Танец орла

Виктор Викторов
Юрий Киселев

 

Истории о реальных событиях и о настоящих
спортсменах с измененными именами.

Содержание

От авторов

Двадцать – двадцать

Танец Орла

     Конь

     Ивлев, Конь и его американская история

     Антон Ивлев и Покровский

     Конь

     Ивлев, Покровский и генералы

     Конь

Вот так и было (рассказы массажиста Ивана Савича)

Возьми себя в руки, старик

     Часть 1

     Часть 2

ОТ АВТОРОВ

События, здесь описанные, относятся к давним временам, но помнить о них надо. Многое в спорте с тех пор изменилось, включая и правила соревнований, но суть спорта, его нравственные и этические проблемы, отношения задействованных в нем людей — те же.

ДВАДЦАТЬ — ДВАДЦАТЬ

Небо заволокло еще с вечера, но дождь пошел, занудил, оползая по стеклу, только сейчас.
Евгений Андреевич шевельнулся в кресле и, не глядя, зажег настольную лампу. Ему тяжело дышалось: в сырую погоду всегда так, точно тампон в легких. Катар, Хроническое воспаление верхних дыхательных путей. Он еще глубже ушел в кресло и уставился на дождь. «Может быть, в Варшаве тоже дождь, подумал он, — может быть…» И тут же вспомнил: «Его нельзя обмануть, нельзя, понимаете?!» И потом, как наяву или как крупным планом в кино, увидел глаза Шаброва.
- Ну хорошо, хорошо, — сказал он себе. — Хорошо.
Зазвонил телефон, но Ланин только поморщился и не взял трубку. Потом спохватился, поздно: там, на другом конце провода уже дали отбой. «Да нет, — подумал Ланин, — с чего бы он стал звонить».
- Ну?
Это вошел второй тренер сборной, Холод.
- Все уже в автобусе, Пора.
Ланин ждал.
Холод опустил воротник плаща.
- Все, кроме Шаброва, конечно.
- Да, да, — сказал Ланин, — он, видно, не придет..
- Шабров-то? Нет.
- Ну ладно, ну в путь. Может, он к самолету поспеет.
- И к самолету — нет.
- Послушайте, вы пророк, ей-богу!
- Нет, — сказал Холод, — он не придет.
Евгений Андреевич тяжело посмотрел в его сухое, точно из прямых линий лицо — в одну полоску брови, прямой нос, прямой срез подбородка. Сказал:
- Во всяком случае, я умываю руки.
- Все уже в автобусе, — сказал Холод.
Ланин всей своей огромной, уже оплывшей грудью вдохнул воздух, но легкие наполнились только наполовину. Мешал тампон.

* * *
Ему никогда не аплодировали, и он привык к этому, привык и совсем не огорчался.
Генрих Шабров возвращался с ринга, глядя под ноги, слегка потный, бледный от усталости. Ему молча протягивают руки, и он молча жмет их. Он идет в раздевалку. Потом полулежит в шезлонге, аккуратно скатывает в тугие валики полотняные бинты и тихонько напевает: «Хороший бой, хороший бой, хороший бой…»
Полуфинальный… Он выиграл его в своем обычном стиле. Обыграл… Именно обыграл. Чуть-чуть, но бесспорно. Это как у велосипедистов на треке: особым шиком считается опередить противника только на полколеса. И он опередил. Хороший бой!…
Правда, зрителям так не нравится. Не нравятся его бои. Но так побеждать нравится ему самому: боксировать сдержанно, экономно и все время думать, четко мыслить а самые трудные моменты боя, думать, и решать, и находить. И побеждать: чуть-чуть, но бесспорно. Нокаут и дураку дается: попал разок «местом по месту»…
Он к этому не стремится, зато и сам не бывал на полу. У него — защита… Защита тоже его конек. Он боксирует в левосторонней классической стойке, точь-в-точь как рекомендуют учебники по боксу, и он похож со стороны на новичка, которому эту стойку недавно показал строгий учитель. Он умеет и в правосторонней, но пока об этом никто не знает, кроме Лосика — тренера, который знает все. Но как рекомендуют учебники — левая, полусогнутая в локте, вперед, навстречу противнику, плечо прикрывает подбородок и так далее — его устраивает вполне. Это рационально. Он не любит, чтобы его били.
Вот и сегодня, в полуфинале… Нет, что и говорить, бой был хороший. По-настоящему. Сегодня все правильно. Сегодня он был на высоте. А завтра…
- Стоп! — сказал он себе вслух.
Об этом думать потом, утром, и только в одном плане: как драться от раунда к раунду.
А сегодня не думать, чтоб пульс тикал как часы: секунда — удар, шестьдесят в минуту, не чаще, словно завтра и не финальный бой, который решит — быть или не быть ему, Генриху Шаброву, чемпионом страны.
Завтра!
Внимание, завтра Антипин!
- Стоп, — говорит он себе, — Иначе не заснуть всю ночь, а спать нужно крепко, вмертвую.

«Николай Антипин, з,м,с, 1931 г.р., чемпион СССР 1954, 1955 гг., чемпион Европы 1955 г.».
Шабров перелистывает, не читая. Запись сделана давно, три года назад. Да, конечно, именно три года, без месяца. Генрих никогда не читает эту запись — зачем? Он помнит тот день, точно это было вчера.
…Прыг-скок, прыг-скок, обвалился потолок!…Раз, раз!…Раз, два!…Раз, раз!…Скакалка — это здорово! Это выносливость, это дыхание, это быстрота, это резкость.
До начала занятий группы — минут сорок. Шабров приходит на час раньше. Всегда.. Ему нужно работать. Всем нужно работать. Но ему больше, чем другим. Потому что от природы он не сильный и не быстрый, как некоторые, и еще потому, что хорошей выносливости у него тоже сначала не было. У него первый разряд. За два года занятий боксом — совсем не плохо. Даже здорово. Но Шабров знает: его победы — это работа, трудная работа.
Раз, раз!… Раз…
- Салют!
- Привет!
Шабров исподтишка разглядывал вошедшего. Красивый парень — подбородок, лоб, шея… Классный парень. Генрих всегда любовался такими. Мужчина!
Парень потянул носом воздух.
- Родимый запах. Амбре. Хорошо!
Генрих на глазок прикинул его вес.
- Боксируете? — спросил потом.
- Было.
Не переставая скакать, Шабров сказал:
- Хотите? — и кивнул на висевшие на канатах ринга перчатки.
- Да нет уж, спасибо.
- У нас тут бинты, боксёрки… Так что…
Парень прошелся по залу.
- Сто лет не дрался, — сказал он, оглядываясь по сторонам.
- Не так уж и много.
- Ты думаешь?
- Ну да?!
- Отстань, отвяжись! Христом, богом молю!
Парень поднялся на антресоли. Когда вернулся, Генрих сказал:
- А мне показалось, вам хочется.
- Ну ты подумай! — сказал парень.
- А то давайте, — сказал Генрих. Он потешался. — Не съем же я вас.
- Не съешь?!
- Нет.
- Точно?
- Точно.
Парень зажмурился.
- Я даже правой бить не буду, честно, — сказал Генрих.
- Ну и нахал, удивился парень.
- Так давайте, — сказал Генрих.
- Тьфу, — сказал парень, — ты даже телеграфный столб заведешь. Это точно.
- Ну вы вроде бы покрепче.
- Всё, — сказал парень, стаскивая пиджак, — не стерплю.
Увидев его в трусах и боксёрках, Шабров сказал:
- У вас фигура, как у Демпси.
Парень энергично размялся и пролез под канаты.
- Значит потихоньку?
- Потихоньку.
- Годится.
И тут вошел Лосик.
- Вот это гость! И — на ринге…
Парень перебил:
- Да вот, шел мимо, забежал на миг по старой памяти, а он: поработаем да поработаем, не зашибу, мол. Может, и верно не зашибет до смерти, а? Ну вот и решился… И самому тоже захотелось, аж дух захватило. Так можно?
Лосик помолчал.
- Только осторожненько, вполсилы. Пожалуйста, — попросил он.
- Само собой, — сказал Генрих.
Парень ухмыльнулся:
- Ну вот видите…
- Бокс!
Снова открылась дверь, и в зал ввалилось человек пять. Остановились.
- Готовы? Разминайтесь пока сами, ребятки, — сказал им Лосик.
Легко передвигаясь, нанизывая комбинацию на комбинацию, парень сыпал град легких ударов. Он это делал весело, и непринужденно, и очень изящно. И Шабров сразу понял, что имеет дело с настоящим боксером.
Тем интереснее.
Он ушел в защиту. Парень наседал. Казалось, о вездесущ: и справа, и слева, и спереди. И… ничего. Шабров принимал удары на перчатки, плечо и контратаковал: редко, но точно. Сначала парень добродушно удивлялся, потом стал злиться. Это стало заметно всем. А Шабров был спокоен, как обычно. Он с самого начала работал очень серьезно.
- Время! — крикнул Лосик.
Первый раунд закончился. Это был его, Шаброва раунд.
- Еще? — спросил Лосик.
Генрих посмотрел на своего противника:
- А?
Тот пожал плечами.
Они прохаживались вдоль канатов, отдыхая.
- У вас есть данные, — сказал Генрих, останавливаясь, — Почему бы вам не вернуться на ринг? У вас получится.
- Да?
Вокруг помоста с рингом собралась теперь почти вся группа, а дверь всё открывалась, закрывалась и вновь открывалась. О том, что против Шаброва на ринге Николай Антипин, знали уже все в спортивном клубе. Кроме самого Шаброва . Он никогда не видел чемпиона страны, не довелось как-то, разве только на фотографиях.
Лосик щелкнул секундомером.
- Время!
Парень сказал Шаброву:
- С чего ты взял, что я ушел с ринга? — и рассмеялся. — Дело в том, — сказал он, — что я — Антипин. Николай. Так уж получилось, приятель… Будем знакомы.
Генрих увидел, как сузились его глаза, и ничего не ответил.
С самого начала второго раунда Шаборов пошел на проигрыш. Он ничего не мог с собой поделать и к концу спарринга проиграл очень много.
Когда они закончили, Лосик сказал, обращаясь ко всем:
- Ребята, сегодня у нас в гостях заслуженный мастер спорта Николай Антипин. Николай Николаевич вернулся из двухнедельной поездки по странам Европы, и я надеюсь, что он охотно поделится с нами впечатлениями.
… Антипин много чего рассказывал, даже о том, что в Голландии и на улицах пахнет розами, потому что асфальт там моют розовым мылом, а Шабров всё думал…»Почему он назвался после первого раунда, а не в конце спарринга? — думал он. — Случайно? Нарочно? Почему? А если бы не назвал себя?»
Он думал об этом и на тренировке, и когда возвращался домой, и потом дома.
На другой день он вынул из ящика стола свою тетрадку и аккуратно вывел: «Николай Антипин, з.м.с., 1931 г.р., чемпион СССР…»
Он завел эту тетрадь, как только стал заниматься боксом, и вписал на первой странице имена легковесов и полусредневесов, своих возможных противников, начиная новичками и кончая мастерами спорта. Дальше он заносил в тетрадь свои наблюдения за их боями на ринге.
Генриху Шаброву было восемнадцать, когда в список «возможных» он включил чемпиона страны.
С тех пор прошло два года. Николай Антипин еще раз победил всех на первенстве страны и стал Олимпийским чемпионом.
А шабров работал, как одержимый. Вдвое больше, чем раньше. Два года он живет по спортивному календарю, от соревнований к соревнованиям. Два года ежедневно встает в шесть пятнадцать, до шести сорока пяти делает зарядку, потом завтракает, потом — пешком на завод (обязательно пешком), потом работает, — пять минут перерыв, чтобы проделать специальный комплекс упражнений, потом — обед, работа, тренировка (теперь уже каждый день), и снова пешком домой, книга или кино (человек должен читать, ходить в кино), потом в двадцать два ноль-ноль — сон; и назавтра все сначала. И только в субботу можно пойти в театр (человек должен ходить в театр) или еще куда, но всё равно: в двадцать три тридцать — спать. И в воскресенье обязательно поспать полтора часа, чтобы так или иначе в сумме вышли те же восемь часов пятнадцать минут сна.
И только так. И ни разу иначе. И есть всегда в одно и то же время, и как можно больше двигаться, и не пропускать ни одной тренировки. Никогда. Чего бы это ни стоило.
Каждый стоящий боксер стремится стать лучшим среди лучших. Первым. В спорте всегда так. В боксе — особенно. Проигранный бой — это тебя, мужчину, побил другой мужчина. Каждый мужчина не хочет быть битым.
Но у Генриха Шаброва было и другое: он и сам не заметил, как однажды жизнь его подчинилась будущему бою с Антипиным. Это стало главным, доминантой, почти манией.

Он живет в новом десятиэтажном корпусе, когда в квартире этажом ниже играют на рояле, танцует весь дом.
Только музыка — по вечерам. Утром — гаммы. До, ре, ми, фа, соль, ля, си, ля, соль…Дети.
Тетрадка открыта. Шабров думает. Он — один. Всю жизнь — в детдоме, в общежитии: сто, двести — все вмести. Теперь — своя комната. Один. Вот уже больше года. Это все-таки здорово — побыть одному.. Это необходимо. Но не сейчас. На какой-то миг он пожалел, что не переехал на спортивную базу, где жили все ребята перед соревнованиями. Когда месяц тому назад об этом зашел разговор с Лосиком, Шабров сказал: «Я тренировался и жил дома. Не нужно менять привычной обстановки. Так мне спокойнее». А сейчас ему вдруг стало не по себе. Одному. Но на ринге он тоже будет один, то есть один будет решать… Значит, всё правильно. Что ему мог сказать тренер сказано. Он должен додумать остальное.
До, ре, ми, фа…
Тринадцать антипинских боев в тетрадке. Но важно еще раз прочесть четыре последние записи. Они сделаны не учеником — мастером. В прошлом году. Шабров тогда выиграл первенство Москвы, стал мастером спорта и готовился к чемпионату страны, к встрече с Антипиным. Победить в том бою он не рассчитывал — уж кто-кто, а Шабров умел взвесить все «за» и «против» и не заблуждаться, — но ему нужна была эта разведка боем.
Не вышло. На одной из последних тренировок он растянул связки голеностопного сустава и драться не смог. И все-таки он поехал на соревнования в Тбилиси. Специально поехал смотреть.
Вот они, эти четыре записи…
Шабров написал тогда о реактивности и порывистости Антипина, о его умении, нападая, навязывать противнику бешеный темп. Этот темп — главный козырь чемпиона. Иногда Генриху казалось, что энергии, скорости, выносливости Антипина нет предела. Именно они, эти качества, помогали ломать защиту противника, потом бить коротко, резко, мощно по корпусу и тут же в челюсть, справа, слева…
Заметил Шабров и то, что бои Антипина тактически однообразны, атаки не всегда неожиданны, их вроде бы можно подметить заранее, а значит и подготовиться; и если точно защищаться и работать «вторым номером», можно переиграть чемпиона, набирая очки контратаками.
Значит защищаться, значит, контратаковать. Прямые в голову. Боковой слева — это в ближнем бою., если выпадет случай. Так они решили с Лосиком. Всё ясно. Абсолютно.
Всё ясно, за исключением одного: почему никто не мог победить Антипина ни защищаясь, ни нападая?..
Впрочем, и это тоже ясно. Потому что у Антипина опыт, потому что он — талант. Уйдя с головой в атаку, всё видит, всё замечает в доли секунды, он уже знает твой ход, когда ты его только задумал, чувствует всё и не позволяет себя ни обмануть, ни опередить. И еще потому, что, когда Антипин атакует, у его противника так много энергии — внимания и сил — уходит на защиту, что не до жиру…
Взять, что ли, да пойти в атаку?..
Авантюра.
Потом он подумал, что они с Антипиным играют в открытую, оба заранее знают, как будет вести себя другой на ринге. И, конечно, Антипин понимает, что подмять Шаброва не просто. Это дилетантам бои Генриха Шаброва кажутся бесцветными.
Гаммы смолкли. Шабров поднялся и, напевая «до, ре, ми…», заходил по комнате, зажав ладони под мышками. Ему захотелось размяться, и он постучал левой по пневматической груше, раз за разом приговаривая: «до, ре, ми, фа, соль, ля, си, до…»
«Итак, — сказал он себе, останавливаясь, — Антипин знает, как я буду драться. Я знаю — как он. Но выгодно это ему. Мне -нет. Его опыт, сила, выносливость, плюс и это…»
«Ну. ну! — подумал он, — без паники. Итак… Почему Антипин проиграл первый раунд в спарринге? Конечно, он был не в форме и не мог предложить максимум темпа. Раз. И драться он не имел права по-своему, не мог делать ставку на тяжелые удары по корпусы и в челюсть; вынужден был боксировать, как выгодно мне: кто кого переиграет. Два. И три: неожиданность… Просто не думал, что работать надо всерьез. Не ждал…»
А теперь? Теперь он знает. Теперь он ждет. Теперь он готов.
Вот именно…
И вдруг совершенно спокойно подумал: «Сегодня мне боя не выиграть. Это будет его бой».
Он больше не играл с собой, хватит.
Конечно, элемент случайности есть в спорте…
Но такая победа не подходит Шаброву, она ничего не решит для него. Надо выиграть — пусть чуть-чуть, но бесспорно.
Генрих стоял посередине комнаты, расставив ноги. Он стоял так три, пять, десять минут.
- Ну и что дальше? — спросил он себя наконец.
Он почувствовал холодок между лопатками.
- Я нападу, — прошептал. — Я буду атаковать, я, — сказал он, — Атака! Атака, атака, атака, атака!!
- Стоп!
- Думать!
- Спокойно!
- Еще спокойней!
Этажом ниже, прямо под подошвами его ботинок, заиграли гаммы.

После взвешивания Шабров сидел в кресле и читал «Волк из Виннипега» Сетона-Томпсона. Он любил про животных и знал, что это поможет отвлечься. Он уже прочел половину рассказа, когда вошел Лосик.
- Ну что?
- В порядке.
Лосик постоял над ним.
- Ну что ж, ни пуха… Держись, боксер, — и оставил его одного.
Генрих смотрел вслед тренеру. Он не сказал ему, что всё будет иначе, не так, как они договаривались. Ни к чему. Не время. Решение принято. Надо размяться и выходить на ринг…
И Шабров обрадовался. Он всегда радовался, когда вот-вот бой и все у тебя в ажуре, все додумано до конца. И тогда приходит уверенность в себе, азарт и желание драться.

Он плохо потел, а разминаться ему надо было особенно тщательно. Но все-таки так, чтобы не устать заранее.
Он чувствовал себя прекрасно, когда поднимался на ринг. Он пролез под канатами, встал в свой угол спиной к рефери. Лосик что-то тихо сказал ему, но Генрих не расслышал. Он понял, что на ринге появился Антипин, когда по залу прокатились аплодисменты — снизу доверху, на целый километр, честное слово…Он встретился глазами с Лосиком.
- Интересно, он помнит меня, тот спарринг? — сказал Генрих.
- Едва ли. Но тебя он знает.
А в это время главный судья соревнований Евгений Андреевич Лапин спросил своего соседа:
- Думаешь, будет интересно?
- Думаю. — Холод облокотился на стол и уперся прямо срезанным подбородком в кулаки — приготовился смотреть.
- Жидковат еще Шабров, — сказал Ланин, — Побьет его Николай.
- Скорее всего. Но все-таки ничего нельзя сказать заранее.
Справа от Ланина сидел Карасев, некогда знаменитый средневес, фигура в судейской коллегии для представительности, типичный файтер: толстая жилистая шея, сломанный нос и расплющенные губы, словно его кирпичами били..
- На, а ты, старый волк, ты что по этому поводу думаешь? — повернулся к нему Ланин, улыбаясь.
Карасев важно кивнул.
- Ага, — сказал Ланин. — Ну вот видишь, Холод.

Рефери позвал боксеров на середину ринга, и взяв их под локти, стал говорить, что полагается в подобных случаях.
Шабров смотрел себе под ноги.
Потом они разошлись по своим углам; удар гонга, они двинулись навстречу друг другу, коснулись — перчатка о перчатку, — и тут же Шабров ударил. Он нырком сблизился и коротко слева ударил в голову. Отскочил и снова бросился вперед, в атаку. По залу прокатился гул, но Шабров этого не слышал. Классическая левосторонняя его стойка сменилась фронтальной. Он шел грудью вперед, он нападал, он бил с обеих рук — прямыми, сбоку, снизу, в голову, по корпусу. Невероятно — он загнал Антипина в угол и заставил закрыться вглухую. Потом гонял его по рингу и бил, бил, бил! Бил и считал — спокойно, деловито. Тот первый удар в голову — очко. Потом по корпусу и в голову — два. Глухая защита Антипина — три сразу. Всего шесть. Потом Антипин попал, значит минус очко. Но тут же мой удар. Снова шесть. Отлично! Больше, чем ожидал.
Он сделал уклон и, выпрямляясь, послал крюк правой в голову.
- Стоп!
«Стоп!» — Он опустил руки и сразу услышал, как ревом ревет зал.
Рефери пальцами левой руки похлопал по ладони правой, показал: удар открытой перчаткой. Он и до этого делал Шаброву замечания: «Бьете открытой перчаткой!» А теперь положил руку на плечо Шаброву, а другую поднял вверх. Предупреждение.
Значит, трех вспомогательных очков как не бывало. Осталось три. Три вспомогательных очка делить на три — одно итоговое очко. И темп сбит. Жаль, Антипин теперь, пришел в себя, конечно…
Рефери попятился к канатам.
- Бокс!
Антипин рванулся вперед.
- Вот и всё, — сказал Ланин.
Холод промолчал.
…Шабров не отступал, и они сошлись, осыпая друг друга ударами. Они равны были и в яростном стремлении нападать, и… тут уж было не до защиты.
И все-таки Шабров считал. Они шли с Антиповым вровень эту вторую половину раунда, и, значит, одно очко он по-прежнему выиграл. И Шабров ждал гонга, как никогда раньше. Этот раунд должен быть его. Обязательно.
Гонг! Боковые судьи склонились к своим листкам, и за главным судейским столом Евгений Андреевич Ланин записал: 20—19. Первая цифра стояла под фамилией «Шабров».

…Николай Антипин плюхнулся на табуретку в своем углу, привычно расслабляясь, и, когда секундант вынул у него из рта капу, коротко бросил:
- Будит нокаут.
…Шабров стоял спиной к центру ринга. Он не садился в перерывах. На тренировках он отдыхал стоя, значит и на соревнованиях может провести одиннадцать минут на ногах.
Лосик смочил губкой его лицо и сказал:
- Ты так решил:
Шабров кивнул.
- Тебя хватит на весь бой?
Шабров не ответил, только спросил:
- Я выиграл?
- Не меньше очка. Чистое очко.
Генрих снова кивнул.
- Берегись правой снизу, он так и примеривается.
Случалось и раньше, что Антипин проигрывал первый раунд, а потом все-таки кончал бой в свою пользу. От его атак не так-то просто уйти. Места мало — ринг. Квадрат шесть на шесть. А этот Шабров, этот чокнутый, надо выдумать, сам атакует! Открывается! Цирк! Самоубийца! Шалишь!..
Теперь Антипин не боялся. Это как рукой сняло. Черт знает, что с ним происходило. Кажется, впервые он не хотел боя. Знал, что победит, и все-таки не хотел. Из-за того проклятого спарринга два года назад — он ничего не забыл. Странная штука… В конце концов, он ведь победил тогда. Хотя… Что на него нашло в ту минуту?.. Эти пацаны вокруг ринга, и этот Шабров, боксирующий холодно и деловито, как хозяйственный мужичок. И никак не достать его, хоть плач. Взял да и сказал: «Я Антипин». Паренек стал прямо-таки деревянным…
И вот этот самый Шабров выходит в полуфинал, в финал…
Но ведь он, Антипин, на голову, ну, может, на полголовы выше его, как дважды два… Об этом все говорят
И все-таки он боялся, сам не зная чего и почему. Это было сильнее его. Он боялся до тех пор, пока не начался бой и Шабров не пошел в атаку…
Теперь Антипин совершенно спокоен.

- Секунданты с ринга!
Антипин встал. Шабров повернулся к нему лицом. Гонг.
Чемпион ринулся напролом. Подобраться ближе, так близко, чтобы ударить раз-два по корпусу, потом снизу в челюсть — сразу кончить бой. Шабров встретил его прямым в голову. Антипин нырнул ему под руку, приблизился почти вплотную и сразу чуть отшагнул, чтобы ударить левой по печени…
Шабров стоял перед ним в классической левосторонней стойке, хорошо закрытый. Ага, в защиту! — и сразу понял: Шабров ведет игру. Атака в первом раунде — это не от страха или неуверенности, как Антипин думал раньше, это маневр. Застал врасплох, ничего не скажешь. И во втором раунде — он готовился к лобовой атаке, а выходит, надо перестраиваться, снова приноравливаться к Шаброву, искать дыру в его обороне, чтобы в какой-то миг пробиться и если не кончить бой нокаутом, то хоть набрать очки и выиграть раунд. Придется поработать.
Антипин пытался загнать противника в угол, но всякий раз Шабров уходил, набирая очки «за удачные действия в защите». Тогда Антипин стал атаковать иначе: он быстро, очень быстро перемещался то вправо, то влево, приближался и отскакивал, кружил вокруг противника, не давая ему передышки, и все время наносил удары. Он набирал очки и, кажется, обходил Шаброва.
Темп, темп! Вымотать его и ударить!
И вдруг Шабров открылся. Совсем! Мгновенно, как автомат, Антипин ударил правой, Шабров уклонился и ответил крюком тоже справа. Рискует, не боится. Два очка его. А раунд? Будет мой.
Антипин еще взвинтил темп. И еще… Серии ударов, финты, снова серии — они делали свое дело. Оборона Шаброва начинала трещать. Антипин молотил с обеих рук, прижимая противника к канатам. Шабров вошел в клинч.
- Брэк!
- Бокс!
Антипин снова атакует.
Теперь всё. Сейчас, еще секунда, и он прорвется, распотрошит…
Если бы не гонг, ах, если бы не гонг!..
Вот уж с чем он не в ладах, так это с секундами. Учитывать, подсчитывать, рассчитывать — это не для него. Арифметика…
Он подставил секунданту рот, чтоб вытащил капу.
- Сколько там?
- Ровно.
- Фу ты, ну ты!
Секундант массировал ему грудь.
- Серьезный клиент достался, Шабров-то, сказал он.

Чуть отдышавшись, Шабров взглянул на Лосика, натужно улыбнулся.
- Выигрываем.
Лосик глотнул воды. Остается раунд. Секунда, две, три… десять…тридцать…шестьдесят и еще два раза по столько. Совсем не много — один раунд. Генрих, Генрих, только не нарвись на удар. Генрих!
Он любил Шаброва. Может, больше всего за верность. Уж так повелось — ученики покидали его, как только становились на ноги: почему-то считалось, что настоящего бойца может вырастить кто угодно, только не Лосик. Он, Лосик, делал перворазрядников. А мастерами они становились у других.
Те, другие, умели «создавать условия» — и это тоже одна из причин…
Иногда это совсем просто — создать условия. Миша Трофимов тренировался у него, Лосика. Ушел. Через три месяца — звание мастера спорта. Честно в боях заработанное. Он чаще стал выступать на ринге — его выставляли на все соревнования, где можно было набрать мастерские баллы. А когда набрал, звание получил без задержки, в течение месяца. Потому что в его анкете стояли магические слова: «Тренируется под руководством Е.А. Ланина». Вот и условия. Зеленая улица. А ведь Генрих тогда, теперь, всегда — лучше Миши. Но Звание получил на год позже. В его анкете: «Тренируется под руководством И.С. Лосика».
Но это еще ладно. Бориса Рожкова Лосик впервые увидел на соревнованиях по легкой атлетике. Ядро толкал. Так себе толкал. Лосик увидел в нем боксера, тяжеловеса. Сделал из него боксера. А потом Рожкова пригласили в «Спартак», и он ушел. Ему пообещали и создали условия: оформлен тренером, работает с одной группой новичков, зарплату получает за пять. Борис — хороший боксер. Генрих Шабров лучше. Но я не умею создавать условия, и Генрих работает на заводе «Электроаппарат».
Впрочем, Генрих не пошел бы на это: получать за пять групп, работать с одной. Нет. Ни за какие коврижки. Предложить ему это — значит оскорбить смертельно.
Он умница и одержимый. Для него бокс — это мир, где живут рыцари и богатыри. Однажды он заступился за женщину: ее бил муж, мужнин брат стоял и смотрел. Оба набросились на Генриха. И одолели его, потому что Генрих только уходил от ударов, но сам не бил. Он бы уложил их в момент, когда и где угодно. Но он этого не сделал, не хотел марать свой бокс, свое искусство уличной дракой. А потом пришла милиция и Генриха забрали. Генрих имел кучу неприятностей. Женщина, за которую он заступился, сказала, что зачинщиком драки был он, Шабров. В общем-то история эта выеденного яйца не стоит. Но Генриха ошеломила ложь.
Когда Борис Рожков ушел в «Спартак», Генрих спросил Лосика: почему? «Борис не верит в меня как тренера». Лосик не сказал правду: ученик предал учителя ради «условий». Не сказал правду, оберегая веру Шаброва в благородство спорта, в рыцарство бокса.
Это так, все это так, Генрих. Но за канатами ринга есть еще и должности. А их занимают люди. И они, люди, как всюду, разные. Есть среди них и такие, которым наплевать на всё и на всех. Они, не задумываясь сманят ученика — им наплевать на Лосика. Но и на самого ученика им ведь в сущности тоже наплевать.
Но зачем обо всем этом знать Генриху Шаброву?
Вот Лосик и соврал тогда: «Борис не верит в меня как в тренера». Боялся за Генриха, за его чистоту. Со временем сам разберется во всем. Успеется. Сейчас, когда Генриху Шаброву двадцать один, спорт дает ему возможность окрепнуть духом, выразить себя.
Потом у него, может быть, бокс отойдет на второй план, главным станет что-то другое: работа, семья, а вдруг — наука.
Но прежде он должен выиграть у Антипина, добиться цели, на пути к которой было затрачено так много, слишком много душевных сил. Рано или поздно, он всё равно побьет Николая Антипина. Но лучше — рано. Чтоб Генрих успокоился, чтоб в его жизнь вошло и другое, хорошее, важное, не только бокс. А этого не произойдет, пока Антипин не уйдет с ринга побежденный Генрихом Шабровым.
Так что уж постарайся, Генрих, Ты будешь самым замечательным боксером на свете. У тебя для этого есть всё. Только сейчас, сию минуту прошу: осторожнее! Не забывай — Антипин! Опасно. А ведь и он тоже начинал у меня.

Антипин злился. Тактики! Стратеги! Рассчитают — даже чтоб нокаут, и то — после гонга.
А формулировочки: «Драться надо за двоих», — А.Д. Холод. Непонятно, а здорово. Это значит, оказывается, — думай на ринге за себя и за противника, как в шахматах. Основоположник! Классик! Спиноза!..
Вот уж, верно, доволен: Антипина бьют. Торжество школы интеллектуального бокса! И ведь никто из них толком ударить не может. Битка слаба. Вон Карасев: полторы извилины в голове — а ушел с ринга непобежденным. Битка! В Жюри теперь сидит…

Третий раунд. Ланин исподлобья следит за боем.
Плохо, очень плохо! Черт-те что! Не бой — драка. И это в финале. Да кто?! Антипин!
Третий раунд Шабров начал в обороне, как Евгений Андреевич, собственно, и ожидал. Но уже через несколько секунд — сюрприз: изменил стойку. На правостороннюю. Шабров — и вдруг левша, чудеса какие-то, ей-богу! Значит, Антипину готовил, специально.
А Антипин сбился, Только на миг. Но миг на ринге — тоже время.
Потом Шабров стал менять стойки: левая, правая, левая, правая…
И снова миг — другой. Только Николай приладился, пристрелялся, как опять Шабров рванулся в атаку. В лоб, как в первом раунде… Этого Ланин даже не ожидал, не думал, что у Шаброва хватит пороху.
Антипин взвился, прямо-таки остервенел человек!
И Шабров, кажется, тоже. (Но Ланин сразу определил — это только кажется). Удары сыпались и сыпались, их было столько, что Ланин едва успевал загибать и разгибать пальцы, подсчитывая очки. А счет? Ровно, Не вырваться вперед Николаю никак. И, судя по всему, так оно и будет до конца раунда. Антипину теперь уже не собраться. Шабров не даст. В лучшем случае раунд будет равный. И, значит, бой Антипин проиграл.
Это невозможно! Но это невозможно!.. Шабров запутал Николая. Молодец, орел и все такое… Но всё равно: сильнейшим полусредневесом страны остается Антипин, Он. Безусловно. За границу команду везти мне. Антипин — это победа. Кто может противостоять итальянцу, его нажиму, силе и предложить побольше того и другого?.. Не Шабров. Антипин. Только. Разве Шабров победил бы Николая во второй раз, скажем, через месяц? Нет! А. может, и да! Может быть, Антипин опять проиграет Шаброву, может быть, и всегда будет ему проигрывать — результат психологической травмы. Бывает. Но все равно сегодня Антипин — лучший в Европе. Он, а не Шабров. Там, в Польше, Антипин никому не уступит. А Щабров? Не знаю. Нет, не уверен.
Значит, Антипин, Значит, надо идти на это.
Значит, он поступил благоразумно, предусмотрев…
В перерыве между вторым и третьим раундами Ланин подошел к одному из трех боковых судей.
- Чей бой? — спросил он и сразу продолжил: — Кто лучше, я спрашиваю? Да нет, не сегодня, вообще. Кого из них ты бы на моем месте взял в Варшаву? — и не давая ответить: — Вот и я тоже. И я тоже Антипина.
Он заглянул в судейскую записку.
- Не думаю, — сказал он, — что первый раунд Шаброва. Ровно.
Не для себя это, для команды. Больше того: победа Антипина нужна всему нашему спорту. Вопрос стоит именно так. Потому что победа на первенстве страны — это как бы путевка на чемпионат Европы. А там нужен Антипин. Разве это не важно, когда за границей наш мастер поднимается на первую ступеньку пьедестала почета?..
- Стоп! — донеслось с ринга. — Брэк!
Да что там говорить!.. Он обязан смотреть на вещи шире, с позиций большого спорта.
И тогда Ланин вытащил из кармана пиджака паркер, и небрежно, как бы походя, только на мгновение оторвав взгляд от ринга, в графе первого раунда поверх чисел 19:20, написанных карандашом, вывел чернилами 20:20 И показал Карасеву.
Карасев солидно кивнул.
Бой шел к концу. Зал ходил ходуном… Раздался гонг. Боксеры уронили руки — прочно выработанный рефлекс, — но они еще стояли друг против друга, до них не сразу дошло: бой окончен.
- Вот и всё, — сказал второй тренер сборной Холод, — Теперь действительно всё.
- Н-да…
Ланин записал у себя: третий раунд 20:20, дал знак, ему принесли судейские записки. В двух стояло: победил Шабров, в третьей (того самого судьи) — Антипин.
- Разногласие… Странно, — сказал Холод.
- Ничего странного, бой равный.
- Равный?! Как?! — прямая линия бровей сломалась.
Ланин положил перед ним свою записку: «20:20″, «20:20″, «20:20″. Итого: «60:60″.
Холод даже не взглянул на нее.
- Определенно, равный, — безапелляционно заявил Карасев, третий член жюри.
- Хорошо, — сказал Холод, едва сдерживая себя, но ничьей не бывает. Бокс — не футбол.
- Конечно, — сказал Ланин, — победил Антипин.
- Ну, знаете ли!..
- Я считаю, — сказал Ланин, — Антипин Техничнее и активнее.
- Определенно, активнее, — поддакнул Карасев.
Холод молчал. Он всё понял. Но спор еще не кончен. Теперь, когда главный судья присоединился к одному из двух боковых, счет голосов стал два-два, результат боя решал рефери. Ланин уже было хотел подозвать его, но тут, вопреки правилам и этикету соревнований, даже не стащив с Шаброва перчаток и не вытерев ему лицо, к Ланину подскочил Лосик, который тоже обо всем догадался.
Ланин никогда не видел его таким. Не знал, что этот тусклый Лосик может быть таким, что он может осмелиться на такое:
- Его нельзя засудить нельзя обмануть, да поймите же или поверьте мне на слово — нельзя, нельзя, нельзя! Шаброва нельзя. Таких, молодых, нельзя обманывать — ни во имя чего. Шаброва в особенности. Я протестую!
Ланин встал.
- Отойдите прочь, Лосик! — он побагровел.
- Можете не брать его в Польшу, пусть едет Антипин. Пусть! Но победил — Шабров.
- Вы слышите?!
- Он не поймет этого, не простит. Не вам, не мне — людям.
- Я кому сказал!
- Но это же убьет его!
- Отойдите от судейского стола!
- Я протестую, — сказал Лосик вдруг слабо и безнадежно.
Ланин сел, ни на кого не глядя. Сентиментальный идиот, думал Ланин. «Он этого не простит — не вам, не мне — Людям»…Чушь какая-то. «Это убьет его» — как в кино. Ох, уж этот Лосик — всегда был бабой, даже на ринге. Но каков тон!.. Ланин потер ладонью лоб и сел.
Рефери проводил взглядом Лосика. Всё было ясно, и он решительно подошел к столу главного судьи.
- Ваше мнение? — помолчав, спросил Ланин.
Бодро, без колебаний, глядя на Ланина широко открытыми голубыми глазами, рефери сказал:
- Бой Антипина.
И когда он вернулся на ринг и поднял обмотанную серым полотняным бинтом руку чемпиона, Ланин увидел глаза Шаброва… Потом заметил, как вздрагивают мышцы на его усталых ногах, и подумал, что Шабров еще совсем юн. И Ланин испугался. Чего? «Его нельзя обмануть, нельзя, да поймите же…» Ланин вдруг поверил в это.

* * *

- Ну, хорошо, — сказал он себе, — хватит! Я поступил, как надо. И для Шаброва я сделал, что мог.
В отсек вошла стюардесса и сказала, что при взлете и посадке, пока горит световое табло, пассажиры не должны вставать с мест и что сейчас всем надо застегнуть пристежные ремни
И сразу ребята стали балагурить, кто во что горазд. Сто раз Ланин летал с командой, каждый год состав сборной обновлялся, иногда почти полностью, но всегда, как только вот такая смазливая девочка говорила. Что надо пристегнуться, ребята начинали балагурить.
Кажется, ему начинало надоедать все это.
Он пристегнулся, капли дождя на иллюминаторе мелко задрожали, когда заревели моторы. Да, он сделал для Шаброва все, что было в его силах. Он добился разрешения на то, чтобы Генриха Шаброва включили запасным в состав сборной на чемпионат Европы. Добился. Шаброву послали письмо от имени тренерского совета с предложением явиться, чтобы лететь в Польшу на сборы и соревнования. Не явился. Точка!
Самолет бежал по стартовой полосе, разгоняясь, и вдруг капли на иллюминаторе поползли вверх — машина оторвалась от земли.
Конечно, Ланин мог Заявить Антипина на чемпионат Европы, даже если бы он проиграл Шаброву тот финальный бой и занял второе место. В конце концов это его, Ланина, неотъемлемое право: брать самого надежного, даже когда надежный и не чемпион.
Право…А вдруг надежный, знаменитый Николай Антипин просадит чемпионат Европы. Ведь отдал он финальный бой Шаброву на первенстве страны. И не случайно. Шабров подготовился к этой встрече. А ведь можно проиграть еще и случайно. От такого никто не застрахован. Вот тут-то и начнется — в Госспорткомитете, в прессе… Почему, мол, не выставил молодого победителя, истинного чемпиона? Близорукость, консерватизм и так далее. Поди потом, объясняй: случайность, дескать, — Антипин сильнее Шаброва. Никто и слушать не станет.
Холод. Ох, уж эти вторые… Ему легко жить за моей широкой спиной, второму легко быть чистеньким.
Самолет прошил слой облаков, и солнце ударило в иллюминатор. Ланин глубоко, как папиросным дымом, затянулся воздухом, проталкивая его сквозь тампон, и подумал о том, что из-за этого проклятого катара он может когда-нибудь загубить свое сердце.

В начало

ТАНЕЦ ОРЛА

КОНЬ

Конь сошел в Подольске. Он стоял на платформе в черном длиннополом плаще, еще тогда вывезенном из Штатов, и озирался по сторонам в поисках телефонной будки. За его спиной электричка вразнобой грохнула створками своих обрезиненных дверей и покатилась дальше.
- Хоп, — сказал сам себе Конь, перекинул баул через плечо и пошел к мосту над железнодорожными путями. — Я тут, и это уже хорошо. Мэй би йес, мэй би ноу, может быть да, может быть нет, — добавил он. — Поживем, увидим.
С высоты моста он безразлично осмотрел привокзальную площадь, обстроенную невысокими, чуть подбеленными домами, по стилю и облику никакими, пережившими, однако, сталинские пятилетки, войну и все остальное. Он подумал, что площадь эта привокзальная с ее никакими домами, сборищем автобусов в сплошь покрытой грязью ее середине, ларьками и газетным киоском, сухостоем деревьев, стаей бездомных собак — все это будто и создано для осеннего мокрогодья и ни к каким другим временам не приложится.
Снизу, с площади он позвонил на базу и попросил к телефону Ивлева, сказал ему, что прибыл с опозданием и сейчас станет разбираться с транспортом.
Антон Ивлев обрадовался, сказал, чтоб Конь не дергался, что договорится сейчас о машине и приедет на вокзал.
- Погуляй с полчасика, не скучай, только обходи стороной тамошние забегаловки: чтобы извести нацию, ее кормление нужно поручить общепиту. — Хохотнул. — Ну, а вообще, как состояние души, парень?
- Хоп,- сказал Конь, — твоими молитвами, полагаю. Жду, значит, встречи.
- Я тоже жду. Погуляй.

Киоск союзпечати был еще закрыт, но очередь уже выстроилась в ожидании газет из Москвы. Конь подумал-подумал и стал в хвост — как ни как, а все при деле. И тут же, ему в затылок очередь добавилась и стала удлиняться. Конь вытащил из баула толстую и тяжелую, как кирпич, книгу — он любил это занятие: читать бесконечно длинные романы, — отгородился от площади, накинув глубокий, до самых глаз, капюшон своего черного плаща и начал читать. На сей раз это был Томас Манн «Иосиф и его братья», книга, которую никто из знакомых прочесть до конца не смог, а он настырно ее разчитывал — уж коли взялся, разчитал и потом ушел в нее, как в другой мир, радуясь заранее, что и второй том в этом романе есть.
И тут мужичишка, что впереди него стоял, вдруг резко обернулся. Лицо, как бы шкурой своей подвешенное к вискам черепа, злые, мутные с тяжелого похмелья, налитые дурной кровью глаза и мокрый рот. Затрясся весь, выдохнул яростно:
- Житья от вас нет, падлы!
- Ты чего? — изумился Конь.
Но тот уже спиной к нему развернулся, и его понесло: про евреев, которые не воевали, куда ни глянь — инженера, начальники, мать их так, Ивана, нашего русского дурака, где только можно обдирают, у станка их хер увидишь, в Израиль их всех, пусть катятся!
Очередь замерла, еще не зная, как на все это реагировать; женщина в пуховом белом платке, что первой стояла у самого киоска, определилась:
- Да что ж тут плохого, что инженера. Чего зря мелешь? И парень этот, он-то что тебе сделал, балаболка?
Мужичишка сорвался на хрип:
- А чего они вечно на моей спине свои книжки читают!
Конь улыбнулся, вышел из очереди и этак спокойненько встал впереди мужичишки со своей книгой в руке.
Тот прямо-таки задохнулся.
- Ты чего?! – заорал, — Падла, бля! Я тя, жидяра, с говном съем!
- Тьфу, будь ты неладен! — Конь развернулся на сто восемьдесят, сцапал мужичка за шкворник, приподнял слегка, поставил, снова приподнял, как бы удивляясь:
- Ты, приятель, легкий, как воробей, — сказал, держа его на весу. Добавил: – И так же, как воробью, тебе легче подпрыгнуть, чем подумать. Хоп! Больше так никогда не говори. Никогда. Ты меня услышал? — И опустил его на землю. — Ты меня понял?
Тот заглянул под капюшон в глаза Коню, похолодел от страха и тихо тихо сказал:
- Извини, хозяин, обознался. — Пролепетал и заплакал, утираясь рукавом.
У Коня задрожали губы, и он сам едва не заплакал. От тоски. Отвращения. От чувства безнадежности. От чужой униженности.
- Знаешь, приятель, — сказал он печально — и так тоже никогда не говори. И так тоже не надо. Лучше совсем не надо. Никак.
Откинул капюшон, как саван с себя сбросил, и пошел по жидкой, склизской, серо-коричневой грязи, позабыв про книгу в руке.
А мужичишка шел в другую сторону по той же самой грязной луже размером в привокзальную площадь — одной на всех, и очередь потешалась ему вслед.
- Так и надо дураку окаянному, — сказала женщина в пуховом платке с чувством своей изначальной правоты. — А то ишшо взяли себе в манеру, хулиганье.
Киоскер, который к тому времени уже подвез к своему киоску свежие «Правду», «Труд», «Советскую Россию», «Ленинское Знамя» — в избытке, а также четыре экземпляра «Литературной газеты» и шесть «Советского спорта» — под прилавок, для своих читателей. Он почти все успел увидеть, сразу узнал Коня, только тот снял с головы капюшон, и воскликнул, обращаясь к очереди:
- Вы знаете, люди, кто это был? Да это же сам Ефим Каневский, пятикратный чемпион Советского Союза по вольной борьбе. Непобедимый Фима Конь! Во, братики и сестрички, какое резюме выходит для нашей провинции: не зная броду, не суйся в воду. Я про того хмыря болотного.

Конь брел по площади, глядя себе под ноги, когда рядом с ним остановился «рафик» с надписями на бортах «Спортобщество «Труд». Из него легко вышел гигант и красавец, трехкратный чемпион мира и олимпийский чемпион в тяжелом весе Антон Ивлев.
- Конь, боец, ты с нами, ура! — Он забросил в машину баул Ефима и буквально затолкнул туда же его самого.
Они разместились на заднем сиденье.
- Гони, любезный, — крикнул Ивлев шоферу.– Но осторожно: встречный транспорт не обгоняй!
- И они покатили.
- Как доехал?
- Доехал.
Ивлев искоса посмотрел на Коня.
- А все же? Что стряслось?
- Да ладно, не по делу это, мимо …
- Давай выкладывай, не томи душу.
И Ефим рассказал, не поднимая головы, что тут с ним приключилось у газетного киоска, пока он ждал машину. Антон внимательно выслушал и, помолчав, спросил задумчиво:
- Так, говоришь, в очереди смеялись и веселились, и только у одного сжалось сердце тоской и без злобы на злобу?
- Так, — сказал Конь.
И этот единственный был …
- Да, я.
- Жидяра то есть?
- Ну.
- Ну, боец, ты неповторим, и никогда не стать тебе советским человеком. И как раз за это я тебя люблю, а не только за то, что ты, Конь, суперборец, нет, не только.
Конь поморщился:
- При чем тут советский человек?
- А я имею в виду: «Извини, хозяин, обознался». Возлюби сильного, как самого себя. Возлюби, кого боишься и кто поставил тебя на колени. Вот это по-нашему, по-советски.
Конь отмахнулся:
- Не умничай. Не хочу я об этом.
У «рафика» был только один дворник, и он метался, размазывая по стеклу липкую, словно замешенную на курином желтке, грязь.
Ивлев вдруг как бы спохватился:
- А где, куда делся твой украинско-еврейский акцент? Ты говоришь — ну натурально Малый театр. Откуда что взялось?!
- Работал над этим, — сказал Ефим.
- Как, где?
- С преподавателем техники речи театрального института.
- Ах, так! А зачем? — спросил Антон с ехидцей.
- Чтобы не выглядеть провинциалом.
- В смысле — местечковым евреем?
- Без разницы. Впрочем, так будет точнее.
- А преподаватель, извини, кто? Он? Она? Кто?
- Она.
- Так и знал. Очередная любовница?
- Не любовница. Любимая.
- Я в восторге, Конь.
- Я тоже.
- И карточку девять на двенадцать у самого сердца носишь?
- Ношу
- И посмотреть можно?
- Отчего нет.
Антон долго рассматривал фотографию. Потом сказал задумчиво:
- Экстерьерная девушка. На кого-то похожа. На кого, на кого? Ты-то хоть знаешь?
- Знаю.- Ефим сунул руку в баул и вытащил альбомчик с фотографиями. Открыл на нужной странице. Усмехнулся.
Антон сопоставил снимки.
- Да это же та самая американская невеста! – воскликнул. — Бог мой, ну натурально близнецы-девочки! Надо же, как они тогда тебе в масть угадали с невестой. — Он еще раз сравнил фотографии: — Н-да, «Хоть похоже на Россию, только это не Россия».
- Это хорошо или плохо?

Дом с башней, где размещалась сборная команда страны по вольной борьбе, стоял на высоком берегу речки Моча. Говорили, дом этот, некогда построенный как богатая дача, был подарен известным московским булочником Филипповым своей возлюбленной — красавице цыганке. От другого низкого берега реки шли к шоссе поля, луга с перелесками. А здесь, наверху, вокруг базы — белые березовые рощи. Чуть замутненные от дождей и хмари стволы, одинаковые по толщине и росту, будто одномоментно высаженные и одновременно обнажившиеся после лета. Вокруг усталую нежность золотой осени уже сменили туманные слякоти, безжалостные, как старость, и только березы не покорились, не поступились чистой и светлой молодостью и стояли в своей наготе, не знающей увядания.
- Красиво? — спросил Ивлев мимоходом.
Конь кивнул. Они шли на первую для него тренировку в нынешней сборной. До зала было метров четыреста. Шли мимо стадиона, и Антон рассказывал про первое в стране тартановое покрытие беговых дорожек и секторов для прыжков:
- Англичане приехали на своих машинах, привезли тартан и сами за три недели уложили. Блеск! Даже после большого дождя через пять – десять минут — хоть чемпионат мира по легкой атлетике проводи — сухо, как после засухи.
Ивлев рассказывал о строительстве плавательного бассейна, гостиницы, клуба. И вдруг остановился.
- Ты где, дружок? — спросил участливо. — Спустись на землю.
- Да здесь я, — ответил Ефим — здесь, на земле.
- Ну, спасибо. Между прочим, сегодня комсомольское собрание сборной.
- Ах да, ты же наш комсорг, чуть не забыл, прости.
Ивлев сказал назидательно:
- Более того, комсомолец Каневский, я нынче член ЦК ВЛКСМ, избран в прошлом году единогласно.
- Кем? — спросил Каневский.
- Как кем? Съездом комсомола. Как иначе? Ты что, не знал? Съездом — значит, и тобой тоже.
- Забыл, извини, — и помолчав: – Я чувствую себя на комсомольском собрании, как на ялтинском пляже в фиолетовых кальсонах.
Ивлев представил себе эту картину, хохотнул и сказал:
- Ладно. Садись в последнем ряду, чтоб не светиться.

Они пришли.
- Здесь, — Антон кивком показал на здание: приземистое, длинное, как улица, тяжелое, будто мать-земля выпростала этого угловатого монстра из своего чрева на поверхность, на большее сил не хватило, так и оставила его, как есть, а уж потом люди подкрасили стены розовой краской и к всенародному празднику укрепили на крыше лозунг «Народ и партия едины» и внутри обустроили универсальный спортивный зал.
Сейчас тут тренировались борцы. Готовились к турниру, что начнется в Иране через три недели, но и к первенствам Европы и мира — в следующем году, и к Олимпийским играм — еще через год.
Антон остановился перед входом.
- А если без трепа, — сказал он, — если без трепа, то это будет выглядеть приблизительно так. Я жил борьбой, но не только. Всегда думал о своей жизни: как с нею быть. «Ты, Ивлев, наша слава боевая, ты нашей юности полет» — так хотели ОНИ. О кэй, говорил я сам себе. Ваш сценарий, мое исполнение роли. Во всех ее ипостасях я талантливо сыграл — что на ковре, что без него. Так что вы, товарищи, у меня в долгу. А долг платежом красен. Почему бы и нет. Орден плюс членство в ЦК ВЛКСМ, и теперь уже, ей-богу, не удивлюсь, если окажусь депутатом Верховного Совета — народным избранником то есть.
Конь поморщился.
- А тебе это надо?
Антон сказал:
- Всякое начало имеет свой конец. И в спорте тоже, заметь. В спорте прежде всего. Это — во-первых.
- А во-вторых?
- Понимаешь, — сказал Антон, — я бы иначе ничего не смог сделать, и для тебя — тоже. Членство в ЦК комсомола на нужных людей вывело.
- Я так и подумал, — сказал Каневский. — Извини, если что не так.
- Да так, Конь. Все идет как надо.
- Хоп.

Покровский шел им навстречу, широко улыбаясь. Обнял Каневского, троекратно расцеловал.
Команда и тренерский штаб ее стоя аплодировали Ефиму Каневскому по кличке Конь.
Он не был учеником Покровского, но был армейским спортсменом и выступал за ЦСКА, где тот, как и в сборной, был главным тренером. Он нравился Покровскому, как иной раз нравились ему до восхищения бойцы, обладающие качествами, которыми он сам в спортивной молодости не обладал и теперь в своих учениках не культивировал: абсолютной нетерпимостью к поражению, стопроцентной уверенностью в себе, в своем превосходстве над соперником и яростным самозабвением в бою. Тренер считал эти качества в чем-то опасными. Его тренерская школа — это предсказуемость, тщательная проработка, анализ, проект. Конь не был аналитиком. Конь был человеком страсти, и он был непредсказуем. Но это был Конь! Он раздражал тренера своей непознанностью. Но это был Конь! В среднем весе самый сильный борец в мире. Только поэтому Конь здесь, на сборах, а не потому, что нравится главному тренеру до восхищения и раздражает до невозможности сдержаться.
Конь закончил разминку. Покровский скомандовал:
- Мурадов — на ковер, Каневский — в спарринг! Сегодня ты только обороняешься. Только! Но стойка у тебя высокая, и ты не уходишь в глухую защиту, не избегаешь борьбы. Твоя задача — активно парировать все атаки Мурадова. Время! — Он включил секундомер.
Георгий Мурадов — полусредневес, ученик Покровского, чемпион СССР этого года, рослый, стройный, техничный. Он двигался по-кошачьи пластично, легко и мягко, атаковал быстро и разнообразно. Конь отражал все атаки уверенно и как бы без особого напряжения. Он был в прекрасной спортивной форме. Как всегда.
Покровский глянул на секундомер. Спарринг длился уже шесть минут и — ничего. Тренер решил остановить схватку, проанализировать действия обоих борцов, но тут Мурадов в сердцах махнул рукой и сам сошел с ковра.
- В чем дело? — спросил Покровский.
- Да с ним нельзя бороться, Андрей Сергеевич!
- Это еще почему?
- Да он не делает ошибок!
- Кто он?
- Каневский.
- Так и говори — Каневский. — Покровский вышел на середину ковра. Ему понравился этот эпизод. — Давай пойдем от обратного. Может быть, ты сам в атаке допускал ошибки? — спросил мягко.
- Он их не допускал, — сказал Конь.
- Что касается Каневского, — продолжал тренер, не реагируя, — да, тут ты прав. Я могу по пальцам пересчитать его ошибки. Раз, два и обчелся, верно …. Но всегда, заметь, это были ошибки грубые, до невероятности необъяснимые. И, — усмехнулся, — не только на ковре.
Все молчали.
Покровский продолжал:
- И если бы наш друг Каневский всегда именно так боролся, как сейчас в спарринге, с его техникой, с его замечательным чувством двигательной гармонии, чувством ритма схватки, он бы и вовсе не делал никаких ошибок. Ему это дано.
Каневский сказал в ответ:
- Но тогда я стал бы Антоном Ивлевым, а не Ефимом Каневским. А мне это надо? — улыбнулся.
- Это, согласись, не так уж плохо, как Ивлев …
- Это просто замечательно, — сказал Конь, — но от такой борьбы я бы не имел нахес. В переводе на русский — удовольствия, радости или чего-то в этом роде.
- Разрешите? — поднял руку Антон.
- Давай.
Антон сказал:
- Конь делал ошибки, верно. Делал, но редко. В том смысле, что проигрывал очки. Но никогда — он сделал паузу, — никогда при этом не отыгрывался. Понимаете, он не отыгрывал очки. Он побеждал. Вместе со своими ошибками.
Антон это сказал, а про себя подумал: «Он и сейчас приехал не отыгрываться за свое американское прошлое. Он может преклонить колено, но не стать на колени. Благодарности от него не жди, но и неблагодарности тоже».
Ивлев улыбнулся самому себе: «Хорошо сказано, ей-богу, пусть еще не сказано, но уже подумано, — похвалил он себя. — А повод быть благодарным у Коня все-таки есть. Есть повод».

Там же, на базе «Труда», готовилась к международным соревнованиям известная шахматистка, мать-одиночка. После ужина в столовой она подошла к Коню, пригласила на кофе и потом оставила на ночь.
Уже под утро, прежде чем идти к себе, Конь вышел на крыльцо.
Луна на миг выкатилась из-за туч, как слеза из пустой глазницы. И — тишина, тишина, как глухота, от которой закладывает уши.
Конь нехотя пошел спать.

ИВЛЕВ, КОНЬ И ЕГО АМЕРИКАНСКАЯ ИСТОРИЯ

Антон шел себе по маленькой провинциальной Америке, как по другой планете, переполненный ощущением собственной невесомости и чувством солнца. Оно парило в замкнутом пространстве улицы, играя своими мягкими отражениями на чистых стеклах окон и витрин. Ивлев шел — гигант, красавец, — не демонстрируя себя, но привычно давая людям себя увидеть. Не любопытствуя и ничем в отдельности не любуясь, он как бы переживал первоначальный этап накопления впечатлений.
Так и дошел он до еврея Наума, с чего, собственно, и началась для Коня та самая американская история, которой нынче, четыре года спустя, предстояло разрешиться и ответить на вопрос «мэй би йес, мэй би ноу».
Почему-то именно здесь, у небольшого галантерейного магазина, Антон Ивлев остановился, рассматривая витрину. Решил зайти, оглядеться и прицениться к товарам, приобретение которых стало одной из главных целей загранкомандировок советских людей.

Он вошел — звякнул дверной колокольчик, — за прилавком появился хозяин и что-то спросил Антона, естественно по-английски.
Тот ответил приготовленной английской фразой: я, мол-де, плохо понимаю и говорю по-вашему.
Дальше Антону приходилось только догадываться. Американец спрашивал, говорит ли он по-немецки, по-испански, по-французски.
- Ноу, ноу.
- So just, do you know what language, at last? ( Так на каком, в конце концов, языке вы говорите?)
- Рашен, — сказал Антон.
- Так говорите уже по-русски, — всплеснул руками хозяин. — Господи, как я сразу не догадался. Ну конечно, спорт, борьба, соревнования в нашем городе. Русские приехали. Такого не бывало. Вспомнил. Собирался сходить, посмотреть на вас. Какая такая борьба: греко-римская, вольная? Ты сам-то …
- Вольник, — сказал Антон.
- Пойду. Я тоже из России, Наум меня зовут. В девятьсот тринадцатом родители вывезли мальчиком из Одессы.
- И слава Богу, — сказал Антон.
- Ты так считаешь? — задумался Наум.
- А то нет, — почти шепотом сказал Антон.
Наум внимательно посмотрел на него.
- Здесь тебе некого опасаться, ты у своих, — и вдруг спросил: — Слушай, парень, ты сам-то еврей?
- А что, похож? Нет, — улыбнулся Антон, — нет, не еврей, просто у меня очки и лицо интеллигентное, — пошутил.
- Наверно, все-таки еврей, — не унимался Наум. — Поди скрываешь?
- Для вас это важно? — спросил Антон.
Наум снова задумался.
- И да, и нет. У нас маленькая община. И она становится все меньше. Жаль, что ты не еврей.
- И значит, теперь я не «среди своих»?
Наум даже за голову схватился.
- Да о чем ты говоришь! Как ты мог так подумать! Я совсем не то хотел сказать, совсем …
- А я и не сомневался. Шутка, чтобы посмеяться, — сказал Антон. И тут же добавил: — Но у нас в команде есть еврей, настоящий. Из Киева. Ефим Каневский.
- Хороший парень?
Антон показал большой палец:
- Не человек — клумба с незабудками. Хотите приведу?
- Да хоть сейчас, — воскликнул Наум, — хоть сию минуту. Можно стол накрывать?
- Валяйте.

На инструктаже в ЦК КПСС им говорили перед поездкой: советские борцы впервые едут в США, и объясняли, как это важно хорошо выступить и показать себя истинно советскими людьми. Не вздумайте шляться по городу в одиночку, — наставляли, — только группами. Возможны провокации. То же самое твердил теперь и кагебешник, приставленный к команде под видом второго массажиста.
Но Антону Ивлеву — можно. Он комсорг и член партии. Он считался морально устойчивым, надежным, своим.

Соревнования проходили в университетском городке, кампусе, как называли его хозяева. Квадраты широких, просторных, зеленых дворов, с четырех сторон окруженных умытыми, обихоженными, серо-коричневого камня старинными или построенными под старину зданиями факультетов, общежитий, клубов, столовых, библиотек-читален. Чуть поодаль — стадион, корты, баскетбольные площадки, спортивные залы разного назначения и среди них — тот, где нынче проходили соревнования борцов — у нас бы сказали: дворец спорта. И все это университетское великолепие будто разом водрузилось на травяном покрове, вечнозеленом, подстриженном с микронной точностью.
Первыми вступили в борьбу «классики».
«Вольники» ждали своего часа. Проводили легкие, осторожные предсоревновательные тренировки. В остальное время гуляли по кампусу — как было велено — группками: славяне — с кем придется, а ребята с Кавказа — друг с другом. Так было всегда, в столовых — тоже, хотя говорили между собой они все исключительно по-русски. И антипатии, если возникали в команде, так отнюдь не по национальному признаку.
Ивлев без труда нашел Коня, взял его под руку, отцепил от группы, шепнул на ухо:
- Нас ждут.
- Кто? — удивился тот.
- Евреи.
- Какие еще евреи? Брось ты, — не поверил Конь.
- Американские, естественно. — И рассказал подробно, как все получилось с Наумом.
- Хоп, — сказал Конь, — пошли. А как же?… – спохватился.
- Со мной идешь, не сам по себе. Со мной можно.
Сначала Конь Науму не понравился. Внешне он сильно проигрывал Антону. Широкое, точно рубленное из дерева лицо, широкий короткий нос, жесткие черные брови и сломанные уши. Но его темные глаза светились почти женской мягкостью, а могучая атлетическая фигура, собранная будто из одних только мускулов, была идеальных пропорций, художественно осмысленная природой и достроенная ежедневной тренировкой. Все это было замечено не сразу, но замечено. И когда Ефим к тому же заговорил на идиш, Наум даже прослезился. Потом было застолье, обильное, многоблюдное, как принято в России.
День спустя на ковер вышли «вольники». И с первого же дня соревнований на центральной трибуне, у самого помоста сидели евреи — всей общиной, девятнадцать семей. Конь побеждал. И всегда вчистую, досрочно.
А потом исчезал. Антон с его слов знал, где он и что там с ним происходит. Он знал: Коню предложили войти в дело, познакомили с еврейской девушкой, студенткой университета, теннисисткой, блондинкой, типичной американкой, и они понравились друг другу.
Кагебешник рвал и метал. Ребята уже сторонились Ефима: боялись за себя. Покровский нервничал. Каневский отмалчивался.
- Конь, — сказал ему как-то Антон, — у тебя будут крупные неприятности. Там, дома. Скажи это самому себе.
- Я знаю, — ответил Конь. — Но я так хочу…
- Конь, — сказал Ивлев, — я всегда буду на твоей стороне. Бог тебе в помощь. И на этом закончим разговор. Он меня обязывает … давать советы. А я не хочу.
- Хоп! — Сказал Конь. — Я в этом не нуждаюсь.

Наступил день отъезда. В общем и целом «вольники» выполнили задание спорткомитета по медалям: три золотые, две серебряные, одна бронзовая — и в этом плане вдвое обошли «классиков». Тут Покровский мог быть доволен. Но за невозвращенца ему все равно голову оторвут. Это конец, фенита …
За полтора часа до отъезда к входу в общежитие подали автобус. Он стоял с закрытыми дверями.
Ждали Каневского.
Антон сидел в комнате Покровского перед собранными в дорогу чемоданами. Они ждали. В комнату ввалился кагебешник.
- Чего ждать, чего ждать?! — рыкнул. — Не придет жидяра. Делайте что-нибудь! Узнавайте, звоните в посольство, поднимайте шухер, сами знаете что! — и выскочил вон, в сердцах хлопнув дверью.
Покровский сунул руку в боковой карман чемодана, вытащил бутылку коньяка, налил полстакана, выпил. Вытер большим пальцем плотно сжатые губы.
- Действительно пора, — вздохнул , — звоню в Вашингтон, — и, помолчав, добавил: — Что сейчас начнется! Страшно представить… Звоню.
Он набрал код Вашингтона, номер, включил усилитель громкости для Антона. Его соединили с первым секретарем посольства, и Покровский обрисовал ситуацию.
Дипломат моментально и совершенно неожиданно очень спокойно сказал – дескать, пусть остается, хрен с ним. И никакого шума, никакой прессы, никакой полиции. Не тот случай. Через два дня в Штаты приезжает Никита Сергеевич Хрущев. Нам ваши скандалы ни к чему. Дома разберутся. За этим дело не станет.
Покровский положил трубку.
- Слыхал? — спросил Антона. — Дома разберутся… Не здесь — и на том спасибо. — Посмотрел на часы. — Еще есть время. Подождем. А вдруг придет, а нас нет. Ты как думаешь — не придет, нет?
- Нет.
- Думаешь или знаешь?
И в это время Конь пришел.
Он стал посреди комнаты, заложил руки за спину, как заломил, сказал:
- Все, — сказал он, — скрывать не стану, каяться не буду: хотел остаться. На что жить — тут нет проблем. Чем жить — вопрос, на который у меня нет ответа.
Антон взвился:
- Чем жить, говоришь? Чувством самодостаточности. Тебе этого мало? Мало, да?
- Это все, что я хотел сказать, — отрезал Конь.
Покровский резко поднялся с кресла, обнял Каневского за плечи.
- А я и не сомневался, — сказал, — что ты придешь, Антон не даст соврать. Знал: ты наш человек, и это самое главное. Ты же наш, Конь. Все о’кэй. Поспешайте, парни. Иди, Ефим, к себе, соберись и — вниз, к автобусу. Человек имеет право на ошибку.
Конь сказал:
- Я не ошибся, я передумал, — сказал и ушел.
- Ну и дурак, — буркнул ему вслед Антон, глядя на закрытую дверь.
- А ты попридержи язык, антисоветчик. Ты же сам тут не остался? Не остался.
- А я и не еврей. Будь евреем, остался бы.
- Америка тоже не Израиль, — проворчал Покровский.
- Америка — страна для всех, в том числе и для евреев. Так строилась, на том стоит.
- Кстати, Антон, ты — комсорг, — сказал тренер, легко поднимая свой увесистый чемодан, — если бы Конь остался, тебе тоже надрали бы зад, не только мне.
- Знаю. — сказал Антон.
- Да и теперь не все позади. Ладно, пошли. Прорвемся.

В аэропорт провожать Ефима Каневского явилась вся еврейская община, и вместе со всеми – она, спортивная, широкоскулая, белозубая блондинка Ида….
Евреи простились с Ефимом и поочередно со всеми советскими борцами, одарив каждого американским сувениром, а когда началась регистрация, к стойке подкатили два огромных чемодана сундучного типа.
- Здесь тебе наши подарки, Ефим, — сказал Наум. — Помни, сынок, и знай: ты здесь дома, всегда рады. Зай гезунд, good luck, пока.

Советские таможенники к этим чемоданам не притронулись, они их не замечали, они их в упор не видели. Хрущев улетал в Америку. Велено было избегать любого шума — на всякий случай.

По счету тех времен Ефим Каневский вернулся в Союз богатым человеком — весь в импорте, с головы до ног одетый на многие годы.

Конь три года подряд — чемпион Союза, чемпион Спартакиады народов СССР; первенство вооруженных сил, чемпионат дружественных армий — всегда первый. Он не знал ни психологических срывов, ни физических спадов, ему неведом был страх поражения. Проиграть Ефиму Каневскому не на туше, а по очкам — это уже считалось у борцов достижением. Тренеры предупреждали своих учеников: «Не погляди случайно в глаза Каневскому во время схватки». Такая в них пылала ярость борьбы, что у соперника руки опускались.
Но запретом КГБ был он невыездным. Он был как прокаженный. Для него, борца международного уровня, родина стала лепрозорием у порога мира.
А там, за порогом, прошла Олимпиада в Токио, на которой средневес Андро Цванидзе занял пятое место. Еще два года на мировых чемпионатах — ни золота, ни серебра в среднем весе. Золотой борец был невыездным.

АНТОН ИВЛЕВ И ПОКРОВСКИЙ

На банкете в честь своего сорокапятилетия Покровский произносил по-кавказски длинный тост, отнюдь не первый и не последний в этом застолье.
- Я его увидел и узнал, как из вещего сна, бойца из мечты, суженого. То был не рок слепой, но мудрость судьбы, — так он говорил об Антоне.
Потом вспомнил ту, так повлиявшую на его, Покровского, жизнь спартакиаду, когда питерская команда борцов-вольников, без единой звезды первой величины, неожиданно для всех победила. Команду готовил Покровский. Победа эта стала сенсацией и началом блестящей тренерской карьеры.
Покровскому предложили тогда переехать в Москву, стать старшим тренером центрального армейского спортивного клуба и одним из тренеров сборной СССР по вольной борьбе. Уже в этом новом качестве смотрел Андрей Сергеевич молодежный чемпионат страны и там увидел Ивлева. Увидел и узнал.
- Там прозрел я в нем свою мечту о мудро-храбром супертяжеловесе — воителе, — продолжал витийствовать юбиляр. — Был он призывного возраста, я его «взял под ружье», приписал к ЦСКА и стал готовить.
Так оно и было. Покровский готовил Антона Ивлева к самым большим победам, к тому, чтобы был он лучшим из лучших, но не торопился. Как тренер сборной присутствовал он на всех крупных международных турнирах, где очень внимательно следил за поединками тяжеловесов, записывал, фотографировал. На каждого из сильнейших он завел специальное досье: излюбленные приемы нападения, способы защиты, стиль и манера борьбы, физические данные и психологические особенности. Всю эту информацию Антон впитывал, как губка, — легко и быстро. Тренер давал ему самому возможность продумывать стратегию и тактику будущих схваток с зубрами борцовского ковра. Он готовил умного и самостоятельного бойца. К тренировочным спаррингам он подбирал Ивлеву партнеров, в чем-то похожих на классных борцов, с которыми Антону придется встречаться, или просил этих партнеров вести поединок в их манере.
На первенство мира 1962 года Антон поехал, даже не имея звания мастера спорта. За рубежом его никто не знал. Сильнейшим тяжеловесом был тогда чемпион мира и Олимпийских игр турок Хамид Акан. Покровский рассказал и показал ученику, как чемпион захватывает сверху голову противника, — это его коронный захват. Антон придумал и оттренировал контрприем — нечто похожее на бросок «мельница». Во втором круге чемпионата жребий свел их на ковре. Антон легко спровоцировал турка: не явно, чуть-чуть наклонил голову, и Хамид тут же захватил ее сверху. Вот она — желанная ситуация! Идеальные условия для отработанного контрприема, для броска. Но Ивлев не бросил — мельком увидел он, что край ковра близко, моментально сообразил: противник мог оказаться за ковром, бросок не засчитают, а ловушка обнаружится. С захваченной головой, будто бы испугавшись этого захвата, Ивлев стал пятиться к краю ковра, таща за собой Акана. Судья дал свисток, жестом показал: на середину.
Антон снова слегка склонил голову. Турок в себе не сомневался. Решительно и мощно выполнил он свой излюбленный захват и … тут же оказался на лопатках. Впервые за долгие годы. Потом Хамид Акан говорил: ему показалось, что потолок обвалился на голову.
В следующем году Антон Ивлев снова стал чемпионом мира. Потом — олимпийским чемпионом. Потом — снова чемпионом мира. Он стал уникальным борцом, своеобразным рекордсменом: за пять лет выступлений на большом ковре он никому не проиграл ни одного очка, ни одного балла. Не было в мире борца, который мог бы сказать: «Я бросил Ивлева» или хотя бы: «Я перевел его вниз, в партер», «Я перевернул его в партере».
О его необыкновенно тонком и точном мышечном чутье, позволявшем ему знать, что хочет сделать противник, раньше, чем тот начнет, о его способности мгновенно оценить ситуацию и принять неожиданное, но всегда верное решение много писали в газетах и журналах, говорили по радио и с телеэкранов. Красивый, умный, всегда тщательно и со вкусом одетый, гладко выбритый и хорошо стриженный, неторопливо и умно разговаривающий, он стал социальным эталоном, знаковой фигурой советского молодого человека — победителя, равных которому в мире нет.
Он подходил на эту роль.
И всегда рядом с ним был тренер, всегда рядом с его именем называлось имя Андрея Сергеевича Покровского. К тому времени за Покровским уже числились и другие известные борцы — чемпионы страны и мира. Но это были — другие. С Ивлевым его связывали не только изначально общий путь к славе, не только годы, прожитые бок о бок, но и чисто мужское, ими не осознанное и никак не озвученное даже в намеке, но реально существующее соперничество людей, высоко себя оценивающих, успешных и самодостаточных, –- соперничество за право быть первым в тандеме.

Пару недель уже гулял по Москве вирусный грипп. В числе первых подхватил инфекцию главный тренер сборной. Чихая, кашляя, страдая сидел он на диване в махровом халате, с обмотанным вокруг шеи шарфом из верблюжьей шерсти и лечился — коньяком. Антон сидел в кресле, подальше от Покровского, чтобы не заразиться, — берег себя. Они обсуждали состав сборной команды: пора было готовиться к международному турниру в Иране — к турниру-пристрелке перед первенствами Европы и мира этого года и перед Олимпиадой в будущем году.
Собственно, альтернативных вариантов было совсем не много. Команда подбиралась в основном молодая — «золотой резерв, олимпийские надежды».
- А там — турки, болгары, иранцы, да и американцы, японцы и монголы — тоже. Борцы матерые, даже по малости переростки, опытные — старые кони, которые борозды не испортят…..
- Кони, — повторил Антон задумчиво и вдруг спросил: — А вам, Андрей Сергеевич, вам, самому лучшему по профессии в целом мире, вам еще не надоело врать, выкручиваться, унижать себя перед иностранными журналистами?!
- Ты что? О чем ты? — опешил Покровский.
- Они вам с ехидцей: «А где же ваш замечательный Каневский? Почему не тут, не на ковре?» Вы им: «Не готов, не в форме», «болен», «сдает экзамены». Не надоело?
- Ах, ты об этом. Ладно. Не надоело, спрашиваешь, — вопрос, мой милый, риторический. Идиотом выгляжу — да. Но я не герой, извини. Не трус, но и не герой. Против КГБ на амбразуру я не ходок ради Каневского. Кстати, ты, Антон, в этом мире тоже не последний человек, не так ли?
- Так. И я это сделаю. Во всяком случае, попытаюсь.
- Не понял.
- Вы правы, я тоже тут не последний. Более того, это я — комсорг сборной — там, в Америке познакомил Коня с прекрасным человеком — Наумом из Одессы. И сделал это не случайно. Случайно я сам с Наумом познакомился ….
И Антон рассказал все по порядку, как было.
Покровский надолго задумался.
- Хорошо, — сказал он потом, — хорошо еще, что Каневский парень с понятием, и никогда об этом не обмолвился. А мог, еще как мог …
- В том смысле, что нигде на меня не сослался, не заложил?! Черт возьми, командор, а ведь мне ничего такого и в голову не пришло. И знаете, почему? Потому что и Коню ничего подобного не могло прийти в голову.
- Легкомысленный ты человек, Антон, — покачал головой Покровский.
- Я хотел… да, я хотел, чтобы ему было лучше, — сказал Антон.
- И что же, стало ему лучше? — усмехнулся Покровский. — И что теперь? Ты решил действовать?
- Вот именно.
- Как именно, если не секрет?
- Я собираюсь нанести визит Лубянке. В качестве члена ЦК комсомола, олимпийского чемпиона и чемпиона мира, в качестве героя, так сказать, нашего времени, выслушать которого и в КГБ могут.
- Ладно, уймись, — сказал Покровский, — давай по сути. Интересно, как ты собираешься это сделать?
Антон почему-то развеселился и стал рассказывать:
- В аппарате ЦК комсомола есть, понятно, секретарь партийной организации. Слава Козлов.
- Знаю такого. Он посещает соревнования по вольной борьбе. Бесплатно, по пропускам, но кое-что в борьбе понимает.
- Вот именно, — продолжал Антон, — и отношения у меня с ним приятельские, вполне уважительные, с его стороны во всяком случае. Так что явился я к нему по-свойски. «Слава, — говорю, — ты конечно в аппарате знаешь всех коммунистов?» – «Ну?» – «Даже тех, — говорю, — кто платит членские взносы не у тебя, а на Лубянке?» – «Ну?» – «Слава, — говорю, — мне надо попасть туда.» –»Это еще зачем?» Я рассказал ему про Коня и про наши с вами спортивно-патриотические проблемы. «Надо, — говорю, — хоть попытаться снять с парня клеймо невыездного.» – «И что для этого нужно?» — спрашивает Слава.. «Найди среди своих лубянских мальчиков такого, чтоб вывел меня на сильного человека в комитете».
Покровский покачал головой.
- Что дальше?
Антон сказал:
- И меня вывели на такого человека. Полковник Николай Николаевич Савельев завтра в 9.30 соизволят меня принять в святая святых — прямо на Лубянке.
Покровский долго молчал.
- Я окопный капитан Отечественной войны, — сказал потом, — но больше всего на свете боюсь… партию и КГБ. С этим страхом будто родился. Этот страх портит всю мою жизнь.
- Господи, да кто ж не боится! Но, знаете, есть такая глубина падения, когда ниже нельзя.
- Понял. Завидую: вы все-таки другие. Чем могу быть полезен?
- Как мне держаться, как вести себя, чтобы не навредить Коню?
- И себе, кстати, тоже.
- Да. И себе тоже. Как?
- Отвечаю. Будь осторожен и внимателен, как в засаде. Но, не дай бог, не играй в простака. Они этого не любят. Твой полковник, приглашая тебя, наверняка уже знает, что ты не прост, и даже знает больше, чем ты сам о себе знаешь. Будь открыто умным, веди разговор на грани фола. Держись с достоинством, интеллигентно, но почтительно, с уважением к полковнику и его конторе. Между прочим, этот твой полковник может оказаться даже доктором философии. Они нынче долдонами брезгуют. Бог тебе в помощь, — сказал Покровский и, помолчав: — Налей себе пару капель, и выпьем за успех.

В своем большом по-осеннему холодном кабинете, обставленном темной мебелью времен экспроприации экспроприаторов, полковник встретил Ивлева с равнодушной любезностью. Он вышел из-за стола, протянул руку. Рука полковника была сухая и крепкая. Он был хорошо, дорого одет и ладно сложен. Но рядом с Антоном Ивлевым как-то вмиг потерялся и, видимо, сам это почувствовал, но подождал, пока посетитель сядет, и тогда сел сам.
- Курите, если курите.
- Не курю. Чего нет, того нет.
Полковник улыбнулся, и улыбка у него очень даже получилась. Он сказал:
- Обойдемся без стартовых формальностей. С вашим делом я знаком. Но мне вот что интересно. — Улыбка стала чуть ироничной.
Антон слушал.
- Почему пришли сюда к нам по делу Каневского именно вы, а не люди, облеченные соответствующими обязанностями и правами, прежде всего заинтересованные в победах советского спорта.
- Я комсорг сборной команды.
- И все же?
- Потому, что Ефим Каневский — мой друг.
- Вот так? Что ж, поступок не лишен самоотверженности. И все же, Антон Валерьевич, почему к нам ни разу никто не явился из спорткомитета или из ЦСКА? Я бы очень хотел это знать.
Антон вспомнил слова Покровского — не играть в простачка …
- Потому, разумеется, что, полагаю, принять запретительное решение легко, отменить его — вот это трудно. В первом случае, если решение неправильное, расплата маячит где-то далеко, до нее можно и не дожить — не дослужить. Во втором случае ответственность сиюминутная. Вот наши спортруководители и опасаются поставить перед Комитетом госбезопасности вопрос об отмене решения по Каневскому. Опасаются, впрочем, это мягко будет сказано — боятся.
- А вы, конечно, застрахованы: чемпион мира, чемпион Олимпийских игр?
- Конечно. Как видите, самоотверженностью здесь и не пахнет.
- Не скажите. — Глаза полковника слегка сузились, и он ухмыльнулся. — Спортивная слава, как и молодость, проходит быстро и необратимо. Кстати, вас видели у памятника Маяковскому в компании диссидентствующей студенческой молодежи.
- Больше не буду.
- И пришли вы сюда, уважаемый Антон Валерьевич, за кого ходатайствовать?! За человека, едва-едва не совершившего поступок, граничащий с предательством. А между тем вас ожидает карьера, и вы это знаете.
- «Едва- едва» не считается, — буркнул Антон.
- Считается, друг мой. И вы это тоже знаете. Да…в мужестве вам не откажешь, нет, не откажешь.
Полковник помолчал, отвел глаза от Антона.
- Скажите тогда, — продолжил он, — что собой представляет ваш друг Ефим Каневский?
- Я твердо знаю, — сказал Ивлев, — что Ефим Каневский великий и неповторимый талант. Суперталант.
Улыбка полковника снова стала откровенно ироничной, она будто подсветила изнутри его глаза.
- Талант, Антон Валерьевич, — сказал он, — понятие внеклассовое. И, значит, вторичное. Первична — преданность родине, партии, народу.
- Извините, я по другому делу. Я имею в виду — профессионально.
- Не скажите, Антон Валерьевич. Факультет журналистики — отнюдь не «по другому делу».
- Да, вы правы, — сказал Антон вяло. «Он все-таки поставил меня в партер», — подумал.
Зазвонил телефон. Полковник поговорил коротко, повесил трубку, помолчал, глядя в окно и как бы возвращая себя обратно, сюда в кабинет, задумчиво сказал:
- Суперталант, говорите. Ну а вы? Вы то сами, насколько мне известно, не знаете, не ведаете поражений. В чем тогда разница?
- Разница есть.
- Скажите, какая?
- У Антона Ивлева нельзя на ковре выиграть. Ефиму Каневскому нельзя не проиграть, невозможно. — Антон и сам только сейчас, осмысливая различие между собой и Конем, впервые его сформулировал и остался вполне собой доволен.
- Несколько туманно сказано, не находите? — спросил полковник.
- Нет. Но я могу зайти с другой стороны …. Понимаете, для Коня спорт — храм. Для меня — мастерская, дело, которому я служу. Вот в чем разница.
- Конь — это Каневский? — усмехнулся полковник.
- Да, извините, меня иногда заносит.
- Есть немного. — Полковник вытащил из папки лист бумаги. — Почитайте, — сказал сухо.
Антон прочел: «Ищет контакты с местным населением». И резолюция: «Не рекомендовать выезды в США и в ФРГ».
Поднял глаза на полковника. Еще раз прочел бумагу.
- И это все! Только две страны закрыты! Черт побери, почему же тогда… – Ваши проблемы, — перебил полковник.
- И все же, может, вы как-то объясните?
- Ради бога, как частное лицо, разумеется….
Полковник с любопытством смотрел на Антона Ивлева. Потом встал и спрятал папку в сейф. Вернулся на свое место за столом — все это сделал очень неторопливо и в том же темпе начал говорить:
- Попытаюсь объяснить… Тут есть некая планетарная закономерность. Любой управленческий аппарат, вне зависимости от общественно-политического строя, рано или поздно начинает работать на себя и о себе в первую очередь печется. Спорткомитет — не исключение из правил. Кадровики, особый отдел без ваших побед проживут. Вполне. Закрыть Каневскому выезд во все страны мира — это без риска и даже выглядит патриотично. Так почему бы нет? И, скажем, тот же председатель комитета не возьмет на себя…скорее всего…
- В смысле: лучше перебдеть, чем недобдеть?
- Можно сказать и так. Вульгарно, но точно. И выходит, уважаемый Антон Валерьевич, вам и тем, кто заинтересован в Каневском, придется крестным путем пойти, чтобы изменить это некогда принятое решение. Вы сами правильно сказали: принять легче, чем отменить. Но теперь у вас имеется точная информация.
И тут Антон ляпнул:
- Скажите, Николай Николаевич, а по образованию вы, часом, не философ?
У полковника брови взлетели под потолок.
- Я кандидат философских наук. А что?
- Да так … Почему-то легче стало дышать.
Полковник рассмеялся:
- И все же не расслабляйтесь, Антон Валерьевич, у нас не такое учреждение….
- Ну раз так…. Спасибо, большое спасибо вам за информацию.
- Я ничего не убавил, не прибавил. А там, в спорткомитете, — там же новый председатель. Ему чужое решение отменить будет куда легче.
- Но сослаться на вас можно?
- И даже дать мой телефон, — он усмехнулся, — я тоже патриот как-никак.
Прощаясь, полковник встал из-за стола, но не вышел, чтобы пожать руку: не захотел снова оказаться рядом с Ивлевым. Ограничился поклоном.

А дальше Покровский все сделал сам. Энергично и напористо. Ефима Каневского допустили готовиться к международному турниру в Иране. С прицелом на предстоящие соревнования: первенство Европы в Болгарии, чемпионат мира в Индии и Олимпиада в Мексике. Но под личную ответственность главного тренера и комсорга команды — того и другого, под роспись каждого: «Под мою ответственность».

Каневский ждал визу.
До отъезда команды оставалась неделя. У всех, кто собирался ехать, документы были, только его паспорта не было. Прошел еще день. На базу приехал спорткомитетский автобус, и борцы отправились в Москву получать тренировочные костюмы с надписью «СССР», борцовки и прочее.
Он не поехал — не хотел ничего, пока нет паспорта. Остался на базе, читал «Иосиф и его братья».
Еще через два дня посыльный доставил паспорт с визой.
Покровский повез Коня на экипировку. По дороге они почти не говорили, не мешали друг другу думать про свое. Возвращались затемно. Уже за городом Андрей Сергеевич спросил Ефима, есть ли у него водительские права.
- И даже при себе.
Покровский затормозил у обочины.
- Садись за руль.
Поменялись местами, поехали. Покровский достал из бардачка «Победы» бутылку коньяка и тонкого стекла стакан, выпил свою обычную порцию — полстакана и начал рассказывать, как у них, у тренеров, в большом спорте делается, если надо избавиться от хорошего сильного спортсмена потому, что он либо конкурент твоего клуба или твоего ученика, либо мнит о себе слишком много, почтения должного к начальству не выказывает. Есть два способа. Первый — это молодого, способного, но еще не заматеревшего борца вытолкнуть раньше времени на международный суровый ковер. Его там отпетрушат. Он сломается, сникнет, а даже если и не сломается, всегда можно будет его притормозить, сославшись на прошлые поражения за рубежом. Второй — не пускать на соревнования за границу. Можно придумать массу доводов, можно якобы беречь молодого перспективного спортсмена — пусть, мол, дома наберется опыта, окрепнет. Можно зрелого бойца придерживать, придираясь по мелочам, сочиняя разные причины. А парень — он рвется за границу, к мировому признанию, к призовым деньгам в валюте и к рублям, которые зарабатывают спортсмены на перепродаже импортных вещей и дефицитных лекарств. Он рвется, побеждает на соревнованиях в своей стране, каждый раз надеется, и каждый раз находится новый предлог. Он уже ни о чем другом и думать не может: международные соревнования — это уже навязчивая идея на грани психопатии. Проходит еще год, два, и ему, наконец, говорят: заслужил, дескать, поезжай, покажи себя. Парень ликует — сбылось! Заранее радуется своему грядущему триумфу. Он перевозбужден и в этом состоянии пребывает и днем и ночью. Но большое возбуждение долго сохранить нельзя. Борец наш разряжается, как аккумулятор, замкнутый на землю. К началу соревнований прежнего запала словно и не бывало вовсе. Перегорел. Началась заключительная стадия стресса — истощение нервной энергии. В спорте это называется «предстартовая апатия». Бороться нечем. Поражение. Конец. А тот, кто его придерживал, теперь говорит: «Я же не зря опасался. Не тянет он на международном ковре — волевых качеств ему не хватает».
– Все! Что скажешь, Ефим?
- Со мной этот номер не пройдет.
- Вот и я тоже сказал себе: с Конем этот номер не пройдет.

Каневский победил на международном турнире в Иране. И на первенстве Европы и на чемпионате мира ни один средневес не смог перед ним устоять. Ему не хватало лишь олимпийского золота. Олимпиада его ждала.

Для последнего этапа подготовки советских олимпийцев были созданы условия, имитирующие мексиканское среднегорье: в армянском селении Цехкадзор, недалеко от города Раздана, была построена тренировочная база. Она располагалась на той же высоте над уровнем моря, что и Мехико — 2240 метров. Народу там было полным-полно: спортсмены, тренеры, врачи, массажисты, научные работники, техники, повара, обслуга. Веселое, шумное, работящее сообщество…
Преувеличенно шумное, преувеличенно веселое сообщество, над которым незримо, но почти осязаемо зависло энергетическое поле сильных страстей и страхов, предчувствий, надежды, уверенности, сомнений.
Эти эмоции могли быть во вред или на пользу.. Но это уже были проблемы психологов, профессионально изучающих спорт как вид человеческой деятельности. Покровский весьма внимательно следил за их работой на тренировочной базе, синтезировал психологическую информацию на свой собственный лад, сопоставляя ее со своим личным тренерским опытом. Однако результаты одного из психологических исследований вызвали у самого Покровского неожиданный всплеск эмоций. Как он понял, в сумме мотивов, побуждающих спортсмена к деятельности, ученые выделили две психологические составляющие.
Первая. Стремление стать победителем, быть самым лучшим, лучше всех, с тем чтобы в результате получить свой кусок славы и социальных благ.
Вторая. Стремление избежать поражения… В том смысле, что лучше не приобрести, но зато и не потерять.
Две составляющие в одной душе….. Психологи даже определили формулу оптимального соотношения первой и второй: три к одному. И такое соотношение (чуть больше, чуть меньше) было зафиксировано у большинства олимпийцев разных спортивных специализаций.
И только у одного вторая составляющая совсем отсутствовала; лишь у него одного — полное неприятие возможности поражения как такового и соответственно никаких эмоций на этот счет.
Этим олимпийцем оказался Ефим Каневский. Что и повергло главного тренера в состояние буйного недоумения.

Покровский давал интервью о составе сборной команды борцов-вольников и ее олимпийских перспективах первому каналу телевидения. Брал интервью новый шеф редакции спортивных программ — Антон Ивлев.
Потом они уединились в комнате тренера, выпили по сто граммов армянского «три звездочки», и Покровский сразу же заговорил о тесте спортивных психологов и о Каневском.
- Вот ты — Антон Ивлев — непревзойденный мастер, ты разве не думал всякий раз о последствиях возможного поражения? Не задумывался, разве нет?
- Да, — сказал Антон, — задумывался и представлял себе, как это будет в первый раз и, не дай бог, во второй, и потому готовил себя к победе во что бы то ни стало. В том числе и психологически.
- А он, он-то что себе позволяет?!
- Кто он?
- Да Каневский, Конь, коняра, черт его подери!
- Это, похоже, действительно феноменальный, с точки зрения психологов, результат, — сказал Антон и добавил: — Вас почему это злит, командор?
Покровский помолчал.
- Будем говорить так, — сказал, — действует на нервы, выводит из себя, сам не знаю …
- Но вы же деловой человек, командор… А Конь вам нужен.
- Конечно. Нужен.
- Однако вы ищете его характеру глубинных объяснений. Верно?
- Объяснений? — сморщился тренер. — Да он прост, наш Конь. Он прост, как букварь. Вот и все мои объяснения.
- Он прост и прям, как Статуя Свободы, — и, подумав, Ивлев добавил: — Однажды Конь мне признался: для него ковер светится серебряным светом, когда он выходит бороться. Вам когда-нибудь ковер светился серебряным светом?
- Нет.
- И мне тоже — нет. А ему — да. Для нас с вами ковер пахнет мощью мышечных сверхнапряжений. А для него светится. Представляете?
- Не представляю.
- Так, может, это как раз и бесит вас? Что-то вам лично непонятное в нем?
- Признаюсь, — вздохнул Покровский, подумав. — И все же… Конь, по-твоему, совсем не думает о последствиях проигрыша, о своем будущем, в этой стране то есть? После всего, что с ним тогда приключилось в Америке?
- Полагаю, думает. Но отнюдь не в связи с возможностью поражения, а совсем наоборот. Да и о победе думает, кстати, походя, как о само собой разумеющемся.
- Само собой, говоришь… Возможно. Возможно и так. Да нет, так оно и есть. Но тогда скажи, Антон, что же им движет изначально? Что для него главное, что доминирует? Ты знаешь?
- Не знаю. Но рискну предположить: чувство долга.
- Что-что?! — изумился тренер.
- Чувство долга. Но не перед страной, не перед командой, не перед вами. Перед самим собой. Чувство долга перед самим собой. Если хотите, перед Богом, о котором он ничего не знает.
Покровский надолго задумался, потом сказал:
- Ты, Антон Ивлев, мог бы стать великим тренером, коль скоро способен открыть в спортсмене такое. Да, мог бы.
- Но я им не стал. Не захотел. Я ведь…
- Боже праведный, — воскликнул тренер недослушав, — помоги нам грешным, и на этот раз оказаться на высоте, большую свечку поставлю во славу твою.
- Поздравляю, командор, никак уверовали в Бога?
- В Бога не верю. Нет. Но я его боюсь.
- Так же, как ЦК КПСС?
- Нет, меньше.

КОНЬ

Карнавальное многоцветье, избыточное, как обжорство….
Олимпиада, Мексика, Мехико …
рафинированное выражение идеи толпы — торжество по поводу, а не во имя; планетарный праздник в отрезке времени и пространства, отведенных толпе под знаком спорта.

Конь видел этот праздник словно боковым зрением. Во всякой толпе он всегда ощущал стихийно нарастающее беспокойство. Именно в ее чреве он чувствовал одиночество и порой даже отчаяние, этим одиночеством в толпе вызванное.

«Даешь медали!» как «Пятилетку в четыре года!»
Олимпиада, Мексика, Мехико; комсомольские собрания волной катились по командам советских спортсменов…
…вот так, без затей, по-простому, по партийному — «Даешь медали!».

У борцов-вольников третье такое собрание, и после него ребята — от «мухи» до «тяжа» супермены — пошли потолкаться по Олимпийской деревне, побыть на людях, пообтереться, поглазеть, развлечься-отвлечься.
Конь не пошел. Он сидел под каким-то экзотическим тенистым деревом и читал роман из жизни российской деревни, случайно или шутки ради подложенный ему в прикроватную тумбочку.
Покровский вернулся, проводив организаторов собрания, присел рядом.
- Что скажешь, боец? — спросил вяло.
Конь пожал плечами, кивнул в сторону ушедших:
- Не люблю, когда меня учат любить родину.
- Ты про кого? — не сразу догадался Покровский.
- Я про этих — кабинетных патриотов. Как на амбразуру нас посылают, шакалы. Медали дай, кровь из носа, а дай!
- А эффект? — Теперь тренер пожал плечами.
- Эффект — все наоборот. Каждый начинает больше думать, как бы не проиграть.
- Но не ты, конечно?
- Не я. Я не в счет. Я берегу себя от всего. Если не побеждать, чего же мне тогда тут делать. Мне лично.
- Ты прав, совершенно прав. Я и сам наблюдаю, вижу по глазам, даже по походке — непомерно большая нагрузка ложится на психику ребят. Золото, серебро, бронза, неофициальный командный зачет. Держава, долг комсомольца, патриота…Раскрепощенность исчезает и кураж. Не о журавле в небе тут мечта, а о синице в руке — удержать бы. И с этим на ковер идти…Ведь психологи еще там, на сборах, объясняли нашим ответработникам: не давить на спортсменов, не стимулировать и не пугать. Не могут. У них свои страхи. Не выполним план по медалям и очкам, проиграем Олимпиаду нашим классовым врагам, с них тоже спросят. Отчитайтесь за загранкомандировку: что вы там делали, в Мехико, груши околачивали, глядя, как мы проигрываем? Ан нет, извините, работали в поте лица своего, уродовались, как грек на водокачке, зажигали сердца живым партийным словом — «Даешь медали!», трясли тренерский состав: «Мы же вам, дескать, еще в Москве все спланировали — медаль к медальке. План для вас что — не закон производства?! А по нашему-то плану — как нечего делать — олимпийский триумф, победа». А он, триумф, не идет в руки. Как так, почему? Наши девчонки-гимнастки, Наташа и Лариска, которых не только на родине, но и во всем мире обожали, на руках носили, вдруг проиграли золото чешке, а публика в восторге, потому что два месяца назад наши войска вошли в Чехословакию; Игорю — красавчику и стиляге — ты его знаешь, было в плане отмерено получить за прыжки в длину золото, на худой конец — серебро в борьбе с американцем. А тут другой, никому до того неизвестный американец в первой же попытке показывает фантастический, прямо невероятный результат и сбивает с панталыку и своего же американского асса и нашего Игорька — оба они в шоке от неожиданности, и даже серебро достается немцу, которого никто и в расчет не брал. Кто бы мог подумать?! Олимпийская победа — продукт штучный. Надеяться можно, предсказать нельзя – вечно живая банальность, увы. С тем и живем.
Конь спросил:
- У вас дурные предчувствия на завтра?
- Да нет, с чего бы….
- Я понимаю, вам не хватает под крылом Антона Ивлева.
- Не под крылом, Ефим, — усмехнулся Покровский, — скорее под сердцем, скорее так.
- Но он все-таки здесь, рядом с вами.
- Здесь, да не со мной, рядом, а не вместе. Что-то ушло, когда он ушел. Ничего страшного. Прорвемся. Извини за откровения.
- Это я понимаю, — задумчиво сказал Конь, — помог бы, но нечем. А душа болит.
- Верю. — Тренер поднялся и потрепал Каневского по плечу. — Знаешь, я бы с тобой пошел в разведку.
- А я с вами — нет. Потому что на фига это мне нужно, ходить в разведку.
Они посмеялись.
О завтрашнем дне они больше словом не обмолвились, о финалах.

Ночь накануне, как ночь перед казнью. Бессонница. Стук собственного сердца — не в груди, а уже где-то в глотке …. Ночь накануне — и ты один, под колпаком одиночества.
Но это не страх, как перед казнью. Это страхи. Страх — это кого-то, чего-то страшишься — осязаемо, предметно. Страхи — их причина не осознается. Они возникают, а ты не знаешь — почему. Бороться с ними помогают спортивные психологи. Но психологов на Олимпиаду не взяли. Сняли с поездки прямо у автобуса в аэропорт, за пару часов до отлета, хоть у них все было оформлено и даже парадная олимпийская форма получена. Вместо них послали Пахмутову с Добронравовым — авторов песен социального оптимизма.
…Спорт создал себя сам, и он бессмертен. Потому что спорт есть Игра. Игра! Она в нашей человеческой природе, неотъемлемая часть ее, как потребность в общении, как нравственный закон внутри нас. Спорт захватил планету, превратив игру и в зрелище, и в бизнес, и в политику. Игра стала делом и даже делом жизни…
- Твоей, например, и моей, — сказал Покровский.
Он зашел к Коню перед отбоем, не зная, куда себя деть, мучимый страхами перед днем завтрашних финалов.
- Хоп! — скупо улыбнулся Конь, — Я завтра буду тешить себя мыслью, что занят столь почтенным делом, как Игрой.
- Отбой! — сказал старший тренер, вздохнув.
Кто-кто, а Конь накануне финалов спал крепко, начитавшись романа о деревенской жизни.

… У команды вольников две первые весовые категории оказались без медалей — четвертые места. Две следующие — и того хуже: пятое и шестое. Могло быть и лучше. Но тут не было обманутых ожиданий. За этих легковесов с тренеров не спросят. Спросят за полусредний и средний веса — Мурадов, Каневский. Им в плане записано чемпионское золото. Вторые призовые места запланированы полутяжу Коридзе и тяжеловесу Волкову. Тут дело сделано. Они финалисты, серебро, значит, им гарантировано. Суммарно две золотые и две серебряные медали на Олимпиаде — это совсем неплохо по нынешним временам, в пору тотального расцвета вольной борьбы в мире. Оно, конечно, чемпионская медаль в тяжелом весе важнее других для начальства и пропаганды: «советский богатырь, самый сильный человек на планете…» Но Ивлева у нас нынче нет уже, есть Волков, боец хороший, классный, а все же не Антон Ивлев, и американского тяжеловеса ему не одолеть…
Антон Ивлев, главный редактор спортивных программ советского ТВ, сам снимал в день финалов свое кино — телефильм под условным названием «Конь и другие», замысел на перспективу, материал — в личный архив.
Он снимал схватку Георгия Мурадова с чемпионом мира французом Пьером Лобеном.
Мурадов с Покровским победили этого француза еще дома, в замыслах и на тренировках, и теперь схватка шла как по-писаному. Лобен попадал в ловушки, заранее продуманные и отрепетированные и сейчас ловко расставленные для него Мурадовым, который методично, по-ивлевски, готовил броски, меняя тактику и темп схватки и не выпуская тем самым инициативы из своих рук. Он выиграл всухую шесть баллов, получил такое большое преимущество, что догнать его Лобен явно уже не мог.
И тогда Мурадов предложил сопернику отыгрываться, перестал нападать, подстерегая его из обороны, отстреливаясь контрприемами. Что-что, а удержать свое преимущество ученик Покровского умел не хуже самого Ивлева.
И тут вплотную к ковру подошел президент международной федерации борьбы, тоже француз, Роже Кулон.
Спорт — дело, которому служат, но и прислуживают, однако, тоже. Прислуживают, конечно, не спорту, а людям. Судья на ковре — президенту международной федерации, от которого очень зависела судейская карьера.
Работать на ковре вторым номером, ловить атакующего противника на ошибках – значит маневрировать на отходах, значит не идти вперед. Активность в обороне — тоже активность, и ее как раз демонстрировал Георгий Мурадов по всем правилам борцовского искусства. Но то — правила искусства. Это — когда по гамбургскому счету — для бойцов, а не для обслуги.
Мурадов шагнул назад, судья остановил поединок и дал ему предупреждение за пассивность, еще раз шаг назад — второе, вышел за край ковра, отступая — третье и последнее. Выиграв у француза шесть баллов и ни одного ему не отдав, Мурадов вчистую проиграл финальную встречу олимпийского турнира, и для него настал конец света.
Покровский ринулся к столу главного судьи.
Роже Кулон спокойно уходил куда-то.
Антон Ивлев с камерой на плече подошел к Каневскому:
- Я все отснял, разнесу эту липу на весь мир.
Конь зло махнул рукой:
- Воевать его надо было на ковре а не дрочиться, как вас учит Покровский.
Антон сказал холодно:
- Ты не прав насчет нас с Покровским.
- Да знаю, знаю, черт возьми. Откололось от сердца, извини, если что не так.
- Не так, — сказал Антон.- Лучше Покровского не бывает.
- Хоп! — Конь ласково взял Антона под руку и развернул в сторону, где стоял Георгий Мурадов, для которого настал конец света. — Снимай, — сказал. — Я бы заплакал, но мне скоро бороться.
И Антон снял.
Покровский в это время бушевал у судейского стола со своим протестом. Главному судье соревнований и вовсе ни к чему был скандал на Олимпиаде, и он заранее знал, что надо говорить и делать, имея в виду Покровского, своего давнего знакомого по спорту. Мило улыбаясь, он объяснил советскому тренеру: ошибки в каждом деле неизбежны, но, дескать, в нашем с вами случае судейская ошибка хоть и непоправима, но, к счастью, может компенсироваться. Не стоит беспокоиться: что у вас забрали, отдать можно так, что внакладе не останетесь, вот просто сейчас, сию минуту…
И Покровский отступил, он все понял.
А пока уже на ковер вызывали тяжеловесов: Алексея Волкова и Дэна Клемента, американца. И все опять повторилось сначала. Только на сей раз невыигранная победа досталась Волкову: американцу засчитали поражение за пассивное ведение схватки. Покровский получил для команды свое золото. Да еще в тяжелой весовой категории, да еще отобрав его у американцев.
Ну а Конь, он и есть Конь… За ним не пропадет.

Конь стоял в своем углу ковра холодный, как рыцарские доспехи на музейном постаменте.
Антон Ивлев снимал. Мягкий дневной свет из окон от пола до потолка рисовал ему кадр и лепил образ.
- Красиво стоит, — сказал сам себе Антон. Он уже сочинял: только такая идеальная сбалансированность пропорций тела таит в себе гармонию атакующих движений и безошибочность мышечных реакций.
Он перевел трансфокатор на крупный план, задержался на нем, вгляделся: Конь, не мигая, смотрел на противоположную сторону ковра, и в глазах его зажглась ярость борьбы. Антон понял: в зале появился противник — монгол Нацкадорж.
Он шел в сопровождении тренеров. Короткие толстые ноги, руки в толщину ног, короткопалые кисти и запястья тяжелые, словно в кандалах. «Антипод Коню, — подумал Антон, — мощная борцовская антикрасота». Так и снял на пленку, постарался. Перевел камеру на Коня. . Крупно: дернулась губа в усмешке. «Ну, Нацкадорж, человек-першерон, может быть, ты и силен, может быть, ты и сильней всех, но Ефиму Каневскому, Коню, в борьбе равных нет, не было и не будет». Страстное нетерпение бойца, не отфильтрованное сознанием, не сформованное словом и даже не увиденное объективом камеры в лице, в глазах, но угаданное Антоном Ивлевым во всем облике Коня — прирожденного победителя.

Утром, после завтрака, Покровский давал финалистам последние указания.
- Я вас учил бороться ,- сказал он и в шутку и всерьез, — вас, ребята, но не Каневского. Сама мать-природа научила Коня бороться. У него борьба в крови, как красные и белые кровяные шарики. Поэтому тебе, Ефим, я говорить ничего не стану. Рискну, однако, предположить: сегодня на ковре твой последний олимпийский противник будет делать все что угодно, только не бороться. Он будет имитировать броски в ноги, нарочно оставаясь внизу, заманивая тебя на борьбу в партере, чтобы там тянуть время, чтобы извести твои силы на безнадежные попытки перевернуть его, потому как никому еще не удавалось сковырнуть этот булыжник при борьбе внизу, в партере. Он постарается вести схватку по краям ковра, чуть что — уходить за край. Не бороться. В этом его спасение. Тебя он победить не может. Он, конечно, рискует схлопотать поражение за пассивность, но для него, Нацкадоржа, это лучше, чем поражение на туше.
Конь, в свою очередь, сказал тогда, что победа из-за дисквалификации противника за пассивность его не устроит. Он должен победить, а не выиграть. Выигрывать он будет в рулетку.
- Это твои филологические проблемы, — сказал Покровский жестко, — мне без разницы — победишь или выиграешь, мне, мой милый, нужно олимпийское золото Мексики в среднем весе, и точка. У русских есть пословица: «Что с боя взято, то свято».
- Тогда другое дело, — ухмыльнулся Конь, — если у русских…

Старший тренер оказался прав, прав почти во всем.
Нацкадорж, выставив вперед могучие руки, утопив между ними голову, бросался Каневскому в ноги и там, внизу, на ковре, ждал его, предлагая побороться в партере и тем самым уравнять шансы. Но Конь отходил в сторону на шаг и ждал. Судья свистел, поднимая монгола в стойку. Конь наступал, Нацкадорж отступал к краю , и судья снова свистел, возвращая их на середину. Время!.. Время уходило. Снова и снова Нацкадорж бросался в ноги или стягивал Коня за линию ковра. Судья сделал замечание за пассивность — обоим.
Постепенно, и это стало заметно профессионалам, Конь стал отсекать противника от края, Нацкадорж словно в окружение попадал. В очередной раз он бросился Коню в ноги, не надеясь ни на что, но на сей раз судья остановил схватку и сделал ему первое официальное предупреждение за пассивную борьбу.
В какой-то момент Антон Ивлев перестал снимать — схватка выглядела скучной, однообразной, монотонной. Но Антон Ивлев, он-то как раз видел – развязка близится: над монголом нависала угроза броска, после которого ему уже не ускребстись от чистого поражения — на туше. Конь это сделает, Антон не сомневался, и, когда Нацкадорж с большим трудом снова вырвался из окружения и стал отходить, пятясь к краю ковра, снова включил камеру. И вовремя…
Уже судья сунул свисток в рот, чтобы остановить схватку и сделать Нацкадоржу второе предупреждение, но тот его опередил.
Антон снимал.
У самого края ковра Нацкадорж застопорил, поднял голову из своей низкой стойки и взглядом дал понять — так водится у борцов повсюду — «давай, мол, сами, без свистка судьи, давай сами по себе пойдем на середину и там продолжим».
- Бороться надо, сукин ты сын, — прошептал Конь ему в ухо и в сердцах демонстративно бросил захват, слегка оттолкнул от себя соперника, собрался повернуться, чтобы идти на середину ..
Это была домашняя заготовка монгола…
Коротконогий, мощный, быстрый, как мышь, он бросился на незащищенного противника, нырнул под правую его руку, одной рукой охватил его шею, другой — бедро изнутри, легко поднял Коня, на весу развернул его и бросил на ковер — «боковой переворот», как в учебнике. Конь упал на бок, почти на спину; мгновенно прогнулся — встал на «мост». Нацкадорж навалился сверху, чтобы дожать на лопатки. Но Конь вывернулся и на животе сполз с ковра.
Антон снимал все это не дыша и только теперь перевел дыхание, посмотрел на Покровского — тот сидел в окружении своих, потухший и мрачный. Конь ушел от чистого поражения, но Конь проиграл три невосполнимых балла, в этом тренер был уверен.
Судья дал свисток — на середину…
И тут Нацадорж, распластав руки, взмахивая ими, как крыльями, короткими прыжками на полусогнутых ногах, улыбаясь во все безглазое лицо, направился к середине. И вся монгольская братия, здесь бывшая, точно так же запрыгала, только на месте, замахала руками, как крыльями, выражая свой восторг и восхищение. Конь потом узнал: это был «танец орла», танец победителя.
Конь ждал его на середине.
Кто-то из штаба старшего тренера выкрикнул, подсказал:
- Три минуты.
До конца поединка оставалось три минуты. Конь яростно пошел в открытую борьбу. Нацкадорж согнулся еще ниже, выставил навстречу руки — у него оставалось в запасе еще одно предупреждение. Было ясно: он не станет бороться и не даст бороться противнику, доведет свою линию до конца.
Конь изловчился, захватил шею монгола, но рука соскользнула по мокрой от пота коже и палец попал тому в полуоткрытый рот. Нацкадорж зажал палец зубами, а Конь, высвобождаясь, разорвал ему угол рта. Судья остановил схватку и сделал обоим замечание.
Борьба! Антон крупным планом снимал Каневского. Зверь, натуральный убийца — такая была ярость, такая беспощадность в лице, в глазах Коня, что Антон содрогнулся.
До конца оставалось две минуты, когда Конь все же достал монгола: рывком за руку перевел его в партер и выиграл один балл. Зато Нацкадорж оказался в партере, где ему нечего было бояться. Он лежал на животе, вперед руками и улыбался разорванным ртом.
- В стойку, Конь, в стойку! — закричал Антон Ивлев неожиданно для самого себя — азарт борца пересилил в нем беспристрастность хроникера.
Конь не слышал, Конь не хотел слышать, у него для этого не было времени. Он принял вызов бороться в партере. Он так решил. Навалился на спину противника грудью, захватил левую, толщиной в ляжку, руку Нацкадоржа, и, страшно, по-звериному оскалившись, потянул ее назад к себе, одновременно наваливаясь боком на спину противника и прижимая локтем его шею к ковру; мышцы на плечах и спине Коня вздулись до скульптурной нереальности так, что Антон своим глазам не поверил. А Конь тянул, всего себя отдав усилию. Нацкадорж больше не улыбался, его лицо было вдавлено в ковер, и рука его пошла, пошла…Конь прижал ее к своему животу, прогнулся, опираясь верхней частью туловища на спину Нацкадоржа, а ногами стал переступать к его голове вместе с захваченной рукой, которая была теперь рычагом, действовавшим с неотвратимостью землевращения; и вслед за рукой стало медленно поворачиваться тело монгола — сначала набок, потом ближе к спине, потом на спину.
До конца схватки оставалось семнадцать секунд, когда Конь прижал лопатки Нацкадоржа к олимпийскому ковру.
После свистка судьи Конь поднялся на ноги. Вслед за ним встал и Нацкадорж, но тут же качнулся и стал валиться лицом вниз. Конь рванулся к нему, успел, подхватил, голова Нацкадоржа лежала у него на груди, глаза-щелочки закатились до белков.
- Врача! — заорал Конь.
Врач уже бежал. Конь аккуратно положил перед ним Нацкадоржа и сам присел рядом, напряженно и тревожно глядя на лежащего. Опытный спортивный врач быстро во всем разобрался: ничего страшного, обморок от перенапряжения, дал понюхать нашатыря, и монголы увели с ковра своего товарища.
- Испортил песню, засранец, — добродушно сказал Конь судье, когда они остались на ковре вдвоем, не думая о том, понимает ли тот по-русски, — перепугал до смерти.
Покровский обнял его, сказал, что готов стать перед ним на колени — не за то мексиканское золото, которое Конь принес команде, а за бой, за такой бой, ради которого, если даже он один единственный, стоит жить на свете. Старший тренер был счастлив и возбужден, будто успел уже принять двойную свою дозу трехзвездочного армянского коньяка.

У входа в зал стояли три борца-средневеса — победитель и два призера, дожидаясь своего восшествия на пьедестал почета.
Нацкадорж шутя ткнул Коня в бок и сказал с улыбочкой:
- Не знаю, не понимаю, как ты перевернул меня, так не может быть. — Он в своей монгольской школе изучал язык «старшего брата».
Конь вернул ему улыбочку и спокойно сказал:
- Сукин ты сын, Нацкадорж.
- Не ругайся. Нехорошо ругаться.
- Хотел обмануть, да обмарался, с тем и войдешь в нашу историю. Ладно, живи, — добавил Конь. — Никогда больше так не делай, Нацкадорж, не надо. И танец орла — не про тебя этот танец, — сказал беззлобно и ушел в себя, готовясь к пьедесталу.
…Антон Ивлев не стал снимать на пленку церемонию награждения — весь этот праздничный декор советское телевидение получит от мексиканцев по контракту. Однако Антон, не отрываясь, смотрел на лицо появившегося в зале Коня через видоискатель камеры, используя длиннофокусный объектив как подзорную трубу.
И он увидел, что хотел: для Коня верхняя ступень олимпийского пьедестала стала вершиной мира, целью, достигнутой человеком, живущем в замкнутом пространстве своей единственной страсти.

Держава торжественно награждала своих олимпийцев: орденами — победителей, медалями — призеров. Всех, кроме одного. Одним оказался олимпийский чемпион по вольной борьбе в среднем весе Ефим Каневский, Конь. Держава с ее механической, злой памятью, не могла себе этого позволить.
Жизнь Каневского вроде бы текла по-прежнему. Но теперь он стал избегать сверхнапряжений. Он победил по инерции еще на одном чемпионате мира, но поехать на следующий отказался. На Олимпиаду в Мюнхен его не взяли. Он еще трижды становился чемпионом страны, но теперь он выходил на ковер выигрывать, а не побеждать. Ковер перестал светиться для него серебряным светом, и он шел бороться, как на работу.

Он устал…
И однажды решил больше не выходить на эту свою борцовскую работу. Он расстался со спортом так же непреклонно, как и взошел на его вершину.
Ему не на что было жаловаться. Киев отметил его олимпийскую победу по полной программе, может быть даже чему-то вопреки. Вопреки Москве, то бишь москалям. Его чествовали в спорткомитете Украины, в киевском доме офицеров, в институте физкультуры, где он шесть лет проучился заочно и, наконец, поучил «красный» диплом. Ему за гроши продали черную «Волгу», списанную в отличном состоянии из цековского гаража. И вдруг, совершенно неожиданно, по чьему-то высокому повелению, дали двухкомнатную квартиру в самом центре Киева, на Крещатике. Одному — двухкомнатную: впрок, под будущую семью. Мебельная фабрика завезла ему гарнитур. Якобы экспериментальный, якобы на пробу качества и удобства в эксплуатации. В его доме висели довольно хорошие картины известных и молодых украинских художников, даренные ему на новоселье. У него не было друзей, но были приятели и подруги.
Он ушел из спорта в звании капитана Советской Армии. До сих пор ему платили офицерскую зарплату за то, что он боролся за армейское спортобщество. Теперь он стал не нужен ЦСКА, но армия не оставила без работы своего капитана: пристроила соответственно званию на капитанскую должность — преподавателя физкультуры в суворовское училище. «Солдат спит, служба идет». Ему не на что было жаловаться.
Так оно и шло. Так он и жил, Конь, в состоянии законсервированной неподвижности. Памятником самому себе.
Ему исполнилось тридцать три. Антон Ивлев приурочил командировку в Киев к его дню рождения. После малолюдного, но многозакусочного застолья они остались вдвоем, и Конь так, между прочим, заговорил о том, что, по сути почти не заметив армию, прослужил в ней целых пятнадцать лет, а еще через пять можно, а через десять нужно будет уходить в отставку, а пенсия отставника зависит от воинского звания. Через три года придет срок получать майорские погоны. Надо бы, но для этого и должность должна быть майорская, а у него только капитанская, и ничего ему пока не светит.
- Неужели, — удивился Ивлев,- для тебя, самого титулованного армейского спортсмена на Украине, это проблема — должность?
- Так оно и есть, — ответил Конь.
- Я думал, — соврал Антон, — ты уж давно подполковник. По заслугам — и того мало.
- Другой был бы против, а я так нет, — пожал плечами Конь.

ИВЛЕВ, ПОКРОВСКИЙ И ГЕНЕРАЛЫ

Антон специально приехал в ЦСКА к Покровскому поговорить о нынешнем Коне, о его нуждах, о должностях и званиях, которые ему никак не получить. Покровский слушал, кивал, вздыхал. Но Антон знал: старший тренер сборной страны и Советской Армии чтит и даже порой любит действующих и перспективных спортсменов, а назад, на прошлое никогда не оглядывается.
И только с Антоном Ивлевым, которого Покровский сотворил в спорте и который по механизму обратной связи сотворил его самого в карьере, только с ним у него было иначе: как у однолюба с его первой любовью. В последнее время он, не сознаваясь себе в этом, очень старался не утратить близости с Антоном и сохранить изначально существующее, но ставшее теперь формальным лидерство в их тандеме. Он ни в чем не хотел уступать Ивлеву: ни в побуждениях, ни в поступках. Разумеется, в рамках возможного и сложившихся обстоятельств, которые и Антон умел сам по-деловому оценить и с ними считаться. В рамках возможного делается, однако, и по максимуму и по минимуму. Антон Ивлев предпочитал по максимуму. Но все равно в рамках возможного. И тут у них с Покровским никогда не было разногласий. По сути учитель, сам того не замечая, уже давно шел вслед ученику.
И сейчас тоже.
Покровский взялся помочь Коню, попросил пару дней на сбор информации. И точно: через два дня позвонил Антону домой вечером и сказал, что есть у хохлов свободная подполковничья должность в военно-политической академии — ставка старшего преподавателя кафедры физического воспитания. Из генштаба туда уже звонили. Но ехать в Киев надо на поклон. Желательно вдвоем.
- Аудиенция у начальника академии генерала Казаченко нам с тобой назначена. Он нас примет, и — Бог нам в помощь — на святое дело идем, — пошутил Андрей Сергеевич.

Генерал Казаченко картинно и с удовольствием восседал за своим столом на фоне портрета генсека, как командующий на фоне парадного портрета Государя Императора. Принял он их ласково, внимательно выслушал, сказал, что уже в курсе дела — из генштаба звонили. Но тут вот какая проблема. Сам-то он не антисемит, бог миловал, но есть такая давняя установка: на должности в академию людей еврейской национальности на брать. Так и повелось: у нас тут среди преподавателей ни одного из этих не было и нет, и теперь не знает он, начальник академии, как тут быть. Антон Ивлев ему мягко возразил – дескать, и олимпийских чемпионов тоже среди преподавателей академии ведь не было и нет пока.
- Верно, — усмехнулся генерал, — на олимпийских чемпионов у нас дефицит. Ладно, — сказал он улыбчиво, — раз такие люди просят, специально из Москвы приехали, как тут отказать, надо взять вашего Каневского на должность старшего преподавателя. Приходите завтра в девять ноль-ноль. Кое-какие формальности все же надо будет утрясти. И тоди уже усэ, — улыбнулся генерал, поднимаясь.
На другой день, без десяти минут девять, они были на контрольно-пропускном пункте академии.
Пропуск был выписан на одного, на Покровского.
- Н-да, — сказал Покровский — что-то тут не так, — и пошел один.
Вернулся он минут через пятнадцать.
- Сволочь, шпана номенклатурная, — прошипел яростно, — мутанты великой империи, засравшие ее, — он набирал темп, — ничтожества, неучи — выпускники школ рабочей молодежи, недоучки — заочники пединститутов.
- В чем дело? — перебил Антон, уже зная наперед, в чем именно.
- Главный тутошний комиссар, зам командующего округом по политчасти, генерал-лейтенант Муха: «Не было в академии евреев и не будет.» И к этой шпане мы, потомки русских интеллигентов, изо дня в день идем на поклон. К этому привыкли, а все равно чувство собственного достоинства выскакивает, как черт из табакерки.
- Я хочу выпить, — сказал Антон.
Покровский кивнул:
- Армянский, три звездочки.
- Годится.
- Прямо здесь? И прямо из горла?
- Неважно.
- Пей. Я за тобой вслед.
Они это сделали прямо на глазах у обалдевшего дежурного офицера.
- Фига в кармане, — сказал Антон, утирая рот. — Фига в кармане, — повторил.
- Что имеем…. Это все, что имеем.
Взяли такси. Допили бутылку.
- Так плохо, так дерьмово мне было на душе только после Чехословакии, — сказал Покровский.
- Бросьте, — сказал Антон.
Они заехали в гостиницу, расплатились, взяли свои вещи, позвонили домой Каневскому, не застали, поехали в суворовское училище, не застали, оставили ему записку: «Были, не застали. Извини».
- Так оно и лучше, — сказал Покровский.
- Пусть ничего не знает, — сказал Антон.
- Пусть.
- Незачем знать.
- Незачем. Все равно узнает.
Командировочные удостоверения они выправили еще вчера — «прибыл, убыл», взяли по броне билеты в спальный вагон с двухместными купе и теперь ехали комфортно. Обратно, домой, каждый к себе и в свое. Хмель прошел, осев на душе вялостью.
За окном вагона квасилось сырое запоздалое лето.
Колеса бились о рельсы в ритме сердца, успокаивая и утешая.
Они пили чай.
- Чехословакия, не случившаяся «пражская весна», что ж, — сказал Антон, — прошло? Прошло. Ну а самое светлое политическое событие, какое у вас на памяти?
- Его не было, светлого. Ни одного. А у тебя?
- Шестидневная война, — сказал Антон. — Хотя и это тоже моя фига в кармане — злорадство втихаря под одеялом, про себя и для себя, любимого.
- У меня и этого не было, — сказал Покровский.
Они сходили в вагон-ресторан, поужинали, стали стелиться на ночь.
- Послушай, — сказал Покровский, присев на свою постель, — хочу спросить…
- Спросите.
- Тогда, в Штатах… Все-таки…Почему он тогда вернулся? Что там у него в голове вдруг сдвинулось? Почему не остался? Среди своих, евреев? Себе во благо и Соединенным Штатам на пользу, а?
Антон посмотрел на него сверху. Присел рядом. Сказал:
- Не знаю… Он что-то хотел доказать самому себе. Себе. Но здесь, только здесь, в этой стране. Себе и ей. В этой стране и этой стране. И никакой другой. Только так он мог насытить чувство самодостаточности, свою потребность в нем.
- Как-то зыбко, расплывчато.
- Мы же ничего не знаем о нем, не знаем, дорогой командор, ничего. Мы всегда глядели на Коня в шорах наших профессиональных интересов и оценок….. А если по жизни… Вы, например, знаете про его бабушку? Она — известный в Киеве педиатр — повесилась. В 1952 году, во время «дела врачей». К ней тогда мамы и папы перестали водить своих детишек. Ко всем врачам в поликлинике очередь, а у ее кабинета — никого, пусто. Блокада. Еврейка. Может отравить детей. От великого советского народа большое спасибо доктору Айболиту. В лагерь ее, на Колыму, на радость братьям-славянам, большим и маленьким.
- Господи! — Покровский потер лоб кулаком. – Но почему повесилась?! Не цианистый калий, не снотворные таблетки… Почему петля, такая страшная смерть?
- Не знаю, — сказал Антон, — может быть, тоже кому-то что-то сказать-доказать хотела. Мукой своей.
- По-твоему, и это тоже — фига в кармане?
- Не знаю. Язык не поворачивается. Может, так оно и было, — сказал Антон, поднимаясь. — Зря мы там коньяк выпили, погорячились…

- Это верно, — кивнул Покровский, — среди стукачей живем.
- Я не в том смысле, — сказал Антон.
- Да ладно, и без того хорошо поговорили.

КОНЬ

Конь приехал в Москву на Олимпиаду.
Но не только, скорее заодно. Но и на Олимпиаду тоже.
Через небывало безлюдный Киевский вокзал он вышел на площадь прямо к стоянке такси. Злые, как черти, таксисты выискивали глазами пассажиров. Поезда прибывали почти пустые. Конь смог выехать из Киева потому, что был олимпийским чемпионом и, значит, автоматически почетным гостем московских игр. На время этих самых Олимпийских игр Москву сделали закрытым городом, где обитают только свои, узаконенные пропиской и благонадежностью жители и номенклатурные гости.
И Москва в одночасье стала другой, похожей на макет архитектора, где все расставлено в нужных пропорциях и на нужном месте. Она теперь не кишела недомытыми толпами очемоданенных и окорзиненных транзитников, оголодавших в глубинке России и загнанных, как в стойло, в бесконечные магазинные очереди. Конь вспомнил недавно услышанную шутку: мол-де, в нашей стране централизованное снабжение — сначала все харчи свозят в Москву, а потом всенародно развозят по Союзу. Но без них, без этих иногородних толп и без магазинных очередей, Москва стала как бы и не совсем Москвой, вроде как придуманной столицей нашей родины. Без них, без этих серо-коричневых, целеустремленных толп, московский люд смотрелся как другой народ, точнее — тот, да не тот — несколько облагороженный селекцией, более уверенно чувствующий себя в городе, где им сподобилось либо родиться, либо обзавестись постоянной пропиской и где жилось им куда легче и красивше, чем в остальной исконной, затухающей в неподвижности России.
Мимо центрального аэровокзала Конь шел к новому, построенному к Олимпиаде легкоатлетическому манежу ЦСКА, где проходили соревнования борцов, вдалеке от главного олимпийского действа в Лужниках. Он шел неторопливо и разглядывал все вокруг. У него были теперь длинные волнистые волосы, закрывавшие сломанные уши. По пропускам входили через крайний справа вход. Конь предъявил свое служебное удостоверение офицера советской армии молоденькому милицейскому лейтенанту. Тот поводил пальцем по списку почетных гостей…
Олимпийского чемпиона, неоднократного чемпиона мира, заслуженного мастера спорта, в этом списке не было.
- Проверьте еще раз, — сказал Конь тоном приказа.
И лейтенант выполнил.
- Нет, — сказал он виновато.
- Хоп! — сказал Конь, выходя. — Значит, такие у нас с вами дела.
Да, у советской системы, которая набила себе руку по части классовой борьбы, мертвая хватка памяти.
«А может, просто забыли, — подумал он. — Может быть, и так. Так тоже может быть».
Кто-то из знакомых окликнул походя:
- Ждешь кого?
- Вроде того, — буркнул в ответ, постыдился признаться, что его не пустили. Взяли да не пустили, — его душила ярость. Он был оскорблен, осквернен.
Наверно, надо было бы позвонить Антону Ивлеву, и все бы устроилось …
Но не хотелось. Он отошел в сторонку, с глаз долой.
Конь думал о том, что дружба мужчин — это общие интересы и цели. Иначе она угасает до тления, оставляя обязанности, которые незаметно становятся обременительными: письма, поздравительные телеграммы, телефонные звонки, случайные визиты наездом. Старая дружба становится бременем, еще, может быть, неосознанным, а друзья — они по сути уже неинтересны один другому, потому что вращаются на разных жизненных орбитах, подчас нигде не пересекающихся.
- И хватит, — сказал сам себе Конь. — Хватит с Антона. И с меня тоже. В конце концов приехал я сюда не для этого.
Не с тем он сюда ехал, в олимпийскую Москву, не его тут проблема решалась.
Он приехал в Москву на проводы. Той самой Оксаны Пономаренко, которая так была похожа на его американскую невесту. Оксана некогда преподавала технику речи в киевском театральном институте, и это о ней Ивлев сказал, что на таких женятся. Она была любимой, но всегда, даже когда рядом, будто бы далеко …
У них не было своей постели (Конь жил в одной комнате с матерью, Оксана — с сестрой). И каждый раз, когда они оказывались под кровом чужого уступчивого дома, ее приходилось добиваться, как в первый раз. И ласки она принимала с целомудренной застенчивостью, но в простоте своей была в любви ненасытна.
Они расходились постепенно, еще любя друг друга и еще в надежде. Они перестали говорить о женитьбе. У Коня уже была мировая слава и квартира на Крещатике. Для них исчезла извечная проблема влюбленных — куда скрыться от всех. Но они встречались все реже, как бы по инерции, и теперь ему не надо было ее добиваться, как в первый раз, но иногда они и вовсе не спали вместе.
У их любви оказался слабый иммунитет — так они сами себе объяснили свое любовное недолголетие. Они грустили, расставаясь.
На Крещатик к Коню зачастили девушки, на которых не женятся, и он любил их с яростью ненормального, ополоумевшего от желания.
Она вышла замуж за Гарика-музыканта, московского композитора, фанатика, синтезирующего джаз с роком, руководителя полузапрещенного ансамбля, которому было отведено место на задворках столичной эстрады. Клубные залы, где выступал Гарик-музыкант со своим ансамблем, были всякий раз переполнены фанатами рока, потому что ритм этой музыки вошел в резонанс с душевным строем молодых. Ансамбль гноили. Его концертные программы ополовинивались и снова наполнялись — Гарик маневрировал, как мог, шел на компромисс, чтобы выжить. Но считал, что наступать на горло собственной песне — это даже не преступление, это — злодейство. Несмотря ни на что, число его поклонников и почитателей росло.
Гарик-музыкант считался в своей среде гением. Оксана была его тенью. Так ей было надо. Не всякий гений ей был нужен.
Конь это понимал и нисколько не терзался мужской уязвленностью. И когда они решили ехать — через Австрию, но не в Израиль, а в Америку, – он сказал: «Хоп! Бог в помощь. Я рад». И теперь он вез им письмо для Наума. «Пусть они приедут ни с чем, но хотя бы к кому-то», — решил Конь.
Он еще раз оглянулся на оставшийся позади цеэсковский манеж, и в это время перед ним мягко тормознуло такси.
Таксист вышел из своей водительской дверцы и, глядя на Коня через крышу машины, добродушно улыбаясь, спросил:
- Ну как, мастер, надумали?
- Хоп! — сказал Конь решительно, не то, чтобы в ответ, а скорее самому себе. — Угол Просторной и Халтуринской, — заказал адрес. — Почему «мастер»? — спросил потом.
- Из уважения, — ответил таксист, включая зажигание, — мастер — значит один из лучших, редкость в стране полумастеров, полупрофессионалов.
Конь пожал плечами, искоса глянул на него: мальчишка лет двадцати с небольшим, крепкая шея, тонкое умное лицо, светло-серые красивые, как у девушки, глаза. Он вел машину мягко, с каким-то особым шиком, виражи закладывал элегантно, по точно рассчитанному эллипсу.
- Давно в такси? — спросил Конь без особого интереса.
- Пожалуй. Около двух лет.
- И это что, навсегда?
- Зачем? Просто временные трудности. Отчислили из университета, с юридического факультета, за свободомыслие. Посоветовали за политической благонадежностью обратиться в заводской какой-нибудь трудовой коллектив, к рабочему классу то есть. Он-то перевоспитает ударным трудом. А тогда, набравшись ума-разума, к нам обратно. Положили срок — два года.
- А почему — в такси, а не на завод? — спросил Конь. — Какая-то получается полумера, нет?
- Верно. Но, во-первых, таксист — тоже рабочий класс, по статусу, во всяком случае причисленный к его светлому лику. Во-вторых, промышленный рабочий класс, хоть он и основополагающий в социальном ранжире, но и самый неинтересный. Не случайно о нем ни одной приличной книги, даже «Поднятой целины» не написано, ни у нас, ни там — нигде.
- А такси, по-твоему, интересней?
- О чем речь! Такси — это же бульвар на колесах. Тут за смену наглядишься, наслушаешься, ума наберешься — хоть куда там!
- Расскажи что-нибудь, чтоб и я с тобой ума-разума набрался по-быстрому.
Таксист пустил машину к светофору накатом, не тормозя, остановился на красный свет. Задумался чуть-чуть. Потом посмотрел на пассажира светлыми девичьими глазами.
- Для разума? — спросил. — Но тоже чтобы со значением, с подтекстом?
Конь пожал плечами.
- Ладно, годится. Тогда слушайте рассказ пассажира — полковника авиации из Жуковского.
- Давай полковника.
- В войну в его эскадрилье истребителей летал старший лейтенант Курочкин, — начал таксист. — Был этот Курочкин то ли неудачником, то ли, наоборот, чертовски везучим, но настоящим асом. Трижды подбивали его машину из зениток, но он всегда дотягивал до своего аэродрома и даже, как положено, входил в разворот. Шасси у него либо не выпускались, либо выходили наполовину, либо вылезала только одна нога. Выключив зажигание, чтобы при ударе о землю самолет не загорелся, Курочкин шел на посадку; в последний момент он нырял под штурвал и намертво обхватывал станину. Самолет — вдребезги, а Курочкин вылезал из-под обломков, чихая, отплевываясь и матерясь.
Они въехали в туннель. Таксист зажег подфарники и помолчал, пока не выехали на свет божий.
- Не скучно? — спросил.
Конь промолчал.
- Война шла к концу, — продолжал парень, — наши господствовали в воздухе. Воздушных боев почти не случалось, и летчики-истребители ходили в свободный поиск поодиночке или парами. Курочкину и тут подфартило: нашел-таки он на свою голову аса, равного себе. Схватились. Оба расстреляли весь боекомплект. Курочкин развернулся и пошел в лобовую. Немец не отвернул. Врубились. Лоб в лоб. Немца разнесло в клочья, а Курочкина ударом выбросило через фонарь, и, что вы думаете, сломал руку, ноги, пару ребер, но парашютировался и приземлился к своим….. Похоже, русская рулетка у нас, у русских, в крови….
- В этом, что ли, подтекст? — хмыкнул Конь.
- Погодите, слушайте дальше. А дальше Курочкина уволили из армии, кому он такой нужен был после войны. Военкомат его устроил на работу — в среднюю школу преподавать военное дело, которого он и сам толком не знал, как школьный предмет, разумеется.
- И что потом?
- А потом Курочкина задавил самосвал. Это когда он, едва держась на ногах, выруливал из какой-то придорожной чайной.
- По пьяни выходит?
Таксист не обратил внимания на вопрос, продолжал:
- И знаете, почему он вот так погиб?
- Ну?
- Потому что старшему лейтенанту Курочкину нечем и незачем было жить. Вся она, жизнь его, оказалась позади, на войне. А впереди? Впереди…Вот именно…Вялотекущее долголетие.
Таксист помолчал.
- Но это резюме, — сказал потом, — мой собственный домысел, и в нем как раз скрытый умысел пересказа истории сей.
Конь, насупившись, смотрел в боковое стекло.
- Вялотекущее долголетие, говоришь. — И вдруг строго спросил: — Ты что, меня знаешь?
- Вы — Ефим Каневский. Лучший борец всех времен и народов.
- Понятно. — Конь посмотрел на него сбоку. — И сам, наверно, борешься?
- По самбо, в легком.
- И как?
- Кандидат в мастера. Еще не мастер. Третий призер первенства Москвы. Кафедра физкультуры ждет меня обратно в МГУ. Старается за меня…
- Приехали, — сказал Конь. — На малую дорожку давай и вот к тому подъезду. Хоп!
Парень выключил зажигание.
- Я могу для вас что-нибудь сделать?
- Да. Подожди меня здесь. Счетчик не выключай.
- Не сомневайтесь.
- Может, долго придется ждать.
- Почту за честь.
- Хоп! — открыл дверь, спохватился: — Звать-величать как тебя, парень?
- Стас.
- А меня Конь, — сказал и пошел.
В лифте пахло мочой, а стены были разрисованы свастикой.
Дверь открыл Гарик-музыкант.
Он стоял в проеме с побелевшими глазами, какие бывают у смертников перед расстрелом.
- О, господи, — сказал хрипло, — я думал: это за мной.
Все еще держась за ручку двери, Конь спросил:
- Что-нибудь случилось?
- Случилось?! О, господи, стряслось! Стряслось!
Конь глянул на него исподлобья:
- Расскажешь прямо тут или потом?
- Ах, ну конечно, пойдем, извини. Извини, старик.
Все здесь было как всегда, как у всех, кто уезжал из этой страны в другую навсегда: нежилое эхо и дух ничейной территории в доме, уже не твоем. Люди — они еще не там, но уже и не здесь. Они ничьи. Но по-прежнему уязвимы произволом властей и живут надеждой подняться по трапу в самолет, и чтобы захлопнулся люк, и чтобы взлететь, а там начнется отсчет других времен и жизнь разломится надвое — на «до» и «после».
Конь это видел, слышал и чувствовал не один уже раз, провожая из Киева родных и знакомых в эмиграцию, похожую на бегство, на исход, не думая при этом о своей служебной уязвимости невольного соучастника этого бегства в никуда.
… Оксана лежала на раскладушке с мокрым полотенцем на лбу, с полными слез и отчаяния глазами; маленькая Верочка, по кличке Вермишелька, сидела с несчастным и затравленным видом на чемодане и жевала бутерброд с вареной колбасой.
Конь сел рядом с Оксаной, сжал ее пальцы, кивком головы указал Гарику-музыканту его место напротив, на единственном стуле, — все остальные были раздарены знакомым.
- Так что случилось? — спросил Конь. — Извини, что стряслось?
И Гарик-музыкант сразу заговорил, как «продолжение следует», будто озвучил вдруг свой непрерывающийся внутренний монолог:
- Господи, Конь, через что я прошел! — Он говорил, роняя слова, как капли слез. — Сквозь строй одичалой ненависти, через групповое изнасилование души. Будь они прокляты, ОВИРы — районные, городские, отделения милиции, паспортные столы, домоуправления …. И каждый раз: все им не то, не так в наших бумагах, снова и снова начинай все сначала. Все вместе и каждый в отдельности — смертельный враг. Я им — предатель. Советский патриотизм для черни. Э-э, нет, это что-то другое, это есть формула русского социализма: «Я готов сидеть в дерьме и жрать дерьмо, но чтобы все до одного сидели в дерьме и жрали дерьмо». А тот, кто не хочет…
- Стоп! — Конь дернул его за штанину. — Во-первых, ты знал, на что идешь, а во-вторых, кончай эту бодягу. Ближе к делу.
Оксана сжала его пальцы и жалко улыбнулась.
- Ты с длинными волосами похож на средневекового рыцаря, милый, -сказала.
- Я и есть турнирный боец, — Конь мельком улыбнулся ей. — Длинные волосы просто закрывают сломанные уши.
Музыкант зажмурился. Открыл глаза, огляделся, будто пробудился.
- Ладно, слушай. Есть для ОВИРа один документ, ну, самый невинный, самый последний, как прощальный поцелуй …
Конь кашлянул.
- Это листок, — продолжал Гарик, — стандартный документ от родителей отъезжающих. О том, что они, дескать, не имеют к детям материальных претензий и вообще не возражают. С Оксаной все в порядке — нет родителей. Мать моя — благодаря ее полуеврейству я и мы все получили право на эмиграцию в Израиль — тоже не возражала. Отец… С отцом мать с незапамятных времен живет порознь. И он у меня — бывший энкаведешник, вертухай, майор в отставке. И он-то пришел в ярость: чтобы он, старый коммунист, член партии с двадцатых годов, стал пособником предательству родины и положил на стол свой партийный билет, без которого ему и жизнь не в жизнь! Ни за что! Никогда не подпишу, нет у меня теперь ни сына, ни внучки! С глаз долой, падлы, жидовня поганая!
- Ну? — тихо спросил Конь.
- Мои поклонники все сотворили как нельзя лучше.
- Так, — сказал Конь. — Сотворили — в смысле подделали документ?
- Ну и что? Подделали, заверили подпись у нотариуса. Тебя это смущает?
- Ничуть. Пугает — да. Дальше. С этой липой вы получили разрешение на выезд?
- Спустя полтора года.
- Спустя полтора года. Дальше.
- Дальше… Дальше ехать некуда. Дальше всему конец, дальше «Архипелаг Гулаг».
- То есть?
- До отца дошел слух: не сегодня-завтра мы уезжаем. Он сообразил, что к чему, и громовержцем заявился в ОВИР. Нам об этом стало известно.
- Доподлинно?
- Да.
- И это все?
- Наши друзья попытались опередить события…
- То есть?
- Нам приобрели еще один комплект билетов на самолет. Законно. На завтра, на завтра, Конь.
- На какой час?
- На двенадцать ноль пять.
- Все чисто?
- С билетами? Абсолютно.
- Я вас провожу. Прорвемся, — сказал Конь.
- Нет, — сказал Гарик-музыкант, — не прорвемся.
- Почему?
- Завтра в десять ноль-ноль мы должны явиться в ОВИР. Иначе нас приведут с конвоем. Звонок оттуда раздался час назад. Если не явимся, они нас и в Шереметьево достанут. Что им стоит! Звонок службе безопасности аэропорта. Они нас сразу станут искать. Догадаются.
Конь на миг будто потерял чувство реальности и даже перестал чувствовать самого себя. Но преодолел это состояние — стал спокойным и готовым действовать. Он поднялся. Вышел на лоджию, посмотрел вниз.
Такси на том же стояло на месте.
Он, не торопясь, спустился на лифте. Сел в такси.
- Куда? -спросил Стас и потянулся к замку зажигания.
- Не надо, — сказал Конь, собираясь с мыслями.
Стас посмотрел на него.
- Есть проблемы? — спросил.
Конь уперся взглядом в ветровое стекло. Сказал:
- Так-таки «бульвар на колесах», говоришь?
- Был такой текст.
- Тогда послушай, Стас, еще такую историю, от которой у меня, черт возьми, все внутри холодеет.
- У вас? — удивился Стас.
- У меня.
И Конь пересказал ему историю Гарика-музыканта, всю как есть, как сам только что ее услышал.
Стас покивал головой.
- Были сходные истории, знаю. Но не такие. Всякие, но не такие, — сказал тихо.
Он положил голову на руль. Он думал.
- Они что те первые билеты обменяли на новые, в смысле — на завтра?
- Нет, им купили другие.
- Значит, так, — Стас выпрямился. – Завтра, от десяти ноль-ноль до двенадцати часов пяти минут, пока самолет не поднимется в воздух вместе с вашими друзьями, кто-то должен сидеть в доме вместо них. Держать оборону.
- Продолжай, — сказал Конь.
- В десять утра они все вместе выходят налегке, так, будто собираются еще вернуться. Садятся в такси, — он похлопал по баранке, имея в виду свою машину, — и я с Богом в душе гоню в Шереметьево.
- А я остаюсь в доме.
- А вы остаетесь в доме. Вместо них. Но знайте: если наши планы не сработают, вам конец. Не только им, но и вам тоже.
- Хоп! — сказал Конь. — Я это сделаю. Дальше.
- Вы отважный человек, — улыбнулся Стас.
- Ты тоже не трус, как я погляжу.
- Верно, — сказал Стас. — Вы отважный человек, а я тоже. Но моя храбрость иного порядка, от другого корня.
- В каком, извини, смысле?
- Ваша отвага, Ефим Каневский, она — от природы, от доброты, и она естественна, как сердцебиение.
- А твоя?
Стас задумался.
- Моя, да, моя…. Я бы сказал так: моя храбрость… вот именно храбрость, храбрость игрока, если хотите, авантюриста, храбрость, но еще не мужество.
- Ладно, — сказал Конь, — я тебя услышал. И давай не будем умничать. Разговорчики не по делу.
- К вашим услугам, — улыбнулся Стас.
- Ты сказал: «Если наши планы не сработают». У тебя, значит, есть план?
- В эскизном варианте – да. Я, пожалуй, могу предвидеть, как будет реагировать чиновник на обстоятельства, которые мы ему предложим. Приблизительно к половине одиннадцатого чиновник трёхнется: к нему не пришли на прием. Мы получили фору — полчаса. Начался отсчет времени… Нам надо что-то придумать, чтобы увести его от Шереметьева, как самка уводит охотника от своего логова, от своих детей. Так. Что сначала сделает овировец, когда решит, что к нему не явились вызванные на экзекуцию? Правильно, снимет телефонную трубку. А ответите ему вместо них вы, Ефим Каневский. Вы, готовый врать напропалую и до конца.

Ему постелили на кухне, и он попытался почитать очередную толстую книгу на ночь глядя. Не смог.
Он слушал и слышал: там, за стеной, тоже не спали. А над его головой устрашающе монотонно тикали ходики, как часовой механизм во взрывном устройстве. Конь выругался про себя, встал и остановил пальцем маятник.
Но теперь яснее стало слышно дыхание той комнаты за стеной.
Потом он как-то сразу заснул. Ему снилась Украина. Без людей, без домов, без предметов. Зыбкие миражи в утренней дымке позднего лета, мерцающие блики, может быть, теплое мерцание куполов православных храмов… И это все. Он и во сне подумал: только это и осталось бы у него в душе. В душе, а не в памяти, которой он интуитивно не злоупотреблял, охраняя себя. Он читал романы. Потому что там ему было интересней, чем в жизни здесь.
Он проснулся, как стартовал. Собрал раскладушку. Его пульс бился ровно и сильно, пятьдесят четыре удара в минуту.

В комнате пахло валерьянкой и еще черт знает какими лекарствами. Оксана с Гариком-музыкантом были в полуобморочном состоянии, бледные до прозрачности.
- Завтракать, ребята, — приказал Конь спокойно, — и не мандражировать.
Они перешли в кухню.
Потом Конь стоял у окна. Он увидел, как Стас вырулил с Халтуринской на малую дорожку, поставил машину на то же место, что вчера.
- Все, ребята, — сказал Конь, — такси здесь. Прощаться не будем. Присядем на дорожку. Вперед, и не оглядываться.
В последний момент музыкант вцепился в свой саксофон.
- Отдай! — взмолился. — Это все, что у меня осталось от прошлого, от музыки.
Конь сказал жестко, непреклонно:
- Поздно. Сейчас, — сказал он, — нет у тебя прошлого, нет будущего. Есть только сейчас. Сей час.
Музыкант поцеловал свой саксофон, в его глазах появились слезы.
Вермишелька тоже заплакала.
Конь обнял музыканта :
- Ладно, друг, будет твой сакс при тебе. Обещаю. Я тебе его привезу.
- Спасибо, — сказал Гарик, вытирая слезы.
Оксана взяла Ефима за рукав.
- Обещаешь? — спросила тихо.
- Я это сделаю, — сказал Конь.
Тогда она, выбираясь из своего полуобморочного состояния, крепко взяла Вермишельку за руку и первая пошла из дома.
Конь остался один. Вместо них.
Из окна он проводил взглядом такси. Вернулся на кухню. Пустил ходики и поставил на них время по своим часам. По-деловому огляделся. Тарелки, чашки с недопитым чаем, недоеденный Вермишелькой бутерброд и рядом ее игрушка.. На плите чайник… Декор присутствия. Правда детали. Перешел в комнату. Чемоданы, сумки, баулы у стены… Саксофон на столе, тут же недописанная до конца партитура, ноты на пюпитре. Билеты на самолет, аккуратно прижатые пепельницей… Жизнь на чемоданах — декор. Записка: «Дорогой Ефим! Извини, вынуждены срочно уехать. Вермишелька вдруг стала задыхаться, непонятно почему. От врача заедем в ОВИР. Нас вызвали на десять утра, придется опоздать. Еда в холодильнике, там же початая бутылка водки. Пей, ешь, а лучше подожди нас. Вместе пообедаем, ну и простимся по-человечески. Оксана».
Люди ушли не навсегда, и след вовсе не простыл, вот он. Ждите их… Это на потом, если нагрянут…
А пока Конь ждал звонка из ОВИРа. Ждал и дождался. Снял трубку. «Да, да! — прокричал не своим голосом. — Что? Говорите громче. Ничего не слышу. Извините, бога ради. Такси ждет». Повесил трубку и посмотрел на часы; усмехнулся — двадцать минут одиннадцатого.
Больше звонков не будет — прогноз Стаса. Теперь они заявятся сами — люди в хромовых сапогах и кавалерийских галифе — так Конь их себе представлял, зная, что ничего такого на них не будет надето. Приедут обыкновенные люди, милицейско-кагебешного пошиба, серые, как штаны пожарника.
Приблизительно через час они явились.
Конь открыл дверь, равнодушно жуя бутерброд, заранее заготовленный.
Один из них был капитаном милиции, второй — в штатском. Капитан глянул на штатского, и тот едва заметно мотнул головой — «не тот».
- Кто такой, — спросил капитан, — документы есть?
Конь отряхнул хлебные крошки с рук и молча пошел в комнату. Достал из куртки служебное удостоверение.
- Прошу.
Милиционер его прочел и протянул штатскому. Тот незаметно вытер ладони о полу пиджака — у него потели руки — и стал внимательно читать.
- А где хозяева? — спросил тот, что в форме.
Конь протянул ему записку Оксаны. Бегло просмотрев, он подал ее штатскому, тот снова вытер ладонь о пиджак, взял и стал читать.
- Как в Москве оказался, капитан? — спросил милицейский.
- Обыкновенно, приехал на Олимпийские игры. А также проститься с друзьями. Это обязательно, — добавил. — Рвут когти за бугор.
- Плохие у тебя друзья, капитан.
- Не скажи.
Не выпуская из рук служебного удостоверения и Оксаниной записки, штатский обошел квартиру, внимательно и цепко осмотрел все вокруг, как будто снял отпечатки пальцев, потрогал саксофон и вдруг спросил:
- Ну а вы-то как в Москву попали олимпийскую, город закрытый?
- Обыкновенно, на поезде, — сказал равнодушно Конь. — Я олимпийский чемпион Мексики, с вашего разрешения. Мне можно.
Штатский еще раз оглядел удостоверение, фотографию в нем.
- Верно, — удивился. — А то, смотрю, знакомое лицо, фамилия…Когда-то на слуху была. Ладно. В дом-то как попали?
- Как всегда. Мне в таких случаях ключ оставляют за дверью под половиком.
Милицейский с любопытством рассматривал Коня.
- А то я смотрю, вон какие маховики распирают рукава рубахи, — восхитился — Сколько раз чемпионом Союза был? — спросил.
- Счет потерял.
- И ушел непобежденный?
- Так и ушел.
- Да, гремело имечко. На весь мир.
- Было дело.
- Ну вот видишь, чемпион, и я тебя тоже не узнал теперь, — покачал головой милиционер.
- Это потому, — сказал Конь, — что я отрастил длинные волосы.
- Вы меня извините, товарищ Каневский,- сказал штатский, — мне надо бы поговорить по телефону, — он кисло улыбнулся, — ну и сами понимаете …
- В смысле — посидеть на кухне? — спросил Конь.
- Если нетрудно.
- Хоп! — сказал Конь. — Всегда готов.
Он ушел на кухню, закрыв за собой двери, но через стакан, прижатый к стене, почти все услышал, как через наушник.
Тот, в штатском, кому-то докладывал — и про шмотки, которые тут, на месте, и про билеты на самолет, и про «дудку лабуха, можно сказать, еще теплую от его слюней, а без нее лабух сбежать не помыслит», и, наконец, прочитал записку Оксаны, и про Каневского тоже доложил и даже зачитал, что написано в его служебном удостоверении.
Конь посмотрел на ходики.
Там, в Шереметьеве, началась посадка на самолет, который часа через три прилунится в городе Вене.
Все внутри Каневского сотрясалось, но лицо его было твердое и холодное, как рыцарское забрало.
Он сбил их со следа.
Милицейский пришел за ним на кухню. Штатский вернул удостоверение и снова обтер ладонь о полу пиджака. Конь взглядом показал ему на руку.
- Что это, — спросил, — сердечная недостаточность?
- Почему?
- Руки потеют.
Штатский не ответил.
- Мы еще посидим, подождем, — сказал он.
- Я не спрашиваю, зачем, — откликнулся Конь, — все равно не скажете.
Штатский пожал плечами.
- Сами должны понять. Вы же военный человек.
- В меньшей степени, чем вы, — хмыкнул Конь. — Может, ребята, водки, по стопочке?
И в это время зазвенел телефон. Конь небрежным жестом хотел взять трубку, но штатский опередил.
Он говорил коротко, отрывисто: да, нет — и только в конце спросил: «Нам можно возвращаться?» – и закончил: «Слушаюсь».
- Ваши друзья объявились. Едут в ОВИР с Пироговки, — сказал Коню.
Это была последняя ловушка, придуманная и выполненная Стасом: звонок из аэропорта в ОВИР, как будто с Пироговки, из больницы.
- Так как насчет водки — на посошок? — спросил Конь.
- В другой раз.
- Ну, как знаете.
- Вы здесь еще побудете? — спросил штатский, направляясь к выходу.
- Мэй би ес, мэй би ноу. То есть, может быть да, а может и нет, — пожал плечами Конь.
Милицейский укоризненно покачал головой:
- Выпендриваешься. Играешь с огнем, бывший чемпион.
- Олимпийский чемпион — это пожизненно. Извини, если что не так, и сам тоже не гоношись, парень.
Милицейский напрягся.
- Отставить! — прошипел штатский.
- Да ладно, — сказал Конь, — каждый штынкер имеет право высказаться.
Ефим Каневский закрыл за ними дверь. Теперь от него ничего не зависело, и вдруг возникло ощущение беспомощности… Взлет — посадка. Самолет. Самолеты ломаются, графики полетов вдруг не стыкуются, рейсы отменяются… случайности управляют. Судьба — система случайностей… Стас — тоже случайность… Он сам без пропуска на Олимпиаду — случайность. Или судьба?
Сейчас в Шереметьеве они должны взлетать. Дай им Бог!
Ходики на стене в кухне работали на износ его сердечной мышцы, снова в режиме взрывного устройства.
И ожидаемый, но все равно – вдруг, телефонный звонок.
Стас:
- На Луне как на Луне. Звучит венский вальс. На всю катушку!
Это была кодовая фраза.
Конь глубоко вдохнул воздух и задержал дыхание.
- Ты сам это видел?
- Я все видал сам. Да, да и да! Ку-ку. Жду, где договорились, увидимся.
Конь медленно, тихо положил трубку.
Потом вскочил и на середине пустой почти комнаты присел враскорячку, замахал руками, как крылами, и пошел, пошел в танце орла, как вприсядку. Он прыгал и махал руками, и грудь, его распирал восторг.
- Генук, — сказал он наконец себе весело, — я ополоумел, что ли? Однако, «что с бою взято, то свято».
Он оглядел комнату, еще хранившую тепло уехавших.
- Я это сделал, — сказал вслух. — Сделал. И точка.
Он быстро оделся, уложил саксофон в футляр, взял его в левую руку, перекинул баул через правое плечо и ушел.
На Белорусском вокзале его ждали. Его ждал Стас.

В начало

ВОТ ТАК И БЫЛО…

( РАССКАЗЫ МАССАЖИСТА
ИВАНА САВИЧА)

В качестве психолога я приехал в Алушту, чтобы по мере надобности, так или иначе, принять участие в подготовке борцов к предстоящему через три недели чемпионату мира.
Профсоюзная база отдыха в Крыму была обжитым и любимом пристанищем сборных команд страны по вольной и классической борьбе, где они готовились к международным соревнованиям, когда те проводились поздней весной или ранним летом. База эта размещалась на краю Алушты, близко от моря и пляжа, где загорали отдыхающие: не только «профсоюзники», но и другие – из двух рядом расположенных домов отдыха. На этом пляже борцы знакомились с девушками. А, если суета надоедала, можно было прийти полкилометра налево и оказаться на диком пляже, где загорали и плавали голышом в одиночку или в мужской борцовской компании или с вдруг возникшей подругой… На большущей территории базы было несколько спальных корпусов, административный корпус с медчастью и просторной столовой, стадион, баскетбольные площадки, спортивный и актовый залы. Но борцы предпочитали тренироваться на свежем воздухе. Два борцовских ковра укладывали под специально построенным навесом на открытом месте между административным и спальными корпусами.
В первый по приезде день встретил я Ивана Савича – старейшего и опытнейшего из тридцати или сорока массажистов, регулярно работающих в сборных командах страны по разным видам спорта. Познакомился я с зубром спортивного массажа несколько лет назад, когда впервые был приглашен на сбор сильнейших наших борцов-вольников. Сбор тот проходил в Подмосковье, жили все тесновато. Меня разместили в одной комнате с врачом команды и массажистом. До меня психологи с этой командой не работали, на кой ляд они нужны и какой от них толк спортсмены, да и тренеры, честно говоря, не знали, так что встретили меня не то, чтобы недружелюбно, а с приглядкой, настороженно. Надо было показать свою полезность, и я целыми днями старался, не очень навязываясь, общаться с борцами, с тренерами, чтобы вникнуть для начала в их типичные и индивидуальные проблемы, а поздно вечером, за четверть часа до и за четверть часа после отбоя проводил в двух спальнях успокаивающие и усыпляющие сеансы, используя текст аутогенной тренировки, которой собирался обучить нуждающихся в этом спортсменов. А потом допоздна беседовал с умным, точно и тонко понимающим борьбу и борцов человеком — единственным тренером сборной, кого я знал раньше по Ленинграду, где он жил до переезда в столицу. В свою комнату пробирался тихо, когда соседи мои уже спали.
С Иваном, Савичем мы разговорились в день, когда спортсменов увезли в Москву на экипировку. Тренеры и доктор уехали с ними, а мы остались вдвоем. Я засел было за стол привести в порядок мои заметки, но Иван Савич предложил пойти продышаться. Был конец ноября – морозно, бесснежно, сухо. Рядом с домом, где мы жили была городошная площадка с разбросанными битами и цилиндрическими чурками, из которых ставились «бабушка в окошке» и другие подлежащие выбиванию фигуры. Когда мы проходили мимо нее, Иван Савич предложил сыграть. Я признался, что это будет моя первая в жизни попытка, но он согласился ввести меня в курс дела. Играли мы часа полтора. Я — точно – с удовольствием, он – похоже – тоже. Размялись хорошо. Потом помылись в душе, пообедали, пришли в нашу комнату, и Иван Савич спросил:
- Ты ведь из Ленинграда, — был он много старше меня, его «ты»меня нисколько не покоробило, — в институте имени Лесгафта работаешь. Знаешь ли Володю Ухова?
Конечно я его знал. Стройный красавец с молодым лицом и седыми волосами, заслуженный мастер спорта, бывший рекордсмен и чемпион мира по спортивной ходьбе – Владимир Васильевич Ухов – заведующий кафедрой легкой атлетики, а потом и проректор, умный и душевный, совсем не похожий на многих административных шишек, с которыми мне приходилось сталкиваться. Так я и ответил.
Иван Савич почувствовал мою к Ухову симпатию, и видно было, что это ему понравилось. Он попросил:
- Передай Володе привет от Савича – так он меня называл. И ты тоже так можешь. Я к этому привык. – И продолжал: я ведь со сборными с 1951 года работаю, когда к ХУ Олимпийским Играм, для нас – к первым, в Хельсинки готовиться начали. Там-то и показали Володя Ухов, он тогда рекорд мира держал, и Сережа Лобастов – тоже сильнейший ходок, каковы они бойцы. А дело было так: приехал в Хельсинки вместе со всем нами – спортсменами, тренерами и обслугой: врачами и массажистами – партийный начальник, который за всеми надзирал, и все должны были ему подчиняться. Ходил всюду, ко всему приглядывался, во все нос совал. Оказался он рядом в аккурат в то время, когда Володя и Сергей закончили последнюю перед соревнованиями тренировку. И увидел цековский «специалист по спорту» на ногах у ребят конечно же не новые, растоптанные удобные кроссовки. И разорался:
- Вы что нашу команду позорите?! Лапти бы еще надели! Вам же выдали новую спортивную обувь. На вас весь мир смотрит, а вы в обносках ходите! Не позволю! Не вздумайте на старт в этих тапочках появиться. Обуться в новое, как все!
Володя с Сережей, тренеры тоже пытались ему растолковать, что пятьдесят верст в новой обуви прошагать нет никакой возможности, что все ходоки всегда идут по дистанции в разношенной обувке. Бесполезно. Он никого не слушал. Он кричал:
- Лучше я сниму вас с соревнований, чем разрешу в старье выступать. Все! И нечего демагогию разводить. Все!
И пошли Лобастов с Уховым – сильнейшие в то время ходоки – в новье. Ноги стерли так, что кровь через верхний край туфель переливалась. Но оба дошли до финиша, заняли пятое и шестое место, дали команде зачетные очки. Тогда для командного зачета не только медали, но и места до шестого считались.
- Неужели и в правду такое было, — удивился я.
- Было, — ответил Савич, усмехнулся криво и добавил: Спасибо родной коммунистической партии за заботу о советских физкультурниках и спортсменах.
После этой его фразы обоим нам стало ясно, что отныне можем мы беседовать вполне откровенно.

Потом несколько лет мы не встречались. Он ездил с одними командами, я – с другими.

На сборе в Алуште Иван Савич работал с борцами классического, я – с борцами вольного стиля. Работы хватало и у него и у меня, да и жили мы в разных корпусах, так что пообщаться толком не удавалось.
В день, свободный от тренировки состоялся «матч года» — событие которого ежегодно с нетерпением ждали борцы обеих сборных команд – игра в баскетбол тренеров: пятерки «классиков» против пятерки «вольников». Спортсмены двух команд расположились на разных сторонах площадки, готовые от души болеть за своих. Мы с Савичем сели рядом в сторонке от тех и других.
Тренеры играли в «борцовский баскетбол» – гремучую смесь баскетбола, регби и борьбы. Чтобы овладеть мячом, они толкались, захватывали соперника, когда надо было его остановить, бежали с мячом много больше разрешенных в баскетболе трех шагов. Все действия, кроме ударов, дозволялись – лишь бы забросить мяч в корзину. В обеих командах в тот год старшие (по должности) тренеры были значительно моложе своих коллег. Старший «вольников» суетился больше всех, как оглашенный носился по площадке, кричал по делу и без дела, спорил, махал руками. Смотря на него, Савич спросил:
- Знаешь, как компанию ваших тренеров называют? Иванушка-дурачок и четверо бездельников. Потому что старший пытается все сам делать, и тут и там успеть… Я расскажу тебе, как он начальничком стал.
И рассказал вечером, когда сидели мы на скамеечке недалеко от моря.
Перед Олимпиадой в Токио в 1964 году переименовали почему-то «Комитет по физической культуре и спорту при Совете Министров СССР» в «Союз спортивных обществ и организаций» и поставили его председателем никому в спорте незнакомого Машина — секретаря московского то ли обкома, то ли горкома комсомола. В спорте он разбирался, как мы с тобой в бухгалтерии, как свинья в апельсинах. Но гонору у него хватало.
Предолимпийский сбор проходил тогда почти у всех команд в Хабаровске, поближе к Токио. Товарищ Машин, один, но чаще в окружении разных спортивных начальничков, посещал тренировки – в народ выходил. Пришел как-то в зал, где тренировались борцы-вольники. Тренировку проводил молодой тренер сборной, еще недавно средненький совсем борец. Другими тренерами сборной настоящие знатоки борьбы, специалисты, зубры Преображенский, Ялтырян, Балавадзе. Молодой был им не больше, чем по колено. Чувствуя это, он из кожи вон лез, стараясь утвердиться, проводил разминку, засекал время тренировочных схваток, покрикивал на ребят, даже пытался кое-кому давать советы по технике проведения бросков, хотя любой борец в сборной знал технику борьбы получше него. Спортсмены втихаря над ним посмеивались и часто с серьезным видом просили его помочь отработать какой-нибудь прием в партере. Ставили тренера на четвереньки и весело мяли ему бока и шею. А тот был доволен – при деле и весь в мыле. Вот в такой момент и появился в борцовском зале Машин. Тренер его увидел, вскочил – весь всклокоченный, в потном тренировочном костюме, еще не отдышавшейся – и завопил:
- Встать! Смирно! Товарищ председатель Союза спортивных обществ и организаций Союза Советских Социалистических Республик, сборная команда борцов вольного стиля тренируется по плану подготовки к Восемнадцатым Олимпийским Играм. Больных и отсутствующих по другим причинам нет. Рапорт сдал тренер команды, — и молодой назвал себя..
Машин поздоровался с ним за руку, остальным кивнул и скоро ушел: воздух-то в зале борьбы особенный, сам знаешь.
А вечером на «большом» тренерском совете, где обязаны были присутствовать все государственные и старшие тренеры сборных команд по разным видам спорта, он сказал:
- Был я сегодня на тренировке у борцов, видел, как замечательно работает тренер ( тут он глянул в шпаргалку и назвал не только фамилию, но и имя, отчество). Действительно в поте лица работает, в буквальном смысле слова. Вам с него надо пример брать, Работать надо, себя не жалея. Вот вы, товарищ Коробков, — обратился он ко всеми уважаемому главному тренеру по легкой атлетике, — по краю стадиона в белых брюках ходите, а то и на трибуне, на скамеечке сидите, нехорошо это, работы вашей не видно, вы спортсменов расхолаживаете. А вы, — тут Машин отыскал глазами главного тренера по плаванью, — товарищ Инясевский, вообще в шортиках вокруг бассейна гуляете, как на курорте! Так дело не пойдет! Работать надо, вкалывать, как тренер по вольной борьбе!
И присвоил нашему молодому звание заслуженного тренера СССР и назначил его старшим.
Потом «Союз спортивных обществ» снова переименовали в «Комитет», Машина убрали – поняли наверху, что он совсем не тянет. А у вольников по прежнему тот же старший. Ну да про него — не интересно, я тебе лучше расмскажу про другого тренера и про одного борца, который раньше, до того, как ты появился, был в сборной.

Звали его Норик Наринян. Он полулегковес был. Небольшой, не больно-то представительный, но именно его выбрали борцы капитаном команды, хотя в ней были ребята и покрупнее и с титулами чемпионскими погромче. Выбрали потому, что он смелый был и правдивый, постоять мог не только за себя, но и за товарищей своих. Это тогда особо важно было – старшим тренером служил Купченко – фюрер натуральный: единовластно командовал, возражений не терпел, кого хотел казнил, кого хотел миловал. Ну и возникла у них вражда, не могла не возникнуть… И началась она как раз здесь, в Алуште.

На третий день по приезде, шел Норик Наринян после завтрака из столовой в корпус, где жила команда. Рядом со входом на скамейке сидел паренек и плакал. Около него стоял довольно вместительный, старый фанерный чемодан. Лицо плачущего показалось Норику знакомым, раньше где-то виденным. Норик остановился, потом присел рядом.
- Привет, — сказал он твердо, потому как не терпел мужских слез, — Кто ты? Что случилось?
- Здравствуйте, — на вы и с кавказским акцентом, еще большим, чем у Норика, ответил паренек и встал.
Он был маленького роста, крепенький. «Мухач» — догадался Норик и сразу вспомнил последнее первенство Союза, на котором третье место в наилегчайшем весе завоевал только, только вышедший из юношей борец из Дагестана. Этот самый паренек.
- Садись, рассказывай, — сказал, как приказал.
- Али Омаров меня зовут, — начал мухач и рассказал, что из Москвы в Махачкалу пришла бумага: его включили в состав сборной страны и вызывали на сбор. Почти неделю та бумага шла из Махачкалы в районный центр, а потом к нему в аул. И в районе и дома все обрадовались — такая честь: земляк попал в сборную. Отметили, погуляли. Поехал в Махачкалу за командировкой, деньгами, билетом. Отправили самолетом до Симферополя. Оттуда до Алушты — троллейбусом. Первый раз сам, один так далеко добирался. Опоздал на два дня. Главный сказал: «С первого раза проявил недисциплинированность, расхлябанность. Нам это не нужно. Со сбора тебя отчисляю. Всё! Езжай домой. Разговор окончен.» А как домой ехать?! Стыд, позор — все радовались, гордились, а меня выгнали. Как на глаза землякам покажусь? Помереть лучше…
- Здесь сиди, жди меня. Я сделаю что надо, — и Норик пошел к главному тренеру.

Тренер — Купченко Николай Петрович — сидел за столом, ковырялся в каких-то бумагах, поднял голову, хмуро и строго, как обычно, посмотрел на вошедшего, спросил:
- Чего тебе?
- Разговор есть, — Норик прошел к столу и, не дожидаясь приглашения, сел, начал сразу: — Там, у входа Али Омаров из Дагестана сидит, что делать не знает. Вы его со сбора выгнали. Зря! Не виноват он, что опоздал — командировку поздно дали, и в дороге путался. Первый раз ведь ехал. И парень с будущим. Зачем ему крылья резать? Надо его на сборе оставить. Он сборной еще пригодится. Да и человека жалко.
- А это уж не твоя забота. Я решаю. Первый номер у нас — Олимпийский чемпион — Цалкаламанидзе, второй — Саядов — неоднократный чемпион страны. Без третьего — Омарова твоего — в этом весе обойдемся. Зато и ему и другим наука будет: порядок и дисциплину нарушать никому не позволю. Всё! Иди. И впредь не свои дела не лезь. Тебя адвокатом никто не нанимал. Уяснил?
- Нет. Это и мое дело. Адвокатом меня не нанимали, а капитаном команды выбрали. Я ребят на собрание созову. Омарова приглашу. Он им всё объяснит. Они поймут. Все за него заступятся. Вы что хотите делаете. Делаете, как вам удобней и выгодней, а бороться — нам. Для вас славу добывать…
- Ты говори, да не заговаривайся, — перебил Купченко, — Славу советские спортсмены добывают не для себя и не для тренеров, а для своей великой Родины! Это — во-первых. Во-вторых, что значит «выгодней»? На что намекаешь?! — Тренер уже орал.
- Не кричите! Не люблю, когда кричат. Почему выгодней? Сами знаете, деньги по смете на базу переведены. И за питание и за проживание на всех, кто в списке. Одного нет — хорошо для директора базы, хорошо для шеф повара — можно кого-нибудь поселить и покормить двадцать дней за наличные денежки. Ну и, конечно, поделиться с главным тренером.
- С ума сошел! Да я тебя под суд за клевету отдам! Из команды выгоню! Поездок за границу как своих ушей не увидишь!
- У меня уши борцовские, сломанные, что на них смотреть. И стращать меня не надо, я это не люблю. Глаза не только у меня есть, другие тоже многое видят, многое знают. Молчат пока, но могут и заговорить. Особенно, если их подзавести. А это я сумею… Так, я организую собрание до первой тренировки, — встал и пошел к двери.
Тренер его остановил:
- Погоди. Что это мы с тобой оба как с цепи сорвались? Веди ко мне этого Омарова . Поговорим втроем, проведем с ним воспитательную работу, решим, я думаю, проблему.
Али Омаров остался на сборе. К своей радости и к пользе для команды. Цалкаламанидзе получил телеграмму, что отец его при смерти, и уехал из Алушты. А Саядов сломал ногу. Пришлось Омарова включать в состав команды. Команда Кубок Мира выиграла. Омаров и Норик, и киевлянин Володя Синявский, и ленинградец Толя Албул тоже были первыми в личных соревнованиях и персональные кубки получили. Всё вроде бы хорошо. Для всех и для Николая Петровича Купченко. Только злило его ужасно, что за победу команды борцы благодарили не его, а своего капитана, зная, что это он добился, чтобы Али Омаров (его уже в команде все называли Аликом) смог выступать на Кубке, первым добился победы («наилегчайешники» всегда начинают первыми) и этим как бы настроил на победы борцов, выступающих в более тяжелых весовых категориях.

Второй раз схлеснулись Наринян и Купченко в Японии.
Сборная команда СССР по вольной борьбе прилетела в Токио на матчевую встречу с японскими борцами. Только, только разместились в отеле, не успели еще перекусить с дороги, как главный тренер приказал всем идти взвешиваться.
- Сначала проверим в порядке ли вес у наших сгонщиков, — сказал Николай Петрович, — а уж потом пойдем есть, зная сколько кому можно.
Весы были на последнем этаже отеля, где располагался тренажерный зал. Они показывали не привычные килограммы, а фунты. Однако тренер бодро сообщал взвешивавшимся борцам их вес в килограммах. Дошла очередь до Норика. Он взвесился, и тут Купченко стал кричать:
- У тебя три с половиной кило лишних. Разожрался! Завтра будет перевес, подведешь команду. Страну подведешь! Тебе что на это наплевать?! Преступная безответственность! Но мы этого не допустим. Что хочешь делай, а чтобы к утру вес был в норме. Все! Но учти, разгильдяйство это даром тебе не пройдет. Приедем на Родину, будем разбираться. Не простим спортсмену, которому брюхо набить важнее, чем принести победу Советском спорту!
Все пошли в ресторан, а Норик — в свой номер. Стыдно и обидно было — тренер при всех его чуть ли не предателем обозвал. Стал думать: «Не может у меня быть лишнего веса, никак не может. Пойду еще раз, взвешусь».
Пошел. Взвесился, пересчитал фунты в килограммы. Снова взвесился. Получилось шестьдесят три килограмма четыреста граммов. Его полулегкий вес — до шестидесяти двух, но с японцами договорились, что разрешен борцам лишний килограмм — провес, как говорится. За ночь, Норик это многократно проверял, у него семьсот грамм «горит». Значит, все с весом в порядке, еще и немного попить-поесть можно. Разобрался. Стыд прошел, обида осталась, а мужчина обиду не прощает. Стал искать Купченко. Тот у себя в номере на кровати лежал, дремал, обед переваривал.
Норик с порога заговорил громко:
- Вы кричали, что я разгильдяй, что нажрался, что ребят и даже Родину подвожу! А у меня вес — в норме. Вставайте, вставайте, я вам говорю! Пошли к весам.
Заставил тренера идти с ним. В коридоре нескольких ребят-борцов встретили. Норик их тоже к весам потащил, сказал возразившему было Купченко:
- Пусть видят. Вы на меня при них орали. При них слова свои неправильные обратно возьмете.
Так все и было. Второй раз Норик прав оказался, и не забыл этого Николай Петрович…

Третий конфликт произошел на чемпионате мира. В Швеции.
В первых двух кругах Наринян «заработал» три штрафных очка: в первом круге вничью отборолся с болгарином (за ничью два штрафных очка навесили), во втором победил по баллам румына (за это еще одно штрафное очко). Третьим противником у Норика был иранец — сильный борец. Схватка шла, как битва, – ни на жизнь, а – на смерть. Бились бойцы, ни в чем один другому не уступая. Поскольку приемы провести не удавалось, оба получили по предупреждению. Потом они боролись «в партере». По жребию первым сверху был Наринян. И тут у него ничего не получилось. Борцов поменяли местами. Теперь сверху был иранец. Он старался «накатом» перевернуть Нариняна, а когда встал «на мост», Норику удалось задержать его в этом опасном положении. По правилам за задержку противника «на мосту» полагается три балла. Продержав иранца несколько секунд, Норик потом позволил ему закончить переворот и вновь распластался на животе. Тут время борьбы в партере истекло. Последние две минуты в стойке борцы , как говорится, протолкались… Два боковых судьи засчитали иранцу накат и присудили ему победу по очкам. Один судья определил задержку иранца в опасном положении и дал победу нашему. Большинством голосов победителем был объявлен иранец, а Наринян, получив за поражение еще три проигрышных бала, выбыл из соревнований.
Сразу после окончания поединка к возмущенному и опечаленному Норику подошел никто иной, а сам президент Международной Федерации борьбы француз Роже Кулон с переводчиком и сказал:
- Была явная судейская ошибка. Победил ты. Пусть ваш тренер сразу пишет протест.
Наринян стал теребить Купченко. Тот отмахивался: «Дай важную схватку досмотреть». Потом, сказал что у него нет денег. (Деньги – 400 французских франков или 100 американских долларов – отдавались в главную судейскую коллегию вместе с протестом. Если протест был обоснованным и удовлетворялся, деньги возвращали, если же протест отклонялся, деньги эти как штраф оставались в казне Федерации борьбы).
У Норика таких денег не было. Он стал бегать, спрашивать у своих борцов, у тренеров, у врача, у меня тоже. Набрал, не сразу, но набрал, а Купченко куда-то запропастился. Наконец, нашел его, тот поискал место, где писать поудобней, написал по-русски, послал Норика за переводчиком. Пока переводчик пришел, пока они с тренером, не торопясь редактировали протест, кончился круг соревнований. После его окончания протесты на схватки, проходившие в этом круге не принимаются – такие вот правила.
- Поздно, Наринян, поздно, дорогой, — сказал главный тренер Николай Петрович Купченко и похлопал Норика по плечу, – бороться надо было активней, по-советски.
Борец схватил тренера за руку и потянул из зала в раздевалку. Тренер, а он был на голову выше и кило на 25 тяжелее, усмехаясь шел за ним. В раздевалке было пусто. Никто не видел, как член сборной команды страны сильно побил старшего тренера этой команды.
Купченко начальству не пожаловался на Нариняна – стыдно было, что побили. Борцы, кто знал, помалкивали – боялись босса.

В предолимпийский год Наринян стал чемпионом страны, победителем Кубка Мира и — в силу этого — первым кандидатом в олимпийскую команду борцов-вольников в полулегком весе.
Последний сбор перед поездкой в Рим на Олимпиаду проходил на базе спортобщества «Труд» вблизи подмосковного города Подольска. Готовились вместе три состава команды. В полулегком весе были Норик Наринян, Володя Дадашвили и Султан Мамедов. Дадашвили – самый молодой, восемнадцатилетний очень талантливый, своеобразный и активный борец – восходящая звезда. Мамедов, наоборот, заходящая. Он уже свое отборолся, от него ничего не ждали. Его вызвали на сбор как хорошего спарринг-партнёра, вместо отчисленного из состава сборной ленинградца Юры Тинькова, второго призёра предшествующей Олимпиаде Спартакиаде народов СССР, где он в равной схватке с Нориком Нариняном получил спорное предупреждение и из-за этого проиграл. Отчислен Тиньков был вместе со своим земляком и другом, борцом легкого веса Лёней Колесником после собрания команды. На этом собрании Купченко просил спортсменов откровенно высказаться о том, что им не нравится в организации предолимпийского сбора, что надо бы изменить и улучшить. Тиньков и Колесник сказали, что недовольны тем, как их кормили, не учитывая, что многим борцам, которым надо было сгонять вес нужно специальное питание, тем, что на сборе было скучно: однообразный, слишком строгий армейский режим, тем, что на сборе не было личных тренеров многих борцов, а тренеры сборной уделяли внимание в первую очередь «своим» спортсменам. Купченко выслушал замечания обоих ленинградцев, а потом сказал:
- Что ж, раз Тинькову и Колеснику на сборе плохо, не будем их задерживать. Оба они с сегодняшнего дня отчисляются.
Теперь надо было определить, кто будет бороться в полулегком весе на Олимпиаде. Ясно, что выбирать надо было либо Нариняна, либо Дадашвили. Но главный тренер предложил контрольные схватки – прикидки, спарринги с судейством — всем троим полулегковесам.
Перед спаррингами Наринян предупредил всех, что будет бороться аккуратно, чтобы беречь слегка побаливающее плечо.
- Я выиграю и у Володи и у Султана, но особо упираться не буду, выиграю по минимуму, — сказал он.
У Дадашвили Норик выиграл три бала: перевел в партер захватом ноги и «накатил». Володя очень старался, но ничего сделать, чтобы отыграться, не сумел.
Мамедова Норик дважды перевел в партер, выиграв таким образом два балла.
Поединок Мамедова и Дадашвили был совсем другим. Как говорят борцы, Володя устроил Султану «день авиации»: заставлял его летать, бросая то «подхватом», то «мельницей», то «через бедро». Баллов двенадцать наковырял. Впрочем, Мамедов не слишком сопротивлялся – это было заметно.
После спарринга был тренерский совет, на котором должно было решить кто из полулегковесов будет выступать в составе сборной команды СССР на Олимпийских играх.
На тренерском совете Купченко ратовал за то, чтобы на Олимпиаду ехал Дадашвили: мол, там он своим задором и молодостью произведет хорошее впечатление на зрителей, и судьи не будут его прихватывать. Однако на этот раз тренеры не послушались босса.
Наринян победил в обеих прикидках, — говорили они. Кроме того он – действующий чемпион страны. Нельзя, в конце концов, нарушать спортивный принцип отбора в команду.
Купченко на рожон не стал лезть, смирился вроде бы с мнением коллег. Был объявлен состав команды. В полулегком весе ее представлять должен был Норик Наринян.
Продолжались последние предотъездные тренировки. Проходили они спокойно: состав команды определен, запасные борцы берегли первых номеров. Но за день до отлета в Рим Купченко, приехавший после разговора в ЦК КПСС, объявил, что там не утвердили кандидатуру Нариняна и вместо него в команду включен Дадашвили.
На следующий день сборная улетела. Запасные разъезжались по домам. Норик естественно пребывал в весьма печальном настроении, заранее переживая предстоящие совсем нерадостные встречи в родном Ереване. Авиабилет был только на завтра. Остававшиеся в Москве сутки надо было как-то убить. Норик позвонил одной знакомой, купил две бутылки водки и очень старательно весь вечер и почти всю ночь нарушал спортивный режим. Рано утром знакомая ушла на работу, не выспавшейся, не бритый и мрачный Норик поплелся к гостинице Метрополь, откуда в те времена отправлялись автобусы в аэропорт. Времени до рейса было навалом, и Наринян вдруг решил пойти в ЦК, благо это было совсем рядом. В какой подъезд и к кому идти он знал: перед поездкой на кубок мира с борцами там проводилась душеспасительная беседа. Из подъезда позвонил заведующему сектором спорта отдела пропаганды, тому самому, что перекрыл ему дорогу на Олимпиаду, представился, сказал, что хочет поговорить и, как ни странно, услышал команду подойти через несколько минут с паспортом или комсомольским билетом к бюро пропусков.
Партийный чиновник, перед которым стаял навытяжку сам председатель Всесоюзного спорткомитета, не отрицал, что по его совету («команде», — подумал Норик) в олимпийскую сборную включили Дадашвили вместо Нариняна. И объяснил почему: дескать, вы, Наринян, постоянно перечите главному тренеру, подрываете его авторитет, своевольничаете, подзучиваете других спортсменов, сеете национальную рознь в команде.
- Откуда вы это взяли? – Спросил Норик.
- Из надежного источника – мне Купченко все про вас рассказал.
- Ах так! Ну а теперь меня послушайте.
И Норик подробно рассказал о всех трех конфликтах с Купченко, включая даже «мужской разговор» в раздевалке на первенстве мира.
Как ни странно, завсекторм спорта отдела пропаганды ЦК партии всё внимательно выслушал. Задумался. Потом спросил:
- Что тебе (он вдруг перешел на ты) надо, чтобы ты был в форме, чтобы мог через три дня бороться?
- В баньку бы хорошо, — слегка ошалело ответил Норик.
Дальше начались чудеса. Хозяин кабинета нажал кнопку, сразу появился аккуратный, в костюме и при галстуке молодой человек, которому было велено взять машину, отвезти Норика париться в Сандуны, привезти его обратно не позднее, чем через два с половиной часа, в темпе накормить обедом в цековской столовой а потом на той же машине доставить в аэропорт к самолету, на котором спецрейсом летят в Рим советские журналисты.
Обалдевший от радостной неожиданности Норик пролепетал про билет до Еревана, который надо бы сдать.
- Да сдаст он , — шеф кивнул в сторону молодого человека, – твой билет, пока ты паришься. До свиданья в Риме, успеха тебе.
- Спасибо, большое спасибо за всё.

Наринян прилетел в Рим. Нашел свою команду. Купченко уже знал ситуацию, но сказал:
- К сожалению, — он усмехнулся, — уже поздно, заявка подана, бороться придётся Дадашвили.

Вот так-то, — закончил рассказ Иван Савич, — не мытьем, так катанием, а сила солому ломит: проиграл борец тренеру.

В начало

ВОЗЬМИ СЕБЯ В РУКИ, СТАРИК

Часть 1

Теперь он спокоен и уверен в себе. Когда он бежит, он всегда спокоен и почти счастлив. Солнечные пятна на лесной песчаной тропинке – точно спелые яблоки. Будто сорвавшись с дерева, они летят под ноги, а он бежит легко и весело, стараясь на них не наступать…

Просто-напросто он раньше психовал.
Прошел курс психотерапии. Профессор сказал: здоров, без изъяна. Профессор! Ученый. Его мнение и есть для меня, для Кости Слезкина, психотерапия.
Теперь все в порядке. Теперь, когда пойдет двадцать первый километр, я и в голове не стану держать: вот сейчас начнется, сейчас появится, сейчас…
Профессор сказал: здоров…
На этот раз все будет иначе. Он выиграет эти соревнования. Он обойдет всех. И снова станет перспективным, и снова – чудом природы.
Сейчас он не перспективный. На него махнули рукой. Для всех Костя Слезкин – вундеркинд, который вырос и стал посредственностью. И поэтому его можно подставить. Ах, тактики, ах, стратеги! Надули! Составили ему график бега. А потом выяснилось: подставили под удар. Чтобы он, Костя Слезкин, на своем горбу втащил в рай Кипарисова.
И ведь втащил, втащил ведь!
Ах, тактики!..
Или они думали, что Костя Слезкин для этого каждодневно тренировался, вкалывал, как грек на водокачке. Всегда был в форме, черт ее задери!
Сначала держал себя в узде, потом привык. Ел, спал, бегал, работал. Все Режим. Форма
А ради чего? Ради того, чтобы тактики, стратеги его подставили, чтобы он, Костя Слезкин, вывел вперед Кипарисова.
Хоть бы заранее сказали, предупредили, уговорили. Какое там!
И только потом, когда я припер их к стенке, сказали: «Товарищ должен помогать товарищу ради коллективного интереса». — «Но почему я – Кипарисову, а не наоборот?» – «Ну, знаешь ли…»
«А в каком, простите, смысле?». — «В обыкновенном: все равно ты на двадцать первом километре скисаешь, так хоть помоги товарищу на первых двадцати, заведи соперников темпом, сбей с толку, напугай. Завел, сбил, напугал. Молодец, герой и все такое. Главное – результат. Финиш. А на финише первыми были мы. Наши. Ясень!»
«Плевать я хотел на ваш Ясень!»
«Ах, Слезкин, Слезкин, возьми себя в руки, старик».

Но когда он бежит по лесу, все забывается, он на седьмом небе, он уверен в себе, он почти счастлив.
Он бежит, наматывает километры. Притормаживая, спускается — раз!.. — как по ксилофону шумно пробегает бревенчатый раздрызганный мостик через желтую с илистыми берегами речушку, пробегает полянку, охваченную хороводом березок, и снова выбегает на тропинку – обычный маршрут.
Бежит.
- Алло!
Костя хватается за тонкий ствол рябины и, крутнувшись, останавливается.
- Алло!
В стороне от тропинки, на пеньке, удобно расставив ноги, сидит мужчина. Грубоватое, сильно загорелое лицо аскета с прямым тонким жестким ртом. Великий стайер, заслуженный мастер спорта, чемпион Европы и Олимпийских игр. Иван Пожилков.
Все еще держась за ствол рябины, Костя сказал:
- Здравствуйте, вы меня?
- Как дела?
- Хорошо.
- Подойди-ка.
Подошел. Разговорились.
- И давно ты бегаешь марафон?
- Всю жизнь.
- А по-серьезному?
- Два года.
- Молод ты для марафона.
- Да, но я надеюсь на свою силу, я знаю – я марафонец, и не хочу тратить время на другое.
- Знаешь, знаешь, — проговорил Пожилков, — откуда?
- Знаю.
- Ну а все-таки, черт возьми?
- Знаю.

Он и верно стал бегать с самого детства. И все на дальность. И никто в школе не мог с ним сравниться в выносливости, даже старшеклассники. В чем, в чем, а в беге на дальность — тут он всегда на высоте, всегда первый. И он поверил в себя, в свою спортивную звезду. И когда умерла мать, и он остался один, переехал из Раменского в Ясень, к тетке, подрос, тут-то его и заметили. Не могли не заметить. В Ясени каждый третий легкоатлет или лыжник. С лыж и началось. Костю поставили бежать на лыжах десять километров за команду фабрики, где он начал работать после окончания школы. Он пробежал, уложился в норматив второго разряда. Вот тут-то лыжники прямо-таки обалдели – Костя бежал на лыжах, по пересеченке – с горки на горку – без палок!
«Ну ты даешь! – окружили парня местные лыжные тренеры, — если ты с палками бы бежал, мастером спорта мог бы стать, а то и в молодежную сборную страны попасть. На следующих соревнованиях возьмешь палки и ты – король!». Костя головой помотал и усмехнулся: «Нет, для себя я больше я на лыжах не побегу. Я – марафонец. Я дистанцию без палок прошел, чтобы для марафона польза была, как от тренировки». Потом и легкоатлеты про него услышали и обратили внимание. Тут были крепкие многолетние легкоатлетические традиции. Маленький Ясень, сползающий с холма домиками, садами, оседая у самой воды канала краснокирпичными корпусами, казармами, как их называли встарь, краснокирпичными постройками ткацкой фабрики и белостенной хлебопекарней, дал легкой атлетике шестерых мастеров и двух заслуженных мастеров спорта, из которых один – великий стайер Иван Пожилков – самая большая гордость, герой, своего рода фетиш.
Великий стайер жил в Москве, в Ясене бывал редко, заходил к своим сверстникам, с которыми начинал жизнь, посещал соревнования на правах почетного гостя. Молодые, в сущности, знали его лишь в лицо да по легендам, а он молодых из Ясеня и вовсе не знал – не до них Но они бредили его славой, его подвигами на беговой дорожке, подражали ему во всем. И даже характерной пожилковской фразой — «Возьми себя в руки, старик!» — бросались к месту и не к месту.
Но Косте был безразличен Пожилков. У него был один фетиш – марафон.
Своими марафонцами издавна был знаменит Ясень. Потому Костю Слезкина заметили.
Однажды, когда всесоюзный марафон проводили в Ясене, Костя Слезкин под смех и улюлюканье зрителей увязался за стартующими мастерами и не отставал от них километров пятнадцать.
Вот тогда на него обратили внимание легкоатлеты. Заметили.
Те самые стратеги и тактики, которые его теперь вроде бы не замечают.
Они-то не знают, чего ему стоит добежать до финиша, не сдаться. И они его, не задумываясь, подставили.
Ах, тактики!
О теперь Костя сам по себе. Приват-марафонец. И тренируется в одиночку, и график бега по дистанции сам себе составит. Обойдется он без помощников. Как-нибудь. Сам.

Помолчав, Пожилков сказал:
- Ты действительно силен, парень, — он снизу вверх окинул Костину фигуру, охваченную солнцем, точно огненной лентой. – Ты как борец-полутяжеловес. Но, кажется и резв тоже. Впрочем, был такой среди бегунов. Трехкратный Олимпийский чемпион новозеландец Питер Снелл. Большой и могучий. Да и чех Эмиль Затопек был совсем не маленький. Он, ты наверно знаешь, на Олимпиаде в Хельсинки на трех дистанциях: пять тысяч метров, десять тысяч и марафоне — золоте медали получил. Видишь, старик, стайерские дистанции с марафоном вполне сочетаются. – И усмехнулся одними губами так, что Костя и не понял, всерьез он говорит или подтрунивает.
Костя насторожился и все-таки решил спросить: откуда, мол, Пожилков знает, что он, Костя Слезкин может резво бежать. Тот небрежно бросил:
- Видел тебя на последнем марафоне – здорово ты бежал, ей-богу.
- Ах, вон оно что…
- А что?
- А ничего: просто меня подставили под удар тактики и стратеги. Не приметили?
- Бедняжка борец-полутяжеловес, — сказал Пожилков.
- Я ведь с вами серьезно. Мне ведь…
- И я, — перебил Пожилков, — никогда в жизни не был так серьезен. Так что возьми себя в руки, старик.
- Значит, мне показалось, — сказал Костя.
- Показалось.
Они замолчали. Молчание становилось неловким.
- Вы что-то говорили, что… — начал было Костя.
- Я говорил, — сказал Пожилков, что ты здорово бежал.
- А-а, — Костя поднял с земли ветку и переломил ее пополам. – Зато потом скис.
- Это ничего. Это со временем пройдет. Это даже бывает у борцов-полутяжеловесов.
Костя быстро глянул на Пожилкова, но на лице великого стайера – неподвижном, точно слепок, — ничего нельзя было прочесть.
- Что «это»? – спросил Костя.
- Не дури мне голову, — сказал Пожилков. – Дури кому-нибудь другому, только не мне. Вот что. Довольно. Я тебе сейчас скажу, почему ты плохо пробежал тот марафон, парень (я ведь ехал с операторами телевидения на их машине и все видел), я скажу, почему ты всегда скисаешь на полпути к финишу, скажу, хочешь?
- Нет.
- У тебя, борец-полутяжеловес, слабые мышцы брюшного пресса. Потому и корчит тебя на дистанции. Не выдерживают долгой работы мускулишки живота. Потому и жжет. Вот тут, во…
Костя машинально посмотрел на свой живот:
- Да.

Так вот откуда эта боль – точно раскаленную булавку воткнули внутрь, и тогда Костя бежит с закрытыми глазами, чтобы не видеть стволы деревьев, телеграфные столбы. Он закрывает глаза, потому что его так и тянет к стволам, столбам – уцепиться, обнять, повиснуть, сползти на землю, свернуться калачиком, замереть…

- Я был у врача. Желудочника. Профессора. Все в порядке, без изъяна, сказал.
- Возможно. Ну и что? Откуда ему знать…
- Да, конечно.
Потом Костя спросил:
- Значит, вы не верите, что на тех соревнованиях меня подставили?
- Верю, верю, — поморщился Пожилков, — ну, а если б не подставили?
- Да, — сказал Костя. – Все равно.
Он поймал себя на том, что держится за живот.
- Что же мне делать, — спросил, — посоветуйте.
- Взять себя в руки, старик. – Пожилков встал с пенька. – А пока ты будешь это делать, я поразмыслю. Раз, два, три, четыре, пять.
- Ну вот, — сказал он потом, если хочешь, будем тренироваться вместе.
- С вами?
- Хочешь?
- Еще бы! Только…
- Только?
- Только ведь я набегиваю каждый день двадцать пять – тридцать километров…
- И мне за тобой не угнаться?
- Да нет, почему же…
- Значит, все-таки угнаться? Ладно, помалкивай.
Пожилков поглядел в сторону и, не оборачиваясь, спросил:
- Что, приятель, уже говорят, будто я стар, будто я становлюсь историей спорта? Ну?
И Костя не мог соврать
- Да, — сказал он, — поговаривают. Но я в это не верю, и когда говорил про километры, не это думал, а то, что я марафонец, а вы — стайер.
- Не верь, — сказал Пожилков, — я еще хорош.

Но он уже не был хорош. Во всяком случае так хорош, как прежде…
… С самого начала со старта Пожилкова поджали, но уже на втором круге создалась привычная для него ситуация: четверо впереди, он пятый, а сзади в нескольких метрах хвост из тех, кто ни на что не претендует. И все пошло, как всегда, никто иной, именно он, Пожилков стал дирижером забега. Хотя со стороны это, может, и незаметно, но он заранее знал, чувствовал – интуиция выработанная огромным опытом, — когда кто-либо из той, лидирующей четверки только еще задумает рывок, чтобы уйти вперед, Пожилков не дрогнет – пусть другой борется с лидером, пусть они изматывают друг друга, когда же один из них будет первым, а другой удовольствуется пока вторым местом, Пожилков вовремя, в самый нужный момент резко, но коротко ускоряется, тянет за собой остальных, сбивая их с графика, но сам строго придерживаясь своего.
И все шло хорошо. Как раньше. Только еще острее, жестче. Первым сник Макаров. Но тут рванулся вперед Кибальник, а его отпускать нельзя. Пожилков пошел за ним, занял второе место, потом пропустил Перевозчикова – отсюда виднее, как с дирижерского пульта. А дальше отодвигаться уже нельзя – восьмой круг.
Потом начался цирк.
Они вошли в поворот, когда по стадиону разнеслось:
- Лорд, Лорд, Лорд!
Лидирующая группа бежит, как и бежала – плотно, шаг в шаг. Но та, что сзади, основная, из тех, кто ни на что не претендует, теперь разорвалась. Из нее вдруг вырывается Лордкипанидзе, крепкий, на коротких мощных волосатых ногах, приближается к лидерам. Он бежит как-то неправильно, точно за трамваем, разбрасывая руки, но быстро и очень напористо.
- Лорд, Лорд, Лорд!… — кричат ему.
«Ах ты, Лорд, Лорд, чем же ты будешь бежать дальше?» – думает Пожилков.
- Лорд, Лорд, Лорд! – кричат студенты, потому что Лордкипанидзе из «Буревестника» и, наверное, тоже студент.
Ему до лидеров двадцать, пятнадцать, десять, восемь, шесть метров…
- Лорд!… Ай да Лорд!…
…метр.
Перевозчиков оборачивается и внезапно отступает от бровки, пропуская вперед Пожилкова. Растерялся, что ли? Решил спрятаться за широкую спину великого стайера. Пусть, мол, он, Пожилков, решает, как быть с этим шустрым Лордом.
И Кибальник тоже уступает Пожилкову бровку.
Пожилков не возражает.
Лордкипанидзе между тем обошел Воронина,поравнялся и обогнал Перевозчикова. На очереди Кибальник.
А Пожилков словно и не замечает этого – спокоен, хотя Лордкипанидзе рядом.
Но когда шустрый Лорд пытается вырваться вперед, занять место у бровки, Пожилков не пускает, и они бегут плечом к плечу. Бегут, бегут.
И вдруг рывок. Его делает Пожилков, а за ним двое других. Это неотразимо – момент выбран точно, как раз тогда, когда бедному Лорду нечем ответить.
И Лорд, бедный Лорд катится назад. Будь здоров, Лорд.
Бой. Теперь Кибальник и Перевозчиков выходят вперед. Пожилков пристраивается за ними. Потом обгоняет, потом еще больше убыстряет темп.
Они входят в вираж, и тут сдает Кибальник. Он так резко сбавляет скорость, что Перевозчиков натыкается на него.
Пожилков уходит вперед. Разрыв увеличивается.
Перевозчиков, оправившись, бросается в бой таща за собой, как на дальней сцепке, Кибальника, который бежит из последних сил. Их отделяет от лидера метров семь-восемь, не больше.
Темп очень высок. Пошли в последний круг.
Приближается развязка. Еще один рывок на финишной прямой, и бой выигран.
И тут атакует Перевозчиков. Расстояние между ним и Пожилковым сокращается. Кибальник уже не в счет – чуть жив.
Последняя прямая. Сейчас все решит спринтерская скорость. Для нее нужен запас выносливости, который у Пожилкова всегда чуть-чуть больше, чем у других.
А Перевозчиков уже совсем рядом.
До финиша чепуха, метров пятьдесят. Стадион на ногах.
Пожилков первый.
Еще первый.
И вдруг…словно воздух из него выкачали, сник. Как стоящего обошел его Перевозчиков и финишировал в гордом одиночестве…
Пожилков проиграл.
Каждый спортсмен проходит через это. У каждого наступает момент, когда не хватает сил для последнего рывка. Сначала это кажется случайностью. Потом понимаешь – это не случайность Пришел твой черед, но смириться нет мочи. И перед каждым соревнованием никак не заснуть, все думаешь, думаешь. И выходишь на старт усталый, а иногда бывает так страшно начать бег, что отказываются служить ноги. И когда проигрываешь бой, снова по ночам думаешь, думаешь, думаешь. О том, что самое лучшее в жизни осталось позади – борьба, победы, слава. Позади. И это необратимо.
А утром снова в это не веришь. Не веришь, что твой главный бой позади, а не впереди. И если не хватает сил для последнего броска, думаешь, что есть опыт, гигантский опыт, которому нельзя исчезнуть просто так, без следа. Опыт. Опыт – великая вещь… Он еще скажет свое слово. Он еще хорош. У него опыт, и он умеет так хитрить, как никто.
Через месяц – первенство России. Там он докажет – себе и всем…
Впервые за много лет он приехал в Ясень, чтобы тренироваться и думать.

С того дня и еще целый месяц они тренировались вместе. Поначалу заслуженный мастер спорта пропускал Костю вперед, и тот задавал темп. Набегали они в эти дни обычную Костину норму – по 15, 20, 30 километров с постоянной скоростью.
Но постепенно, так, чтобы Костя не почувствовал резкой перемены, Пожилков стал менять структуру тренировок. Теперь они пробегали в быстром темпе 3-4 километра и переходили на медленный бег, расслабляясь, потом снова бег в быстром темпе.
Костя считал, что такая тренировка не для марафонца, но возражать не стал. Великому стайеру виднее. Да и как мог знать Костя к чему клонит великий стайер…
Уже перед отъездом в Москву Пожилков сказал Косте:
- Я хочу, чтобы ты выступил со мной на дистанции — пять тысяч метров. Вне командного зачета, конечно.
Они мылись в это время в душевой.
- Я хочу, — продолжал Пожилков, — чтобы ты выступил, а там будет видно, слышишь, парень?
- Ах, вот оно что! Вместе с вами.
Пожилков стоял к нему спиной, намыливая голову. Костя смотрел на его жилистую спину и наливался злостью.
Он спросил:
- Зачем я должен это сделать, а?
- Возьми себя в руки, старик, — сказал Пожилков равнодушно, — очень прошу.
- Зачем я должен это сделать?
Пожилков на ощупь положил мыло на полку и полез под душ.
- Кому это надо? – повторил Костя.
Пожилков вышел из кабины, вытирая ладонью лицо.
- У человека, — сказал он, — который не умеет себя держать в руках нет будущего.
- Плевать!
- Возьми себя в руки.
- Если вы еще раз это скажете…
- Фу, — сказал Пожилков, — Я хочу, чтобы ты бежал со мной эту дистанцию. Каприз. Имею я на это право?
- Ну как же, — выдохнул Костя, — вам все можно. Но со мной это не пройдет, так и знайте.
- Буду иметь в виду. Сутки тебе на размышление. Думаю, хватит.

Часть 2

Поле, беговые дорожки, трибуны, все вокруг облеплено солнцем.
Солнце… Оно бьет в лицо, когда бежишь по стартовой прямой, потом палит в висок на вираже, потом – в затылок, в другой висок и снова бьет в лицо, когда пройден круг, и кажется, еще секунда и кожа на лбу, щеках сморщится, запузырится, как яичница на сковородке. Плюс тридцать пять – небывалая жара.
А Костя не переносит жару. Это его слабина.
Но пока он бежит хорошо, здорово. Ему даже весело. Они с Пожилковым всех надули. Провели. Ошарашили. Прямо со старта ринулись вперед, точно на четырехсотку, и сразу оторвались от основной группы метров на сорок…
На это Пожилков и делал ставку: ошарашить противников, спутать карты. Никто не ожидал от него такого начала. Никому и в голову не могло прийти, что Пожилков откажется от своей излюбленной тактики – не спешить выходить в лидеры, выжидать нужного момента и тогда спуртовать, тактики, которая верно служила ему столько лет и в которой нет ему равных в мире. Никто не ждал, что он возьмет на себя лидерство, да еще этаким образом.
Но он взял.
Костя идет за ним, как на привязи.
Перед самым стартом Пожилков все твердил ему: «Ты должен бежать за мной, как на привязи» – «Ладно». – «Ты слышишь, как на привязи!» – «И активней работай руками». – «Да ладно». – «И ни в коем случае не отставай от меня, ты слышишь, ты понял?»
Он старается. Выше бедро, сильней руками. Он делает, что велено, как договорились.
Ну и темп!
Они вошли в пятый круг. Пожилков в метре впереди. Они бегут нога в ногу. Костя чувствует, как отяжелели его ступни и дорожка будто отвердела, как асфальт. Но он старается…
Жара!
Еще круг. Жарко! Вот так жара, будь она трижды проклята.
Костя бежит, как на привязи. Бронзовые, мокрые от пота плечи великого стайера поблескивают на солнце, точно вспышки фотоламп.
Они бегут в ровном темпе и, судя по тому, что с первого ряда трибун около финиша им машут белым платком, укладываются в свой график. А в нем учтено все, в том числе и особенности и возможности основных соперников, которые, само собой, попытаются сначала сократить разрыв, достать, а потом и обойти лидеров. Но не успеют – великий стайер будет уже на финише.
Только Костя Слезкин не думает о соперниках. Они – не его забота. Его забота – бежать за великим стайером, выше бедро, активней руками.
Они входят в поворот, и Костя краем глаза видит основную группу. Ее возглавили Перевозчиков и Кибальник. Прикинул расстояние, и ему показалось, что разрыв сокращается слишком быстро. Так не предусмотрено. Но, может, ему только кажется.
Нет, не кажется. Загудел стадион. «Ясень, Ясень!» – это кричат для Пожилкова. Костя тут на причем, он пешка в ферзевой атаке.
Великий стайер загребает воздух Растопыренной пятерней. Это знак: внимание, будет спурт.
Ни к чему это Косте Слезкину, тяжело, но он постарается.
Пожилков мощно набирает, набирает скорость. Костя не отстает.
- Ясень, Ясень, Ясень! – орут с трибун. Здесь, ей-богу пол-Ясеня!
Пожилков снова загребает воздух растопыренной пятерней – спурт.
Спурт!
У Косте аж в глазах зарябило.
Но их достают.
Спурт!
Положение стабилизируется. С трибун, с условленного места машут белым платком. Все в порядке.
Костя чувствует, как свинцом наливаются ноги.
… Девятый круг. Долго, бесконечно долго тянется этот девятый. Костя уже не знает, как идут их дела: хорошо, плохо? Его легкие вот-вот разорвутся – нет кислорода. Перед глазами плывут фиолетовые круги. Веки отяжелели. Лицо заливает потом. Небо, земля, трибуны – все валится в кучу.
А солнце палит, как сумасшедшее.
Косте становится все на свете безразлично, но он бежит, бежит по инерции.
Почти в каждом трудном соревновании наступает момент, когда бежать нет больше мочи, и тогда усилием воли человек заставляет работать усталое тело, возможности которого, оказывается, еще далеко не исчерпаны.
Но для этого нужно выйти на старт с лютой решимостью победить и с верой в себя.
А Костя Слезкин? Он обещал выступить и выступил. Он обещал постараться и постарался. Прийти первым, вторым, третьим – этого он не обещал. Он марафонец, но у него слабые мышцы брюшного пресса. Он будет качать живот, есть десятки упражнений… Пятикилометровая дистанция не для него.
Пожилков? Он, по всему видно, в порядке. Надо думать… Костя Слезкин не больно-то нужен великому стайеру. Он и так победит. Это он с перепугу взял в забег Костю, на всякий случай, чтобы подкинуть на зубок другим, а пока они будут грызть, самому выиграть.
Расчет его точен. Он и без Кости обойдется. А не обойдется, так это его забота. Кто он Косте Слезкину? Никто. У Кости своя забота. Он марафонец.
И Костя перестает упираться. Сквозь фиолетовые круги он видит спину великого стайера, она уходит вперед.
Зрители на трибунах надрываются. Ясенцы кричат: «Костя, Костя, Костя!». И Костя понимает почему: его настигают те задние, Перевозчиков и Кибальник.
Косте безразлично. Каждый шаг по твердой, как асфальт, дорожке отдается в голове, во всем теле.
Но он, конечно добежит до финиша, он всегда добегает.
- У-у-е-е-е! – ревет стадион.
- Костя, Костя, Костя!
А потом:
- Ясень, Ясень!

Костя поднимает глаза от земли. И вдруг фиолетовые круги исчезают.
- Ясень, Ясень!
- Пе-ре-воз-чи-ков!
Спина великого стайера больше не удаляется,
Не уходит вперед,
не уходит,
приближается…
И не потому, что Костя Слезкин побежал быстрее, нет.
Великий стайер замедлил бег.
«Сдал!»
«Неужели?»
«Ну, темп же!»
- Ясень, Ясень!
- Пе-ре-воз-чи-ков.
Костя быстро оглянулся и увидел невдалеке открытый рот и выпученные глаза Перевозчикова. Он и Пожилков — они как бы сзади и спереди подступаются к Косте Слезкину.
Кибальник отстал.
Последний круг.
Пожилков снова в метре впереди Кости Слезкина. Как раньше. Но вот он отворачивает от бровки, берет на шаг правее. Он бежит рядом. Плечом к плечу. Костя видит его профиль, бесстрастный, как профиль слепка.
И тут Костя услышал его хриплое, прерывистое:
- Возьми себя в руки, старик! Трус, дерьмо, марш!
И ринулся грудью вперед, наискосок к бровке.
И Костя Слезкин бросился за ним.
Но было уже поздно.
Они опоздали совсем немного, может, на секунду или меньше – Перевозчиков уже обгонял их на большой скорости.
На последней прямой Пожилков боролся до конца. Но было уже поздно. Он не догнал Перевозчикова, финишировал вторым.
Костя – третьим.
Он бросился было к Пожилкову, еще не зная, что скажет, но тот отвернулся и, покачиваясь, пошел к проходу под трибуны.
Потом объявили результаты, и первым к Косте Слезкину подлетел Перевозчиков.
- Ты кто, откуда взялся?
- Да поди ты! – в отчаянии огрызнулся Костя.
- Брось, ты же чудо!
- Что?
И только тут до Кости дошло: это невероятно, но он Костя Слезкин, марафонец, уложился в норматив мастера спорта международного класса! В беге на пять тысяч метров.

Поздно вечером он наконец решился позвонить великому стайеру домой.
- Тебе чего? – буркнул тот.
- Я хотел сказать спасибо.
- Ладно, гуляй.
Но трубку не повесил.
Кто-то остановился за дверью телефонной будки в ожидании, и Костя полуобернулся.
- Хочешь что-нибудь спросить? – сказал Пожилков.
- Да, — Костя потрогал цепь, которой была прикована трубка к аппарату. — Я хотел спросить, почему вы тогда поехали за мной на машине с киношниками, почему именно за мной?
- Ищешь чью-то личную заинтересованность?
- Нет.
- Тактики, стратеги попросили. Они никак не могли понять, что с тобой происходит. Ясно?
- Ясно.
- Что еще?
- Все.
Пожилков опять не повесил трубку.
- А что мне дальше делать? – спросил Костя, помолчав.
- Гулять.
- Ну, я пошел. – сказал Костя, — еще раз спасибо.
- Пока не за что. Пока что бегать ты не умеешь. Пока ты еще пустое место на дорожке. Ты еще физкультурник, черт тебя подери, а не спортсмен.
- Может быть, — сказал Костя.
- Опять лезешь в бутылку?
- Да.
- Но все равно мне от тебя теперь никуда не деться. Надо хоть как-нибудь компенсировать ущерб. Говорят каждому надлежит кого-то выучить. Будешь моим учеником. Первым.
- Буду. Когда?
- Вчера.
Костя тихонько повесил трубку на рычаг и вышел из парной кабины телефона-автомата. «Уф».
Теперь можно было радоваться.
- Ну и человек, — сказал он ожидавшему очередь, — заноза.
Тот пожал плечами.
- Да не о тебе речь, парень, — сказал Костя, — так что возьми себя в руки, старик.

В начало

 

Автор: Киселев Юрий Яковлевич | слов 30391


Добавить комментарий