непосредственно на лодке.

Жить мы продолжали в гостиницах «Беломорье» и «Прибой». Наши 15 мест в «Беломорье» никогда не пустовали и, кроме того, пользуясь хорошим отношением с директором, нам удавалось почти всегда еще человек 5-7 устраивать в эту гостиницу. Но больше всего нас выручала гостиница-общежитие «Прибой» Горьковского завода «Красное Сормово», т.к. принимала большую часть нашей команды к себе на постой, и жить в ней можно было сколько угодно долго. С одной стороны это объяснялось тем, что в это время на достроечной базе не было ни одного горьковского корабля, а с другой — тем, что в ней не соблюдалось правило месячного максимального проживания с оплатой по существующим расценкам. В «Беломорье» же действовало общее правило, в соответствии с которым после гостеприимного месяца стоимость проживания увеличивалась вдвое. Как правило, наши командировки были существенно длиннее и тем, кто жил в «Беломорье» приходилось после 30 дней на сутки выписаться из гостиницы с тем, чтобы потом снова начать жизнь по обычному тарифу. И здесь нас опять очень выручал «Прибой».

Все, кто приезжал к нам, сразу же имели дело с Ирой. Это было, прежде всего, решение жилищной проблемы, оформление временного пропуска, постановка на табельный учет, ознакомление с правилами техники безопасности, ознакомление с географией «Дубравы» и «Котласа», а также с нашим распорядком дня. С географией «Ската» на подводной лодке многие были знакомы ещё на ЛАО, а те, кто не знал, осваивали этo в рабочем порядке.

Сразу же после прихода лодки в Северодвинск Адмиралтейский завод приступил к подготовительным работам для установки на носовой оконечности измерительно-координатного устройства (ИКУ), с помощью которого нам предстояло провести первую часть ходовых испытаний — измерение электроакустических параметров антенн.

Аппаратура дистанционного управления положением стрелы ИКУ и положением измерительных гидрофонов разрабатывалась и изготавливалась у нас в институте, а собственно стрела и поворотное устройство по нашим рабочим чертежам изготавливались на ЛАО. Работы по подготовке к установке ИКУ затрудняли нам доступ в капсулу, но с этим приходилось мириться также, как приходилось мириться с непрерывным перемещением личного состава 1 отсека по центральному проходу на средней палубе, вдоль которого располагались наши приборы. В один из дней интенсивного движения по этому проходу у Толи Смолы пропал тестер. Опять было объявление по внутрилодочной трансляции, но тестер исчез бесследно. Чтобы отчитаться в институте за пропажу прибора, пришлось составлять акт за тремя подписями — «пострадавшего», командира лодки и моей.

Акт содержал настолько сильную аргументацию, что почти безоговорочно принимался у нас в институте. Основой акта было примерно следующее: «При переходе по трапу с пирса на заказ в условиях снегопада и сильного ветра поскользнулся и потерял равновесие. Прибор выпал из рук и упал в воду. Глубина 30 метров, грунт ил-песок, достать не удалось.»

В феврале на «Дубраве» началось изготовление специальной технологической площадки, предназначенной для проведения работ в гондоле с нашей буксируемой антенной и УПВ, которая сразу же получила название «седло». В этом же феврале нас уже было около ста двадцати человек, работы были развернуты по всем подсистемам комплекса и иногда мы даже вынуждены были расходиться по сменам, чтобы не мешать друг другу.

Работами по подсистемам руководили: по первой (шумопеленгование) — В.Э. Зелях и ему активно помогал Б.А. Сидоров, который впоследствии перенял руководство работами по испытаниям; по второй (эхопеленгование) — И.В. Емельяненко (Ваня Емельяненко — заместитель руководителя разработки подсистемы, очень экспансивный с неординарным поведением и склонностью к демагогии, которая и привела его в начале 90-х годов в ряды депутатов городского Совета), которому в части передающего тракта помогал Никита Михайлович Иванов (спокойный и неторопливый руководитель разработки передающего тракта); по третьей (обнаружение гидроакустических сигналов) — Михаил Наумович Казаков (руководитель разработки, четкий и высоко внутренне организованный человек); по четвертой (связь) — Илья Дынин, в команде которого кроме Андрея Зеленцова появился Аркадий Мамут-Васильев (Аркаша или, как иногда мы его звали, просто Мамут, с немного вздорным характером, с ироничной и одновременно очень доверительной манерой разговора, при которой он приближался почти вплотную лицом к лицу собеседника, старался его обнять и упирался в него своим выступающим животом; правая рука Дынина); по общекомплексным приборам и пульту — Женя Новожилов; по аппаратуре контроля помех — Петя Нодельман (Петя, спокойный и выдержанный человек, большой любитель собак породы ротвейлер, память об одной из которых осталась у меня на правой руке в виде маленького шрама, когда будучи в гостях у Пети, я чем-то не угодил его собачке и она слегка царапнула меня своим клыком); по системе встроенного контроля комплекса — Володя Шишов попеременно с Борей, фамилию которого не могу вспомнить; еще была практически самостоятельная группа ЦВС-ников, которой руководил Юра Глебов (Юра, ветеран перехода в доке, скромный, прекрасно знающий свою технику, неутомимый турист).

И если у всех этих групп дела шли нормальным образом, то уже тогда явные трудности испытывали 5-ая и 6-ая подсистемы, т.к. было очень много принципиально новых, ранее нигде не опробованных технических решений, которые вызывали многочисленные доработки в приборах. Особенно тяжело шла настройка 5-ой подсистемы и много трудностей на первых порах выпало на долю Юры Зорина (Юра Зорин — скромный, трудолюбивый, немногословный и неторопливый), который как комплексник руководил группой специалистов по настройке и швартовным испытаниям. А вот приехавший на настройку и сдачу 6-ой подсистемы Аркадий Кац (Аркадий, заядлый шахматист, всегда оптимистически настроенный, любивший много говорить, несмотря на легкое заикание), сразу мне сказал: «Бборя, со мной у ттебя не ббудет никаких пппроблем». В буквальном смысле его слов всё так и было, а в смысле испытаний 6-ой подсистемы у нас у всех были большие проблемы.

3.7. Северодвинская весна

Доработки аппаратуры были уже на завершающей стадии и дальше мы планировали широко развернуть швартовные испытания комплекса с тем, чтобы к началу навигации на Белом море и первому этапу наших ходовых испытаний (работы с ИКУ) успеть не только их завершить, но и устранить все замечания, которые, естественно, появятся по мере проведения испытаний. Да и потом ведь существовал график, где было обозначено окончание нашего мероприятия «Куплет-1» 15 мая 1978 года. В конце февраля я и Ира полетели в Ленинград. Я — для того, чтобы заранее переотметиться и не «дергаться» в период пика наших работ, а также уже для обсуждения с зам. председателя заводской комиссии Л.П. Хияйненом вопросов подготовки и проведения ходовых испытаний.

Для ходовых испытаний нужен был целый ряд организационно-технических мероприятий, связанных с разработкой документов и их утверждением у командира Беломорской базы (графический план «морских сражений» с указанием полигонов испытаний, видов корабельного обеспечения, схем взаимного маневрирования, директивных указаний кораблям обеспечения и пр.пр.). И если до ходовых испытаний мы контактировали с Флотом, в основном, в лице командования и экипажа лодки, то дальше нам предстояло уже взаимодействовать с Флотилиями, дивизиями и отдельными кораблями. Во всей этой «кухне» прекрасно ориентировался Лев Петрович, а его контр-адмиральский чин и известность во флотских кругах имели для нас большое значение. Ира летела в Ленинград для того, чтобы окончательно решить дела о переводе своего сына на учебу в Северодвинск. Особенно большим резервом времени мы не располагали и нам нужно было уже в первой декаде марта вернуться в Северодвинск. В институте я имел очень конструктивную беседу с Львом Петровичем и мы договорились, что он заранее приедет в Северодвинск и все документы мы будем готовить в штабе Беломорской базы.

Северодвинская весна не наступила даже в день весеннего равноденствия, было по зимнему холодно и ветрено, но зато рабочая температура на лодке и на «Дубраве» в целом была очень высокой.

В это время корабелы, закончив большую часть работ, подошли к первому этапу покраски лодки. Красят лодку везде, кроме наружной обшивки легкого корпуса. Все отсечные помещения, посты и выгородки, огромное количество труб, вентилей и другой арматуры, машины и механизмы, всю забортную арматуру и внутренние поверхности почти всех цистерн. После этого на лодке устанавливается стойкий, пропитывающий всё и всех, непередаваемый запах краски, который усиленно поддерживается экипажем и живет также долго, как и сама лодка. И никакие проветривания и вентиляция с этим запахом не справляются. Красят и аппаратуру всех электронных систем.

Как правило, лодочная электроника окрашена краской цвета слоновая кость, которая была когда-то кем-то выбрана. Наш опытный образец, ещё одна особенность, был впервые покрашен светло-серой краской и это «спасло» нас от поголовного подкрашивания. На этом этапе корабельных работ жизнь на лодке замирала, температура внутри лодки искусственно поднималась вверх для быстрого высыхания краски, а на «Дубраве» температура поднималась естественным образом от приезда большой команды молодых, крепких и свободных от всяких предрассудков женщин — бригады малярш. За сравнительно короткий период им нужно было начать и закончить покраску лодки и успеть насладиться всеми прелестями командировочной жизни. Самая высокая температура в эти дни была на «Котласе», где жила вся жизнелюбивая команда малярш.

В конце марта на диспетчерском совещании, посвященном рассмотрению работ по комплексам «Скат», «Медведица» и «Омнибус» совершенно неожиданно на нас обрушилось обвинение со стороны омнибусников (сейчас бы сказали, что «Омнибус» наехал на «Скат», что забавно звучит в буквальном смысле этих слов) в том, что мы задерживаем их работы, т.к. не готовы выдавать им данные в соответствии с согласованным протоколом обмена информацией.

Речь шла об этапе швартовных испытаний и об имитации выдачи данных. Обмен информацией с БИУС был довольно обширный и мы, по большей части, должны были выдавать информацию. Не говоря уже о некорректном поведении ответственного сдатчика «Омнибус’a»,поддерживаемого Главным конструктором А.И. Трояном, который заявил, что они неоднократно обращались к нам с этой просьбой, я был твердо убежден, что это был их защитный маневр, широко распространенный у «судаков», — свалить свои неудачи на кого-нибудь другого. Время показало, что ни в том 78, ни даже в первой половине 79 года агатовцам было не до наших данных, своих собственных проблем у них было выше головы. Но, как бы там ни было, нужно было реагировать на этот выпад и я взял тайм-аут для обсуждения с нашими специалистами. Переговорив с Юрой Глебовым и Женей Новожиловым, я понял, что мы еще не готовы по полной программе стыковаться с «Омнибусом», а для закрытия этого вопроса нужно срочно вызывать Александра Леонидовича Иофу.

Нормальные рабочие отношения с агатовцами складывались трудно не только у меня, но и у многих наших специалистов, которые по характеру работы были вынуждены с ними общаться. Александр Леонидович был начальником сектора, где разрабатывалась скатовская  ЦВС, до 1975 года был заместителем Гл. конструктора комплекса по цифровой технике, пока по каким-то «высшего порядка» соображениям не потребовалось сделать таким заместителем начальника отделения Л.Е. Федорова, с первых дней контактировал с разработчиками БИУС из ЦНИИ «Агат», был одним из авторов протокола согласования связей между «Скатом» и «Омнибусом» и умел свободно говорить на специфическом языке «агат», не говоря уже о личном обаянии и великолепном знании предмета.

Через несколько дней А.Л. Иофа был в Северодвинске. Александр Леонидович почти повторил фразу Аркадия Каца по поводу не только отсутствия у меня с ним забот, но ещё и забот с «Омнибусом».

И, действительно, после двух дней общения со специалистами ЦНИИ «Агат» и Главным конструктором БИУС А.И. Трояном, «Омнибус» переполнился нашей информацией до такой степени, что переваривал её, по крайней мере, до окончания наших ходовых испытаний, а на очередном диспетчерском совещании Троян вынужден был официально снять свои претензии. И в дальнейшем ещё много раз прилетал Александр Леонидович в Северодвинск и в Западную Лицу, улаживая все сложные вопросы с «Агатом.»

3.8. Северодвинские будни

Март месяц был скорее похож на снежный и вьюжный февраль, а неослабевающие морозы делали его ещё и похожим на крутой декабрь или январь. После восстановления нормальной температуры внутри лодки наши дела успешно продвигались к первому промежуточному финишу, к завершению швартовных испытаний. Численность нашей команды уже перевалила за 150 человек и мы вынуждены были даже устраивать наших людей на жильё прямо на «Котласе». Если бы не нужно было так далеко идти до проходной «Звездочки», чтобы потом ещё довольно долго добираться до города, то «Котлас» был бы совсем не хуже «Прибоя», а по некоторым показателям ещё и лучше.

Наш автобус тарахтел уже из последних сил и в один прекрасный солнечный, морозный и ветреный день он остановился и больше не захотел двигаться, окончательно вышел из строя двигатель. Это произошло на «Дубраве» и нам удалось договориться с руководством о постановке его на ремонт в бокс, у которого было только три стены. Холод там был такой же, как и снаружи, но хоть можно было спрятаться от ветра. Первое же вскрытие, в котором кроме водителя активное участие принимали Витя Цыпкин и почти все наши механики, показало, что требуется капитальный ремонт, который в этих условиях невозможен.

Я «сел» на телефон и, помятуя слова Громковского о моем неумении работать с транспортниками, позвонил прямо ему. Получив пару оплеух за то, что не позаботились раньше о запасном двигателе (!!??), я услышал, как Громковский, связавшись со своим замом по общим вопросам Кулиевым, дал указание в ближайшие два дня отгрузить в Северодвинск двигатель для нашего автобуса. Вместо двух дней операция «двигатель» длилась, около двух недель, а мы вынуждены были преодолевать большие расстояния пешком, опуская «уши» зимних шапок и кутаясь в большие воротники наших шуб.

Это время запомнилось ещё одним эпизодом наших будней. В состав нашего комплекса входило несколько серийных станций и, в том числе, две станции ледовой разведки НОР-1 и НОК-1. Как и вся гидроакустическая навигационная аппаратура, эти станции были рождены в недрах нашего 13 отдела. С этими станциями я был знаком ещё с рубиновских времен, когда опытные образцы были установлены на одной из подводных лодок проекта 658М. Не помню почему, но эти уже серийные станции сдавал тоже институт. И вот для сдачи этих станций по программе швартовных испытаний прибыли в Северодвинск Дмитрий Дмитриевич Миронов (тогда начальник сектора) и сотрудник этого сектора Слава Нагибин. И если с Нагибиным я уже был довольно хорошо знаком, то с Мироновым моё знакомство ограничивалось буквально несколькими короткими институтскими контактами.

Придя первый раз на «Котлас», Слава Нагибин сразу же пошел в нашу шару, а Миронов (все в институте звали его Дим Димыч) направился к нам в изолятор. Пармет уже давно знал Миронова и успел мне немного о нем рассказать. Когда Дим Димыч вошел, его вид несколько нас удивил — в демисезонном пальто и зимней шапке с козырьком, в которой уши всегда оставались открытыми (за бортом было около 20° мороза с сильным ветром). Он сразу спросил есть ли у нас что-нибудь выпить. Как всегда в таких случаях, был вытащен алюминиевый чайник. Миронов налил себе четверть стакана шила и, не разбавляя, выпил.

Так состоялось мое настоящее рабочее знакомство с будущим Зам. директора по научной работе и позже Генеральным директором объединения. Когда я увидел Славу Нагибина, то ещё больше удивился его экипировке — плащик и кепочка. Создавалось впечатление, что доблестные представители 13 отдела решили, что едут в Югодвинск. А ведь мы были без автобуса и чтобы достигнуть проходной завода «Звездочка» нужно было пройти вдоль большого пустыря, где свирепствовал ледяной ветер, утром нещадно морозя левое ухо, а вечером, по дороге домой, правое. И, конечно, через несколько дней наши горячие коллеги отморозили себе уши.

Можно было им посочувствовать, но и без улыбки смотреть на них было нельзя. Миронов был похож на инопланетянина — лошадинообразное лицо с узеньким лбом, торчащими «ёжиком» короткими волосами и большими пурпурного цвета толстыми ушами. Слава Нагибин был вылитый Чебурашка — невысокий, полненький с толстыми белорозовыми ушами, стоящими перпендикулярно к голове. Пробыв у нас безавтобусную неделю, Миронов и Нагибин, закончив сдачу, отбыли в Ленинград. Миронов с почти нормальными ушами, а Слава уже в Ленинграде даже был вынужден обратиться за медицинской помощью, т.к. у него дело было гораздо серьезнее. Но, все вроде бы обошлось, уши не отпали и пришли в исходное положение.

Потом была поездка на дубравском грузовике в архангельский аэропорт и за один день наша ремонтная бригада установила новый двигатель, и автобус снова начал нас возить.

Но весна всё таки приходила и на Север. Всё чаще стало светить солнце, днем температура поднималась до 0° и с борта «Котласа» можно было наблюдать, как на тонких ледяных островках в заводской бухте грелись нерпы. Наиболее предприимчивые лаовцы мастерили себе удочки и в свободное от вахты время даже вылавливали каких-то рыбешек. Правда, что они с ними потом делали мне было непонятно, как и то, каким образом в этой масляно-грязной луже жили нерпы и водилась рыба.

Свободное вечернее время проводили все по-разному. Кто-то отсыпался, кто-то пел песни, кто-то писал «пулю», кто-то совершал вечерние прогулки. Когда вместо Жоржа Петровского с нами работал Александр Федорович Пименов, я частенько проводил с ним вечернее время за приятной беседой с рюмкой коньяка в буфете гостиницы «Беломорье».

Также, как и субботний день, когда мы довольно часто вынуждены были работать, субботний вечер был у всех примерно одинаков. Такое единство интересов происходило тогда, когда после трудовой недели происходила выдача «расходного материала» (мы называли это «родительскими днями») исключительно в целях избавления от вредного воздействия обрушивающегося на нас радиационного излучения. В ходу была легенда, что шило связывает радионуклиды, попавшие к нам внутрь и, обезвоживая организм, выводит их естественным путем. Поэтому в субботу вечером в наших каютах на «Котласе», в номерах «Беломорья», «Прибоя» и «Двины» картина была везде одна и та же — застолье.

3.9. Бурный месяц май

После 15-х чисел апреля события под кодовым названием «Куплет-1» приобретали всё более и более широкий размах, чтобы подойти к своему завершению. Но опять мы ошиблись в наших предположениях, что уж теперь-то, после сдачи лодки, её покраски и практически завершенных лаовских работ, намного улучшаться наши условия и мы будем полными хозяевами на корабле.

Во-первых, и так с трудом продвигающаяся настройка 5-ой подсистемы резко замедлилась, т.к. лаовцы приступили к реализации замечания Госкомиссии по приемке лодки, заключавшегося в создании каюты для старпома (второй человек из командования лодки, правая рука командира, не имел своей каюты!), место для которой нашлось на верхней палубе 2-го отсека как раз там, где размещалась аппаратура этой подсистемы, и во-вторых, теперь начались и уже до конца жизни лодки продолжались влажные приборки, учебные пожарные, химические и прочие тревоги, проворачивания машин и механизмов, всевозможные тренировки личного состава — корабль уже безвозвратно принадлежал Флоту со всеми вытекающими из этого последствиями.

И, тем не менее, почти все наши подсистемы комплекса были на финише швартовных испытаний. С окончанием испытаний задерживался только передающий тракт второй подсистемы. Мы ждали со дня на день доставки из института эквивалентов, необходимых для проверки режима излучения. В это время существенно увеличилась работа с документами, определяющими завершение программы швартовных испытаний. Кроме множества протоколов по каждой подсистеме комплекса, а также протоколов устранения замечаний комиссии и выполнения её рекомендаций, уже вырисовывался общий Акт о проведении швартовных испытаний. Наши добрые отношения с дубравским первым отделом делали своё дело, и машбюро работало в эти дни только на нас.

Миша Пармет, которому явно симпатизировала начальник 1 отдела Лия Павловна, даже договорился, что наши протоколы будет ещё печатать и секретарь нашей лаборатории Галя Галкина, которая приехала к нам на помощь по моему вызову. Она была первой в ряду «девочек», которых на мои просьбы в тяжелые для нас дни в Северодвинске, а потом для меня одного в Лице, присылало руководство нашей лаборатории (Галя — наша лабораторная табельщица и секретарь, уже тогда с седеющей огромной копной волос, с черными, иногда сверкающими глазами, с быстрой походкой и стремительностью в работе, с очень острым языком, никогда не боявшаяся сказать прямо в лицо, всё что думает, с очень непростым характером, в котором были одновременно с жесткостью и резкостью, иногда на грани грубости, доброжелательность, сочувствие и сострадание. Галя была из категории женщин, к которым нужен был особый подход и поэтому не все наши сотрудники могли похвастаться хорошими с нею отношениями. Галя удивляла многих тем, что, получая в нашей лаборатории самую маленькую зарплату, у неё всегда можно было «стрельнуть» червончик или четвертачок до получки).

Прибывшие эквиваленты были не без трудностей временно размещены на лодке, подключены к соответствующим генераторным устройствам передающего тракта подсистемы эхопеленгования и в первой декаде мая мы завершили швартовные испытания. К этому же сроку были завершены и швартовные испытания всех входивших в комплекс гидроакустических станций.

Параллельно я готовил Акт комиссии, который в общих чертах был уже одобрен Председателем и согласован с членами комиссии. К 15 мая был подписан Акт швартовных испытаний и мероприятие «Куплет-1» было завершено. Принципиально комплекс был подготовлен к следующему этапу — ходовым испытаниям, мероприятию «Куплет-2». Времени для полного устранения всех замечаний комиссии мы имели достаточно, а принимающие выполнение этих работ Жорж Петровский и Женя Смирнов были с нами. К середине мая были также закончены все подготовительные работы, связанные с установкой ИКУ снаружи и внутри лодки. На берегу уже ждала своего часа доставленная из Ленинграда стрела с поворотным механизмом, в первом отсеке был установлен переносной пульт управления, вокруг которого уже колдовали наши приводчики Лёва Дмитриев и Саша Болонин. Почти весь период подготовительных работ и работ по установке и наладке ИКУ сопровождала Ольга Ивановна Вертман — сотрудница сектора акустических измерений, а к моменту установки ИКУ на носовую оконечность приехал начальник конструкторского сектора Е.В. Яковлев и конструктор ИКУ В.М. Ортин.

В это же время состоялась первая примерка «седла» для гондолы, которая оказалась и окончательной — «седло» сидело на гондоле, как влитое. К этому событию приехали разработчики УПВ с Пролетарского завода и я познакомился с ответственным сдатчиком УПВ Б.А. Селивановым (Борис Александрович, спокойный и выдержанный, знающий свое дело и великолепно умевший свои трудности перекладывать на наши плечи, со сдержанным чувством юмора и при всякого рода трудностях и неудачах всегда повторявший: «Теоретически — лошадь, практически — не везёт (невезёт)», с которым мы работали с небольшими перерывами вплоть до окончательной сдачи комплекса в 1982 году).

В числе многих майских дел была также подготовка директивных документов для проведения ходовых испытаний. Эти документы готовились под непосредственным руководством приехавшего заместителя председателя заводской комиссии Л.П. Хияйнена. Лев Петрович приехал, естественно, в своей адмиральской форме. Проблем с гостиницей не было никаких, его ждал в «Беломорье» адмиральский люкс.

После короткого обсуждения наших дел мы отправились к командиру базы Симоненко, который радушно встретил Хияйнена и даже узнал меня. Лев Петрович договорился, что мы перешлем сюда программу и методику ходовых испытаний и с помощью штаба базы будем готовить документы. Переходя вместе с Хияйненом из кабинета в кабинет, я тогда впервые по-настоящему понял, как хорошо быть адмиралом. Всё и все были к нашим услугам. Нам предоставили отдельную комнату и выделили группу офицеров, в которой один отвечал за подготовку графического плана, другой — за связь с Флотом в плане корабельного обеспечения, третий — за получение гидролого-акустических характеристик в полигонах наших испытаний и т.д. Даже был мичман, который отвечал за связь с секретным отделом и обеспечивал нас необходимой документацией.

Основой для разработки директивных документов являлась наша программа и методика ходовых испытаний Через несколько дней на столе лежали две «картины», два графических плана наших испытаний. Первый был весьма скромный, т.к отражал только первую часть наших испытаний — электро-акустические измерения с помощью ИКУ, когда специального корабельного обеспечения нам не требовалось, кроме страхующего СКР. Но даже этот скромный план выглядел очень эффектно.

Отличная графика в цветном исполнении, броский заголовок с выделенным словом «СКАТ», каллиграфические надписи, очерченный полигон испытаний с расставленными на нем подводной лодкой и СКР. В качестве приложения была разработана директива командиру СКР — когда, где и что он должен делать, расписание сеансов связи и пр.

Так как всё было впервые — и движение лодки в надводном положении с заваленной на борт стрелой ИКУ, и поворот стрелы с дальнейшим её вращением в диапазоне углов обзора основной антенны в подводном положении, и, ранее никогда не выполнявшийся у атомоходов манёвр зависания без хода под водой, и многое другое, то директивой был предусмотрен наладочный выход с ИКУ.

В разработке второго плана, собственно ходовых испытаний, участвовали наши руководители подсистем и Жорж Петровский. Второй план был, как говорят в Одессе, «что-то с чем-то». Все достоинства первого были дополнены множеством схем взаимного маневрирования нашей лодки и обеспечивающих лодок и кораблей для каждой из подсистем комплекса, в качестве которых предусматривались подводная лодка пр.667БДР и проекта 675 с аппаратурой «Штиль-1» для проверки режима связи с повышенной скрытностью, которая должна была прийти в Северодвинск из Видяево, и два СКР.

Этот план был настоящей картиной с эпизодами «морских сражений». К нему также прилагались отпечатанные директивные указания о том, как вести себя тому или другому обеспечивающему кораблю, а также обязательное требование представить в штаб Беломорской базы выписки из формуляров лодок и кораблей с данными их шумности. Все разработанные документы были подписаны и утверждены к июню месяцу, а затем размножены и разосланы во все флотские бригады, эскадры и дивизии, где базировались обеспечивающие наши испытания корабли и подводные лодки. Лето мы начинали полностью готовыми к нашим ходовым испытаниям.

У многих членов нашей команды, которые не были задействованы на первом этапе ходовых испытаний, появилась возможность поехать домой и немного отдохнуть от командировочной жизни до начала второй части. Самый конец мая немного порадовал нас весенним солнцем и чтобы как-то разрядиться от напряженной работы мы даже совершили две экскурсионные поездки на нашем автобусе — первой была обзорная экскурсия по Архангельску, а вторая — в пригород Архангельска Малые Карелы, где расположен уникальный музей деревянного зодчества.

3.10. Начало второго куплета

Беломорская навигация 1978 года началась для нас 8 июня наладочным выходом с ИКУ. Из всего множества выходов в Белое море, пожалуй, только выходы с ИКУ были полностью наши. Все дальнейшие выходы лодки, включая и второй этап наших ходовых испытаний, были всегда с чем-то совмещены: то с оставшимися испытаниями навигационной системы, то с непонятными испытаниями БИУС’а, то с торпедными стрельбами, то с проверками корабельных машин и механизмов. Оно и понятно. Выход атомной подводной лодки в море очень дорогое удовольствие. И хотя тогда на «войну» выделялись огромные средства, тем не менее, Флот всегда что-то с чем-то совмещал. После того, как на носу лодки было установлено ИКУ, которое по-сути представляло собой верхнюю часть строительного башенного крана (стрелу), наша лодка, итак имевшая необычный вид из-за гондолы на руле, обрела совсем странный облик и при определенной степени фантазии напоминала жюльверновский «Наутилус».

В положении «по-походному» стрела «заваливалась» на левый борт и ложилась на специальную подставку, приваренную к палубе, а также специальными растяжками крепилась к лееру на палубе лодки, а поворотное устройство электрически затормаживалось. Стрела была таких внушительных размеров, что даже в «заваленном» положении не могла встать прямо по диаметральной плоскости корабля — мешало ограждение рубки. Перед наладочным выходом, ещё у пирса было опробовано вращение стрелы с курсового угла 0° до 90° левого борта. На этом выходе нас было совсем мало — только приводчики-икушники Дмитриев и Болонин, шапэшники Сидоров и Щуко, акустик-измерительщик Гена Андреев, пультовики Новожилов и Емшанов и, появившийся в нашей команде один из разработчиков скатовских антенн, В.В.Баскин. (Виля Баскин, больших габаритов, рассудительный специалист-акустик самой высокой квалификации. С ним, как и с многими другими сотрудниками нашего, в определенной степени, уникального отделения, где всегда существовал, пожалуй, самый высокий в институте научный и инженерно-технический потенциал в специфической области акустической науки, меня уже тогда связывало многолетнее знакомство, которое началось ещё в рубиновские времена).

И вот, вооруженная ИКУ, лодка отправилась в свой первый выход в 1978 году. Наладочный выход продолжался около полутора суток в самом ближайшем от завода испытательном полигоне. Погода нам благоприятствовала, море было спокойное.

Придя в район, раскрепили стрелу и прежде всего начали отрабатывать лодочные маневры — погружение и всплытие с заваленной стрелой и «зависание» лодки без хода. Действиями экипажа непосредственно руководили командир лодки Русаков и очень опытный командир БЧ-5 Андронов. Лодка погружалась и всплывала на самом малом ходу при минимальных дифферентах на нос и на корму соответственно. По аналогии с авиацией это можно было сравнить с вертикальным взлетом и посадкой самолета.

Маневр «зависание» без хода в подводном положении удался не сразу. После сложных операций по дифферентовке лодки и нескольких попыток управления рулями глубины наш боцман стал показывать настоящие чудеса, играя рычагами управления как на нежнейшем музыкальном инструменте, и мы зависли на глубине 50 м. Впервые в истории нашего подводного флота атомоход «висел» на глубине без хода.

Затем наши икушники поработали со стрелой, вращая её с левого борта на правый и останавливая на различных курсовых углах, а также проверили управление положением измерительных гидрофонов и излучателей и их работоспособность. На фоне опытного, спокойного и уверенного в своих действиях Лёвы Дмитриева заметно выделялся своей быстротой и находчивостью очень толковый молодой инженер Саша Болонин, а на рабочем выходе он проявил ещё удивительную смелость и самоотверженность.

Когда всё уже было позади и мы готовились идти домой, командир лодки, прекрасно понимая, что при работе вполне возможны и нестандартные ситуации, решил ещё отработать варианты погружения и всплытия с «отваленной» стрелой в различных её рабочих положениях. Мне был задан вопрос выдержит ли стрела в таких положениях гидродинамические нагрузки. Но ни я, ни мои коллеги не могли дать точный ответ на этот вопрос — среди нас не было конструкторов ИКУ. Командир требовал ответа и я на свой страх и риск сказал, что наша стрела выдержит всё.

Это были действительно уникальные маневры и полученный опыт пригодился экипажу уже на рабочем выходе при измерениях. Конечно же, нельзя было абсолютно всё учесть и мы рисковали. Как поведет себя стрела, если придется всплывать в заклиненном её положении по курсовому 0° или любому возможному другому, а наверху будет штормить? Как поведет себя стрела, закрепленная по-походному, если будет штормить? Как поведет себя в этих ситуациях лодка? И еще очень много различных «как», на которые никто не мог дать заранее ответы. Вообще, мне кажется, что за годы нашей работы на головной лодке мы все так много и многим рисковали, что лучше об этом не вспоминать. Иначе получится довольно скучная и мрачная картина. Ведь, по-большому счету, нам повезло!!! Нам сопутствовала «госпожа Удача».

Когда мы шли назад в Северодвинск и находились в надводном положении, море слегка разволновалось баллов до двух, и ИКУ выдержало ещё и первое испытание на прочность.

Через два дня мы выходили на первый этап ходовых испытаний. Начиналось мероприятие «Куплет-2». Так получилось, что ни Председатель комиссии, ни один из его заместителей не смогли приехать на этот выход. Полномочия заместителя Председателя комиссии от разработчиков комплекса были даны мне, а от военных — Володе Пьянову.

Теперь уже наша команда была существенно больше. В ней были комплексники и специалисты по всем первым четырем подсистемам, по пульту и общекомплексным прибором, антенно-измерительная группа была представлена Баскиным, Лабецким и Андреевым, управлением ИКУ занимались Дмитриев и Болонин. Когда мы пришли в полигон, там нас ожидала совсем не штилевая погода с усиливающимся ветром.

Лаовцы вместе с моряками быстро освободили стрелу и мы начали погружение по уже отработанной экипажем методике. Первый этап ходовых испытаний комплекса начался, как сказали бы на Флоте, фактически. Организационная особенность измерений с ИКУ заключалась в том, что за один цикл погружения нужно было выполнить как можно больший объем измерений. Просто «висеть» под водой с выдвинутой стрелой или просто двигаться, не производя никаких измерений, было недопустимо. Поэтому наша команда работала очень интенсивно, четко и слаженно, хотя и не без рабочих разногласий между антенщиками-измерительщиками и первой подсистемой, где одним из главных действующих лиц уже был Б.А. Сидоров.

Собственно идея измерений электро-акустических характеристик антенн с помощью ИКУ была впервые реализована в 1975 году в рамках научно-исследовательской работы «Гряда» на основной антенне комплекса «Рубикон» для измерения её чувствительности. Это было на дизельной подводной лодке (пр.641Б) и стрела была сравнительно небольшой длины. При использовании ИКУ значительно увеличивается точность измерений по сравнению с точностью традиционных измерений с использованием вспомогательных плавсредств, существенно повышается достоверность измерений за счет хорошей повторяемости результатов измерений и сокращается время проведения этих работ.

В самый разгар измерений у нас возникла неисправность в механической части системы управления положением гидрофонов. Предположительно мы решили, что по каким-то причинам застопорило кабель или кабель соскочил с направляющего ролика. Обсудив ситуацию, мы пришли к выводу, что для устранения неисправности необходимо всплывать, не заваливая полностью стрелу на борт, а оставив её в рабочем положении, т.к. опасались возможности разрыва кабеля. Я и Володя Пьянов пошли к командиру. Высказав всё, что он о нас думает с хорошо всем знакомым «ёбть», Русаков отдал приказ о всплытии.

Эта уникальная операция с блеском была произведена экипажем, а с обеспечивающего нашу работу СКР по радио сообщили, что наше всплытие было похоже на появление лохнесского монстра. Прав был наш командир, когда на наладочном выходе отрабатывал нестандартные ситуации с ИКУ. Наша ситуация была нестандартна вдвойне — всплытие с незаваленной стрелой да ещё при неспокойном море. Волнение моря оценивалось в 2-3 балла.

Была сформирована «спасательная» команда, в которой номером один был Саша Болонин, сразу и безапелляционно заявивший, что устранять неисправность будет он. В состав команды входил ещё монтажник-лаовец, два моряка из экипажа лодки и я. Мы одели на себя спасательные жилеты и специальные пояса, к которым с помощью карабина был прикреплен фал, оканчивающийся также карабином. Когда мы выбрались в ограждение рубки, волны переваливались через лодку с борта на борт и нам приказали подождать с выходом на палубу пока лодка медленно разворачивалась носом на волну. Как только мы ступили на палубу, то сразу же зацепили карабины за низкий леер левого борта и начали медленно продвигаться в нос к башне поворотного устройства, которая теперь служила своеобразным молом, о который разбивались волны. Добравшись до башни, Саша отцепился от леера и к его карабину был прикреплен другой карабин от длинного страхующего фала, который держали моряки, и он начал переход по ферменному набору на нос стрелы, а моряки постепенно освобождали страхующий фал. Монтажник-лаовец и я, в свою очередь, страховали моряков. Добравшись до оконечности стрелы, Саша с ловкостью циркового акробата начал распутывать кабель. Наше предположение подтвердилось — кабель соскочил с направляющего ролика и запутался в наборе стрелы. Вся операция вместе с возвращением в прочный корпус заняла примерно один час, за который мы все продрогли и промокли насквозь.

Вернувшись, мы переоделись, я зазвал Сашу и лаовского монтажника в нашу генераторную, где мы, чтобы не простудиться, выпили по «соточке». Потом я пошел к старпому, который по моей просьбе приказал начальнику снабжения выдать мне одну тельняшку, которой я и наградил Сашу Болонина за самоотверженный труд. Чтобы лишний раз не рисковать, мы погрузились с заваленной на борт стрелой и продолжили наши работы.

После долгой зимней стоянки в Северодвинске строители устранили все замечания Госкомисси по приемке лодки и она внутри сверкала чистотой, замешанной на ещё свежем запахе краски. Перед самым выходом в море офицерская кают-компания приняла полностью законченный вид и на левом её борту, во всю её длину и высоту, появилась идиллическая картина (или панно) речного пейзажа средней полосы России. Широкая река, с одного берега к которой подступал лиственный лес, на середине реки небольшая лодочка с рыбаком, другой берег, заросший небольшими кустами и прибрежной высокой травой. Картина была выполнено в светло-зелено-голубых спокойных тонах и кому-то должна была напоминать о родных местах, кому-то о местах отдыха, кого-то просто успокаивать или предаваться различным мечтам.

Но, как выяснилось чуть позже, почти все офицеры, которые были ещё совсем молодыми мужчинами, при каждом посещении кают-компании внимательно рассматривали одно и то же место в прибрежных кустах, где художник или специально, или так получилось случайно несколько сгустил краски и появились некие очертания. Эти-то очертания и привлекали к себе тщательное внимание, которые, в зависимости от степени фантазии каждого, кому-то представлялись просто стоящей в кустах девушкой, кому-то полуобнаженной, а кому-то совсем обнаженной и которые вызывали горячие и бурные дискуссии, явно не способствовавшие успокоению и умиротворению. Правда, возникавшее возбуждение плавно сходило на нет после первых же ложек супа, куда по долгу службы корабельный доктор капитан мед. службы Саша Вьюшихин подсыпал успокаивающие и умиротворяющие бромосодержащие вещества.

Весь выход занял почти четверо суток. Первый этап ходовых испытаний был позади. Мы смывали с себя в котласких саунах запах лодки и, конечно, отмечали наш первый подэтап дружно пропетого «второго куплета».

3.11. Пятая подсистема и входящие

После возвращения в Северодвинск, пока велась обработка результатов измерений, ИКУ оставалось на лодке. И только когда закончилась обработка и полученные характеристики антенн полностью соответствовали требованиям программы, мы дали «добро» на демонтаж ИКУ.

Следующий выход лодки в море был совмещен с проверками навигационного комплекса, нашим наладочным выходом перед вторым этапом ходовых испытаний и сдачей серийных станций, которые входили в наш комплекс, и ориентировочно был назначен на середину 20-х чисел июня. Тогда мы ещё и не думали об отделении испытаний первых четырех подсистем от пятой и шестой, хотя две последние вызывали большую тревогу, а Паперно абсолютно был уверен, что вместе с ними комплекс нам будет не сдать. Но, как бы там ни было, мы начали подготовку к наладочному выходу по всем подсистемам комплекса.

В это время работы по подготовке к испытаниям 5-ой подсистемы возглавлял уже руководитель разработки С.Л. Вишневецкий (Сергей Львович, милейший интеллигентный человек, чрезвычайно скромный, выдержавший множество несправедливых упреков в процессе разработки новой подсистемы и доведший её до логического завершения — успешных гос. испытаний).

В Северодвинск была доставлена буксируемая антенна и мы совместно с пролетарцами начали работы на «седле» по подготовке системы «антенна — УПВ» к совместной работе, для выполнения которой к нам был командирован начальник сектора, где разрабатывалась буксируемая антенна, Б.С. Аронов (Борис Самуилович, из числа наших корифеев акустического отделения, доктор наук, прародитель буксируемой протяженной антенны) со своими сотрудниками: ст. инженером Анатолием Рачковым (Толя, светлая голова и отличные руки, вступающий в любой разговор со слова «объясняю» и поддерживающий его бесконечно долго, главный специалист по объяснениям) и механиками Николаем Витвинским, Валерием Максимовым и Геннадием Палюлиным — истинно «золотые руки». Затем приехал начальник конструкторско-технологического сектора Г.П. Михин (боевой и решительный, в котором сразу угадывалась командирская флотская школа).

Оба начальника наравне со своими сотрудниками работали на «седле». Это была первая скатовская буксируемая антенна с кабель-тросом длиной 600 метров и активной частью длиной 400 метров, оболочка была выполненна из полиэтилена, а в качестве заполнителя применялось дизельное топливо. Параллельно производилась отработка системы бесконтактного контроля положения антенны (СБКП) её разработчиком А.М. Бестужевым (Толя Бестужев, тогда сотрудник комплексной лаборатории, немногословный, ответственный и трудолюбивый молодой инженер). В то время пятая подсистема комплекса называлась подсистемой шумопеленгования в инфразвуковом диапазоне частот (сверхнизком) и предназначалась для обнаружения дискретных составляющих в спектрах шумов гребных винтов, а использование буксируемой антенны предполагалось в сложном «старт-стопном» режиме буксировки, при котором уровень низкочастотных гидродинамических помех за счет обтекания антенны водой должен был быть минимальным.

Одновременно с нами проходило все те же этапы испытаний устройство постановки и выборки буксируемой антенны. К этому времени все входящие в комплекс станции, кроме НОР’а, НОК’а и эхоледомера «Север-М», уже были опробованы в работе и находились в различной степени готовности к испытаниям.Отлично функционировала на каждом выходе станция миноискания «Арфа-М», которую заботливо сопровождал Олег Ванюшкин, и акустики имели уже хорошие практические навыки работы. Её использование при проходе узкостей, а также при погружении и всплытии существенно помогало управлять лодкой в сложных ситуациях и не оставляло сомнений о её отличной работе и по прямому назначению. По тактике использования она тяготела к командирскому комплексу управления и у экипажа уже зрело предложение о выносе пульта управления из акустической рубки в центральный пост.

На каждом выходе, при каждом погружении и всплытии Володя Шумейко «воевал» со своим измерителем скорости звука «Жгут-М», но добиться устойчивой его работы и обеспечивать акустиков достоверным разрезом скорости звука по глубине ему пока не удавалось. Каждый раз возникали трудности при калибровке измерителя. Женя Каленов был полностью готов к сдаче, и ему нужно было лишь время, чтобы лодка походила на разных глубинах и скоростях для установки порогов начала кавитации гребных винтов.

После своих швартовных испытаний станции ледовой разведки НОР-1 и НОК-1 молча стояли в центральном посту, приткнувшись своими спинами к акустической рубке. Вообще-то, для их сдачи нужны были ледовые условия, но программами была предусмотрена имитация ледовых условий работой под надводным кораблем. Телеграмма с вызовом Славы Нагибина уже была отправлена в институт.

Очень тяжело шла подготовка к сдаче эхоледомера «Север-М», которому также для «полного счастья» нужны были ледовые условия. Но часть испытаний (эхолотный режим и режим определения волнения моря) могла быть проведена на открытой воде. Владимир Михайлович Щербаков со своим помощником никак не мог выйти на уровень полной готовности к сдаче. До выхода в море у нас оставалось ещё около двух недель, чтобы полностью подготовиться к сдаче входящих станций.

3.12 Наладочный выход

В море мы вышли не в середине 20-х числах июня, а в 10-х числах июля. Выход откладывался несколько раз из-за неисправностей навигационного комплекса и занятости специально оборудованного полигона для испытаний станции «Арфа-М».

На этом выходе нас было около 35 человек — комплексники и специалисты по всем подсистемам, пульту и общим приборам, а также наши и не наши специалисты по всем входящим станциям. В качестве обеспечивающего корабля, как и раньше, нам был предоставлен СКР. Лодочного обеспечения на наладочный выход мы не получили, но зато получили разрешение на использование режима эхопеленгования, который ещё ни на одном выходе не включался. Поскольку все входящие в комплекс станции были уже первыми серийными образцами, принимались они представителями военной приемки ЛАО, но сдавались ещё их разработчиками.

Уже по пути в полигон для сдачи станции «Арфа-М», как только мы ушли под воду, Женя Каленов начал калибровку своей станции и установку порогов срабатывания сигнализации, определив таким образом докритические скорости хода на различных глубинах. После этого была произведена проверка порогов срабатывания и станция «Винт-М» первой в составе ГАК «Скат» прошла испытания, а для Жени это был последний выход в море в нашей компании.

Кроме нас на лодке было человек 8 агатовцев, которые не пропускали ни один выход, делая безуспешные попытки заставить «двигаться» свой «Омнибус», несколько «медвежатников» во главе с Главным конструктором НК «Медведица» В.Г. Пешехоновым, которые подстраховывали навигационный комплекс (в числе многих запомнившихся эпизодов этого выхода мне вспоминается и знакомство с Пешехоновым, когда, расположившись в гиропосту на средней палубе 3-го отсека, он рассказывал мне о своей «Медведице», а потом я рассказывал ему о нашем «Скате») и много лаовцев, рассредоточенных по всем отсекам лодки.

Несмотря на то, что лодка уже принадлежала Флоту, её до полного завершения всех наших испытаний, включая испытания 5 и 6 подсистем, сопровождали специалисты завода-строителя в рамках гарантийного надзора. Был ещё один аспект большого присутствия лаовцев. Для большинства из них выходы в море были своеобразным материальным поощрением (командировочные, надбавки к окладам и подводные). Мои дружеские отношения с экипажем на этот раз обернулись приглашением начальника химической службы лодки, симпатичного капитан-лейтенанта Володи Каменчука расположиться у него в каюте в 7 отсеке, что я с благодарностью и принял.

Как мы все и ожидали, проблем с испытаниями станции «Арфа-М» не было. С первого же захода с большим упреждением по дистанции были обнаружены, установленные для испытаний на полигоне мины (безусловно, без боезарядов). Находясь в подводном положении, на переходе в другой полигон я стал жертвой очередного розыгрыша. Я находился в 7 отсеке, когда в каюте начхима зазвенел корабельный телефон. Володя снял трубку, послушал и подозвал меня. Я услышал раздраженный голос командира: «Борис Владимирович, ёбть, срочно в центральный, телефон». И я, как ошпаренный, рванул из 7 отсека, продираясь по узким отсечным проходам, переходя с одной палубы на другую, с опаской открывая подозрительно свистящие крышки межотсечных люков и пулей пролетая через реакторный отсек. Влетев в тишину центрального поста, я стал глазами искать телефон, а рассерженный командир сказал, что я им уже осто… осточертел с этим телефоном и он его скоро выбросит. Я же как загипнотизированный потянулся к трубке, снял её (!!!) и сказал: «Алё». В центральном раздался взрыв, взрыв смеха.

На этом выходе в составе комплекса уже были две подсистемы шумопеленгования — с использованием носовой и буксируемой антенны. И если для первой подсистемы и режима высокочастотной связи четвертой подсистемы каждый наш предыдущий выход можно было считать наладочным и к этому выходу, предшествовавшему ходовым испытаниям, они функционировали уже достаточно стабильно и надежно, то все другие подсистемы мы должны были сейчас опробовать. Правда, работу пятой подсистемы с выпущенной антенной мы решили не проверять, чтобы не подвергать лишнему риску сложную электро-механическую систему «буксируемая антенна-УПВ», и ограничились лишь тестовыми проверками аппаратной части подсистемы.

В те времена ни 5-ая, ни 6-ая подсистемы не имели своих собственных пультов, а индикация и управление их работой осуществлялось с шапэшной секции пульта. Когда дело доходило до органов управления 5-ой подсистемой, то больше всего начальнику РТС, нашим акустикам, а также командиру и другим членам экипажа, имевшим разрешение на вход в гидроакустическую рубку, нравился маленький шильдик на пульте с выгравированными и окрашенными в красный цвет словами «Кнопка отсекатель за крышкой». В аварийной или определенной тактической ситуации при нажатии на эту кнопку в гондоле должен был опуститься нож гильотины и отсечь нашу антенну от барабана и отпустить её в свободное плавание.

Здесь явно, хоть и в форме многочисленных шуток, сказывалось негативное отношение той части Флота, которая должна была эксплуатировать необычную и сложную подсистему комплекса. Возможно, что мы совершили ошибку, решив не выпускать антенну на этом выходе, т.к. заранее избежали бы неприятностей, которые поджидали нас на ходовых испытаниях. Хотя, кто знает, как сложилась бы тогда ситуация? Сказать трудно.

Впервые на этом выходе мы смогли проверить работу мощной подсистемы эхопеленгования. Это было запоминающимся событием, особенно, когда мы слышали «мелодию» излучения простых или сложных сигналов и возвращение эхосигнала легким ударом по корпусу лодки. Сразу хорошо показала себя подсистема обнаружения гидроакустических сигналов при работе СКРа своим эхолокатором.

Сложнее дело обстояло с трактом шумопеленгования, использующим бортовые антенны. Наши акустики ожидали от него не только обнаружение целей в секторах курсовых углов, недоступных основной антенне, что, конечно же, имело место, но и на больших дистанциях. А вот последнего-то и не было, т.к. несмотря на большую эффективную площадь каждой из бортовых антенн, они находились в районах с существенно большим уровнем собственных акустических помех, который к тому же ещё никак и не нормировался, как это делалось в носовой оконечности. Да и потом этот тракт, который и назывался-то дополнительным трактом шумопеленгования, был предназначен в большей степени для лодок проекта 949, где должен был использоваться как тракт шумопеленгования с повышенной разрешающей способностью для выделения из авианосного ударного соединения (ударной группы) главной цели — авианосца и выдачи исходных данных для нанесения по нему удара ракетами типа «Гранит». (Ведь в тактико-техническом задании на разработку комплекса, которое получил институт, в первых строках было написано, что комплекс предназначен для установки на ПЛПЛ пр.949 и на других ПЛПЛ большого и среднего водоизмещения. И первые «скатовские» контакты с проектантами лодок начинались с ЦКБ «Рубин», с решением вопросов его установки на ПЛ пр.949. Когда же проектирование лодки пр.949 отодвинулось вправо, СПМБМ «Малахит» выступило с предложением дальнейшей модернизации лодок проекта 671РТ и установкой на них, в частности, ГАК «Скат»)

При постоянной работе основного тракта шумопеленгования делала первые попытки подсистема классификации целей, но, как правило, данные её объективной классификации не совпадали с субъективной классификацией целей на слух нашими акустиками, которые оказывались правы. На этом выходе мы заметили одну особенность работы наших акустиков, которая была характерна для акустиков всего нашего Флота. Несмотря на то, что имевшийся в аппаратуре шумопеленгования автоматическиий обнаружитель уже показывал наличие цели, акустики не докладывали об этом в ЦП до тех пор, пока цель не проявлялась в тракте прослушивания, пока они её не слышали своими собственными ушами. Делали, вернее не делали, они это потому, что сразу же после доклада о цели в ЦП они получали оттуда команду классифицировать цель. А как можно было её классифицировать, когда она ещё не слышна. Вот тут-то и должен был брать на себя эту задачу классификатор, но даже когда он и срабатывал, то при сближении с целью она оказывалась другого класса. Принципиально задача объективной классификации решалась впервые, а алгоритмы обработки информации и принятия решения в различных акустических условиях были ещё не отработаны.

Володя Шумейко был несколько огорчен, что «Жгут-М» не захотел сдаться и его испытания переползали на наши ходовые. Да и для нас это было не очень приятно, т.к. при сдаче подсистемы ШП иметь гидрологический разрез очень и очень полезно.

Слава Нагибин мужественно выдержал напор военных и тяжесть нахождения под днищем надводного корабля, как и разработчики эхоледомера «Север-М», который отработал в эхолотном режиме и сумел даже определить волнение моря. Теперь над тройкой ледовых станций как дамоклов меч нависла проверка работы в реальных условиях подо льдом.

На этом выходе мы не могли проверить работу тракта связи с повышенной скрытностью излучения (СПС), т.к. для этого нам нужна была одна из двух лодок проекта 675, оснащенных аппаратурой «Штиль-1″, приход которой в Северодвинск был запланирован только непосредственно на ходовые испытания. Трое суток нашего наладочного выхода подходили к концу, мы всплыли и, поблагодарив за работу, отпустили наше корабельное обеспечение до ходовых испытаний. Проветрившись, снова ушли под воду и пробыли там еще двое суток в интересах навигационщиков и биусовцев. И только потом пошли в Северодвинск.

Заканчивался наш наладочный выход.Мы возвращались в Северодвинск уверенные,что первые четыре подсистемы пройдут ходовые испытания. Больше того, мы даже думали, что сдадим и пятую, и шестую.

3.13. Большой северодвинский сбор

Северодвинское короткое лето было в полном разгаре и в последнее воскресенье июля мы задумали устроить грандиозный пикник на берегу Белого моря, на ягровском песчаном пляже, посвященный дню Военно-морского флота. Но вокруг этой идеи не получилось сплочение нашего большого коллектива, т.к. мной и Парметом была допущена тактическая ошибка. Раздав в оздоровительных целях в субботу «шило», вечером уже стало ясно, что большинство тех, кто готов был к пикнику, принять в нем участие не смогут, судя по состоянию их здоровья.

В итоге образовалось несколько самостоятельных малочисленных групп, которые расположились в прибрежных дюнах. День выдался замечательный, было солнечно, тепло и почти безветренно. В нашей компании была Ира Торхова, Миша Пармет, я, а также приглашенные нами Сережа Русаков (командир лодки), Сережа Малацион (старпом), Боря Башарин, Витя Соколов и ещё несколько человек с «Дубравы». Мы расположились недалеко от воды в неглубоком песчаном котловане, по краю заросшим высокой травой. Ира собиралась обязательно окунуться в Белое море и уговаривала меня сделать то же самое. После некоторого времени с начала мероприятия, когда мы уже хорошо разогрелись, Ира пригласила меня нырнуть в Белое море и я согласился. Каково же было наше удивление, когда, подойдя к воде, мы увидели ещё не растаявшие маленькие тоненькие льдинки. Я отважно зашел в воду почти до щиколотки и понял, что дальше могу идти только под дулом пистолета. А Ира, перебираясь через льдинку, поскользнулась и грохнулась в воду, выполнив таким образом свое намерение окунуться в море, практически в него не войдя. Галопом мы помчались в наше укрытие, чтобы срочно растереться снаружи и внутри. Постепенно наши гости стали расходиться и с нами остался только Сережа Малацион. Но вскоре и мы вынуждены были покинуть берег моря, т.к. налетело несметное количество голодных больших комаров, которые начали нещадно нас кусать. Больше на пляжном берегу Белого моря я никогда не был.

После очередного рабочего совещания с руководителями подсистем я дал телеграмму в институт на имя Председателя комиссии Н.И. Лобанова о готовности комплекса ко второму этапу ходовых испытаний.

Но сами испытания начались только в конце августа. До этого было несколько коротких выходов в интересах омнибусовцев, потом экипаж сдавал свои собственные задачи и один раз наша лодка выходила в море на сутки в качестве цели для сдачи очередного «бомбовоза» проекта 667БДР. На всех этих выходах мы присутствовали минимальным составом. Володя Шумейко использовал выходы, чтобы добиться устойчивой работы своего измерителя.

Группа гидроакустиков уже довольно уверенно общалась с комплексом и лучшим среди них был командир группы Ноиль Исхаков. Он обладал быстротой реакции, имел великолепно натренированную слуховую память и прекрасное пространственное воображение, имел, если можно так сказать, акустическое чутье. Но все эти отличные профессиональные качества сводил на нет его характер. Неистребимое желание доказать всем своё профессиональное превосходство, постоянная конфронтация с предельно-выдержанным начальником РТС Славой Фроловым и командованием лодки, неприятно выделяли его из всего экипажа. Создавалось впечатление, что Ноиль специально ищет поводы для своего списания с лодки или вообще с Флота.

Со дня на день мы ждали прихода лодки проекта 675 с нашими институтскими связистами на борту, в задачу которых входило оживление аппаратуры «Штиль-1» и обеспечение в качестве наших корреспондентов на этой лодке испытаний скатовской низкочастотной подсистемы связи. Связисты-штилёвцы, Юра Козлов, Юра Голубчик и Рома Драгилев, дважды помогали нам — в Белом море на ходовых испытаниях и в Норвежском на Государственных.

И вот, примерно, за неделю до нашего выхода пришла в Северодвинск лодка проекта 675. Для неё не нашлось места ни у пирсов «Звездочки», ни у пирсов СМП и её поставили на бочки в середине бухты. У наших связистов сразу же родилась идея попробовать поработать «Штилями» прямо здесь, в заводской бухте. Пока связисты настраивали аппаратуру мне в очередной раз удалось получить разрешение на работу с излучением у многочисленных режимных служб.

Вспоминая наших связистов, не могу не вспомнить связистов лодочных, и в частности, командира БЧ-4 капитан-лейтенанта Валерия Сиротина, с которым у меня были хорошие дружеские отношения. Мы часто обменивались шутками по поводу связных ситуаций, т.к. наша аппаратура связи «Штиль-1» имела электрическую связь с радиосвязным комплексом «Молния-М». Если мне не изменяет память, то все лодочные фотографии, которые есть у меня, сделаны им.

Параллельно продолжалась работа по окончательной подготовке комплекса к испытаниям. У нас, кроме рабочих мест в 1 и 2 отсеках, рубке гидроакустики, появилось дополнительное рабочее место в крохотном концевом отсеке, где был установлен пульт управления УПВ с нашей системой СБКП. По штатному лодочному расписанию УПВ тогда относилось к службе РТС и временными жителями этого необитаемого отсека были, как правило, мичман Горбач, Борис Иванович Селиванов и наш Толя Бестужев.

За пару дней до выхода в море приехал Председатель комиссии Лобанов, его заместитель, наш морфизовский контр-адмирал Хияйнен, Гл. конструктор комплекса Громковский и его первый заместитель Паперно, члены комиссии от 14 института ВМФ и от нашей военной приемки. Почти все члены комиссии от разработчиков комплекса были среди тех, кто настраивал и готовил комплекс к испытаниям.

Сразу же по прибытии в Северодвинск Громковский отправился на совещание к директору СМП и сказал, что остановится в гостинице горкома партии (была и такая), оставив мне адрес. Вместе с остальными прибывшими я отправился на поселение в гостиницу «Беломорье» и после благоприятного решения этого вопроса мы поехали на «Дубраву». Утром следующего дня произошел т.н. «адмиральский эффект» — забарахлил наш автобус и все добирались до работы на общественном транспорте.

Паперно и я сначала ещё заехали за Громковским. По дороге Паперно предложил Громковскому пообщаться с народом на общем собрании, которое проводилось перед каждым выходом в море. Попав на «Котлас», мы отправились в наш кормовой изолятор, где я доложил Генеральному директору — Гл. конструктору состояние дел. Как обычно, собрание открывал я с организационного сообщения о дате выхода, его продолжительности и цели, об участниках выхода и размещении на лодке, технического обеспечения выхода и т.п. Вопросы готовности комплекса к выходу были уже решены и я имел полную информацию от руководителей подсистем.

Кто-то после таких собраний уезжал домой в Ленинград, кто-то оставался на берегу в дежурном режиме с готовностью по нашему вызову с моря прибыть на лодку. В своем выступлении Владимир Васильевич не забыл упомянуть и поблагодарить коллектив за успешно проведенные предыдущие работы. В заключение он не удержался, чтобы, опять таки, прилюдно, не отругать меня за безответственное отношение к транспорту. После собрания Паперно совещался с руководителями подсистем, а мы снова сидели в изоляторе и Громковский, как ни в чем не бывало, обращаясь ко мне и Пармету с демократическим «мужики», говорил какое важное значение имеют для института и объединения положительные результаты испытаний комплекса. Мужики молча слушали и кивали головами.

3.14. Продолжение второго куплета.

Накануне выхода происходила окончательная расстановка сил внутри лодки. В нашем распоряжении, как всегда, была торпедная палуба, торпедный погреб, а теперь ещё мы рассчитывали на пару мест около аппаратуры 5-ой подсистемы на верхней палубе 2 отсека и на пару мест в нашей генераторной в первом отсеке.

Башарин был не очень доволен большим нашим составом, но особенно и не возражал, а вот Русаков был очень недоволен присутствием среди членов нашей комиссии Хияйнена. В соответствии с определенными флотскими положениями командир лодки должен был уступить свою каюту хоть и не действующему, но, тем не менее, адмиралу. В этом отношении каюта старпома наверху 2 отсека, как мы называли на «голубятне», была вне адмиральских и прочих притязаний. Кроме того, нужно было соответствующим образом распределить офицеров — членов нашей комиссии. Не очень было бы гостеприимно если бы офицеры, как простые техники, инженеры и научные сотрудники, спали прямо на палубе. Нужно было также пристроить куда-то и Председателя комиссии, и Громковского, и Паперно.

Пришлось экипажу корабля уплотняться. Кроме нас и нашей комиссии, в море собирались пойти два подстраховывающих «медвежатника» и человек 5 омнибусовцев. У нас по программе испытаний была проверка выдачи данных об обнаруженных целях (курсовой угол, пеленг, ориентировочная дистанция, тип цели и др.) в «Омнибус» и, хотя наши данные ещё не могли быть обработаны, мы договорились, что для нашей комиссии будет достаточным подтверждения омнибусовцев, что соответствующие сигналы присутствуют на входе их приборов. Ну, и, конечно, определенное количество лаовцев в качестве скатовских болельщиков собиралось устроиться где-то в кормовых отсеках.

После окончательного уточнения плана и определения очередности прихода кораблей обеспечения, после окончательного доклада о готовности комплекса к испытаниям мы загрузились в лодку и по команде «запевай!» начали петь вторую часть второго куплета. Как мне сейчас кажется, это было где-то между 27 и 29 августа.

Итак, наши испытания обеспечивали два надводных корабля (СКР) и подводные лодки проекта 675 и проекта 667БДР, на которых находились наши специалисты-разработчики аппаратуры звукоподводной связи. В течении первых четырех суток мы должны были по плану поочередно сдавать подсистемы ШП, ОГС, ЭП, тракты высокочастотной и кодовой связи, подсистему встроенного контроля комплекса и аппаратуру контроля помех.

Первые сутки наших испытаний мы работали с надводными кораблями, которые строго выдерживали согласованные схемы маневрирования и мы получили предварительные результаты соответствующие требованиям программы испытаний. По плану вторые сутки нашей работы должны были быть с обеспечивающей испытания подводной лодкой проекта 667БДР.

Пока мы ждали прихода подводной лодки проекта 667БДР, наши связисты получили подкрепление в лице комплексного разработчика основного прибора станции «Штиль-1» В.Н. Куприянова, который прибыл в Северодвинск уже после нашего ухода в море и был доставлен к нам на буксире. После прихода обеспечивающей лодки в полигон, совершенно неожиданно для всех и, прежде всего, для нас самих с ней долго не устанавливалась звукоподводная связь и мы не могли начать испытания. На наши многочисленные вызовы «Балаклава, Балаклава — я Сланец, как слышите, прием» ответа не было. Кто только не подержал в руках микрофон — поочередно вся команда гидроакустиков, начальник РТС, все наши связисты — Дынин, Мамут-Васильев, Куприянов, Председатель комиссии Лобанов, у которого в силу особенностей дикции получалось очень смешно:»Баваквава, Баваквава — я Сванец, пиём». Наконец, в рубку вошел Русаков и твердым командирским голосом начал произносить связное «заклинание», все присутствовавшие насторожились в ожидании обязательного «ёбть», но его не последовало, а через несколько секунд сквозь шумы, писки и скрипы из динамика раздалось еле различимое: «Сланец,Сланец — я Балаклава, слышу Вас три балла, прошу повторить, прием».

Обозвав нас хреновыми акустиками, гордый командир вернулся в центральный. На обеспечивающей лодке оказались технические неисправности, которые были устранены и мы успешно провели испытания. Уверенно функционировали подсистема шумопеленгования и подсистема обнаружения гидроакустических сигналов, показывая результаты соответствующие требованиям программы, а иногда и превышающие их. Эффектно, с отличными результатами, отработали подсистема эхопеленгования и связи. С учетом времени затрачиваемого на встречу с обеспечивающими кораблями и переговоров с ними по радио для последних уточнений их действий, на заседания комиссии и обсуждения результатов испытаний, замечаний и рекомендаций, а также переходов из одних полигонов в другие, мы находились в море уже почти 6 суток.

Каждое наше погружение и всплытие Володя Шумейко использовал для снятия гидрологического разреза (зависимости скорости звука от глубины). Станция показывала устойчивую работу, а картинка гидрологического разреза с определенной степенью точности соответствовала нашим предварительным данным о типе гидрологии и «Жгут-М» выдержал испытания.

Впереди у нас были ещё испытания тракта связи с поышенной скрытностью излучения (аппаратура «Штиль-1») и подсистемы ШП с буксируемой антенной. Эти-то испытания и заставили нас с одной стороны здорово поволноваться, а с другой — только лишний раз подтвердили отличное функционирование уже сданных подсистем и мы получали дополнительную, весьма нужную разработчикам, информацию о работе комплекса в различных условиях реального использования. Так, при работе основного тракта шумопеленгования при почти штилевом состоянии моря на спецификационном (6 уз.) и меньшем ходу лодки, выяснилось, что за счет внедренных технических решений по уменьшению уровня корабельных акустических помех превалирующее значение в высокочастотном диапазоне имеют собственные электрические шумы предварительных усилителей, и возможности тракта ограничены нашими внутренними причинами; мы получили первые статистические данные об использовании различного вида зондирующих сигналов подсистемы эхопеленгования и её энергетическом потенциале; много нужной информации о режимах точного и грубого пеленгования получили разработчики подсистемы ОГС и т.д.

С приходом лодки проекта 675 начались испытания режима СПС. Этот специфический режим связи, обладая несомненными достоинствами, имел технически сложные подготовительные процедуры, связанные с необходимостью синхронизации работы корреспондентов. Сначала мы связались с лодкой по радио и командиры уточнили схему взаимного маневрирования, а затем мы быстро установили с ней высокочастотную звукоподводную телефонную связь, ещё раз обговорили с нашими связистами таблицу условных сообщений и лодки погрузились для непосредственной работы.

И здесь мы, пожалуй, впервые столкнулись с трудностями и с первыми волнениями. Нам никак не удавалось войти в режим синхронизации и добиться уверенного прохождения пилот-сигнала. Мы переговаривались по звукоподводной связи с нашими корреспондентами, брали тайм-ауты для обдумывания, всплывали и снова погружались, а режим СПС работать не хотел. Вся наша сдаточная группа связистов здорово волновалась, а, как известно, волнение всегда лишь усугубляет ситуацию. Явно переживал эту ситуацию и заместитель Председателя комиссии Л.П. Хияйнен.

Во-первых, ещё в свою бытность начальником кафедры в Академии Лев Петрович уделял большое внимание дальней и скрытной связи между подводными лодками, а во-вторых, уже как сотрудник института, он был причастен к успешным испытаниям опытного образца станции «Штиль-1». Олимпийское спокойствие сохранял наш Главный конструктор, которого я, перемещаясь между первым отсеком и рубкой гидроакустики, часто видел в тупике средней палубы 3-го отсека, где он, борясь с гиподинамией, делал гимнастику и даже предлагал мне к нему присоединиться, а иногда, делая вид, что ничего не знает, спрашивал, как у наших мужиков идут дела.

Потом, уже после успешных испытаний, проговаривая ситуацию со «Штилем», мы пришли к выводу, что такое поведение Главного конструктора — Генерального директора было единственно правильным. Надо сказать, что Владимир Васильевич всегда, когда он был с нами на лодке, не использовал свой т.н. административный ресурс, а его внешнее спокойствие лишь придавало нам уверенность в успехе нашей работы. Прошло уже часов 8 или 10, а положение не менялось. Обсудив ситуацию, мы приняли решение о перерыве в испытаниях, связанным с устранением технических неисправностей, о чем я доложил Председателю и командиру лодки. Это же сообщение мы передали нашим корреспондентам и обе лодки всплыли. Между нами была установлена радиосвязь и лодки дрейфовали в режиме ожидания.

Паперно, безусловно, также был обеспокоен ситуацией и, как всегда в таких случаях, в его голове проигрывалось множество вариантов в поисках оптимального решения. И вот по его предложению и под его руководством была организована «мозговая атака» наших связистов, в ходе которой Володя Куприянов высказал мысль о возможной причине, которая нашла понимание у остальных участников «атаки».

В одном из блоков прибора 16 были сделаны соответствующие изменения и мы решили продолжить испытания. Опять мы погрузились и работа пошла! Режим СПС заработал и удивил всех присутствующих на лодке своими километрами. А Володя Куприянов был не только героем дня, а стал ещё первооткрывателем явления, которое было обнаружено в ходе испытаний и, естественно, сразу было названо «эффектом Куприянова». Суть явления заключалось в том, что при включении аппаратуры «Штиль» на передачу сообщений, когда включалось генераторное устройство, лодка начинала медленно подвсплывать. Явление это было замечено тогда, когда именно Куприянов работал за пультом аппаратуры «Штиль» и нажимал соответствующую кнопку. Непонятным оказался не только «эффект Куприянова», а также то, что первоначально комиссия не сочла ничего лучшего, чем записать нам замечание по этому поводу. После наших резких возражений формулировка была изменена на  «….решить совместно с СПМБМ «Малахит»…».

Правда, замечание скатовской комиссии мало к чему обязывало проектантов лодки, но давало нам возможность хотя бы привлечь их к разгадке этого эффекта. Как потом оказалось, разгадка оказалась довольно простой. При обсуждении этого замечания со специалистами «Малахита» я, вспомнив о похожем эффекте во время докового перехода, поинтересовался, каким образом обеспечивается электропитание нашего «Штиля» и системы управления погружением и всплытием «Шпат». Выяснилось, что обе системы получают электропитание по сети 400 гц от одного и того же машинного преобразователя, мощность которого меньше суммарной потребляемой мощности «Шпата» и нашего «Штиля».

Практически полностью, теперь уже на лодке, повторилась доковая ситуация. Только тогда подключались подруливающие устройства и это приводило к изменению параметров сети (частоты и напряжения) и срабатыванию нашей защиты, а сейчас подключался «Штиль» и изменение параметров сети, связанных всё с той же перегрузкой преобразователя, приводило к изменению положения сельсинов, управляющих рулями глубины. После разделения электропитания мы уже не влияли на положение лодки, но в историю лаборатории связи и сдачи комплекса «Скат» это явление так и вошло под названием «эффект Куприянова».

Все эти напряженные сутки испытаний вместе с подсистемой ШП, которая, по определению, работает на лодке постоянно, функционировала и подсистема классификации, но результаты были совсем неутешительные. Слишком часто происходили сбои подсистемы или она просто не принимала никакого решения о классе цели и подсистема классификации испытания не выдержала. Но зато нашим специалистам удалось увидеть явные собственные недоработки в вопросах взаимодействия этих двух подсистем, которые были учтены в дальнейшем.

И вот наступила очередь сдачи пятой подсистемы, которой предшествовало детальное обсуждение совместных действий наших специалистов, специалистов-разработчиков УПВ и, конечно же, экипажа корабля. Корабли обеспечения заняли исходные позиции и каждый ждал своего «часа икс». У нас было три рабочих места — в рубке гидроакустики у левой шапэшной секции пульта, на индикатор которой выводилась информация; на «голубятне» у аппаратной части, где производился спектральный анализ шумов и запись их на магнитофон, и в концевом отсеке лодки, откуда производилось управление УПВ и где была расположена аппаратура нашей системы бесконтактного контроля положения антенны. Шли восьмые сутки наших испытаний.

Пока лодка погружалась, мы окончательно, уже по внутрилодочной громкоговорящей связи уточнили схему взаимодействия между всеми нашими участниками процесса. На глубине 100 метров лодка заняла горизонтальное положение при скорости 6 узлов и «процесс пошел». Включились насосы УПВ, создавая в гондоле избыточное давление, необходимое для выталкивания концевого тела (стабилизатора) из выходного отверстия гондолы, в котором оно хранится при запасованной антенне, был расторможен барабан лебедки и концевое тело, отталкиваемое от лодки гидродинамическим напором, потянуло за собой нашу антенну.

Из концевого отсека поступило сообщение о прохождении первой магнитной метки, затем второй, третьей…, медленно антенна сматывалась с барабана и уходила за корму лодки. С «голубятни» докладывали о фиксировании на приемниках антенны шумов буксировки неожиданно большого уровня, которые наблюдались и на развертке индикатора, но особой тревоги это сразу не вызвало. Как предположение, мы считали, что антенна ещё не заняла прямолинейное положение. В строгой последовательности фиксировались магнитные метки прохождения антенны и довольно скоро начал уже выходить кабель-буксир. Это означало, что вся активная часть антенны уже находится в воде и через несколько минут наступит тот самый «час икс», когда наше обеспечение начнет свое маневрирование. И вдруг, совершенно неожиданно, пропала вся начальная информация о буксировке антенны у нас в рубке и на «голубятне», а из последнего отсека доложили об аварийной ситуации с УПВ и об автоматической остановке лебедки. Сразу было сделано предположение об обрыве антенны.

Дальнейшие попытки включения УПВ в режим выпуска антенны, а также её выборки результатов не дали и только ещё более убедили всех, что антенна оторвана и что-то произошло с УПВ. Срочно собралась комиссия и, заслушав сообщения наших специалистов и разработчиков УПВ, было принято решение о приостановке испытаний комплекса до выявления истинных причин. Мы связались с кораблями обеспечения, объяснили ситуацию и отпустили их. Затем всплыли с целью вызова нашего буксира, который должен был быть где-то рядом, чтобы пересадить членов комиссии, и отправить их в Северодвинск. Параллельно продолжались острые дебаты с представителями Пролетарского завода на тему «кто виноват» и «что делать». Вот тут-то Громковский уже не молчал. Активно принимая участие в дебатах, он однозначно обвинял пролетарцев.

По возвращении в Северодвинск Громковский намеревался созвать Совет директоров предприятий Министерства, для обсуждения прямо на месте вопросов срыва испытаний комплекса и выработки соответствующих рекомендаций (был и такой орган в рамках Министерства, с рекомендациями которого считался и Заказчик). Ни Б.А. Селиванов, ни второй представитель пролетарцев, не могли соперничать с красноречием Громковского и его «убийственной» аргументацией виновности разработчиков УПВ. В это хотелось верить нам и даже военным членам комиссии.

Пока к нам шел буксир, стало темнеть, а на море поднялся ветер и слегка заштормило. Подойдя к нам, буксир пришвартовался и с него на лодку был заведен трап, простой деревянный трап без поручней, который напоминал доску качелей, попеременно поднимаясь и опускаясь то на одном, то на другом конце.

Началась эвакуация членов комиссии, с которыми уходили и Паперно, и Громковский. На буксир переползали в буквальном смысле ногами вперед, руками держась за основание трапа. Последним покидал лодку Л.П. Хияйнен, который попросил меня подержать его адмиральскую фуражку, опасаясь как бы её не сдуло в море сильным ветром. Когда нашего адмирала благополучно приняли, мне пришлось совершить путешествие на буксир с целью возвращения фуражки его владельцу, бросать её было рискованно из-за сильного ветра.

На буксире, совершенно неожиданно, я встретил вышедшего на палубу заспанного Корюна Варназова — нашего «связного агента» на обеспечивающей лодке. Была договоренность, что после испытаний подсистемы связи Варназова снимут с лодки БДР и на нашем буксире доставят в Северодвинск. Его действительно сняли, но буксир в Северодвинск по каким-то причинам не пошел и Корюн уже пятые сутки болтался на буксире и двое последних суток почти ничего не ел, т.к. запасов продовольствия едва хватало на членов команды. Почему-то дубравские буксиры всегда имели ограниченный запас продовольствия, хотя капитан и старпом прекрасно знали, что на борту будут дополнительные «рты». Нельзя было спокойно смотреть на его голодное выражение лица и я предложил ему перейти на лодку, но он так вымотался за эти дни и ночи и так оголодал, что был рад скорейшему возвращению на буксире в Северодвинск и только попросил меня что-нибудь раздобыть ему поесть. Я переполз на лодку, «залетел» на камбуз и наш кок загрузил меня (вот, что значат хорошие отношения с экипажем) буханкой хлеба, пачкой сахара, банкой тушенки и банкой рыбных консервов. До расхождения с буксиром я успел всё перебросить Корюну. После совместного со старпомом подвига по спасению от «голода» Пармета и Иры Торховой в Белом море теперь я уже один совершил подвиг по спасению от «голодной смерти» сотрудника нашего сектора связи Корюна Варназова, который даже много лет спустя всё ещё вспоминал этот случай.

Всю ночь мы дрейфовали, качаясь на волнующемся море, в районе потери буксируемой антенны. Утром я был вызван к командиру, который задал мне вопрос о стоимости потерянной антенны. Не зная точных цнфр,  я назвал сумму в каких-то сотнях тысячах рублей. Лукаво усмехнувшись, он сказал, что и не представлял, как может дорого стоить такое д….о, которое, тем не менее, он намерен искать. Чем было вызвано его намерение искать потерянную антенну, — какими-то флотскими предписаниями или указаниями, полученными по радио, или собственной инициативой, основанной на ответственности за всё, что происходит на его лодке, он мне не объяснил, как и совершенно не отреагировал на мое замечание о бесполезности поиска предмета, потерянного под водой и имеющего нулевую плавучесть.

Зато я получил требовательное приглашение вместе с ним выйти наверх на поиски антенны и замечание, что, как известно, д…о всегда всплывает. И вот, надев сапоги и напялив на себя все теплые одежды, поверх которых я с трудом натянул «канадку» командира БЧ-5 Валеры Андронова, я вылез наверх, где уже по крыше ограждения рубки расхаживал командир, непрерывно поднося к глазам большой морской бинокль. Слава богу, море успокоилось и была лишь легкая зыбь. Русаков сказал, чтобы я оставался на мостике и приказал вооружить биноклем и меня. Я опять попытался напомнить ему о нулевой плавучести, но он перебил меня и уже резко сказал, что «д…о, ёбть, должно обязательно всплыть».

В поисках антенны мы провели часа четыре, в течение которых через каждые 30-40 минут мы спускались на 10 минут вниз погреться и на это время разрешался выход наверх. Почти после каждого очередного согрева Русаков громко, чтобы слышал верхневахтенный офицер, произносил: «По курсу… наблюдаю буксируемую антенну, дистанция … кабельтов». Верхневахтенный нажимал ногой на тангенту переговорного устройства и говорил: «Внизу! Командир наблюдает буксируемую антенну по курсу … дистанция … кабельтов». Внизу это сообщение фиксировалось в вахтенном журнале и лодка, медленно разворачиваясь, ложилась на другой курс, чтобы пройти несколько десятков, а то и сотню кабельтов и убедиться в отсутствии антенны. А я после каждого согрева внизу, сталкиваясь с командиром наверху, наблюдал в его глазах нарастающий блеск и удивлялся его твердой походке по неширокой крыше ограждения рубки.

Последнее возвращение наверх было совсем коротким и Русаков с явным огорчением в голосе сказал мне, что если за время с момента потери антенна не всплыла, то уже и не всплывет(!?). Поиски были прекращены, мы спустились вниз и командир пригласил меня к себе в каюту. Молча он достал графин, два стакана и предложил выпить, чтобы согреться и как следует отдохнуть после верхней вахты. К вечеру 10-х суток нашего нахождения в море мы получили добро на возвращение в Северодвинск. Тогда мы ещё даже не могли предположить, что все дальнейшие испытания комплекса разделятся на две части и растянутся до 1982 года.

3.15. Совет в Северодвинске

Наш Генеральный директор развил бурную деятельность по созыву Совета директоров и в Северодвинске уже находились Генеральный директор Пролетарского завода Пашкевич, Главный технолог ЛАО Водянов и ожидали, насколько я помню, приезда руководства «Малахита», «Азимута» и «Агата». После короткого заседания заводской комиссии было принято решение о подготовке акта заводских испытаний с приложениями протоколов испытаний первых четырех подсистем и перечня замечаний и рекомендаций комиссии.

Для многих членов нашей сдаточной команды командировка заканчивалась, и они уезжали в Ленинград. Оставались, в основном, лишь комплексники и наши члены комиссии. На следующий рабочий день после возвращения в Северодвинск общее внимание было приковано к гондоле. На технологической площадке («седле»), одетой на гондолу сразу же после того, как лодка ошвартовалась у пирса, мы вместе с пролетарцами с нетерпением ожидали вскрытия лаовскими механиками съемных листов, чтобы проникнуть внутрь гондолы. Вдруг кто-то из ожидавших издал громкий удивленный крик, представлявший собой расшифрованное русаковское четырехбуквенное выражение, после которого последовала фраза «Тело-то в очке». На нашем жаргоне это означало, что стабилизатор антенны не вышел из выходного отверстия гондолы (ангара) и антенна должна была находиться внутри.

Теперь уже ЧП приобретало совершенно другую окраску. Как только лаовцы ослабили крепление съемных листов, все почувствовали сильный запах дизельного топлива («солярки»), которым была заполнена наша антенна, а когда листы были сняты, нашему взору предстала страшная картина. Наполненная парами дизельного топлива, гондола представляла собой емкость, плотно забитую оторванными и смятыми кусками антенны вперемежку с кабель-буксиром до такой степени, что с трудом можно было различить кабелеукладчик и барабан лебедки УПВ. Все это напоминало огромное логово, кишащее переплетенными, изогнутыми и обвивающими друг друга змеями.

Тогда наша антенна была в своем первозданном варианте длиной, ни много — ни мало, 600 метров (200 метров кабель-буксира и 400 метров активной части). Итак, сразу же стало ясно, что произошло в море. В начальный момент постановки по причинам, которые нужно было ещё установить, стабилизатор (концевое тело) не вышел из ангара, где он хранится при запасованной антенне, а антенна продолжала разматываться с барабана, фиксируя своими магнитными метками длину якобы вытравленной части. Это продолжалось до тех пор пока в гондоле не образовалась то самое «логово» из оторванных, смятых и перекрученных кусков антенны и кабель-буксира, которое и привело к механической остановке барабана лебёдки. Теперь предстояло выяснить причины, из-за которых не вышло тело.

Начался настоящий бой между нашими специалистами и пролетарцами. С обеих сторон в ход шли самые невероятные обвинения, среди которых, по всей видимости, находились и те, что послужили причиной этого ЧП. Среди наших аргументов главными были несоответствие диаметра выходного отверстия диаметру стабилизатора, отсутствие смазки выходного отверстия и наличие признаков ржавчины на его поверхности, не соответствие создаваемого в гондоле давления усилию выталкивания тела, вспомнили и сбои в работе кабелеукладчика при запасовке антенны и многое другое.

Со стороны пролетарцев нам были предъявлены встречные обвинения в несоответствии диаметра тела диметру выходного отверстия, в неправильной конструкции тела, при которой крылья начинают раскрываться уже прямо в ангаре и тормозят выход (тогда стабилизатор имел складные крылья, которые должны были раскрываться при выходе его из ангара, образовывая планерную конструкцию и обеспечивающую вытяжку антенны и удержание её в горизонтальном положении), в неправильном выборе конструкционных материалов, в отсутствии сигнализации о выходе стабилизатора и многое другое.

На этом временном этапе каждая сторона «билась насмерть», отклоняя обвинения «противника» и доказывая свою невиновность. Над нами и над пролетарцами довлела ситуация срыва испытаний. Тем временем собрались все директора и в кабинете директора «Дубравы» начался Совет, который, как рассказывали, сразу принял форму острой полемики между Громковским и Пашкевичем. А затем, когда первые эмоции поутихли и весь пар благородного негодования был выпущен, перешли к спокойному обсуждению создавшегося положения. Этому возможно способствовал и сделанный перерыв на обед, во время которого Громковский довольно долго что-то обсуждал с Паперно и Лобановым, а затем и с Пашкевичем.

На послеобеденном Совете, на котором присутствовал и я, в выступлениях двух противоборствующих сторон зазвучали схожие мотивы о сложности внедрения принципиально новой техники, о необходимости тщательного анализа возможных причин ЧП, однозначного их определения, выработки мероприятий для их устранения и т.п. Кроме того, Громковский, говоря о необходимости скорейшего ввода в строй всех радиоэлектронных систем на уже сданной Флоту лодке, высказал мысль о возможном разделении испытаний первых четырех подсистем комплекса с испытаниями 5-ой и 6-ой. Это предложение сразу поддержало руководство «Агата» и стало нашим откровенным союзником, т.к. их собственные дела также требовали времени для существенных доработок «Омнибуса».

Более осторожно, но принципиально не против, высказался «Малахит» и, конечно же, поддержал Громковского «Пролетарский завод». Не могу с полной уверенностью утверждать, но думаю, что эту мысль подсказал Генеральному директору Паперно. Да и всем остальным директорам эта мысль понравилась, а кто-то даже высказал сакраментальную фразу о том, что ведь ходили до сих пор лодки без этих подсистем и ничего. Впервые в Северодвинске было озвучено то, что стало в недалеком будущем предметом совместных решений Министерства и Флота о разделении испытаний комплекса на два этапа. Директора разъезжались, а мы оставались готовить документы ходовых испытаний первых четырех подсистем.

Наши механики приступили к ликвидации последствий ЧП и постепенно освобождали гондолу от измочаленной в куски антенны. Это была тяжелая работа в ужасных условиях, и каждый раз механики возвращались насквозь пропитанные соляркой. На все дни их тяжелой работы Пармет договорился с командованием «Котласа» и после каждой смены они могли попариться в сауне и смыть с себя запах солярки, окончательно заглушая его в нашем изоляторе запахом прозрачной жидкости из нашего алюминиевого чайника.

Благодаря усилиям Л.П. Хияйнена мы быстро получили все необходимые данные для окончательной обработки материалов: кальки фактического маневрирования нашего обеспечения, выписки из формуляров их шумности и среднестатистические данные о типах гидрологии в полигонах наших испытаний, которые даже согласовывались с информацией, полученной нашим «Жгутом». За время чуть менее двух недель были окончательно обработаны результаты испытаний, полученные в море по первым четырем подсистемам и подписаны все протоколы, акт, а также перечень замечаний и рекомендаций комиссии. В конце сентября я вылетел в Ленинград для переоформления командировки и составления графика устранения замечаний комиссии.

3.16. Осенние ленинградские новости

Почти весь октябрь я провел в институте. Мне нужно было составить и согласовать график устранения замечаний комиссии и попутно, по поручению Паперно, подготовить благодарственный приказ по институту в связи с успешным завершением ходовых испытаний первых четырех подсистем.

Была интересная особенность моих визитов в Ленинград, которая заключалась в том, что, как правило, в первый же день появления в институте после рассказа Паперно о скатовских делах он, как бы между прочим, говорил мне: «Боря, тут вот есть несколько телеграмм по Вашим делам, посмотрите.» И я получал в руки свои собственные телеграммы с нашими насущными северными просьбами или вопросами, которые незадолго до появления в Ленинграде я посылал с «мест боевых действий». Так было и в этот раз.

Мне нужно было решить мои же вопросы об укомплектовании комплекса возимой частью ЗИП’а, без которой нам с трудом удалось уговорить Заказчика допустить нас к ходовым испытаниям, дав клятвенные протокольные заверения об укомплектовании в период устранения замечаний комиссии, и о корректировке эксплуатационной документации. Без этого не могло быть и речи о допуске на Государственные испытания, несмотря даже на все выполненные рекомендации комиссии по заводским испытаниям и устраненные замечания.

Вопросы с корректировкой документации были самыми болезненными за весь период испытаний опытного образца. За это время в комплекс было внесено бесчисленное множество мелких и крупных изменений, которые должны были быть внесены в документацию. И хотя на всех наших рабочих совещаниях и обсуждениях, начиная с работ на ЛАО, звучали призывы не забывать о корректировке документации, отследить этот процесс на таком большом комплексе было чрезвычайно трудно. Какая-то часть корректуры проходила через нашу комплексную группу документации, какая-то часть корректуры выполнялась самими разработчиками, что-то распространялось и дальше на все серийные образцы, что-то касалось только опытного образца, какие-то изменения мы вносили в документацию прямо на лодке, какие-то извещения на корректировку поступали к нам через ЛАО, что-то оставалось на бумажках в карманах разработчиков.

К концу октября был отдан на подпись директору приказ об объявлении благодарности сотрудникам института за успешное выполнение мероприятия «Куплет-2», в котором было не менее, а м.б. и более 300 фамилий, образовалась надежда на получение в ноябре-декабре ЗИП’а и в очередной раз прозвучали документационные лозунги и призывы.

Я уезжал в Северодвинск с различными новостями, среди которых были косвенно и напрямую касавшиеся меня лично, и одна совсем нерадостная новость, напрямую касавшаяся всех сотрудников нашей лаборатории. Итак, по порядку.

В нашей лаборатории, в группе Новожилова, появился регулировщик высшего разряда с техническим образованием, которого нацеливали на работу на опытном образце. Это был В.А. Балаш (Володя Балаш — худой, двухметроворостый, отличный специалист-радиотехник с хорошей головой и руками, с независимыми резкими суждениями, с чрезвычайно сложным и ужасно конфликтным характером).

В нашей лаборатории, пока ни в чьей группе, появился молодой, но уже старший инженер, бывший сотрудник одной из лабораторий, занимавшейся разработкой ЦВС нашего комплекса, Боря Наружный. По всей видимости, ему надоело заниматься «единичками и ноликами» и он решил попробовать себя в организационно-комплексных делах. Это был период, когда по документации Главного конструктора начиналось изготовление на нашем серийном заводе «Водтрансприбор» (ВТП) двух серийных образцов комплекса для головных лодок 949 и 941 проекта и в этой связи завод настаивал, чтобы и ответственным сдатчиком этих образцов был также представитель Главного конструктора, куда дальновидный Паперно и нацеливал страждущего стать комплексником Наружного. А чтобы ему поизучать «живой» комплекс, поднабраться опыта сдачи и умения общаться с судостроителями и Флотом, Паперно предложил мне принять Наружного как ещё одного помощника.

Боря — энергичный, контактный, быстро всё схватывающий, с хорошей памятью, умеющий находить правильные решения, не боящийся незнакомых ситуаций — быстро вошел в курс наших дел и пробыл с нами до конца 1979 года, когда сам возглавил сдаточные работы в Северодвинске на головных лодках 941 и 949 проекта, а потом на головных проектов 667 БДРМ и 685.

Как гром среди ясного неба облетела по институту новость об уходе Паперно из нашего сектора и отстранении его от должности начальника сектора и Первого заместителя Главного конструктора.

Это была большая потеря для всех нас, для нашей лаборатории, да и для нашего дела. Паперно был движущей силой разработки комплекса, её научно-техническим и организационным началом. Причина в те годы была довольно распространенной — его сын уезжал из СССР. Прекрасно понимая, что сделал для института Паперно, наш Генеральный директор превзошел самого себя и сумел отстоять его, оставив в институте на прежней должности начальника сектора, но в отделе товаров народного потребления.

Чуть-чуть не успел Арон Иосифович довести дело многих лет своей работы в институте до логического завершения, а его участие в ходовых испытаниях было, по-сути, прощанием с комплексом, многое из своей будущей судьбы он уже знал. Через несколько лет, когда испытания опытного образца были успешно завершены и стали историей, уже не работая в институте и будучи по заключению нашей медицины безнадежно больным, Паперно отказали в разрешении на поездку для лечения к сыну в США, где, вполне вероятно, могли его спасти или же продлить ему жизнь…

Тогда не разрешили выехать на лечение Паперно, а примерно в то же время Громковский оставил свой пост, перешел на работу на базовую кафедру ЛЭТИ при нашем институте, сотрудничал с одним из американских благотворительных фондов и затем бывший Генеральный директор объединения и Главный конструктор комплекса «Скат» сменил место своего постоянного проживания на США…

3.17. Зимние северодвинские новости

Ноябрь в Северодвинске месяц уже зимний, но как и год тому назад мы совершили два коротких выхода в море, на одном из которых экипаж отрабатывал борьбу за живучесть, воюя то с пожарами, то с пробоинами, то с химической опасностью, а на втором выходе проходили торпедные стрельбы и испытывалась реактивная торпеда системы «Шквал», которая, как говорили, движется под водой в газовом облаке с огромной скоростью (до 200 узлов) и её эффективность сравнивали с пистолетным выстрелом в упор.

На этих выходах мы подстраховывали подсистему ШП комплексниками Женей Щуко и Юрой Смирновым, подсистему связи Андреем Зеленцовым, общие приборы Женей Новожиловым и Володей Балашом, а я знакомил Борю Наружного с лодкой, с командованием, экипажем и нашим комплексом. Уже в середине ноября начались наши работы по устранению замечаний комиссии, а в конце ноября за два приема на «Дубраву» прибыл наш ЗИП. Пармет договорился с капитаном «Котласа» о выделении нам ещё одной большой каюты в трюме, где мы и устроили склад для большого числа ящиков ЗИП’а, в числе которых были и столь долгожданные ящики с настроечно-регулировочными блоками, модулями и электрорадиоэлементами.

Внезапная новость сбила не только наши планы, но, вообще, приостановила все работы на лодке. Слух этот бродил уже давно и вот он обрел реальные очертания. В двадцатых числах декабря лодка переходит к месту своего постоянного базирования на Северный Флот в 1-ю Флотилию подводных лодок, дислоцированную под Мурманском в Западной Лице. Больше всего радовался этой новости экипаж лодки. Для офицеров и мичманов заканчивалась казарменное житье и после нескольких лет эпизодических свиданий с семьями появилась надежда на воссоединение.

Меньше всего радовался этой новости Башарин, на которого свалилось решение вопросов дальнейшего обеспечения работ на лодке, включая не простой вопрос обеспечения жильем своих заводчан и всех контрагентов. Выход был только один — вместе с лодкой должен был отправиться на Север и «Котлас», который был  производственной базой и мог принять большое число людей для проживания. Следом за первой новостью пришла и вторая — «Котлас» идет в Западную Лицу. Что же означали эти новости для нас?

Для нас это было началом нового этапа работ уже не только с ЛАО, но и непосредственно с Флотом, началом строительства новой пирамиды рабочих отношений в совершенно других условиях. В первых числах декабря начали угасать работы на лодке и все переключились на организационные мероприятия, связанные с переездом на новое место. В помощь Мише Пармету и Ире активно включился Наружный. В очередной раз вместе с группой гидроакустиков мы проверяли дежурные режимы комплекса, которые должны будут обеспечивать переход. Мне ещё предстояло решить вопрос о сопровождении комплекса на этом переходе. До тех пор, пока комплекс был не передан нами личному составу в эксплуатацию, ответственность за его функционирование лежала на нас. А ведь приближался Новый год, и никому не хотелось его встречать неизвестно где, всем хотелось гарантированно быть дома.

Пожалуй, единственный раз за всю мою т.н. руководящую деятельность я не мог найти никакого компромисса, и вынужден был принять волевое решение об отправке на переход группу наших сотрудников. Кажется в группе был Юра Смирнов, кажется был Андрей Зеленцов, кажется был Володя Балаш, кажется был Боря Наружный, но абсолютно точно был Женя Новожилов. Запомнил я Женю потому, что он, естественно, не горел желанием идти, а я настаивал на его присутствии и впервые за все годы работы мы разговаривали на повышенных тонах. Как мне тогда показалось, Женя был на меня очень сердит. Перед самым переходом я убедительно просил Борю Башарина который тоже шёл на лодке, помочь нашим ребятам с отъездом из Лицы и отлетом из Мурманска в Ленинград.

И действительно, как рассказывал потом мне сам Женя, Башарин помог нашим добраться до Мурманска, помог с билетами на самолет и Новый 1979 год все встречали у себя дома.

26 декабря из Северодвинска вышел ледокольный караван в составе большого морского ледокола, морского буксира, тащившего «Котлас», и головной подводной лодки проекта 671РТМ (зав.№ 636), «К-524″ и взял курс на Западную Лицу.

Далее

В начало