Глава 2.1. Ташкент, 1931 — 1936 годы

За этот период меня больную не менее пяти раз из Ашхабада переправляли к бабе Ксене. Она меня лечила, два раза, фактически, вытащила с того света, откармливала и отправляла обратно к родителям.

Моё самое первое воспоминание – мне около 2 лет, зима, прошёл, необычный для Ташкента, обильный снегопад. Меня на саночках бабуля везёт к врачу. Я впервые вижу снег, хватаю его, пытаюсь лизнуть, он тает, я смеюсь, а бабуля волнуется, сердится. Бабуля Ксеня для меня в те годы – символ непрерывной заботы, вкусной еды и ласкового ворчания. Моим воспитанием занимался Илья. С ним мы учили стихи, пели песенки, читали книги, ходили за водой к колонке, которая находилась довольно далеко, на соседней улице. В маленьком каменном домике сидел дядя и отпускал воду, выдавая талончики, похожие на трамвайные билеты. Эти талончики в наших дворовых играх играли роль денег. Запомнилась картина, как мы с Ильей идем за водой ранней весной. По берегам арыков, которые текут вдоль улиц с двух сторон, буйное цветение одуванчиков, а на глиняных крышах и дувалах обилие маков. Я собираю одуванчики, и мы плетём из них венки.

Жили мы на Ниязбекской улице, 49. Пространство (около3 метров) между кирпичным домом, в котором жила наша соседка Сазонова, и глинобитным высоким забором, кто-то перекрыл крышей, а посередине поставил стену с окном и дверью. Получилась комнатка, с земляным полом и что-то вроде веранды. В этой норе Илья и бабуля жили после того, как их выселили из проходной комнаты. В это «жильё» никогда не заглядывало солнце, летом бывало душно, зимой холодно. Готовила бабуля во дворе на кирпичиках. Время от времени, чтобы освежить воздух в комнате, Илья пульверизатором распылял скипидар, считалось, что таким образом происходит дезинфекция и устраняется устойчивый запах плесени.

Большой двор был разделен на две половины широким арыком, через который перекинут мостик. Во дворе много ребят разного возраста. По ту сторону арыка жила многодетная еврейская семья. Старший, Абрашка, с вечной зеленой соплёй и завязанным горлом, командует малышней, выдумывая игры, иногда довольно жестокие. Так, он заявил, что я должна съесть серу из его уха. Я отказалась и мне объявили бойкот. В это время во двор зашёл старичок узбек, продавец воздушной кукурузы – любимое лакомство детей. Однако, денег ни у кого не было. Тогда я побежала к соседке Сазоновой и сказала, что бабушка просила у неё три рубля. Это были огромные деньги. Старик отсыпал нам полмешка и быстренько ушёл. Все ребята, конечно, объелись. Про бойкот забыли, но животы у многих расстроились. Моя авантюра быстро раскрылась, и я была наказана – несколько дней я сидела дома и с завистью наблюдала, как ребята играют во дворе. Урок на всю жизнь.

Жили очень бедно. Однажды, кто-то презентовал баночку сгущенки. Бабуля налила мне её в розетку для варенья, и я медленно лизала, продлевая удовольствие, и долгие годы мне казалось, что на свете нет ничего вкуснее. У бабули Ксени очень доброе, жалостливое сердце. Она не могла спокойно пройти мимо больной собаки или бездомной кошки. Сколько помню, около неё постоянно обитали какие-то подопечные животные. Эта черта, вероятно на генетическом уровне, передалась моей дочери Алёне.

Недалеко от нас строился новый дом и, однажды, привезли целую арбу чудесного песка. Ребята облепили эту гору и стали что-то строить. В это время из нового дома появилось очаровательное существо с огромными карими глазами, красивыми бантиками в льняных косичках, одетая в необыкновенный наряд – «клоунчик». И имя у неё оказалось необычное – Агата. Немедленно ей приклеили прозвище «Агатка – рогатка». Мы играли вместе, но она скоро уехала. И вот чудо! Через 15 лет, когда я поступила на Химфак Ленинградского Университета, в нашей группе оказалась Агата Шарапова. Как-то мы с ней шли с занятий, разговорились, и я сказала, что Агата имя редкое, но вот, когда я была маленькая, у меня в Ташкенте, по-соседству, жила Агатка-рогатка. И каково же было моё удивление, когда Агата сказала, что это и была она, что в эти годы её родители геологи жили в Ташкенте на Ниязбекской улице! Мир тесен! Её отец Иван Шарапов был известный ученый, автор уникальных теорий, а Агата открыла биохимический закон жизни! И таких удивительных совпадений в моей жизни было немало.

В те годы по Ташкенту ходили мусульманки в чадре и парандже, закрытые с головы до ног, узбеки в стеганных ватных халатах и каракулевых шапках даже в летний зной, и девочки, волосы которых были заплетены в 40 косичек. Если пролетал самолёт – все останавливались, задирали головы и наблюдали за его полётом, пока он не исчезал из вида. Машины были редкостью, чаще можно было встретить повозки, запряженные лошадьми или осликами. Иногда проходил верблюд с арбой на высоченных колёсах. И если от этого «транспорта» оставались следы – лепёшки, ребята наперегонки собирали их в ведерки, так как известно, что нет лучшего удобрения.

По улицам ходили разносчики фруктов, овощей. Каждое утро проходил старик – узбек, с двумя бидонами на коромысле, с возгласом «кис – молоко» – продавец катыка, очень вкусной узбекской простокваши. Часто появлялся татарин, с большим мешком – «старьё – берём», скупавший за бесценок разную ветошь. Но самым большим развлечением для ребят было появление «чиню – паяю». Когда появлялся этот волшебник, со всех сторон ему несли битую посуду. Он каким-то хитрым сооружением, напоминающим маленький лук, сверлил две дырочки вокруг трещины, вставлял туда металлическую скобочку и клеем, состав которого являлся секретом этих умельцев и передавался из поколения в поколение, намертво склеивал разбитую чашку, которая потом служила много лет. Мы стояли вокруг и как завороженные смотрели на это волшебство.

Осенью, опавшие листья сгребались в большие кучи и поджигались. Горьковатый дым этих костров, расползался по всей округе. Мы, ребятишки, были непременными участниками этого действа. До сих пор, когда слышу этот запах, вспоминаю ташкентскую осень.

В 1936 году бабушка Рая увезла меня под Москву в Серебряный бор. 1936 – 1938 г.г. я жила с родителями в Москве. После ареста папы я с бабулей Ксеней снова вернулась в Ташкент.

Глава 2.2. Ташкент довоенный

Ильюша в 1936 г. вступил в кооператив. В 1938 году дом был ещё не закончен, но прошёл слух, что кооперативы закрываются и дома перейдут городу. Напуганные жильцы срочно въехали в недостроенный дом. Не были построены запланированные балконы и веранды. Когда я приехала, двери открывались прямо в пространство с третьего этажа.

Между улицами Фрунзе и Уездной была большая гора непонятного происхождения, ведь Ташкент расположен на сравнительно ровной местности. На горе было несколько домов. Часть горы со стороны улицы Фрунзе срыли и построили наш дом. Наши окна на третьем этаже были чуть выше домов на горе. Пространство между нашим домом и отвесной стеной, образовавшейся после среза горы (высотой метров 6) – был наш двор – ни деревца, ни травки. В доме три подъезда, три этажа, 18 квартир. Около центрального подъезда, в котором была наша квартира, двойной спуск в обширный подвал, украшенный двумя большими шарами.

После глинобитных конурок в Ашхабаде и на Ниязбекской и после общежития на Арбате, эта квартира была дворцом. На восток выходили кухня и кабинет, из которого вела дверь на огромную веранду, где стояли большой стол, и две кровати, а на запад – большая комната с выходом на балкон. Ванна стояла на кухне. Но вода была только холодная, да и та подавалась нерегулярно, поэтому ванна служила для запаса воды и в ней стояли кастрюли с супом, с маслом, ведь холодильников не было. На кухне была большая плита, но её растапливали только в дни «большой стирки», так как дрова – дефицит. Готовили на керосинках.

В доме было просторно, светло, ничего лишнего. С веранды был такой чудесный вид. На горизонте – голубые горы, с белыми ледниками, причудливой формы, сохранявшимися даже летом. Казалось, они так близко – рукой подать! А перед глазами – весь город: удлиненные силуэты пирамидальных тополей, лохматые карагачи, аллеи акаций, а весной – всё цветет и благоухает, «как молоком облитые, стоят сады вишневые». Можно стоять часами, любуясь на эту красоту! Но всё это меркнет перед панорамой ночного ташкентского неба. Таких ярких звёзд я не видела ни в Крыму, ни на Кавказе. Это небо не могло не пробуждать интереса к астрономии.

Всё это было прекрасно, вот только дома было тяжело и безрадостно. После ареста папы, Бабуля Ксения за короткий срок из женщины «средних лет» превратилась в глубокую старуху. Ещё в начале года, до трагических событий, она сшила себе кружевное платье с двумя чехлами из желтого и лилового китайского шёлка и купила французские лакированные туфли. Всё это она ни разу не надела. Она жила только потому, что моя жизнь и судьба зависели теперь от неё. Но сил и здоровья у неё было так мало. Мне даже трудно представить – откуда она их брала.

Бабушка часами молилась, стоя на коленях, била сотни поклонов. Она решила, что гибель папы – это наказание ей за то, что она ушла от мужа и вышла замуж за молодого мальчика. Она всю жизнь жила для детей и беда, случившаяся с папой, тяжелая болезнь Гриши начисто лишили её жизнь радости и надежды. Теперь она жила как бы по инерции, молча и замкнуто.

Надежды на скорое возвращение папы не осталось. Мысль о том, что папа – такой молодой, такой преданный работе, не жалевший сил и здоровья ради дела, оклеветан и назван «врагом народа», была для нас невыносима. Эта вопиющая несправедливость не умещалась ни в уме, ни в сердце. Боль была временами непереносимой. Особенно, когда я представляла себя на месте папы. Я писала дедушке Калинину, Ворошилову, Молотову. Безответно.

Необходимо сказать, что никогда, ни от кого я не испытала ни гонений, ни презренья, ни ущемления прав, кроме двух моментов – когда в Ашхабаде задержали утверждение моей золотой медали, но всё–таки утвердили, и когда моего мужа Михаила «попросили» со спец. кафедры, но он туда не очень-то и стремился. Я никогда не скрывала, что мой отец осужден на 10 лет без права переписки, и добавляла – это ошибка. Когда я вышла замуж, я, ради памяти папы, не изменила фамилию, и муж это понял. А тогда, в Ташкенте, мне было 8 лет, и я была уверена, что папа вернётся.

Надо было жить. Дома было очень тягостно и грустно. Я понимала – как тяжело бабушке и что я только напоминаю ей о трагедии. Я стремилась из дома, к друзьям, которые стали для меня главной опорой в жизни. В конце лета 1938 года встал вопрос о школе. Меня отвели к учительнице из 43 школы (на Ниязбекской ул.) – Екатерине Александровне, преподававшей ещё в гимназии. Я написала большой диктант. Сделала две ошибки (написала «свинья» без мягкого знака и пропустила запятую). Потом решила несколько арифметических примеров. Е.А сказала, что она возьмёт меня к себе прямо во второй класс. Задала мне написать алфавит, по законам чистописания (был такой предмет) и сказала, какие задачки надо решить.

Я вспомнила, как нас с папой встретила злая директриса из московской школы и порадовалась, что буду учиться у доброй Екатерины Александровны. Класс, в котором я начала учиться, был очень разношерстный по национальному составу и по уровню развития. Как-то сразу мы сдружились с Сарой Гершкарон. Это была умненькая и очень весёлая девочка из бедной еврейской семьи. Папа её работал в какой-то сапожной мастерской, мама бухгалтером. Жили они на Кашгарке – это район за Алайским базаром, в маленьком глинобитном домике, с плоской крышей, на которой, когда я оставалась у Сарки на ночь, нам расстилали постель и мы лежали под огромным звёздным небом и мечтали. После землетрясения 1966 года этот район превратился в сплошные руины. Сарка была очень смешливая, и мы с ней могли от всякого пустяка заливаться смехом – а это, вероятно, было мне необходимо, как воздух, как лекарство. Мы с Сарой были отличницы, и перешли из 2 в 3, а затем и в 4 класс с похвальными грамотами. Училась я легко. Стихи запоминала со второго раза. На спор с дядей Ильюшей я перерешала все задачки по арифметике для 2 класса. От этой школы осталось мало воспоминаний. Запомнилась почему-то кореяночка Ким из цирковой семьи. Она часто отсутствовала, из-за гастрольных поездок. На переменке она нам показывала акробатические трюки – шпагат, сальто. Мы, конечно, старались повторить, но… увы!

Ранней весной девчонки соревновались – кто быстрее снимет чулки и наденет носки, а мальчишки гонялись за нами с прутиками и кричали: «Голы ноги не люблю, как увижу, так и бью». Как ни странно, таким способом мальчишки выражали свою симпатию. Как только появлялась первая травка, играли в «зелень». В любой момент играющие могли потребовать: «Не рвать, не брать – вашу зелень показать». Особенно шустрые могли потребовать зелень, когда ты стоишь и отвечаешь у доски. Но мы с Сарой придумали выход: у неё нашлось часовое стёклышко, а у меня от пенсне, мы закладывали листочек под стекло и заматывали стёклышко с изнанки ниточкой – зелень всегда при нас!

Надо сказать, что в этом возрасте мы стихийно, неосознанно стремились к физическому совершенствованию, к движению. Всё свободное время мы проводили во дворе. Двор нашего дома, после стройки, был как пустыня, и мы играли «на Горе». Там собиралось человек около десяти от 7 до 14 лет. Мы играли в прятки, казаков-разбойников, жмурки, скакали в классики и через скакалку (тут были настоящие ассы), лазали по деревьям, качались на ветках, как на турнике, и, конечно, разные игры с мячом. Самая любимая игра – лапта. Хвастались друг перед другом, кто лучше может сделать мостик. Помню, как я, приехав из Москвы, предложила поиграть в «штандер» или в «салочки», а меня подняли на смех. В Ташкенте это называлось «стоп» и «пятнашки». Мы так увлекались играми, что нас было не загнать домой. Уже темнело, Илья, сложивши ладони рупором, кричал: «Светлана, немедленно домой!». Я с неохотой шла домой, ужинала и падала в кровать, спала, как говорится, «без задних ног».

Большую часть года я спала на веранде. Когда утром начинало шпарить солнце, я в полусне скатывала постель, и, не открывая глаз, шла на балкон, который выходил на запад, где было прохладно, и продолжала спать, пока шум просыпающегося города не будил меня. Однажды ночью я почувствовала, что по ноге ползёт что-то большое. Я замерла, и когда «это» переползло через ногу, я вскочила, откинула простыню и увидела страшного скорпиона. На мой крик все сбежались, Ильюша стряхнул его вниз. Вечером мы пили чай на веранде, горела лампа под зеленым абажуром, дядя Илья с помощью яблока, сливы и лампы объяснял мне движение Земли и Луны вокруг Солнца, как вдруг на свет выполз огромный скорпион. На этом всё не кончилось. Утром я взяла половую тряпку и хотела окунуть её в ведро, как заметила, что на тряпке сидит маленький скорпиончик. После этого мы разыскали целое скорпионье гнездо на веранде и ликвидировали его. Ведь укусы скорпиона весной смертельно опасны. Бабушка постелила на постель солдатское шерстяное одеяло. Говорят, что скорпионы не любят шерсть. А я до сих пор, когда беру мокрую тряпку, по инерции осматриваю её.

Илья редко бывал дома, но когда был свободен, занимался мной. Частенько, возвращаясь с работы, он приносил мне очередную открытку, с репродукцией картин великих мастеров, чем положил начало моей коллекции. Сейчас у меня более 10 тысяч открыток, жаль только, они теперь никому не нужны. «Всё можно найти в Интернете» – говорят мне дети. Иногда мы с дядей Ильюшей брали песенник и пели все песни подряд. Не сговариваясь, мы пропускали песню, в которой были слова: «Что ж ты Коля-Николай делаешь с Катюшей….»? Ведь рядом была бабуля, и мы понимали, что нельзя напоминать ей о папе Коле.

Когда я болела, я приставала к бабуле и Илье, чтобы они рассказали о своём детстве. Илья рассказывал, как они шалили в детстве: поливали из клизмы через дырочку в заборе прохожих, или с братом Изиком они разрисовывали губной помадой голые попки спящих сестричек – Любы и Терезы, и очень смеялись, а девочки не могли понять, что просходит. Но некоторые шалости были не такие безобидные. Однажды, они спустили дохлую кошку через трубу кухни в котел с пловом, который узбеки готовили для того, чтобы отпраздновать Рамадан – праздник после длительного поста.

Иногда мы с Ильей дурачились, соревнуясь, кто лучше нарисует, держа карандаш пальцами ног. Илья подарил мне книгу Джонсона «Движение миров», (за точность названия и автора не ручаюсь), в которой интересно и доходчиво рассказывалось о космосе и движении планет. Илья показал мне все созвездия нашего полушария, благо с нашей веранды открывалось полнеба от Кассиопеи до Скорпиона. В 1939 году было великое противостояние Марса, и мы его наблюдали.

В выходной день, (тогда была пятидневка), мы с Ильей наряжались и отправлялись в Парк Тельмана – любимое место гуляния ташкентцев. По дороге мы заходили за Кесарем Кобловым, и его сыном Рэмом, моим ровесником. Кесарь был многолетним соавтором Ильи, а с Рэмом мы хорошо играли вместе. В парке было изобилие цветов, много нарядного народа, а у нас с Рэмкой были свои интересы – сначала в тир, мы оба неплохо стреляли, а потом в павильон, где мужчины брали себе пиво с солеными орешками, а нам большую порцию мороженного. Возвращались уже затемно, ведь в Азии так рано темнеет. Но самое интересное событие, когда Илья брал меня в Дом Ученых. Там на площадке под открытым небом стояли столики, за которыми рассаживались посетители, На экране крутили кинофильм, ребята рядом носились со своими играми. Тут же жарили шашлыки и чебуреки. Аромат шашлыков, духов, цветов! В военные годы эти воспоминания были символом счастливой мирной жизни.

В мои обязанности входило утром помыть полы в квартире и сбегать за хлебом. Сделал дело и гуляй смело! В 1940 году, когда появился дефицит на продукты, в мои обязанности входило выстаивать очереди за крупой, за постным маслом. Улица Фрунзе упиралась в Кара–Киргизскую улицу там, где располагалась конфетная фабрика «Уртак», распространявшая вокруг аромат карамели. При этой фабрике был магазинчик, к которому мы были прикреплены. Ребята, получив на ладони запись химическим карандашом номера очереди, норовили тут же рядом продолжать свои игры, так как иногда приходилось выстаивать часами. Такие очереди стали частью быта уже довоенного Ташкента.

В 1939 году началась Финская война. Время от времени проводились учебные воздушные тревоги. Все жильцы по очереди несли дежурства. Каждый жилец дома должен был 4 часа отдежурить около дома, с противогазом. Ночью дежурили по два человека. Ходили комиссии и проверяли – достаточно ли хорошо проведено затемнение окон. Илья повесил карту Финляндии и флажками отмечал продвиженье наших войск. Эта война сравнительно быстро закончилась и, если не считать очередей за продуктами, не очень сильно затронула жизнь ташкентцев.

Летом 1940 года я уехала в пионерлагерь в Брич-Мулле, которая теперь воспета многими поэтами. Нас везли в открытом грузовике. Я стояла, держась за кузов, наслаждалась теплым ветром, трепавшим волосы, и смотрела, как приближались к нам горы. С веранды казалось, что вот они – совсем рядом, а они оказались так далеко! Когда нас привезли на место, мы долго не могли опомниться. Незабываемые впечатления! Представьте: огромные горы, разрезаны ущельем, почти отвесным, по дну течёт бурная горная река, на её пути стоит неприступная гора и река обходит эту скалу с двух сторон, а на верху скалы плоская площадка, на которой и расположен пионерлагерь. Длинный большой навес, под которым стоят наши кровати. Река называется Коксу, голубая вода. Действительно вода настоящего голубого цвета, даже, когда она налита в ведро, говорят из-за присутствия в ней солей мышьяка. От бурной реки стоит такой шум и грохот, что первое время мы не слышим своих голосов и не можем уснуть, но скоро мы привыкаем и спим как суслики. Но какой там воздух! Сплошной озон! Кормили нас отлично и за месяц мы все поправились и окрепли. Мы ходили в горы, собирали красивые камушки. Я привезла домой целый мешок. Мне снились очень яркие необычные сны. Когда мы просыпались, девчонки просили меня рассказать, что мне приснилось, и я рассказывала, мешая сон с фантазиями.

В 1940 году наша учительница Екатерина Александровна заболела и ушла на пенсию. Другие учителя в этой школе были весьма посредственные, и на семейном совете было решено перевести меня в 44-ую школу на Пушкинской улице, которая считалась одной из лучших в городе. Осенью дядя Гриша, который гостил у нас в это время, повёл меня в новую школу, в которой я проучилась с 4 по 7 класс.

Наша учительница в 4 классе Мария Фёдоровна была очень сильной и колоритной личностью. Она раньше преподавала в сельской школе, а нас, избалованных городских ребят, оторванных от земли, она откровенно презирала. Была очень требовательна и иронична. Её язычка все побаивались, и даже строптивые мальчишки признавали её авторитет. Хвалила она очень редко. Зато в нашем классе из 35 человек больше половины учились на 4 и 5. Сначала мне было трудно привыкнуть к новой школе, но к концу года у меня появились подруги, я втянулась в школьную жизнь и хорошо закончила 4 класс. Училась хорошо я для папы. Я мечтала о том моменте, когда он вернётся, и я хотела, чтобы он мог гордиться мной.

Девочки в классе делились на три группы.

Мои подруги: Галя Галочкина, Нина Солодова, сёстры – двойняшки Ира и Мина Вызго, (их остроумно прозвали «сёстры с визгом», так как они занимались в музыкальной школе), Ира играла на фортепиано, а Мина – на скрипке. Мы были целеустремленные, серьёзные девицы, которых мальчики не интересовали. Сейчас таких презрительно именуют «ботаниками»

Вторую группу в нашем классе возглавляла Нина Тюрина.

Учились они хорошо, но в отличие от нас, они дружили с мальчишками, постоянно возникали какие-то романы, по классу летали записочки, пересуды, переживания. Мы это презирали.

Остальные девочки составляли разрозненную, инертную массу. Однако, когда я, в силу своей общительности и любопытства сближалась с разными девочками, то выяснялось, что каждая из них по-своему интересна, со своим миром, со своими взглядами, оценками.

Несколько слов о моих любимых подругах, с которыми не терялась связь до конца жизни.

Нина Солодова была «честь и совесть» нашей компании, не по годам серьёзная, она редко улыбалась и была очень строга и справедлива в своих оценках. Мы любили собираться у неё. Мама работала, в Нининой комнате стоял широкий диван, на котором мы все умещались. Сколько было переговорено и передумано на этом диване. В 1941 году Нину наградили путёвкой в Артек. Это такое счастье! Но началась война. Лагерь срочно эвакуировали, и Нина в потоке беженцев с трудом вернулась домой.

Мы были уверены, что Нину ждёт большое будущее. Её целеустремленный характер, сила воли и природные способности – должны были найти применение в самых высоких сферах, она была врожденный лидер. Однако жизнь сложилась совсем не так, как мы предполагали. Нина окончила какой-то металлургический институт и стала работать. То ли она получила сильную дозу облучения, то ли отравилась на производстве, но её с большим трудом вернули к жизни. Работать ей было запрещено. Они с мужем уехали в Алмалык (под Ташкентом), где у них был домик. Муж работал на заводе. У них родилась дочь Алёна. Нина свою жизнь посвятила семье. Что стало с ними после развала Союза, даже представить не могу.

Галочка Галочкина – личность, одаренная многими талантами. Она писала стихи, довольно поздно стала заниматься музыкой и достигла хороших успехов, но лучше всего Галя рисовала. Я всю жизнь храню две её акварели. Они мне очень дороги. На первой – улочка старого Ташкента, на второй – развалины замка в верхнем парке Петергофа. Галя стала прекрасным архитектором. До сих пор получает заказы, но, выйдя на пенсию, смогла посвятить себя любимой живописи. Её акварели не раз были представлены на выставках. Сын у Галочки тоже архитектор. У неё два чудесных внука. Можно сказать, что жизнь прожита не зря.

Ирочка Вызго – добрейшая душа, открытое сердце, моя любимая подруга. Неизменно доброжелательная ко всем. Их дорога в школу лежала мимо моего дома. Из школы и в школу вместе. У них была чудесная бабушка – Тамара Здиславовна. Мы с ней долго и очень интересно переписывались. Благодаря своему золотому характеру, Иришечка могла смягчить любую напряженную ситуацию. Я была счастлива, когда она перевелась в Ленинградскую Консерваторию, и связала свою жизнь с Ленинградом. У нас с ней было полное единомыслие по всем важным вопросам. Долгие годы она возглавляла в Консерватории кафедру «Теории музыки». Выпустила несколько интересных монографии по музыке Востока.

Её муж Алексей Иванович Иванов историк. Он написал монографию о культурной связи и взаимном влиянии русского и чувашского народов. Читается с таким интересом, как рассказы Ираклия Андроникова. Круг его интересов очень широк. Сын – Данила – врач. Внук – Стас – серьезно занимается вопросами экономики. Славное семейство

Михалина, Мина Вызго. Когда получала паспорт, она записалась Еленой, а было так складно говорить Ира-Мина. Лена строже Ирочки и, пожалуй, немного более замкнутая, но в остальном они с Ириной так похожи. Лена очень хорошо рисовала. У меня сохранился её рисунок. Берегу его, как память о нашей трогательной школьной дружбе. Она всю жизнь проработала в Москве в Академическом музыкальном колледже при Московской Гос. Консерватории им. П.И. Чайковского. У неё большая семья: три дочери, 4 внучки и внук. Есть продолжатели семейных традиций – музыканты.

Таким образом, можно сказать, что почти у всех моих подруг судьбы сложились хорошо, они достигли и в личной жизни и в избранных профессиях достойных высот.

Возвращаясь в ташкентское детство, скажу, что я и мои подруги много читали. Ильюша записал меня в библиотеку Дома Ученых, и я ходила через весь город, набирала несколько книг и не могла дотерпеть до дома, начинала читать на ходу, натыкаясь на прохожих и столбы. Помню, прочтя «Два капитана» Каверина, я попросила всё, что есть этого автора. Однако, ранний Каверин, с его невнятными модернистскими изысками, меня очень разочаровал. Тогда были прочитаны Диккенс, Дюма, Майн Рид, Жюль Верн, Ф. Купер и многие, многие другие авторы, входящие в классическую детскую литературу. Иногда попадались и дореволюционные издания, например, Лидия Чарская или трогательная повесть «Маленький лорд Фаунтелерой». Как я понимаю Станислава Говорухина, который на старости лет экранизировал эту повесть. Уверена, что и он был очарован ею в детстве и хотел передать следующим поколениям те чувства, которые пробудила в нем история маленького лорда.

Запомнилось, как в 5 классе 1 сентября со мной посадили новенькую девочку – Инну Яворскую. Она сходу спрашивает: «Давида Копперфильда» читала? – Да. А «Большие надежды?» – Да. (И так ещё несколько названий). А «Николса Никельби»? Увы, я не читала. И Инка удовлетворенно отвернулась. Много лет спустя, мне попался в руки журнал с очень серьёзной статьей по исследованию космоса, автор – секретарь космического комитета – Инна Яворская (возможно, должность я запомнила не совсем точно)

Большое место в нашей жизни занимала классическая музыка. Пластинки были на вес золота. По радио часто передавали избранную классику. Ира – Мина играли для нас. В нашем доме жили три девочки, года на три старше меня – Валя Астрова, Тамара Обухова и Неля Лысенко (все из семей врачей). Все они учились музыке. Окна всегда открыты и с утра до вечера звучали гаммы, и весь детский репертуар – «Времена года» Чайковского, этюды Шопена, «Серенада» Шуберта, «На память Элизе» Бетховена. С годами репертуар усложнялся.

Профессиональным музыкантом стала только Неля.

У нас не было ни пианино, ни патефона. Я с удовольствием слушала все их экзерсисы. Видя мою любовь к музыке, Бабуля договорилась с Надеждой Александровной Астровой, что я буду заниматься с учителем её дочери. Каждый день я приходила, Н.А. проверяла – чистые ли у меня руки и полчаса я играла. Учитель – маленький, толстенький Мак Давыдович, приходил раз в неделю. Училась я по школе (кажется) Баера. Мы дошли до 66 пьесы, и тут началась война. Мои занятия, естественно, прекратились, но эту пьесу я могу сыграть и сейчас.

Самое большое удовольствие я получала, когда мне играла Галя Кирика. Она жила в соседнем доме, с северной стороны Горы. Из гостиной, где стоял рояль, большая стеклянная дверь выходила на полукруглую веранду, и дальше в сад. Галя была на два года старше меня, музыкой занималась очень серьёзно. У неё явно был импровизаторский талант. Когда мои мысли возвращаются в детство, в памяти всплывает чудесная картина: Галя играет для меня незнакомую прекрасную музыку, я сижу в кресле – качалке, из цветущего сада доносятся ароматы, и пение птиц. Мои мысли уносятся далеко-далеко, высоко-высоко. Воспоминание об этих днях неизменно наполняло душу теплом и надеждой.

Возвращаясь к нашей школьной компании, вспомнился ещё такой момент – тогда было модно иметь альбом. В нашем классе не писали глупых пошлых стихов, а рисовали или писали стихи собственного сочинения. Многие ребята неплохо рисовали. У меня сохранились рисунки Нины и Мины и стихи Гали.

Мне всегда было любопытно знакомиться с разными людьми. Вероятно, из-за того, что у меня не было нормальной семьи, я всю жизнь с большим интересом наблюдала за тем, как живут другие семьи. К сожалению, впечатления были далеко не всегда позитивные. Полные, нормальные семьи встречались очень редко, но как было приятно находиться в атмосфере любви и дружбы.

В 1940 году к нам в дом приехал мальчик, мой ровесник – Борис Саркисов. Он жил на 2 этаже под нами. Очень скоро мы с ним подружились. Сейчас нам усиленно внушают, что не может быть дружбы между мужчиной и женщиной, что не может быть женской дружбы. Какое скудное и убогое существование влачила бы я, если бы не друзья и подруги, многолетняя дружба с которыми сопровождает всю мою сознательную жизнь, возвышая и украшая её. С Бориской мы сразу нашли общий язык. Конечно, у Бориса, были свои, сугубо мальчишеские, увлечения. Так, у него были оловянные солдатики, для которых он просто ювелирно делал обмундирование, шил вещмешки, делал какие-то миниатюрные детали, орудия. Но у нас было много общих интересов. Вместе мы играли в шахматы, решали ребусы, читали книги. Мы провели между нашими этажами «телеграф» – из катушек и верёвок, по которому мы пересылали друг другу письма в спичечных коробках и даже книги. Когда мы увлеклись, с Ильюшиной подачи, астрономией, мы решили сделать телескоп. Где-то нашли чертёж. Картона не было, и мы решили склеить несколько слоев газет. Сделали три трубы разного диаметра. Где-то в кладовке у деда Борис нашёл линзы. Увы, в наш телескоп можно было разглядеть только мошкару у фонаря на соседней улице. А мы надеялись разглядеть кольца у Сатурна! Мы могли поделиться друг с другом какими-то сугубо личными тайнами – кто кому нравится, и знали, что дальше это никуда не пойдёт. В 8-9 лет мы гоняли во дворе в трусиках, босиком. Когда я появилась во дворе в закрытом сарафанчике, Борька так внимательно посмотрел и сказал: «А, я знаю, почему ты в сарафане – у тебя стала расти грудь», чем вогнал меня в краску. Могли мы и подраться. Я в эти годы была выше и сильнее. Могла прижать его к стене, но ударить я в принципе не могла, а он как человек с восточной кровью, смириться не мог и начинал так отчаянно брыкаться, что я отступала. Мы быстро мирились. Когда стали постарше, и мальчиков перевели в отдельную школу, наши отношения немножко осложнились, но когда я уехала из Ташкента, мы ещё долго переписывались. Знаю, что он был Главой города Серпухова.

На Горе прямо напротив наших окон, стоял глинобитный домик, в котором жила многодетная семья Свиридовых. Старший сын ушёл в армию, а младшая Анастасия только родилась. Глава семьи – дядя Федя делал всё, чтобы прокормить семью. Он был мастер на все руки – любимец жильцов нашего дома. Он мог всё: провести электропроводку, починить любую сантехнику, сделать ремонт. Что значил дядя Федя для нашего дома, мы поняли, когда он ушёл на фронт. Образование у него было начальное, но была природная смекалка и большое любопытство к самым разным вещам. Помню, что, починив очередную поломку в нашем доме, они подолгу сидели с дядей Ильюшей, и за чашкой чая рассуждали на всякие философские темы.

Перед войной он задумал построить дом, и вся ребятня помогала ему делать саманные кирпичи. Федя сделал деревянные формы. Мы их набивали глиной с соломой и выкладывали на солнышке. Дом он не успел достроить из-за войны. Валя и Нина Свиридовы – были наши ровесницы, и когда они не были заняты по дому, принимали участие в наших играх, школа их мало интересовала, книги тоже, но в житейских вопросах они были явно расторопнее нас.

Весной 1941 года мы попрощались с Марией Фёдоровной. Осенью нас ждали разные учителя и много новых дисциплин.

Ранним воскресным июньским утром мы всей семьёй отправились к Ильюшиному другу Бибикову, который жил загородом. Там нас угощали вкусным пловом. Завели патефон. Я и местные ребятишки, соревнуясь, танцевали лезгинку и яблочко, как вдруг, прибежал сосед и закричал: «Включите радио!». По радио передавали речь Молотова.

Так мы узнали, что началась война.

Глава 2.3. Ташкент военных лет 

В Ташкенте в самом начале войны был организован Эвакопункт, включающий дезинфекционные камеры, баню и Комиссию по распределению беженцев. Эшелоны поступали постоянно, Пункт работал круглосуточно. Кто-то оставался в Ташкенте, кто-то отправлялся дальше.

Мне довелось читать материалы по организации эвакуации. Конечно, беженцы в пути терпели невероятные трудности, но люди не были брошены на произвол судьбы, Многие миллионы беженцев, целые заводы, фабрики, учреждения перевозились на восток, а навстречу шли и шли эшелоны с солдатами. Благодаря организации, страна не впала в хаос. Беженцев всех как-то устраивали. Ташкентцев жёстко уплотняли. Ташкент стал жить по законам военного времени. Введены карточки: работаюшим – 800 гр, иждивенцам – 400 гр хлеба. На карточках были ещё: сахар, масло, керосин, крупа, и что-то ещё, но кроме хлеба в Ташкенте ничего не давали, поэтому, получив карточки, мы отрезали и выбрасывали всё «лишнее». недавно я с удивлением узнала, что где-то давали и ещё что-то, кроме хлеба.

С притоком эвакуированных цены на базаре возросли астрономически. На Ильюшину зарплату можно было купить одну буханку хлеба. Бабуля отнесла на рынок сначала какие-то отрезы тканей, купленные ещё до 38 года (Бабушкин кружевной наряд, так ни разу не одетый, никому не понадобился. Через 10 лет я сделала из него абажур). Продали ружье (Илья мечтал заняться охотой), потом какие-то бабушкины реликвии и, наконец, пошли в ход Ильюшины газеты, собранные за многие годы, так как одним из первых он занялся матлингвистикой и собирал материалы по встречаемости слов в передовицах разных газет. Вот эти газеты, а бумага на рынке была на вес золота, кормили нас несколько месяцев, но когда было всё распродано, мы начали голодать.

Илья работал на двух работах. Нас с бабушкой прикрепили к столовой САГУ (Средне – Азиатский Гос. Университет). А Илья питался на второй работе. За обедом в столовую ходила я. По жаре, через весь город я шла с судками и приносила обед домой. На первое была знаменитая затируха, которую в народе быстро прозвали «засируха»: горстка муки, заваренная кипятком, по поверхности плавал кружок кунжутного масла, черного как смоль. На второе – ложка макарон или риса и махонькая котлетка, непонятного происхождения, а на третье – стакан компота из сухофруктов (с червячками). Сухой урюк, который мы ели во время войны, даже отдаленно не напоминал ту курагу, которую мы видим сейчас. Это была косточка обтянутая тонкой кожицей коричневого цвета. Дома бабуля добавляла в затируху водички, делили на двоих – и это была вся наша еда. Ещё в начале войны с Украины пришёл эшелон сахарной свёклы и моркови. Их раздали ташкентцам. Изобретательные женщины тут же приспособились готовить десятки блюд из сахарной свеклы. Морковку, величиной с мизинчик, мы тушили – сладкое воспоминанье военных лет.

Вскоре, в нашем подвале открыли столовую для ленинградских художников, поваром стала бабушка моего друга Бориски – Ботвинкина. Вечером, когда столовая закрывалась, я подходила с мисочкой к окну со двора и бабушка Ботвинкина соскребала мне с котлов остатки, и я, счастливая, бежала домой с «ужином», но иногда даже поскрёбышей не оставалось.

Однако, далеко не все жили так тяжело. Напротив нашего дома жили два дяди моей первой подружки – Сары Гершкарон – Арон, с женой Малкой, и второй брат, с женой Хавой. У них были сыновья – длинный Иоська и толстый Ионька. Отец Сары и её старший брат – Иосиф, с первых дней войны пошли на фронт и оба погибли. Братья Гершкароны, которые жили напротив нас, имели какое-то отношение к торговле. Я со своего балкона наблюдала, как на грузовых машинах им привозили ящиками пиво, арбузы, овощи. Сара, как бедная родственница, сирота – иногда приходила к ним убраться, а заодно и подкормиться. Однажды Сарка кричит мне снизу: «Светка! Скорее спускайся ко мне». Прибегаю, никого нет, кроме нас, и Сарка с радостью сообщает: «Мне надо было сделать 15 котлет, а я сделала 17 – две наши, я нажарила картошки – будем пировать!». Такое не забудешь! От одного аромата домашних котлет можно было потерять сознание. Потом Сарка открывает нижний ящик шкафа, а он весь заполнен колодами карт. У Арона собиралась компания преферансистов, каждой колодой можно было играть только один раз. И это в тяжелейшие военные годы, когда все жили из последних сил.

Спустя 10 лет, приехав в Ташкент, я разыскала Сару. Она кончила Мединститут, стала врачом-гинекологом, но неудачно вышла замуж за очень ревнивого армянина. Я просто не узнала в мрачноватой, скупо улыбавшейся женщине, прежнюю хохотушку Сарку, такая несправедливость.

Моя сватья Елена Борисовна Борер-Саватеева тоже жила в Ташкенте в военное время. Ей было 8 лет, когда они с матерью Людмилой Павловной Яхонтовой в 1941 году эвакуировались из Ленинграда, и ехали в Ташкент, где на военном авиазаводе работал брат её мамы. Но по дороге мать заболела, и в Новосибирске их сняли с поезда, маму положили в больницу, а Лену поселили в комнате «Мать и дитя» на вокзале. Она до сих пор удивляется, как всё было организовано – она спала на чистых простынях, и хотя кормили впроголодь, но целый месяц, пока мать не выписали из больницы, она прожила на вокзале, и её не бросили на произвол судьбы. Потом её с матерью устроила Оксана из Днепропетровска в пионерлагерь в тайге, где было изобилие ягод и грибов. Собирали вёдрами и сушили для фронта. Оксана уговаривала остаться, но они, как только немножко окрепли, продолжили путь и добрались до Ташкента. Жили они с семьей маминого брата – 6 человек в 1 комнате, в Авиагородке, на окраине, за их домами начинались колхозные поля. Ребята собирали оставшиеся после уборки колоски, остатки лука и кукурузы. Как все азиатские детишки, питались дикорастущими тутовником и джидой. Но весной и сами посадили кукурузу, горох и тыкву. Жена брата, забрала своих детей и уехала к родителям в горы – там было легче прожить. Лена вспоминает, что в магазине авиагородка по карточкам она, 9-ти летняя девочка, выкупала относительно дешёво булочки и на базаре продавала их дороже и могла купить больше черного хлеба. Но случилось несчастье – мама Лены снова заболела и весной 1944 года умерла. Дядя был в дальней командировке. Но Лену не оставили одну. Соседка, у которой были свои дети, взяла её к себе. Осенью 1944 года отца отпустили с фронта, чтобы он отвёз дочь из Ташкента в Ленинград, где жили две сестры матери, которые и вырастили её. Эта взаимопомощь людей, которые сами находились в сложных житейских обстоятельствах – типичное явление для того времени.

Летом 1941 года по радио передали, что требуются люди для разборки оборудования эвакуированного Ростсельмаша, обещали оплату едой, я отправилась далеко за город на работу. Вдоль железнодорожной насыпи были свалены груды металла. Нам предложили рассортировать эти железки – колёса к колёсам, трубы к трубам, листы к листам. Солнце шпарило нещадно, железки были тяжёлые, «рабочие», чуть старше меня, а мне было 11 лет, как муравьи облепляли железку и волочили в нужную кучу. Когда объявили обед, нам выдали по стакану молока и по пирожку. Вечером дали два пирожка, которые я принесла домой. На солнце я сильно обгорела, вечером у меня началась рвота и сильная головная боль, поднялась температура и моя трудовая деятельность закончилась.

Надо сказать, пока я жила в Ташкенте, я ухитрилась переболеть всеми возможными болезнями: корью, коклюшем, ветрянкой, краснухой, уж не говоря про бесконечные ангины. Так что здоровьем я не могла похвастаться. Я была длиннущая, худущая, с 39 размером ноги. Когда я заболела дифтеритом, меня отправили в больницу. В палате лежали маленькие ребята, выходить было нельзя. Единственное окно выходило на пустынную дорогу и глиняный дувал, два раза в день проходил ослик с повозкой. Эту картинку, цвета выжженной глины, я запомнила навсегда. Я впервые в жизни почувствовала смертную тоску и поняла, какой ужас испытывают люди, сидящие в тюрьме. Когда мне, наконец, разрешили выйти из палаты, и я доползла до лестницы, я разрыдалась, увидев внизу Ильюшу, который передавал для меня передачу. Потом мне разрешили выйти в больничный садик. Там сидели мамаши с грудными детьми. Я слушала их разговоры и невероятно удивлялась: они рассказывали друг другу всякие «страшные истории» про души умерших, которые являются к живым, про оживших покойников, про маньяков убийц, про бесов и прочие страсти. Ничего подобного в моём кругу никогда не обсуждалось, и я снисходительно думала, какие темные люди ещё есть на свете. От больницы у меня осталось очень тяжелое впечатление.

Когда в сентябре мы пришли в школу, нас ожидало много нового.

Появились эвакуированные, в основном с Украины: Элла Троик, Рая Альтшулер, Соня Тверье, Белла Слуцкая и красавица Нина Романова.

Нашим классным руководителем стала только что окончившая Университет, молодая, энергичная, очень симпатичная Елена Леоновна. На переменке она могла играть с нами в волейбол, но, войдя в класс, сразу становилась серьёзной и требовательной. Мы её очень полюбили. Странная вещь – память. На всю жизнь почему-то запомнилось, как однажды Елена Леоновна заболела и мы на 8 марта всем классом отправились к ней домой с подарком, (кажется, это была чайная ложечка). Весна в Ташкенте – самое лучшее время года! Весёлой ватагой мы шли к Е.Л. Она жила где-то далеко в конце Пушкинской улицы. Вышла Е.Л., шея укутана шарфом. Она так была рада. Нас напоили чаем, потом мы во дворе до темна играли в волейбол.

Надо сказать, что все учителя были очень колоритные, яркие личности, и о каждом хотелось бы написать.

Учительница по литературе Пелех Нина Васильевна. Она давала нам много заданий, помимо программы, организовала школьный театр, где мы ставили пьесы, тексты которых писала сама Н.В. Она, например, задавала нам вместо сочинения написать в стиле былины сказ о героях войны. Я, помнится, написала о молодогвардейцах, а Галя о Зое Космодемьянской. Даже мальчишки, не отличавшиеся успехами в литературе, тоже что-то постарались написать. Было у Н.В. всего два платья: летнее и зимнее, совсем ветхие, но очень аккуратно, просто артистично, заштопанные. Зарплаты у учителей были мизерные. Как они выживали в условиях военного времени – не представляю.

Самая женственная была учительница английского языка – Нона Фёдоровна – красавица, голубоглазая блондинка, с локонами а-ля Целиковская, всегда в необычных, пышных, хотя и ситцевых, нарядах, улыбающаяся, кокетливая. В мрачные военные годы – она как лучик солнышка, но английский мы знали плохо.

Когда мы пришли 1 сентября, двух наших одноклассниц мы не досчитались: Тамары Морковкиной и Тани Жуковой. Мы пошли к Тамаре домой и узнали, что она умерла и завтра похороны. Её отец сказал, что она вспоминала какую-то Свету. Это была я, мы с ней сидели за одной партой. Это были первые похороны в моей жизни. Я целую неделю плакала и не могла есть. Чувство вины, что я ни разу не навестила её – очень мучило меня. Телефонов ведь ни у кого не было. Связи никакой. Адреса я не знала.

Когда мы пошли к Тане Жуковой, то оказалось, что она очень больна. Она лежала такая бледная, худая, просто прозрачная. Отец её был на фронте. У матери на руках ещё маленький сын и больная мать. Она совсем растерялась, они голодали.

В школе нам давали кусочек хлеба и круглую конфетку. Признаюсь, что из-за этого ломтика хлеба я ходила в школу, даже, если была больна, пока ноги носили. Узнав, в каком положении оказалась семья Тани, мы все дружно решили обменивать на Алайском базаре наш хлеб на продукты. Месяца два, каждый день мы после уроков шли на базар и меняли буханку хлеба на сахар, масло, крупу и относили для Тани. Но было уже поздно, Танечка истаяла. У неё было белокровие. Странно, на школьной фотографии Таня и Тамара стоят, обнявшись.

В семье не без урода. Был в нашем классе Генка Мелихов – маленький толстяк, глазки – щелочки. Он всегда добровольно вызывался ходить за хлебом и эта «должность» закрепилась за ним. Мы всё удивлялись, что конфетки всегда мокрые, однажды всё выяснилось – Генка обсасывал конфетки и присваивал себе порции хлеба отсутствующих. С «должности» его с позором сместили. Но нашей компании этого показалось мало, и мы решили его проучить. На выходе из школы я, Ира-Мина и Галя напали на Генку и стали довольно неуклюже пинать его портфелями, но тут проходившие мимо нас женщины накинулись на нас – «Зачем вы избиваете маленького мальчика?». Дело в том, что в этом возрасте девочки гораздо крупнее мальчишек. Да и Генка оказался ловким драчуном, так что в результате нам досталось. А мы потом, вспоминая, долго смеялись.

Но, с полной уверенностью я могу сказать, что не было в нашем классе никаких коварных интриг, издевательств над новичками, гонения парий, презрения к более бедным ученикам. Наоборот, было стыдно «выпендриваться», никому в голову не приходило бахвалиться богатством или положением родителей.

Школу, что находилась рядом с Алайским базаром, закрыли, там разместили госпиталь. Наша школа стала шефом этого госпиталя. Мы писали письма для раненых, разносили еду. Устраивали концерты. Раненые, которые могли передвигаться, собирались в палате лежачих. Я и многие другие читали стихи, Ира пела «Мне минуло 16 лет», а Мина аккомпанировала ей на скрипке. Наши мальчики – Лёня Буссель и Толик Журавлев разыгрывали смешные скетчи из военной жизни, представляя Гитлера и Геббельса – этот номер всегда пользовался успехом у солдат. А потом мы пели хором любимые военные песни, и все нам подпевали.

Но с каждым днём сводки с фронта становились всё страшнее и страшнее. Фашисты наступали столь стремительно, что стало ясно – война надолго. В победе никто не сомневался, но цена этой победы возрастала с каждым днём. Тем, кто не пережил этой войны, трудно понять, как мы жили.

В сердце внедрились боль и горечь на долгие годы. Постоянное чувство голода мучило меня долго после войны, но не голод был самым тяжелым испытанием. Это состояние трудно описать: как будто кто-то цепкими когтями сжал душу и не даёт ей встрепенуться, и сбросить постоянную тревогу, которая поселилась в сердце. Жизнь шла своим чередом, мы могли даже смеяться, но где-то рядом всё время жила неизбывная тоска. Помню, что впервые за войну, душа встрепенулась, когда 7 Ноября 1943 года был салют, по случаю взятия Киева. Мы плакали от радости, победа засветила впереди. Каждый день люди просыпались с надеждой, что наконец-то открыли второй фронт. Как мы его ждали! Надеялись, что кто-то оттянет от нашей страны хоть часть фашистских войск, но не дождались. Второй фронт открыли только тогда, когда наши войска перешли границу, и наши «друзья» поспешили вступить в войну, чтобы не потерять возможность участвовать в переделе мира.

По окончании 5 класса нас отправили в Янги-Юль, в совхоз. Ира-Мина поехали со школой, в которой преподавала их бабушка. Нина не смогла поехать, так как не с кем было оставить младшую сестрёнку, Галя заболела. А я поехала с радостью, чтобы хоть на какое-то время освободить Илью от необходимости кормить меня. Бабуля Ксеня почти совсем потеряла зрение, у неё выпали все зубы, она сильно похудела. Как она держалась – я не представляю.

Первое, что мы увидели, приехав в совхоз, это деревья с прекрасными спелыми абрикосами. Мы кинулись собирать, и есть падалицу. Нас пытались остановить, но безуспешно. Кончилось это, конечно, печально – у нас у всех расстроились желудки и какое–то время мы сами лишили себя радости есть фрукты. В совхозе мы помогали сушить помидоры, лук, урюк и яблоки для фронта. Всё светлое время дня мы сидели под навесом и резали, резали, резали. Нарезанные овощи раскладывали на большие фанерные листы и отправляли на крышу. Труднее всего было резать лук. Представьте, одновременно человек 30 режут лук кольцами и все плачут. Потом мы привыкли. Совхоз выделил нам мешок гороха и часть старой заброшенной дороги. По одну сторону дороги расположились мальчики, по другую – девочки. С собой мы привезли мешки, которые набили соломой, так и спали прямо под открытым небом. Два раза в день горох, а помидоры, лук и яблоки в неограниченном количестве. Можете представить, как бурлили наши животы? Две весёлые наши девчонки – Кирка Джохадзе и Люська Коростина – хулиганили: Кирка нажимала на Люськин живот и кричала «Пли по мальчишкам». Я готова была провалиться сквозь землю – так вульгарно, а ребята хохотали.

Отец Киры был грузин, а мама русская красавица. Глаза у Кирки карие, а волосы – две толстые льняные косы, нос курносый. Жила она на Кокандской улице рядом с домом моего дедушки. Когда я, ещё до войны, приходила к деду, мы часто встречались с Кирой. Она всегда была готова на какие-то каверзы и розыгрыши. В ней жил клоун, ей хотелось всё время веселить всех. Спустя 20 лет, я, приехав в Ташкент, с трудом разыскала Киру. Она стала юристом. Вышла замуж за хорошего человека, армянина, спортсмена. У них родились близнецы – два сына. Однажды муж увидел как несколько человек избивают одного, бросился на защиту, его ударили ножом. Он умер. Кира осталась вдовой. В то время, когда мы встретились, уже прошло года три, но Кира была в трауре. Мальчишки бегали туда-сюда, Кира им что-то говорила, но они её не слышали. Я поняла, что она для них не авторитет. Мы вспоминали наши школьные годы, я старалась напомнить всякие смешные эпизоды из нашей жизни, Но Кира ни разу не улыбнулась. Я ушла в смятении. Вспомнила Сару Гершкарон. Нет, не такая судьба должна была быть для этих девочек.

Но вернёмся в военное время, в Янгиюль. Раз в месяц нас из совхоза отпускали на денёк домой. Дошла моя очередь. Я сшила из полотенца мешочек, набила его луком и яблоками и вместе с Эллой Троик и Женей Степановой мы пошли в город. Идти18 км. Уже во второй половине дня мы подошли к знаменитому каналу им. Сталина, который был построен перед войной, и даже мы, ребята 11 лет, принимали участие в его строительстве. Канал очень широкий и глубокий. Моста не видно. Через канал перекинута труба, примерно 15 см в диаметре, рядом болталась проволока. Местное население переходило по этой трубе спокойно, как по мостику. Узбечки с поклажей на голове, ребятишки… Элла, она училась в балетной школе, говорит: «Я пойду, попробую». И пошла. Перейдя, она села на берег и крикнула «Ищите мост». Но мы решили всё-таки идти. Я с трудом дошла до середины, как навстречу мне пошёл мальчишка-узбек и кричит: «Поворачивай, я пройду». Я глянула вниз, (это я сделала напрасно) попыталась ухватиться за болтающуюся проволоку, покачнулась, мой мешок полетел вниз, я сделала несколько шагов и села, упала на трубу, поползла по ней. Меня за руки втащили на берег, и я долго сидела, приходя в себя. Руки, ноги долго тряслись. Как я не упала в канал – это просто чудо. Но тогда мне больше всего было жалко моего подарка с луком. Женя пошла к мосту, он оказался недалеко, за поворотом. Уже в полной темноте мы пришли домой. С тех пор я стала бояться высоты. Раньше я сидела на перилах балкона третьего этажа, а теперь я боялась к ним подойти.

После 6 класса в октябре нашу школу отправили в октябре на хлопок в Мирзачуль, Голодную степь. Когда-то, в 20-е годы мой папа работал здесь. устанавливал Советскую власть и заработал туберкулёз, а я – малярию.

От поезда наши вещи погрузили на арбу, а мы пошли пешком15 км. В поле нам выделили загон: навес из соломы, с трёх сторон глинобитные стены, с одной стороны полностью открыт. Климат резко континентальный. Днём жара, а ночью заморозки. У нас с собой тёплые одеяла, зимние пальто. Ночью мы мерзли, и спали одетые во всё что было. Выходили в поле в пальто, шарфах и начинали собирать хлопок. По мере продвижения по грядке, мы снимали с себя одежду и к середине дня оставались в маечках, так шпарило солнце.

Хороший хлопок был уже собран, мы собирали остатки и нераскрывшиеся, очень колючие коробочки, так что руки у нас были все до крови исцарапаны. Кормили нас плохо. Купить ничего нельзя было, так как местные жители тоже голодали.

К 1 ноября нас должны были забрать, но, похоже, про нас совсем забыли. Неожиданно выпал ранний снег, и мы решили уезжать сами.15 кммы шли с нашими тяжёлыми вещами по месиву из снега и глины. На вокзале было столпотворение. Билетов не было. Когда подошёл поезд, люди брали его штурмом. Мы старались держаться вместе. Забились в тамбуры двух вагонов и стоя ехали до Ташкента. Одна девочка, из эвакуированных, у которой на ногах были босоножки, заболела и умерла. Ну а я ухитрилась подхватить там малярию, которая существенно изменила мою судьбу.

Когда мы пришли в школу, то узнали, что теперь мальчики и девочки будут учиться отдельно. Наших ребят забрали в 50-ую школу, а девочек из этой школы – к нам. Было очень непривычно учиться без мальчишек. Мы уже сдружились, особенно пока работали на хлопке и в совхозе. С Толей Журавлевым и Леней Бусселем вместе готовились к экзаменам. Теперь мы встречались только на вечерах. Мы учились танцевать. Отрочество переходило в юность.

Новый 1944 г. мы встречали у Милы, которая жила в доме напротив, где жили дяди Сары Гершкарон. Мать её работала в ночную смену. Мы организовали какую-то «закуску». Потом стали играть в разные игры: «Мнения», «Вам барыня прислала в туалете 100 рублей», «краски», тут Милка говорит: «Ну что это мы играем в дурацкие детские игры, давайте играть в бутылочку». Стали крутить бутылочку, и мне выпало целоваться с Бориской Саркисовым. Ну, что тут такого? Я подошла и поцеловала. Да хоть 100 раз. И мы все смеялись. Мы ещё не созрели для флирта, для любовных игр.

Когда мне исполнилось 14 лет, ко мне подошла Нина Всеволодовна Тейх, парторг школы, учительница истории, и спросила, хочу ли я вступить в Комсомол. Я сказала: «Конечно, но у меня папа осужден органами НКВД, но он будет рад, что я в комсомоле». Нина Всеволодовна ответила: «Тов. Сталин сказал: «Дети за отцов не отвечают», а я за тобой наблюдаю и вижу, что ты будешь настоящая комсомолка». Когда меня принимали в Комсомол, я, как положено, рассказывала свою куцую биографию, но когда дошла до папиного ареста, спазм сдавил горло, я выбежала из класса. Меня всё равно приняли…

Наша любимая Елена Леоновна вышла замуж за военного и уехала. Забегая вперёд, с горечью скажу, что после окончания войны Елена Леоновна жила с мужем в Германии и умерла при родах….

Классным руководителем стала учительница по физике – Татьяна Ниловна Больберг, добрейшая душа, чеховская героиня. Ходила Т.Н. в свободном белом полотняном костюме и в панамке. Её дочка – Аля училась в нашем классе. Т.Н. строго спрашивала с неё, никаких поблажек. Ко мне она относилась очень хорошо. Выхлопотала для меня отрез бязи. Лилия Мартыновна сшила платье, которое выручало меня многие годы.

Меня выбрали старостой класса. Всё время надо было проводить какие-то мероприятия: собирать металлолом, макулатуру, посылки на фронт, ходить в госпиталь, работать в архиве на телеграфе, организовывать соревнования и помощь отстающим, выделять пионервожатых в младшие классы, готовить самодеятельность и разные тематические вечера и т.д. Ребята с годами становились всё инертнее и инертнее, у каждого были какие-то свои дела и домашние заморочки. И если что-то срывалось, я плакала от досады и беспомощности, а Татьяна Ниловна шутила – ну где же я найду такого другого старосту. У нас с ней было полное взаимопонимание. Много лет спустя, на Ленинградском вокзале в Москве я неожиданно встретила Татьяну Ниловну, с дочерью Алей. Они, после землетрясения, переезжали из Ташкента в Ленинград. Наша дружба продолжилась до последних дней Т.Н. и Али.

Однажды в класс зашла незнакомая женщина, в сопровождении директора школы и очень внимательно оглядела всех девочек. Директор представила нам посетительницу: «Ассистент Мосфильма, она должна подобрать для съёмок несколько человек». Выбрали красавицу Нину Романову, Иру Отто, меня и ещё несколько человек. В Ташкенте Михаил Ромм снимал фильм о войне «Человек № 217» – о девушке, попавшей в плен, работающей прислугой у немецкого офицера. За какую-то провинность она посажена в карцер. Чтобы не потерять сознание и сохранить разум, она вспоминает школьные годы, выпускной вечер, напутственную речь директора школы. Этот эпизод снимали три дня. Ребята сидели амфитеатром

В первый день снимали сцену, как ребята серьёзно и внимательно слушают директора, на второй день – мы улыбаемся, а на третий день мы должны были смеяться над какой-то шуткой директора. Вот тут мы поняли, что сниматься в кино – дело трудное. Все три дня Михаил Ромм сам возился с нами. Наш смех его не удовлетворял, он был какой-то «жидкий». Тогда Ромм стал рассказывать нам смешные анекдоты. Но мы, как сказал Ромм, не смеялись, а «ржали». Целый день мы «смеялись», запас анекдотов у Ромма был неистощим. Наконец-то получилось то, что надо, и наша артистическая карьера закончилась. Главную героиню играла жена Ромма известная артистка Елена Кузьмина. Она часто приходила на съёмки. Красивая, улыбающаяся, из другого мира. А ещё нам два раза за день давали пирожки! Что тоже было немаловажно.

Представляете, как мы все ждали выхода фильма на экран…

Наконец-то, он появился в прокате, мы всем классом отправились на просмотр. Фильм был очень тяжёлый, все мы наревелись. Наши кадры промелькнули за 10 секунд, так что нам пришлось несколько раз пересмотреть фильм, чтобы разглядеть свои лица. На первом плане сидит красавица Ниночка Романовна, в вышитой украинской кофточке, я сижу за её плечом. Три дня съёмок уместились в 10 секунд. Но память о киностудии, о Михаиле Ромме, осталась на всю жизнь.

В Ташкенте тогда было много известных людей. В парке Тельмана снимали военный фильм, кажется «Два бойца», в котором играли Марк Бернес и Борис Андреев. Напротив нашего дома жил Никита Богословский, автор самой любимой песни военных лет – «Темная ночь», и многих других. У него родился ребенок, и он катал колясочку по улице, часто в сопровождении Бориса Ласкина, известного тогда юмориста. Некоторые его рассказы я знала наизусть и при случае рассказывала с неизменным успехом. Оба они были в зеленых велюровых шляпах и серых габардиновых пальто, что резко отличало их от местных жителей

Рядом со школой жил Петр Алейников, народный любимец. Когда я шла в школу, в конце ул. Фрунзе я замедляла шаг, в надежде увидеть. Тамару Макарову, которая иногда выходила из домика, где она жила, за водой или повесить бельё. Образ Нины из «Маскарада» совсем не вязался с милой женщиной в ташкентском дворе.

Как-то мы вышли на школьное крыльцо и замерли – мимо нас шла Татьяна Окуневская. В жизни она оказалась ещё красивее, чем в кино. Лицо необычного нежного цвета, огромные глаза, волосы гладко зачёсаны назад. Она не шла, а царственно вышагивала с гордо поднятой головой. Люди невольно оборачивались. Она этого не замечала.

Однажды в школу пришёл Корней Чуковской, малыши облепили его и провели к директору. Мы надеялись, что он с нами поговорит, но как мы потом узнали, он попросил за выступленье такую сумму, которая была непосильна для нас. В нашей школе недолгое время учились внучки Максима Горького – Дарья и Марфа. Недалеко от дедушкиного дома на ул. Жуковского, где жила Ильюшина родня, жили Ахматова и Раневская, Но мы были слишком малы и с поэзией Ахматовой ещё не были знакомы.

В Ташкенте выступала ленинградская оперетта.

Пишу об этом, так как присутствие многих знаменитых людей – тоже лицо Ташкента военного времени.

Однако были и другие реалии. Некоторые эвакуированные были одеты весьма прилично и сильно отличались от общей серой массы. Большинство наших женщин ходили в стуколках – деревяшки, с перекрестьем из фитиля для керосинок. Мы ходили в тряпочных тапочках, которых хватало на месяц, не более. Про одежду и говорить нечего – донашивали довоенные вещи, надставляли, из двух платьев делали одно, перелицовывали. Вероятно, в Ташкент попало сырьё с какой-то шляпной фабрики в виде разноцветных фетровых колпаков. По улицам щеголяли модницы в этих колпаках, заминая и укладывая их разным образом.

На углу около школы сидел безногий солдат и просил милостыню. У меня не было ни денег, ни еды и я, стыдливо опустив глаза, проходила мимо. Однажды, я увидела, как две девицы в модных колпаках, шарахнулись от солдата, в моём сердце вспыхнуло такое презрение к этим особам, что я в гневе написала свой первый в жизни стих.

Кому война, а кому мать родна 
Не успели пушки начало войны отметить,
Как симулянты, спекулянты и прочая нечисть,
Повылазили из берлог наверх жизни,
Чтобы воспользоваться трудной минутой отчизны.
«Кому война, а кому мать родна»
Одни – голодают, сражаются, мрут,
Другие – воруют, торгуют и жрут.
Прокашляйте уши, вы, нажравшие животища.
Слышите? Милостыню просят тысячи павших и нищих.
Видите – в пыли копошится калека?
Он ждёт, эта половина человека, с глазами потухшими,
Он ждёт от вас помощи, жирные туши.
Но толстомордые дамы, с подставленными ресницами,
Отскакивают прочь: «Не дай Бог, такой ужас ночью приснится!».
Дряни, где ваша совесть, где ваша честь?
Где гуманизм и прославленное благородство?
За вас он ноги отдал в бою,
А вы чуждаетесь его уродства.
Мещанское отродье – прочь с пути!
Таких с земли метлой поганой месть.
Среди людей вам места не найти,
Презрение – достойная их месть.
Ведь если даже всё отдашь,
Весь скарб свой, весь свой хлам,
И всё равно останешься в долгу
Пред теми, кто сгнивал от ран,
И шёл на каторгу.
1943 г.

Попытка подражания Маяковскому, любимому папиному поэту. Я, конечно, понимала, что стихом это трудно назвать и никому его не показала, но гнев свой я выплеснула, душу облегчила.

В Ташкенте я очень часто болела. Ко всем прочим болячкам, после Мирзачуля, прибавились жестокие приступы малярии. Через день меня бил такой озноб, что и под тремя одеялами я не могла согреться, а потом поднималась температура до 40 градусов и я металась в жару и беспамятстве. Бабуля, боясь, что погибнут совсем волосы, отстригла моё единственное украшение – косы. В тот день, когда меня не трясло, я шла в поликлинику, где мне вкатывали огромную дозу акрихина. Однажды, когда я шла после укола домой, то потеряла сознание. Когда пришла в себя, рядом стояла женщина. Она спросила – далеко ли я живу? До дома было далеко, но рядом был дом, где жили Ира–Мина. Женщина довела меня до них, и я несколько часов лежала, приходя в себя. Выяснилось, что когда мне делали уколы, внесли гепатит. Несколько месяцев я лежала в полузабытьи, на грани жизни и смерти, борясь с гепатитом и малярией. И, как ни странно, я выжила. Когда я пришла в школу, подстриженная под мальчика, сущий дистрофик – меня не узнали. Я села за свою парту, меня окружили девочки и с удивлением, глядя на меня, спрашивают – Светка, это ты что ли?

С началом войны был введен предмет – военное дело. Мы учились собирать и разбирать винтовку, кидали гранаты, ходили в противогазах, но чаще всего мы маршировали с песнями по Пушкинской улице. Военрук, списанный из армии по ранению, ковылял за нами с палочкой и командовал: «Светлана, запевай!» И я запевала «Идём, идём весёлые подруги». Потом, было решено, чтобы каждый класс имел свою песню, мы отыскали малоизвестную песню «Бескозырка». С помощью Иры-Мины мы разучили эту песню и с гордостью распевали: «Бескозырка, ты подруга моя дорогая, И в решительный час и в решительный день я тебя, лишь тебя надеваю, как носили герои, слегка набекрень». Когда после болезни мы пошли маршировать, и военрук воззвал «Запевай!», я открыла рот, а голоса нет. С тех пор, увы, я не пою, а тихонечко подпеваю – голос у меня пропал.

Но, что значительно хуже, очень скоро я поняла, что исчезла моя блестящая память. Мне стало значительно труднее учиться. Зубрить я никогда не умела. Пришлось подключать логику, которая сохранилась. Так, я не могла запомнить закон Ома и всякий раз я его выводила заново, логическим путём.

Вскоре нас уплотнили. В кабинет дяди Ильюши вселилась «Мадам Соколовская» из Одессы. Два её сына устроились на тёплые места: один – в МВД, а другой – мясником. Каждый день Мадам на кухне жарила – парила, по квартире распространялись невероятно аппетитные ароматы, и это тогда, когда мы буквально умирали с голоду. Бабулю она быстро вытеснила с кухни. Для меня тяжелее всего было потерять возможность спать на веранде. Какое-то время я перелезала через кухонное окно на веранду. Но, через короткое время и эта возможность исчезла.

Илья ненавидел Мадам, называл жидовкой и говорил, что вот из-за таких особ ненавидят всех евреев. Урок по национальному вопросу, преподнесенный мне Ильей, был прост: есть русские, есть кацапы; есть украинцы, есть хохлы; есть евреи, есть жиды; короче – есть хорошие и плохие люди, а национальность здесь не причём. С такими представлениями я и прожила до 30 лет. Забегая вперёд, скажу, что и после окончания войны Мадам Соколовская не собиралась уезжать. В 1950 году Илья написал книгу и весь гонорар отдал Мадам, чтобы она освободила квартиру.

Мы жили в одной комнате, там же готовили и стирали. Было и тесно и тягостно, так как отношения Ксении и Ильи стали к этому времени очень тяжелые. Нескончаемые ночные разборки. Бабушка мечтала освободить Илью, он тоже устал от всей этой жизни, но выхода не было видно. Мне было так жаль и бабулю и Илью. Как только я слегка оправилась после болезни, было решено отправить меня к маме, так как приступы малярии могли возобновиться в любую минуту, а наш домашний доктор Козак сказал, что надо срочно сменить климат. Я была истощена до крайности, и Илья написал маме, что он не может взять на себя ответственность за мою жизнь. Как только я окончила 7-ой класс, мама увезла меня в Чарджоу.

В январе 1944 года была снята блокада Ленинграда, но попасть туда можно было только по вызову. Вскоре после моего отъезда, Илья написал письма Грише и Марусе с просьбой выслать для Ксении Николаевны вызов.

Письмо Ильи Альбертовича Киссена Марусе Белецкой

Ташкент, 7 августа 1944 г.

Милая Маруся! Необходимость заставляет меня обратиться к Вам с вопросом, вернее с просьбой – сообщить, можно ли рассчитывать на то, что Вам удастся исхлопотать для Ксении Николаевны пропуск в Ленинград. Если можно, то когда? Мы вместе с ней в одной квартире жить не можем – нервы не выдерживают. В Ленинград она ехать согласна. В Чарджоу переезжать не особенно склонна. Переезд в Ташкенте на другую квартиру нежелателен, так как она будет на положении чужого человека. Ей надо быть среди своих. Очень прошу ответить немедленно.

Илья Киссен.

Пока не пришёл вызов, бабушка Ксеня приехала к нам в Чарджоу. Она почти ничего не видела – глаукома и катаракта. Была очень слаба, но упорно хотела чем-то помочь. Её попытки что-то сделать вызывали у бабушки Раи только раздражение. Как-то она пошла в магазин. Шёл снег. Она была в галошах, надетых на шерстяные носки, галоша увязла в грязи, а бабуля даже не заметила, шла дальше, пока кто-то из прохожих не остановил её. Она всё время молчала. Сидела, сжавшись в комочек. Наконец-то, пришёл вызов, и мы с великим трудом усадили её в поезд. Как она ехала? Не представляю. Мне было её безумно жалко, Была рада, когда получили известие, что бабуля уже в Ленинграде.

В семье Гриши бабуля прожила чуть больше года. Она так мечтала жить рядом с Гришей! Всё семейство: Елизавета Семёновна, Гришенька, Маруся и Ладушка встретили бабулю Ксению очень тепло. Она готовила еду, делала то, что делала всю свою жизнь. Для Белецких это было спасение, ведь все они много работали.

12 сентября 1946 г. отпраздновали 65-летие Ксении Николаевны. В стиле семьи ей преподнесли шутливый адрес.

Директору ресторана
«Все по очереди и вне очереди»
И шеф-повару того же великолепного учреждения,
Ксении Николаевне Калинг, Бабуле Ксении то ж
В знаменательную дату ее шестидесятипятилетия

Дорогая бабуля Ксеня! Коллектив питомцев, вверенного Вам «ресторана», в этом адресе стремится выразить Вам свою огромную благодарность за Вашу теплую, неустанную заботу обо всех нас, обретших, наконец, в Вашем лице Хозяйку, без которой дом был не полон, не уютен и встречал, населявшую его уставшую трудовую интеллигенцию и учащихся, холодным, а чаще не приготовленным обедом, замусоренными и запыленными комнатами, суровой пустотой квартиры…

Ныне каждый из нас, возвращаясь домой, радостно размышляет – а что ждёт его сегодня? Несравненные котлеты, рецепта дорогой нашей Ксении Николаевны? А может быть борщ, равного которому мы не встречали, тающие ли во рту картофельные котлетки?
Твёрдо он знает одно – его наверняка ждёт Баба Ксения, от этого ему становится легче и веселее жить
Будьте здоровы, дорогая баба Ксеня, на радость нам!

Подписи всех жильцов квартиры.

Но жизненные силы бабули были на исходе. Болезнь прогрессировала. Она постоянно тревожилась за Гришу, у неё стала развиваться мания преследования. В 1947 году её положили в неврологическую больницу им. Болинского на 4 линии В.О.

Когда в августе я приехала в Ленинград, я сразу пошла в больницу, но бабуля меня не узнала. Шоколад, который я ей принесла, она спрятала под матрас, прижимала палец к губам и, показывая под кровать, шептала: «Они там, прячься».

Я сдавала вступительные экзамены. Потом начались занятия, новая жизнь не оставляла ни минутки. В начале октября я собралась к ней и тут позвонили из больницы и сказали, что она умерла. На всю жизнь осталось чувство вины, что так мало дала любви и тепла бабуле, которая фактически, свои последние годы держалась на этом свете, только чтобы поднять меня. Я живу только благодаря её заботе.

Похоронили её на Серафимовском кладбище. В те годы в наших семьях совершенно отсутствовал «культ кладбищ». После похорон бабули, Гриша заказал раковинку и на этом всё закончилось.

Много лет спустя, в 60-е годы, в день смерти бабули 7 октября, мне, вдруг, необоримо захотелось пойти к ней. Я знала, что она похоронена на 8 дорожке. На кладбище всё неузнаваемо изменилось. Я обходила могилу за могилой, сметая снег, прошла всю дорожку вдоль и поперёк – могилы нет.

Стало темнеть. На кладбище ни души. Я снова и снова бродила безуспешно по кладбищу. На меня напала ужасная тоска, я присела на какую-то скамеечку и разрыдалась в голос. Вдруг смотрю – я сижу прямо перед бабушкиной могилой. Вокруг могилки разросся огромный куст ракиты и полностью накрыл её. Я зашла в церковь, узнала, куда надо ставить свечку за упокой. Что-то сдвинулось в моём сознании. Мои многочасовые поиски и охватившее меня отчаяние я сочла наказанием за то, что столько лет я не была на кладбище. С тех пор я хотя бы два раза в год старалась навестить бабулю.

Недавно прочитала книгу Дины Рубиной «На солнечной стороне улицы» (Москва, Эксмо, 2006). Книга о Ташкенте военных лет. Дина родилась в 1953 году, а я жила в этом городе с 1938 по 1944 год. Часто испытываю ностальгию по городу моей юности. Естественно, я прочла книгу запоем. Дина бесспорно талантливый писатель, я помню её славные рассказы, печатавшиеся в «Юности». Читая книгу, как-то неуловимо, начинаешь ощущать неповторимую ауру, атмосферу, Ташкента. Некоторые строки захотелось даже выписать. Но, чем дальше я читала, тем более в душу проникала странная, тяжелая мысль. Сколько теплых слов находит автор при описании своих героев: узбечки Хадичи, уйгура (без имени) и целой плеяды евреев, которые наделены самыми благородными, человеческими качествами. И нет ничего противоестественного в том, что Дина воспевает представителей своего народа. Но непростительно и непозволительно при этом втаптывать в грязь другой народ – в данном случае это русские, большинство представителей которых, у автора представлены как отвратительные маргиналы. Но, главное, – чётко проводится мысль, что русские в Ташкенте выступают как колонизаторы. А это вопиющая неправда. Мои предки жили в Азии с 1901г., в Ташкенте с 1920 года. Круг наших знакомых был достаточно широк. Национальный состав весьма разнообразен. Илья Альбертович Киссен – второй муж моей бабушки, в доме которого я жила долгие годы, был известным лингвистом, глубоким знатоком всех диалектов Узбекистана. Он написал учебники по узбекскому языку для русскоязычного населения. В школах с 5 класса изучался узбекский язык. Существовали узбекские школы. Родители сами выбирали – где учить детей. Постоянно проводилась, так называемая, «коренизация кадров», а это значило, что директором, начальником назначался узбек, даже если он не был крупным специалистом в данной отрасли, чтобы работа шла нормально, ставили заместителем русского, который фактически руководил работой.

Илья Альбертович был кандидатом наук, а его ученики узбеки стали Академиками. В любой ситуации предпочтение отдавалось «коренной нации». Всё это мало напоминало колонизацию. Общими силами всех жителей «от мала до велика» рыли канал вокруг города, строили заводы и фабрики. Узбеки превосходные земледельцы, но работать на производстве они не стремились, т.ч. приходилось привозить рабочих из России. Всем народом собирали хлопок. Всё это очень мало похоже на империю, а русские – на колонизаторов.

Ташкентцы тех лет жили «дворами». Меня всегда интересовало, чем и как живут люди. Я бывала во дворах и домах многих одноклассников и наблюдала жизнь самых разных слоев ташкентцев, самых разных национальностей. В классах, где я училась, кроме русских, было много армян, евреев, татар, были также грузины, корейцы, персы, узбеки, бухарские евреи, греки, немцы и даже караимы. Мы все дружили. На первом месте всегда выступали какие-то человеческие достоинства и недостатки, а национальность не играла никакой роли.

Вот как пишет Дина Рубина: «С детства, варясь в нашем Вавилоне этносов, наций и народностей, мы знали, что человек может быть другим, более того он всегда другой, но надо сосуществовать, раз некуда друг от друга деться, что жизнь на этом стоит. И вот в этом самом умении понимать другого, как выяснилось в экстремальных условиях самых разных эмиграций, и есть – одно из лучших качеств человеческой натуры, то, что на Западе называют безликим словом «толерантность», …это вынужденное милосердие, просто-напросто смирение своего «я», когда понимаешь, что ты не лучше другого, а он не выше тебя…».

Не могу согласиться с выражениями: «надо сосуществовать… вынужденное милосердие, … смирение». В нашей среде всё происходило естественно, без принуждения.

В одном дворе жили татары, армяне, русские и евреи. Бывали и конфликты и ссоры, но, отнюдь, не на национальной почве. Жили в страшной тесноте, так как почти все были уплотнены эвакуированными. Недавно узнала, что в довоенном Ташкент проживало 300000 человек, а приехало около 1,5 миллионов эвакуированных! Это трудно представить!
Узбеки в свои многодетные семьи брали сирот, многие становились членами семьи.

Среди моих соседей, учителей, родителей моих подруг и одноклассников было много прекрасных, добрых, порядочных русских людей, независимо от полученного образования, из самых разных слоев общества. Я отнюдь не идеализирую ташкентцев, были, конечно, всевозможные «отрицательные типы»: алкоголики, склочники, да и воры, конечно, тоже были, но могу с уверенностью сказать, что их было меньшинство, и, что важно, мне никогда не встречались проявления в известных мне людях черт колонизаторов по отношению к коренному населению. Официальная же политика была направлена на поддержание местных кадров. Сама Дина в другой своей книге «Больно только когда смеюсь» (2008г.), в главе «Бальшой савецкий лит-ратура», (транскрипция Д.Р.) с юмором пишет о том, какие усилия предпринимала власть, чтобы поощрять и создавать узбекскую интеллигенцию. Стихи узбекских поэтов переводили А. Ахматова, Б. Пастернак и другие великие поэты. Необходимо напомнить, что многих русских поэтов не печатали и они переводили поэтов других республик, чтобы заработать деньги.

Когда, живя уже в Ленинграде, я работала в Нефтяном институте, мне неоднократно приходилось наблюдать, как сотрудники всячески помогали и способствовали защите диссертаций представителями прибалтийских и азиатских республик, причём, что немаловажно для теперешних прагматичных времён, делалось это совершенно бескорыстно.

Подобная политика проводилась и по отношению ко всем национальным меньшинствам. Не случайно Россию называют – «Империя наоборот», так как имперское большинство – русский народ – всё время существования Российской империи, жил хуже нацменьшинств. И это было неправильно. Равенство – да! Но, естественно, что обедневший, заброшенный русский народ не мог вызывать уважения.

Поэтому, считаю, что Дина Рубина, упорно проводя в своей книге мысль об имперской роли русского народа, была, мягко говоря, субъективна, а проще говоря, тенденциозна и пристрастна. Конечно, мне могут сказать, что это право писателя, но оставляю за собой право читателя возражать, когда ему пытаются внушить явно искаженные представления о действительности.

Глава 2.4. Чарджоу, 1944 — 1947 годы

2.4.1. Мои подруги и учителя

В июле 1944 г. я приехала в Чарджоу. После ареста дедушки, Георгия Петровича, бабушку Раю выселили из её квартиры и подселили к Анастасии Ефимовне Жадаевой. Она была давно пенсионного возраста, но продолжала работать учительницей физики в соседней школе. С А.Е. жили дружно, как могли, помогали друг другу.

Комната была 12 кв.м, жили мы вчетвером. Бабуля и Вова спали на полу. В мои обязанности входило мыть полы, делать уборку по выходным дням (тогда был один выходной), гладить тяжеленным угольным утюгом, а также чинить и штопать, так как мама любила стирать, а с иголкой «не дружила». К скудной готовке военных лет бабуля Рая даже маму не подпускала. Мама научила меня, что значит «уборка по-немецки». Каждый выходной отодвигались шкафы, пыль вытиралась на карнизах, на шкафах. Всё чистилось, надраивалось до блеска. Потом шли в баню. И так каждый выходной. Естественно, у меня были совсем другие планы, но послабления допускались только в период экзаменов.

Володе 1,5 г.

Мой переезд в Чарджоу скрашивала мысль, что я увижу Вовку, своего любимого братца. В последний раз мама привозила Вову в Ташкент четыре года тому назад – это был ангелоподобный мальчик. Когда мы шли с ним по улице, все оборачивались. Льняные кудрявые волосы, голубые глаза, пухлые губки. А теперь ему семь лет. Мама и бабушка на работе, а Вова ходит в городской детский лагерь. Теперь он длинный, худой, загорелый, волосы ёжиком, озорной, улыбчивый и добрый. За три года, что я жила у мамы, мы с Вовкой ни разу не поссорились и не подрались, но он жил своей мальчишеской жизнью, целыми днями носился с ватагой ровесников и что-то изменить я, увы, не смогла. Я пыталась приучить его к книгам, но Вовка был такой неусидчивый, нетерпеливый, что с большим трудом мы одолели азбуку и чтение по слогам. Я притащила из библиотеки свои любимые детские книжки. Пока я ему читаю, он слушает. На самом интересном месте я перестаю читать, в надежде, что он сам продолжит чтение, но, увы, он срывается и бежит на улицу. Тем не менее, когда он пошёл в школу, то в первых классах хорошо учился. Сохранилось Вовино письмо к бабуле Ксении в Ленинград, такой красивый ровный почерк, я так никогда не писала. Как-то на затоне (место купания ребятни), у него украли трусики, он пришёл в слезах, прикрывшись какой-то тряпочкой. Я сшила ему такие же трусики из остатка маминой юбки. Бабуля ничего не заметила, скандала не было. Вовка обнял меня и поцеловал. Но жили мы, как бы параллельно, не пересекаясь. Когда я уезжала, он перешёл в третий класс. Мы долго не виделись. После 7 класса Вова пошёл на какие-то курсы и получил диплом слесаря-ремонтника трикотажных машин. Работа очень тонкая, требующая ума и хороших рук. Работал он на трикотажной фабрике. Был у него друг, туркмен, очень положительный человек, серьёзный, целеустремленный. Он хорошо влиял на Вовку. Но тут пришло время идти в Армию. Попал Вова в стройбат в Москву. Строили дачу генералу, а тот расплачивался ящиком водки. Учитывая тяжёлую наследственность, Вове нельзя было пить. Он вернулся из армии совсем другим человеком, законченным алкоголиком. Дальнейшая жизнь пошла наперекосяк, а для мамы и бабули Раи жизнь превратилась в сплошное страдание.

Но вернёмся в 1944 год.

Удивительно, но как только я переехала в Чарджоу, у меня больше никогда не было приступов малярии.

В Ташкенте остались мои любимые подруги, друг детства Бориска, родной класс, любимый город, где прошла большая часть моего детства. Я очень тосковала, и бабушка Рая решила познакомить меня с Женей Доманюк, Женькой, Жэкой. Наши бабушки в 20-е годы вместе вступили в партию, боролись за освобождение женщин Востока, работали в Женсовете. Мы с Женькой сразу нашли общий язык. Высокая, стройная, с золотыми косами, правильными чертами лица, с лёгкой косинкой – «Как у Катюши Масловой», шутила она над собой. Женька – «свой парень», неизменный организатор и участник всех школьных дел, что тоже сблизило нас. Вместе с ней мы готовили школьные вечера, выпускали газету, принимали в комсомол. Энергичная, решительная, весёлая, без комплексов, Женька с неистощимым оптимизмом бралась за любое дело. Училась она как-то между прочим, шутя, но кончила с серебряной медалью. Всегда рядом, палочка-выручалочка, неизменный мой кавалер по танцам, а уж танцевать мы любили! У Женьки был велосипед отчима, на котором она лихо раскатывала по всему городу. Меня она сажала на раму, и мы летели так, что дух захватывало, только крикнет: «Светка, держись!», и через канаву…

На второй день знакомства мы с Женей пошли записываться в 8 класс женской школы №1. Школа находилась в двух шагах от нашего дома, на той же Докторской улице. Когда-то в этой школе училась и моя мама. На одном конце улицы – наша школа, а на другом – городская больница, отсюда название. После войны улицу переименовали, и она стала имени Володи Дубинина, героя войны.

Школа находилась в здании гимназии, построенной ещё в 1904 году. В 1989 году торжественно было отпраздновано её 85-летие. Построена школа была с размахом, в виде каре. В центре большой парадный вход, очень высокие потолки, огромные окна, просторные классы, вдоль всего здания длиннущий, широкий светлый коридор, прямо как в ЛГУ – с одной стороны окна, с другой – классы. Левое крыло заканчивалось церковью, в которой, естественно, находился школьный клуб. Вдоль здания два ряда высоких, тенистых деревьев. Вырастали на них очень диковинные плоды – большие, тяжелые, зеленые шары, покрытые колючками, увы, совершенно несъедобные. Однажды, я на рынке в Ленинграде увидела эти шары за высокую цену. Я спросила: «А что с ними делают?», «Так это-же маклюра, она от 100 болезней». А мы и не знали.

В первые годы войны школу заняли под госпиталь, в 1944 году его перевели в более приспособленное помещение. Мы с Женей пришли, когда в разгаре шёл переезд. Директор – Анна Дмитриевна Коровина. Она вела химию, да так, что очень многие её ученики избрали химию своей профессией, (в том числе и мы с Женей), а один ученик стал министром химической промышленности. Была Анна Дмитриевна человек одинокий и всю свою неуёмную энергию вкладывала в школу.

Анна Дмитриевна посмотрела мои документы, похвальные грамоты и направила в будущую библиотеку – расставлять книги. Я, естественно, представления не имела о Кеттеровских таблицах, книжных шифрах и расставляла книги по полкам по своему разумению. На помощь прислали Тосю Шилину, милую толстушку – мою будущую одноклассницу и подругу. Тося активно стремилась заполнить пробелы в своем образовании, она благоговела перед книгами и читала всё подряд. Запомнилась картинка, когда мы работали в библиотеке, Тося, с охапкой книг сидит на лесенке, зачитавшись, и совсем забыв, где она находится.

Тося была из большой, дружной семьи. Но сейчас они остались вдвоём с мамой. Отец был на фронте, любимый старший брат погиб в первые дни войны, две старшие сестры уехали в другие города учиться. У Тоси была очень добрая мама, и мы любили собираться в их теплом, уютном доме. У них был патефон и хорошие пластинки. Мы без конца слушали Верди «Травиату»: с одной стороны «Застольная», а с другой – «Прощальный дуэт Альфреда и Виолетты», «Ноябрь» Чайковского, в исполнении квартета. Это было прекрасно! Пластинки остались от брата. Повсюду стояли его фотографии – такой весёлый, красивый мальчик, с открытым, русским лицом, с залихватским чубом. Прошло три года после получения похоронки, но Тося и мама плакали, говоря о нём, и всё надеялись на чудо.

Как-то вечером я сидела во дворе и читала свою любимую книгу «Движение миров», о строении вселенной, вдруг заходит Тося с симпатичной кареглазой девочкой. «Мария Гончарова», – несколько официально представилась она. Знакомимся. Маша посмотрела, что я читаю, и удивленно спросила: «Тебе это интересно?», «Очень», «А я больше люблю читать о людях. Сейчас я читаю Писарева, очень любопытно». А я о Писареве даже не слышала. «Ну, а Бальзака ты любишь?», тут наши интересы совпали, и мы заговорили о любимых книгах, перебивая друг друга. Тося слушала, а когда мы на минутку умолкли, Тося робко спросила: «А что такое «экзальтированный» и « ментор»?». Мы объяснили. Сколько помню, Тося всегда выписывала незнакомые слова, она очень хотела «повысить свой уровень».

Машенька была «принцип» и совесть нашей компании, главный критик и судья. Она прямо говорила то, что думала, и никогда не опускалась до заглазного обсуждения. Её прямолинейности побаивались даже учителя. Она много читала, причём не по школьной программе. Машенька задумывалась над такими вопросами, которые нам и в голову не приходили. Занятая, в те годы, если можно так сказать, самопознанием, Машенька мало интересовалась общественной работой, в отличие от нас с Женькой.

Наша учительница литературы Нина Гавриловна Яркина, за курносый носик, пухлые губки и добрый нрав прозванная просто «Нинуля», часто читала в классе мои сочинения, как образец, но я ни секунды не сомневалась, что филолог, литератор и даже философ у нас только Маша. Что мои сочинения? Как положено, раскрыта тема и удачно подобранные цитаты, а каждое машенькино сочинение – это эссе, это каскад оригинальных мыслей, аргументов, парадоксальных высказываний.

Нинуля побаивалась спорить с Машенькой, иногда скажет: «Ну, ты, Мария, слишком сурово обошлась с Татьяной Лариной», или «Ну, ты у нас просто Базаров в юбке». Было у Машеньки одно слабое место – математика. На контрольных по математике мне надо было успеть решить два варианта, чтобы Машенька могла списать, да ещё надо было передать решение другой страждущей душе – Анжеле Карамьянц, которая сидела за мной и тоже ждала помощи. До сих пор у меня хранится фотография Анжелки, с надписью: «Светка! Засыпаюсь! Выручай!».

А ещё Машенька играла на гитаре и очень славно пела. Она была из простой украинской семьи, все хорошо пели. Отец был на фронте, мама работала, кажется, на железной дороге. И это было не так уж редко, когда у малограмотных родителей дети росли с весьма высоким интеллектуальным уровнем, с невероятной жаждой знаний.

С первого дня нашего знакомства, мы с Машенькой стали очень близкими подругами, на всю оставшуюся жизнь.

Самая красивая, женственная и обаятельная в нашей компании была Иклима Байгазина. Её дедушка, кажется, был мусульманский священник высокого ранга. Были ещё два брата – младший Ильгиз, сущее наказание,  вечный соглядатай, и старший – Равиль, вернувшийся с фронта с покалеченной ногой, сердитый на весь мир. Мать и бабушка воспитывали Иклиму очень строго, а отец обожал и баловал её. Суровый пост, который соблюдают мусульмане, часто совпадал с весенними экзаменами. Мы много занимались, стояла летняя жара, а Иклиме нельзя было не только есть, но и пить. Иклима становилась бледная, прозрачная, но пост не нарушала. Мы дивились её стойкости. Иклима вносила в нашу шумную компанию свет, мир и тепло. Не помню, чтобы она когда-нибудь повышала голос, чем-то возмущалась. Её невозможно было не любить!

Это особая тема – как возникают человеческие сообщества, что связывает подчас очень разных людей, но в течении трёх лет наш маленький клан был неразлучен, мы и дня не могли прожить друг без друга. Три года наша дружба согревала и освещала тяжелую жизнь в Чарджоу военных лет.

Когда я приехала в Чарджоу, у меня появилась «младшая сестра» – Тамарочка Щербакова, на три года младше меня. Наши мамы были подругами. Но в 1943 году Тамарочкина мама заболела. Её привозили к нам в Ташкент на консультацию к хирургу Астрову, она жила у нас. К сожалению, было поздно, она умерла. Отец Тамарочки был тоже очень больной человек, часто лежал в больницах, его отправили на лечение в Москву, там он умер. Жила Тома с бабушкой Килей и младшим братом. У Тамарочки был очень славный голос. Мы мечтали, что она поедет учиться в Консерваторию. Я давала ей читать свои любимые книги, слушали классическую музыку, изучали созвездия. Тома всё впитывала, как губка Она очень привязалась ко мне и к моим подругам.

В 8 классе нам ввели урок труда, точнее кройки и шитья. Учила нас очень колоритная женщина – Зоя Ивановна Усова, две дочери которой учились в нашей школе. Долгие годы они жили на КВЖД, (Китайская Восточная железная дорога). В З0-е годы работников вернули в Россию. Многих арестовали, в том числе и мужа Зои Ивановны. Она осталась одна с детьми на руках, и что бы выжить стала портнихой. Живя в Китае, она освоила китайский крой, который существенно отличается от европейского. У меня сохранились сотни выкроек, сделанных по этому простому крою, в масштабе 1:10. Очень хотелось шить из ткани, а не из бумаги, но ткань – в военное время большой дефицит. В это время Тамарочке дают в школе отрез ситца за хорошую учёбу. Мы с ней соорудили отличное платье, но главное, и я и она с тех пор без страха брались за кройку и шитьё.

В 1944 году, после снятия ленинградской блокады, истерзанные в боях войска отправили в глубокий тыл на переформирование. Часть попала в Чарджоу. К нам в школу пришёл командир и договорился с Анной Дмитриевной, что школа выделяет в солдатский хор женские голоса, а они направят к нам художника украсить школу. Так 10 девочек стали ходить в гарнизонный клуб и репетировать с солдатским хором. Руководитель был профессиональный хормейстер. Пели на несколько голосов. Репетиции проходили очень серьёзно. Мы разучили несколько песен. Впервые мы услышали песню ленинградского фронта «Ладога». Её мы пели с особым вдохновеньем. Аккомпанировал хору очень симпатичный, с кудрявым залихватским чубом аккордеонист Василий. Однажды, когда был объявлен перерыв, Василий передал аккордеон другу и объявил «Танцуем вальс!» и пригласил меня. Это было так неожиданно. Дело в том, что я была не очень высокого мнения о своей внешности. Другие девочки были гораздо симпатичнее меня. Признаюсь, то, что Василёк (так мы его называли между собой) выбрал меня, очень повысило мою самооценку!

Репетиции кончались поздно вечером. Когда мы возвращались, город был погружен в темноту. Фонарей на улице не было, окна затемнены и если ночь безлунная, то за два шага ничего не видно. Мы, взявшись за руки, шагали прямо по дороге и, чтобы было не так страшно, пели. Почему-то особенно нам нравилось петь старинную разбойничью песню «Эх, что затуманилась зоренька ясная, филин ударил крылом». Мы, тихие, домашние девочки, пели её с таким ухарством.

На концерте наш хор приняли очень хорошо. Мы на бис спели «Ладогу» и «Калинку». Через несколько дней часть отправили на фронт. У нас было чувство, что мы отправили на фронт своих близких друзей.

Гарнизонный художник расписал вестибюль и клуб нашей школы красивыми пейзажами. Это было так необычно, празднично, не официально.

2.4.2. Посиделки у бабы Раи

Наша домашняя жизнь несколько улучшилась. Уехала соседка в другой город и освободилась квартира, около входа во двор. Нам выделили комнату около 24 кв. метров, с двумя высокими окнами. В другую комнату вселилась семья прокурора Рыбалко, человека замкнутого и мрачного, с очень милой женой Наташей.

В центре комнаты у нас стоял большой стол, вокруг которого почти каждый вечер собирались подруги бабули Раи. В тяжелые военные годы люди очень тянулись друг к другу. Непременно ставили самовар. Пили пустой чай. Если повезёт, то с сушеным урюком. И текла бесконечная беседа, поток воспоминаний. Жизнь-то за плечами у каждой из них была богата событиями. Особенно интересно рассказывала тётя Варя Борецкая. Она в Гражданскую войну воевала на Украине, кажется в армии Буденного, был любимый человек, но его убили. Потом их перебросили в Туркестан. Кончилась война. Варя демобилизовалась. Вышла замуж, но через месяц они разбежались. Он оказался «мелкобуржуазным подонком». Когда я слушала историю её жизни, то невольно вспомнила замечательный рассказ Алексея Толстого «Гадюка». Вероятно, подобные ситуации типичны для того времени. Много вечеров она рассказывала нам разные истории, и что меня безмерно удивляло, она ни разу не повторилась.

Запомнился такой курьёзный случай. Одно время мама и бабулины подружки (красные косыночки) увлеклись спиритизмом. В военные годы всем так хотелось заглянуть в будущее. Меня попросили сделать круг с буквами. Удивительно, но блюдце, действительно двигалось, и складывались слова и фразы. Когда дошла очередь задать вопрос тёте Варе, она вызвала дух Карла Маркса, и на полном серьёзе спросила: «Скажи мне, Карл Маркс, сделает ли мне ЖЭК ремонт, а то ведь крыша совсем протекла, живу как на болоте?». А дух Маркса взял и послал её далеко-далеко.

За этим же столом я делала уроки. Естественно, я отвлекалась, трудно было сосредоточиться, но слушать бесконечные истории было так интересно. Жаль, я не догадалась их записать, думала, запомню, но, увы, за прошедшие 60 лет всё выветрилось. А жаль. Бабули расходились по домам, а я сидела с уроками до 2 часов ночи.

Учительский состав был разношерстный. Физику и астрономию нам преподавал Николай Александрович Бенедиктов. Он был выслан из Ленинграда. Как рассказала мне его невестка, моя одноклассница Зина Мишутушкина, Н.А. работал в ВАМИ (Всесоюзный алюминиево-магниевый институт) и был редактором научного журнала. Жили они на Васильевском Острове в большой пятикомнатной квартире. Н.А. был весьма эрудированным, интеллигентным человеком. Он писал хорошие стихи, очень прилично играл на фортепиано. Можно предположить, что кому-то понравилась его квартира. Обвинение было смехотворное – он спросил: «Почему у нас такой дорогой сахар?». 5 лет он отработал на лесоповале, а потом переехал в Чарджоу, куда была сослана его семья. Николай Александрович был уже весьма пожилым человеком, у него было очень плохое зрение, (-11 диоптрий), когда читал, несмотря на сильные очки, приближал текст близко к глазам. Девчонки частенько пользовались его близорукостью и, стоя у доски, нагло читали текст из книги. Николай Александрович был очень добрый. В нём чувствовалась какая-то незащищенность, неприспособленность к жизни. Мы его любили и жалели. В конце четверти, когда программа была пройдена, мы скандировали «Последний день учиться лень, и просим Вас учителей не мучить маленьких детей» и умоляли Николая Александровича рассказать о Ленинграде. Какие это были вдохновенные рассказы. Когда я приехала в Ленинград, я не раз вспоминала рассказы Николая Александровича. А иногда он нам пересказывал какие-нибудь романы из мировой классики, читал стихи.

Много лет спустя, я узнала, что в 1951 году, он был снова арестован и сослан в Самарканд, где умер. Вечная память этому светлому человеку.

Математику нам преподавал тоже ссыльный, немец, совсем мальчишка, с белыми непокорными смешными вихрами, по фамилии Шибельгут. Не знаю, было ли у него педагогическое образование, но объяснял он невнятно и удивлялся, что кто-то чего-то не понимает, ведь всё так просто. У меня с математикой проблем не было, спасало то, что для неё важнее логика, чем память, но многие девочки очень возмущались и мучились.

Нашей классной руководительницей была учительница немецкого языка Люция Абрамовна Мушкатблат такая нескладная, рыжая, носатая старая дева. Она была добрая, жила только школой, очень близко к сердцу принимала все наши дела. Я в Ташкенте изучала английский язык. В Чарджоу не было учителей английского. Я стала заниматься у эвакуированной из Киева переводчицы. Но она вскоре вернулась в Киев.

Забегая вперёд, скажу, что к 10 классу встал вопрос, что со мной делать, т.к. даже принять экзамен по английскому языку у меня будет некому. Люция Абрамовна сказала, что она меня подготовит к экзамену за год. Экзамен я сдала, но как английский, так и немецкий я не знаю. Увы, языки – это не моё.

Основы Дарвинизма преподавала такая маленькая старушка, похожая на Бабу-Ягу – Варвара. Она, почему-то, невзлюбила меня с первого дня. Отвечала я хорошо, и она вынуждена была ставить 5. Но она не давала мне расслабиться, могла снова вызвать на следующий день. Так что я всегда должна была быть начеку. Думаю, что она просто боялась ставить хорошие отметки дочери «врага народа».

Учебный год шёл к концу. Пришла весна. У сестры нашей соседки Анастасии Ефимовны – Елены Ефимовны муж и сын были на фронте. Мы всем двором радовались каждому письму с фронта, а с некоторых пор мы с величайшим интересом следили за бурно развивающимся фронтовым романом сына Е.Е. – Володи и медсестры Веры. Она спасла ему жизнь, история достойная отдельной повести. На фотографии у них такие славные, счастливые лица.

Война уже шла под Берлином. Все жили ожиданием конца и всё же, когда 9 мая объявили, что подписан пакт о капитуляции Германии, это известие потрясло всех. От счастья люди не могли оставаться дома. Все выбежали на улицу, смеялись, целовались. Мы собрались в школьном дворе.

Всех удивил наш смешной Шибельгут – он пришёл с гитарой и мы перепели все песни военных лет, пока не охрипли. Пошли к Тосе. Её мама стояла перед фотографией сына и плакала. На улицах до самого вечера продолжалось столпотворение, а потом, впервые в Чарджоу, был салют. Было ощущение, что всё плохое позади, а впереди только счастье.

Хотя в ближайшие годы наша повседневная жизнь мало изменилась, сохранились хлебные карточки, быт был скуден, но с души спала тяжесть, которая угнетала и томила все последние годы.

2.4.3. Наши развлечения

Нам было 15 лет, война кончилась, экзамены позади, всем так хотелось радости и счастья. Нашими любимыми развлечениями летом 1945 года стали танцы и волейбол. Танцевальная площадка находилась в Городском Парке и считалась одной из лучших в Республике. На танцы ходили ВСЕ, даже наши молодые учительницы, во главе с директрисой Анной Дмитриевной. В большой раковине сидели музыканты, которые надо сказать, играли весьма прилично. Слева от оркестра собирались школьники, справа люди постарше, остальные располагались вдоль ограды, строго по ранжиру – тут и ребята из педтехникума, из речтехникума, и солдаты из местного гарнизона, и разная шпана. Удивительно, но эти группы между собой никак не смешивались. Не помню каких-нибудь конфликтов или драк. И так как мальчики нашего возраста танцы презирали, мы танцевали шерочка с машерочкой. Мой главный кавалер – Женька, она была чуть выше меня, и всегда «вела». Мы с Женькой стремились вылететь на середину площадки, пока не началась толчея. Звуки музыки долетали даже до нашего дома. Когда не было денег, мы танцевали прямо во дворе. Мы готовы были танцевать с утра до вечера. Только Машенька была равнодушна к танцам и предпочитала читать.

Второе увлечение – волейбол. Мы подружились с ребятами из соседней 11-ой школы и играли на школьном дворе, пока был виден мяч. Лето пролетело так быстро, как один день. Наступила осень, учёба,

9-ый класс. Мы много занимались. Анна Дмитриевна, чтобы повысить культурный уровень своих учеников, решила выпускать «Календарь знаменательных дат», посвященный великим художникам, композиторам, писателям, которых не проходили по школьной программе, но знать о них должен каждый образованный человек. Оформление выпало на наш класс. Мы писали тексты и снабжали их иллюстрациями. Эти «Календари» висели между окон по всему длинному коридору и на переменах ребята невольно останавливались и читали. Дело очень полезное, но трудоёмкое. Так как школа была женская, мы, конечно, выбирали биографии великих женщин. Помню, я оформляла «Календари», посвященные актрисе М. Ермоловой, скульптору В. Мухиной. Софье Ковалевской, Ольге Бергольц и многим другим.

Весной я заболела, вероятно, начиналась гипертония, но тогда давление не измеряли. Были частые носовые кровотечения, слабость, головокружения.

Прицепилась ангина. В годовом табеле у меня были одни пятерки, и меня освободили от экзаменов. В это время моя одноклассница Анжела Карамьянц с мамой летели в Ташкент. Я так тосковала по своим друзьям, по Ташкенту, особенно весной, и я решила лететь с Анжелой. Телефонов не было, времени на сборы было совсем мало. Я оставила маме записку «Я уехала в Ташкент», сбегала поменять хлебную карточку на «форму 7» и улетела. Только повзрослев и став мамой, я поняла, как жестоко и легкомысленно я поступила. Самолет был маленький, пассажиры разместились на двух лавках вдоль бортов. Всю дорогу самолет «падал», попадая в воздушные ямы. Все пассажиры сползли на пол, многих тошнило. Когда прилетели в Ташкент, мы буквально выползли из самолёта, еле живые.

И вот я свалилась, как снег на голову, к Ильюше. Он даже растерялся. Илья жил в это время у своей второй жены – Евгении Адольфовны, и дома оказался случайно. Мадам Соколовская всё ещё «царствовала» в квартире, и Илья старался быть дома как можно меньше. Он дал мне денег на еду и банку какао (из американской помощи). Я первым делом побежала в школу. Мой бывший класс сдавал экзамен по письменной математике. Девочки одна за другой выходили и, увидев меня, радостно удивлялись. Сюрприз удался! Дочь Евгении Адольфовны – Ева, о которой я много слышала от Ильюши, с этого года училась в моём классе, нас познакомили. Не скрою, чуждое мне чувство ревности больно сжало сердце, но потом, когда мы познакомились поближе, это чувство рассосалось.

Но какое это было счастье – увидеть своих любимых подруг. Разговорам не было конца. Девочки сдавали экзамены, и мы не могли видеться так часто, как хотелось бы. С удивлением я поняла, что собственно компании уже не было. Как сказала Нина, я была связующим звеном. Вечером встретились с Бориской. Оказывается, его друг, Гена Каймаков дружит с Евой. Они все вместе готовятся к экзаменам. Ева человек очень организованный, трудоспособный и, главное, могла заставить работать Гену. Его родители боготворили Еву. Благодаря её силе воли, Гена хорошо окончил школу, поступил в Мединститут и стал отличным хирургом.

Как в добрые былые времена, Галочка Кирика импровизировала для меня, а я сидела в кресле-качалке и смотрела в сад, вдыхая вечерние ароматы весеннего Ташкента. Но не всё было так прекрасно, как мечталось.

Предоставленная сама себе, я отправилась на Алайский базар, и купила огромные горные шампиньоны. Жареные шампиньоны и какао – моя основная еда все эти дни. Вечером мы с Галочкой отправились в кино на «Леди Гамильтон», которая только – только появилась в прокате. Отстояли на жаре огромную очередь за билетами, началось кино, и вдруг у меня возникла страшная головная боль. Сначала я терпела, потом началась тошнота, я еле успела выскочить из кинотеатра. Мне становилось всё хуже и хуже. Как я дошла до дома – не помню. Пришёл Илья меня проведать и увидел, что меня бесконечно рвёт. Испугался ужасно. Стал допытываться у меня, не курила ли я, не пила ли. Но на следующий день я была вполне здорова. Это был первый приступ мигрени. Много лет спустя, я узнала, что такие вещи как грибы и какао противопоказаны людям, склонным к мигреням. А у меня это по наследству от прабабушки Анны. После очень скудного питания все последние годы, я сорвала себе обмен веществ. Кроме мигрени у меня начался фурункулёз под мышками. В простонародье «Сучье вымя». Всё лето, по возвращении в Чарджоу, я тщетно боролась с этой гадостью. Когда 1 сентября я пошла в 10-ый класс, я не могла опустить руки и писать. Не буду рассказывать, какими средствами меня пытались вылечить, скажу, что помогло мне трехкратное переливание крови, после чего фурункулы быстро отсохли. Вот так я съездила в Ташкент.

Когда я вернулась домой, узнала, что приехала Верочка, та медсестра, которая спасла Володю Колотушкина. Она привезла чудесные подарки. В жизни Вера оказалась ещё симпатичнее, чем на фотографии очень обаятельная и серьёзная девушка. Мы все с нетерпением ждали, когда демобилизуется Володя и будет свадьба! Как же давно не было подобных радостных событий! И, вдруг, к нам прибегает Елена Ефимовна мама Володи, вся в слезах. Из её сумбурного рассказа мы, наконец, понимаем, что она получила письмо от Володи, в котором он сообщает, что женился на дочери генерала и приглашает мать в Киев познакомиться с новой родней, и просит помягче сообщить об этом Вере. Мы долго сидели и молчали. Через несколько дней мы прощались с Верочкой. Через Военкомат ей нашли работу и жильё в Ашхабаде. В 1948 году Вера погибла во время страшного землетрясения, которое уничтожило старый Ашхабад.

В 10-ом классе к нам присоединили девочек из 2-ой школы. В нашем, прежде таком дружном классе, образовалось две группы, так как новенькие держались особняком, но со временем эта граница стала стираться. Исключение составляла Тая Якимова. Когда я попыталась подойти к ней дружески, как ко всем, то натолкнулась на плохо замаскированную ненависть и нежелание общения. Она шла на золотую медаль. Я тоже. Две золотые в одном классе провинциальной школы – многовато. Я как-то не очень об этом задумывалась, но очень скоро почувствовала, что у меня в классе завелся недруг. Это было непривычно и очень неприятно. До открытой борьбы дело не дошло, но от этого не легче. Начались какие-то каверзы, и просто клевета. К счастью, мои подруги всегда поддерживали меня. Я не стала вступать в эту борьбу. Я знала, что я поеду учиться в Ленинград, а с медалью или нет – это не так важно. Сама по себе медаль мне нужна была для папы. Я всё ещё надеялась, что папа вернётся, я понимала, что он будет больной, изможденный и может быть даже разочарованный, и я должна быть его опорой, надеждой и гордостью.

Недавно смотрела по телевидению передачу под названием: «Старая квартира, год 1947», в которой через документальные кадры, события, лозунги, героев – стремились передать дух эпохи. Согласно этой передаче, главное событие – начало холодной войны и разделение мира на два лагеря, главный фильм – «Тарзан», любимая песня «О любви не говори, о ней всё сказано», в исполнении Клавдии Шульженко, а событие, потрясшее страну – отмена карточек на хлеб и денежная реформа. Прямо скажу, что ни «Тарзан», ни Шульженко не были кумирами в кругу моих друзей.

Ночью я не могла уснуть – всё вспоминала 1947 год. Для меня и моих ровесников этот год был особый – мы сдавали экзамены на аттестат и выбирали свой жизненный путь. Мы все собирались учиться дальше, поступать в институты, так что заставлять нас заниматься не надо было. Родители наши в школу никогда не ходили, у них был свой экзамен – на выживание, время было очень суровое.

2.4.4. Новогодний карнавал

Накануне Нового Года по школе пронеслась весть – будет карнавал! Первый в нашей жизни карнавал. Нашим детям, тем более нашим внукам трудно представить, что значил для нас карнавал, через полтора года после войны! Наверное, мы тогда наконец-то поняли, что началась мирная жизнь. Вторая новость – будут приглашены мальчики из 11-ой школы. А тут ещё Нинуля объявила, что в новогодний вечер мы будем ставить сцену из «Анны Карениной» – «Чай в салоне княгини Бетси».

Роли в спектакле Нинуля распределила жёсткой режиссерской рукой: она играет Анну Каренину, Женька, как самая высокая, – Вронского, я – Бетси, остальные – гости, точнее гостьи. И работа закипела! Для Анны и Вронского костюмы взяли в городском театре. Ну, а мы шили себе костюмы из всего, что было под рукой. Свой наряд Бетси я соорудила из тюлевой занавески, простыни и шёлковой подкладки от дядиных брюк. Машенька гордо отказалась играть роль гостьи, заявив, что уж лучше она посмеётся над нами из зала. А Тосино платье мы шили в шесть рук. Мама выделила ей большой кусок кисеи, и Тося решила по всей ширине уложить складки-сборки типа «вафли». Так как мы шили наряд под музыку из «Травиаты», а содержания никто не знал, свой костюм Тося так и назвала «Травиата». То-то было смеху, когда мы узнали, что это значит.

Мы не были знакомы с системой Станиславского и поэтому при постановке сцены «Чай у Бетси» стремились к голому натурализму – на столе стоял настоящий дымящийся самовар, горели свечи, а в вазочке лежали самые настоящие пончики, которые напекла бабушка Иклимы.

Когда открылся занавес, я стала разливать чай, а гостьи потянулись за пончиками, из зала кто-то крикнул: «Нам оставьте!», но его быстро утихомирили и дальше всё пошло без сучка и задоринки. С большими трудами удалось спрятать высокую Женькину грудь под фраком, а золотые косы под цилиндром, но ей пришлось и за столом сидеть в цилиндре.

Машенька ехидно улыбалась нам из зала. Анна с Вронским разыграли свой дуэт на авансцене, а мы попивали чаёк и подавали реплики. Наконец-то занавес опустился, и мы счастливые под аплодисменты спустились в зал.

Скамейки моментально растащили вдоль стен. Зазвучал вальс и пока все разбирались по парам, мы с Женькой – Вронским уже облетели первый круг. Женька «вела», как всегда, уверенно, а я в костюме Бетси чувствовала себя на великосветском балу. Карнавал был открыт и через две минуты все от мала до велика танцевали. Началась толчея и теснота. Мы замедлили шаг, и тут я увидела группу мальчиков, стоящих у дверей – наших гостей. Один из них высокий, незнакомый мальчик как-то очень серьёзно посмотрел на меня. Наши взгляды встретились, и я поняла, что значит выражение «как ток прошёл», сердце беспомощно сжалось, исчезла лёгкость, возникла какая-то странная зависимость, скованность и это даже вызывало чувство досады. Мы присоединились к нашим. Машенька, взглянув на меня, сказала: «Светка! Тебе надо было родиться 100 лет тому назад, тебе очень идёт декольте». К нам подошли ребята, наши напарники по волейболу, Лёня и Марк. Заиграли фокстрот – единственный танец, который могли танцевать мальчишки – переминаясь с ноги на ногу на одном месте. Они пригласили Женю и Тосю. Мы с Машенькой пошли танцевать шерочка с машерочкой. Иклима была в изумрудном шелковом платье, с широким кремовым кружевом из бабушкиного сундука. Она была как прекрасная восточная принцесса. Мы с Машенькой привычно поудивлялись – ну где глаза у ребят, почему её не приглашают? Когда мы все снова собрались вместе, Женька спросила: «А это что за одинокая фигура?», «А это наш новенький, хороший парень», сказал Ленька и позвал: «Тёма, иди к нам!». Так, значит, его зовут Тёма, Артём! Он подошёл, познакомились. Между танцами стояли, весело болтая, ребята вспоминали всякие смешные случаи из школьной жизни. Заиграли последний вальс, мы с Женькой не сговариваясь устремились к центру. Женька сказала: «С мальчишками танцевать ну никакой радости, толкутся на одном месте» и мы с ней понеслись по кругу. Ну что может быть прекрасней вальса!

Карнавал кончился. Мы весёлой гурьбой вышли на улицу, а там чудо – выпал снежок! Это редкость для Чарджоу. Морозы бывают и до – 20 градусов, но снег – это подарок. Стали бросаться снежками, дурачиться. Мне так хотелось, чтобы Тёма раскрепостился, проявился. Будь это кто-то другой, я непременно постаралась бы его расшевелить, но с Тёмой я не посмела, да я даже смотреть в его сторону не решалась. Впервые пожалела, что живу рядом со школой. Два шага и я дома, а ребята пошли провожать остальных.

2.4.5. Первая любовь

На следующий день мы все собрались у Тоси. Машка, смеясь, рассказывала, как вчера, когда задернули занавес, на фоне свечей, как в театре теней, было видно, как «гости» и зрители бросились доедать пончики. Настроение было отличное, каникулы только начались, мы всё время беспричинно смеялись. А я всё надеялась, что кто-нибудь заговорит о Тёме, мне так хотелось услышать о нём всё – откуда он, где живёт. Но никто не сказал ни слова, а меня что-то удерживало спросить, я боялась выдать себя голосом, интонацией, и это было так на меня не похоже, да раньше бы… Я просто себя не узнавала.

И вдруг вечером бабуля говорит маме: «Зинаида с детьми приехала к матери» и называет фамилию Тёмы. Я как можно более безразличным голосом спрашиваю: «А кто это?», «Зина с мамой училась в одном классе, а муж у неё военный, они всю страну исколесили, а сейчас его направили на Львовщину, а там очень опасно, так он семью отправил к матери, да и сыну надо кончать школу». – «Это Зина, которая живёт у рынка?», – «Нет, они живут у парка». Ура! Теперь я знаю, где живёт Тёма! Я чуть не спросила: «Мама, а почему ты никогда не встречаешься со своими подругами?» Да вовремя удержалась. Ведь бабулиным «Красным косыночкам» терять было нечего, их мужья давно ушли в мир иной, а мамины ровесницы боялись, что дружба с женой «врага народа» может навести тень на них, на мужей.

Я вдруг поняла, как мама одинока, какая пустота вокруг неё. Я подошла, обняла её, чему она безмерно удивилась, так как всякие телячьи нежности или ласковые слова были совершенно не приняты в нашем доме. Не помню, чтобы мама когда-нибудь поцеловала меня или назвала Светочкой. Ну, это так, к слову. Но душа ждала тепла и ласки, потребность в любви и нежности была так велика.

2.4.6. Ожидание любви

Я и раньше не была домоседкой, а теперь меня, как магнитом, вытягивало из дома. С утра я отправилась к Женьке, а она жила около парка. Иду, а по другой стороне улицы идёт Тёма! Он, кажется, меня не заметил. Я иду и украдкой разглядываю его. Это такое счастье – просто смотреть на него. Светлые волосы откинуты назад, одна непослушная прядка упала на лоб, брови темнее волос, глаза серые, серьёзные, но, когда он вдруг улыбнётся, то лицо такое доброе, что хочется его веселить, чтобы он всё время улыбался.

Прискакала к Женьке, она спрашивает: «Ты чего так сияешь?», «Так ведь каникулы!». И мы с ней отправляемся за остальными. Я готова целыми днями бродить по городу, ведь где-то совсем рядом Тёма. Вечером идём в клуб Водников, но там тесно, не растанцуешься, приглашают какие-то пьяненькие взрослые парни, и мы уходим. На улицах полнейшая темнота, только звёзды такие большие, яркие. Южная ночь! Мы провожаем Машу, Иклиму, Тосю, потом я, а Женька идёт одна – она ничего не боится.

Оказывается, любовь – это болезнь, лихорадка, которая постоянно сжигает тебя изнутри, мучительное нетерпение. Из дома я рвусь куда-то, но куда бы я ни пришла, меня снова тянет уйти. Я не могу быть одна, но и со своими любимыми подружками мне не по себе.

В таком мучительном состоянии пролетели каникулы, и началась третья четверть. Все учителя как с цепи сорвались. На экзамене на аттестат требовалось знать программу 8-10 классов. Каждый учитель задавал по программе 10-го класса, и повторить 10-20 страниц из прошлого, через день контрольные по какому-нибудь предмету. И покатились будни день за днём.

Мои мысли о Тёме, не имея новой пищи, крутились как белка в колесе. Уже тысячи раз проиграны мысленно скупые встречи и впечатления. Ведь я даже лицо его плохо помню – так, смутный облик. Душа с этим не хочет мириться, и воображение заполняет эту пустоту. О, какие интересные диалоги возникали в моей голове, какие остроумные ответы. Этот виртуальный мир заполнял мою жизнь, размывая границы реального и воображаемого. Чувства обострены, я каждой клеточкой чувствую приметы весны: какое наслаждение этот теплый ветер, бездонное небо, весенние дожди!

Однажды я шла к Машеньке, привычно думая о Тёме, сворачиваю с Докторской улицы на Кокандскую, буквально лицом к лицу сталкиваюсь с Тёмой. Он удивленно поднял брови и пробормотал: «Здравствуй, Светлана». Я как-то по инерции свернула за угол, от неожиданности у меня перехватило дыхание, я остановилась, прислонилась к стене, а когда опомнилась, то поняла, что стою и улыбаюсь – он помнит моё имя!

Я примчалась к Машеньке, а она сидит мрачная, мучается с тригонометрической задачей. Ворчит: «Два часа вожусь, ничего не получается, явно ошибка в учебнике». Я говорю: «Ты ищи по таблице Брадиса, а я проверю арифметику». Решаем – не получается. Машка торжествует: «Говорю – ошибка в учебнике». «Давай поменяемся, я – Брадиса, ты остальное». Выясняется, что для Машеньки, что тангенс, что арктангенс. Когда поняли в чём дело, и пример получился, нас разобрал такой смех, что мы просто сползли со стульев и хохотали до слёз. Счастливое время молодость.

8 марта ребята из 11-ой школы пришли поздравить нас. У них с собой был мяч, и мы прямо в школьном дворе натянули верёвку и стали играть в волейбол. Так увлеклись игрой, что уже стемнело, а нам не разойтись.

С большим теплом вспоминаю всех наших мальчишек. Они вели себя как настоящие рыцари. Даже в азарте игры  я ни разу не слышала, чтобы кто-нибудь из них выругался матом. Сначала мы разбились на команды девочек и мальчиков, но, конечно, с ребятами нам было не справиться. Команды перемешали. Я старалась попасть с Тёмой в разные команды, так мне было лучше наблюдать за ним. Вот когда, не боясь, я могла разглядывать Тёму-Тёмочку сколько душеньке угодно. А какая радость, когда удавалось дать красивую подачу или взять трудный мяч. Возвращались весёлой гурьбой. Женьке ничего не стоило схватить кого-нибудь из ребят и пройтись в вальсе, а я была такая скованная. Как-то я перепрыгивала через арык, Тёма взял меня за руку, меня как током ударило, я чуть не свалилась в этот арык, хорошо Тёма подхватил. Жаль, из-за подготовки к экзаменам, встречаться нам удавалось очень редко.

В делах пролетели март и апрель. Однажды, ребята пришли и сказали, что сегодня Пасха, а это значит, что всю ночь будут показывать интересные фильмы, надо идти в кино. И мы всей кампанией отправились смотреть «Тётку Чарлея». Мы просто умирали от смеха, так, что опрокинули впереди стоящую скамейку. Моя внучка Машенька обожает ремейк этого фильма «Здравствуйте, я ваша тётя», с Колягиным, но мне кажется, что первый был смешнее, но, может быть, это смеялась наша молодость.

Когда вышли из кино, кто-то сказал: «Пошли на кладбище, там сегодня пасхальная служба». Нам не хотелось расставаться, и мы отправились шумной ватагой по ночному городу, и так, галдя и смеясь, мы ввалились на кладбище. А там, при тусклом свете свечей, старенький батюшка шёл вдоль сидящих на земле верующих и освещал метёлочкой куличи, украшенные бумажными розочками. От мерцающего света свечей всё кажется таинственным и нереальным. Дойдя до конца аллеи, священник как-то задумчиво посмотрел на нашу ватагу и вдруг перекрестил нас и тихо пошёл к церкви. А мы вдруг почувствовали свою неуместность и побрели прочь. Назад возвращались притихшие. Кто-то сказал: «А вы заметили – там не только старушки были». Да, все заметили и удивились – ну, как это, после стольких лет советской власти, ещё есть люди, которые верят в Бога? Удивительно. А Тёма сказал, что, в Литве, где они одно время жили, в костел ходят все от мала до велика.

Было так темно, что мы все взялись за руки. Рядом оказался Тёма. Я испытывала такое полное счастье, боялась неловким движением разрушить очарованье мгновенья.

Отступление. Недавно моя 80-летняя коллега, профессор Елена Антоновна Барс, подарила мне свои стихи. Они прекрасны, но одно особенно тронуло меня.

Немой язык трепещущих касаний,
Двух сжатых рук безмолвный разговор,
Мучительное счастье ожиданья,
Во взгляде ищущий ответа взор,
Я предпочту всегда неверной речи,
Обманчивым, двусмысленным словам,
Ввергающим в хаос противоречий,
И низводящий к будничным делам.
Люблю неповторимые мгновенья,
Когда душа встречается с душой,
И близится минута откровенья.
Но ничего не сказано ещё,
А сердце, замирая, глухо ноет,
Как перед пропастью на высоте,
И целый мир встаёт передо мной
Во всей своей нетленной красоте.

Как все влюбленные, я тоже писала стихи. Точнее я их мысленно сочиняла, не записывала, забывала, сочиняла новые – это была такая форма существования, материализация душевной энергии, как предохранительный клапан иначе что-то перегорело бы. В памяти осталось одно:

Я хочу подойти к тебе вдруг,
Заглянуть с лаской нежной
В твои дорогие черты,
И сказать: «Я люблю тебя, мой милый друг»
Но, боюсь, не поймешь меня ты.
Я боюсь. Ты меня не поймешь
А я слов не найду объяснить
Удивленно взглянув, улыбнешься, уйдешь,
И былые надежды не возвратить.
Нет, не буду тебе ничего говорить,
Неизвестность, надежды, любовь и мечты
Про себя сохраню, продолжая любить
Лишь тебя и весну моих дней золотых.

Моя внучка Машенька в свои 17 лет пишет стихи более глубокие. Сравнивая наше поколение и современную молодёжь, я понимаю, что мы очень отличаемся и насколько же мы были наивнее, непосредственнее, целомудреннее и, пожалуй, идеалистичней.

Вспоминаю, как мы были одеты. Летом ходили босиком, в тряпочных тапочках или в стуколках. Хуже было зимой, многие ходили в галошах прямо на шерстяные носки. У Тёмы был старый отцовский китель, а у меня пальто, перешитое из списанной шинельки. Всё, что можно перешить, перелицевать, было переделано. В школе за хорошую учёбу меня премировали отрезом бязи. Мы её подсинили, и я сшила себе платье, которое служило мне много лет. Свой выходной наряд, «а ля Дина Дурбин», я соорудила из подкладки дядиных брюк и старой бархатной подушки.

В этом наряде я снята на выпускной фотографии и даже щеголяла в нём на студенческих вечерах в Ленинграде.

Все жили скудно – одни чуть лучше, другие чуть хуже. У Женьки мама была портниха и из обрезков комбинировала дочке интересные платья. Тосин папа стал присылать из Германии посылки. В одной был фашистский флаг, со следами отпоротой свастики. Отличное получилось платьице. Но никогда никому из наших ровесников не пришло бы в голову относиться с презрением к тому, кто беднее одет. Мы, девчонки, конечно, болтали о нарядах, с интересом рассматривали кинозвёзд, но наши мальчики никогда не унижались до обсуждения подобных мелочей. Они гордо носили свои латаные-перелатанные обноски, и с презрением отвергали разговоры о «шмотках». Недавно, я наблюдала сценку, как два мальчишки лет 15, с увлечением выбирали ткань, мяли, сравнивали, обсуждали – подобная сцена совершенно немыслима для ребят нашего поколения.

Мы пережили тяжелейшие испытания военного времени, голод, холод, лишения. Это не наша заслуга, и не оправдание, скорее объяснение многих черт нашего поколения.

Неумолимо приближались экзамены. Я шла на медаль, а это обязывало.

Наша директор относилась к экзаменам, как к заключительному представлению, по которому будут судить о школе, она всё время повторяла: «Девочки, вы лицо школы! Постарайтесь не ударить в грязь этим лицом!». И мы старались. В нашем маленьком классе двое шли на серебряные и двое на золотые медали. Экзамены прошли хорошо, но очень вымотали нас.

Смотрю на выпускную фотографию, какие же мы худущие – кожа да кости, одни глаза. Все волнения и страхи позади, а впереди большая радость – выпускной вечер.

2.4.7. Выпускной бал

Как всегда, подготовка вечера легла на нас с Женькой. В ГОРОНО нам выделили5 кг пшеницы. Мы оттащили её на окраину города, где какой-то родственник Иклимы, при помощи допотопной мельнички из двух камней, превратил зерно в муку. Мама Иклимы испекла пончиков и пирожков с тыквой. Кто-то выделил домашнего вина. Общими усилиями сделали ведро винегрета. Скромный стол не мог убавить нашей радости. Пришли родители, разные представители из ГОРОНО, и наши мальчики.

Всё было очень торжественно, произносились трогательные тосты, Мы, действительно, любили свою школу, учителей, друзей и, произнося прощальные слова, многие не скрывали слёз. Наконец, наши последние танцы. По традиции, при первых звуках музыки мы с Женькой провальсировали по залу. Выпускное платье мне сшили из списанного парашюта. Родители ушли, а мы всё танцевали, танцевали, как будто бы хотели удержать это мгновение. Но всему, увы, приходит конец.

И вот последний вальс, мы с Женькой направились навстречу друг к другу, и, вдруг, передо мной встал Тёма. Он подхватил меня, очень крепко сжал мою руку, а другой рукой осторожно взял меня за талию и мы закружились, как во сне. Это было полное счастье! Я впервые посмотрела прямо в его глаза и… утонула в них! Музыка кончилась, мы ещё какое-то время вальсировали без музыки, стремясь продлить это неповторимое мгновенье. Крепко держась за руки, мы вышли со всеми в ночь.

Тёма сказал: «А мы завтра уезжаем в Куйбышев, туда переводят отца», – «А я еду в Ленинград», – «Я хочу, чтобы ты была счастлива!», – «И ты тоже. Пусть исполнятся все твои мечты».

Друг и подопечный нашего класса, сирота – Миша Расторгуев сочинил для нас песню, на музыку Хренникова к фильму «6 часов вечера после войны», помните, там такие слова «Прощайте, прощайте, пишите нам чаще, вот только не знаем куда». Эта песня стала гимном нашего класса, мы шли и пели её в последний раз.

Миша Расторгуев
Встреча школьных друзей 
Нам ласкою кажется ветер,
Что волосы треплет и рвёт.
Так выпьем за встречу,
В желанный тот вечер,
Когда к нам придёт Новый Год!
И ноги коснулись лишь пола,
Не веря счастливой судьбе,
Что в школе знакомой
Мы встретились снова
И песню поём о себе!
Пройдёт лет быть может немного,
Разъедутся скоро друзья
По разным дорогам,
В далёкие горы,
Равнины, леса и поля.
А может быть встретить придётся
Друга по школе, тогда
Твой друг улыбнётся
Подруге всплакнётся,
И песенку вспомнят друзья!
Мы вспомним года молодые
Забавы, беспечные дни,
Припомнятся годы
Тяжелой невзгоды
Суровые годы войны.
И в разных концах на досуге,
С улыбкою каждый из нас
Вспомнит о друге,
О милой подруге
Ту парту и славный наш класс.
01.01.47

Вот и мой дом. Все приостановились, хором проскандировали:

«До свиданья», и пошли дальше, а Тёма на минутку задержался и взял меня за руку, крепко прижал её к губам и побежал догонять остальных.

А я, как во сне, вошла, села на крылечке, прислушиваясь к затихающим голосам нашей ватаги. Я была в полнейшем смятении. Я никогда не была так счастлива, мне никогда не было так грустно, хотелось смеяться, и в то же время я чувствовала, что сейчас разревусь. То мне казалось, что впереди большая, интересная жизнь, а в глубине души билась мысль, что такого чистого, всепоглощающего чувства уже не будет никогда, не будет Тёмы – Тёмочки!

Я его придумала, ведь я его совсем не знала, но сегодня я поняла, что настоящий, живой Тёма, куда интереснее придуманного мной.
Но нам уже не дано узнать друг друга.
В июле все друзья разъехались во все концы нашей страны.

Машенька поступила в Саратовский Университет, Женя в Московский Технологический Менделеевский Институт, Тося в Москву в Институт Лёгкой Промышленности, а Иклима в Ашхабад в Медицинский.

Я ждала утверждения медали из Ашхабада. Дни шли – никаких вестей. Однажды меня вызвала к себе директор Анна Дмитриевна и сказала, что ей намекнули из Ашхабада, что поступило какое-то анонимное письмо и комиссия боится присуждать медаль дочери врага народа. Это впервые за 10 лет, после ареста папы, я ощутила своё неравноправие, и да простит меня Бог, если я неправа, но я подумала, что к письму причастна Тая Якимова.

Надо было что-то решать, ведь я могла опоздать и вообще не поступить. На свой страх и риск Анна Дмитриевна выдала мне аттестат, с четвёркой по немецкому, и я стала собираться к отъезду.

Забегая вперёд, скажу, что мои документы попали в какую-то более высокую инстанцию, а там оказался человек, лично знавший папу, он сказал: «Белецкий был настоящим коммунистом, он погиб случайно». Медаль утвердить». 2 сентября 1947 года я получила телеграмму от мамы «Поздравляю с присуждением медали». Я уже поступила в ЛГУ. Сдала экзамены на общих основаниях.

Прошло 10 лет после ареста папы. На наш запрос нам ответили, что «Белецкий умер в 1943 году от разрыва сердца». Как потом выяснилось, это было ложное сообщение. Папа был расстрелян 22 августа 1938 года. Надежды на возвращение папы не осталось. Медаль была мне не нужна.

С большим трудом достали мне билет до Ленинграда в общий вагон. Поезд Ашхабад – Москва стоит в Чарджоу 5 минут. Первая попытка оказалась неудачной. Когда поезд подошёл к перрону, толпа бросилась к дверям, образовалась пробка, и нам даже не удалось протиснуться к вагону. Пришли удручённые домой, а там неожиданные гости – Тёма и Лёня.

Тёма приехал за какими-то документами или вещами. Узнав, в какую ситуацию я попала, ребята сказали, что помогут.

Эта посадка больше была похожа на штурм. Когда поезд подходил к платформе, ребята вспрыгнули на подножку, прошли в вагон, открыли окно и, когда поезд остановился, мы все мои вещи передали им. А богаж был солидный: тяжеленный чемодан с книгами, корзина с едой, постель и сетка с арбузами, Потом, сдерживая натиск толпы, ребята буквально по головам, втащили меня в вагон, выйти им не удалось, и они спрыгнули с поезда, когда он замедлил ход у станции Фараб, уже на другом берегу Аму–Дарьи. Рубашка на Тёме была изорвана в ленточки. Ребята остались на платформе, мы даже слова не успели сказать друг другу.

Забегая далеко вперёд, скажу, что в моей жизни была ещё одна встреча с Тёмой в 1980 году. К этому времени я успела развестись с мужем, выдать дочь замуж, стать бабушкой. Однажды вечером звонок, я открываю дверь, а передо мной Тёма! Нам уже 50 лет! Тёма такой солидный, в очках, но улыбка! Я его сразу узнала. Расцеловались. Потом долго сидели на кухне и вспоминали, вспоминали. У Тёмы хорошая семья, жена врач, двое детей – дочь и сын, трое внуков, живут в Куйбышеве, полгорода знакомых, Тёма – главный инженер какого-то КБ.

Моя доченька, которая с интересом слушала наши воспоминания ушла кормить Машеньку, а мы всё говорили, говорили. Тёма взял мою руку и сказал: «А ты знаешь, я очень любил тебя и очень долго не мог забыть. Влюбился с первого взгляда, когда увидел, как вы с Женей неслись по залу в вальсе на новогоднем карнавале. Ты была – как мечта, из какой-то сказки, в белом длинном платье, вся светилась. Я всё бродил около твоего дома, однажды на углу столкнулся с тобой и так растерялся, что, завернув за угол, остановился, чтобы опомниться». «Тёмочка, если бы ты заглянул за угол, то увидел бы как я стою, прижавшись к стене, и перевожу дух, превозмогая дрожь в коленках».

«Ну, как же так получилось, что пять месяцев мы думали друг о друге, а в глаза друг другу посмотрели, ты помнишь когда?».

«Конечно, помню – на последнем вальсе». – «Ты понимаешь, я ведь и не мечтал, что ты можешь меня полюбить, ты была такая недосягаемая, я даже ни с кем говорить о тебе не мог», – «Представляешь, я тоже! Я не решалась смотреть на тебя, боялась, что выдам себя, но ты всегда был в поле моего бокового зрения. Я украдкой наблюдала за тобой, а когда встречала тебя, весь день ходила счастливая», – «А я, когда, наконец, отважился пригласить тебя – ведь назавтра уезжал, эх, была не была, и впервые заглянул в твои глаза, то думал, что сердце разорвётся от счастья и отчаяния», – «А я, когда мы расстались, долго сидела на крылечке и смеялась сквозь слёзы». Вот и сейчас мы сидим, держимся за руки, смеёмся, а на глазах предательская влага. «Ты впервые в Ленинграде?», – «Нет, я сюда приезжал много раз, с женой, с детьми. Ты знаешь, всё надеялся, что вдруг мы встретимся, вот заверну за угол, а ты идёшь мне навстречу, как в Чарджоу, нет, не повезло. А вот с Женей в Москве встретились, она и дала мне твой адрес». Так мы и просидели до утра. Уезжая, Тёма, как в том далёком 47-ом, поцеловал мою руку и сказал: «Я очень хочу, чтобы ты была счастлива! Очень!».

Больше мы не виделись.

2.4.8. Дорога в Ленинград

До Ленинграда я добиралась семь суток. После того, как ребята спрыгнули с поезда и их силуэты скрылись вдали, я попыталась устроиться на своей верхней боковой полке у самой двери, но когда я водрузила туда все свои вещи и попыталась влезть сама, полка хрустнула и накренилась. Но выбора не было, и я целые сутки ехала на этой полке, держась за решётку, как обезьяна, аж руки занемели. К счастью, в Ташкенте кто-то вышел, и я перебралась на другое место.

В Ташкенте меня встретили Ильюша и Евгения Адольфовна. Оказывается, они встречали меня и вчера. Я рассказала все перипетии с посадкой, теперь это казалось весёлым приключением, но Илья печально качал головой и, как всегда, строил пессимистические прогнозы. Они дали в дорогу какой-то еды и денег, и я поехала дальше.

В вагоне моментально образовалось своеобразное братство, кто-то выходил за кипяточком для всех, кто-то караулил багаж, где-то играли в карты, кто-то напевал, где-то плакал ребёнок, кто-то кому-то рассказывал свою житейскую историю. А я почти всё время стояла в тамбуре у открытого окна и смотрела, смотрела на убегающий пейзаж.

Мы долго-долго ехали по раскалённой пустынной степи. Очень редкие юрты, ещё более редкие поселения. На каждой станции чем-нибудь торговали. В Аральске, вдоль всего состава предлагали рыбу: копчёную, солёную, жаренную, очень дешево. На одной станции вёдрами носили варёную картошку с укропом, на другой – сапожки и домашние бархатные тапочки, на следующей – веники и плетеные корзинки, разных форм и размеров. Степные жители подбегали к вагонам и умоляли: «Кок-чай, кок-чай». Кончились степи, стали мелькать перелески, переехали Волгу, начались леса, редкие серые бедные деревушки. Наконец-то Москва.

Приехали на Казанский вокзал. Мне надо было перебраться на Ленинградский. Вещей 5, а руки 2. Я стою в растерянности у вагона, и вдруг появляется ангел-спаситель – Виталий, племянник Ильи. Когда я училась в 6 классе, Виталий – в 10-ом, все девчонки были в него влюблены. В Москве он учился в Авиационном Институте. Мы с ним давно не виделись, и вот передо мной стоял элегантный красавец, в светлом шелковом костюме. А я, после шести дней пути, была похожа на трубочиста. Электровозов тогда не было, паровоз топили углём, воды в умывальниках часто не было, в результате уши, нос, шея – всё было чёрного цвета, волосы – серая пакля, на мне единственное бязевое платье и белая кофточка, которая за время пути стала серо-бурого цвета. Виталий был явно шокирован, но без лишних слов переправил меня на Ленинградский вокзал. Ещё сутки – и я наконец-то в Ленинграде!

О метро ещё и не мечтали. Транспорта было мало. И вдруг подходит грузовик, водитель откидывает борт, и кричит: «Кому на Петроградскую?»

А мне как раз на Большой проспект. Закинули вещички, набралась полная машина, и поехали по Невскому проспекту, через Неву! Красотища! А вот и площадь Льва Толстого. Меня выгрузили, машина ушла, а я стою со всеми своими вещами в полной растерянности. Решила, буду переносить по вещичке на 10 шагов и так доберусь. Вдруг подходит мужчина, немолодой, так мне показалось в мои 17 лет, и говорит: «Девушка, Вам далеко?», «Большой 80», «Давайте, я Вам помогу». Мы пошли, благо, оказалось недалеко. Поднялись на третий этаж, я хотела заплатить, но мой помощник приподнял шляпу «Нет, нет», тогда я вытащила дыньку, он засмеялся: «Ну, от этого трудно отказаться». Я звоню, открывает Елизавета Семёновна, теща дяди Гриши. Она одна дома, все на работе. Я втаскиваюсь и понимаю, что я, наконец-то, приехала! Моя детская мечта сбылась!

Несколько слов о том, как сложилась жизнь моих подруг.

Мария Фёдоровна Гончарова-Калинина, Машенька окончила Саратовский Университет, филологический факультет. Вышла замуж за Алексея Ивановича Калинина, фронтовика, человека серьёзного и преданного науке и семье. Их направили на работу в г. Ишим, где они и проработали всю свою жизнь в Педагогическом Институте. Оба защитили диссертации. Мария – профессор, Почётный Гражданин г. Ишима. У меня есть полка, на которой стоят труды моих друзей, там, на главном месте стоит книга Машеньки: «Жизнь и творчество Петра Павловича Ершова», автора всеми любимой гениальной сказки «Конёк Горбунок» и несколько очень интересных статей в краеведческом альманахе «Коркина слобода», в том числе и её мемуары «Времена. Люди и Судьбы». Хочу привести заключительную фразу из Машиных мемуаров. «Вероятно, наступила пора пожинать и на ниве просвещения, в высшей школе плоды разрушительных для всей страны реформ и повсеместного либерализма, который мы всегда понимали по-своему, по-русски, как наплевательство и безответственность. Однако сегодняшний день – ещё не история, осмысливать и вспоминать его будут другие авторы мемуаров и в другие времена. Я же в заключение могу сказать одно: мне везло на хороших и умных людей, я любила свою кафедру и жила её жизнью и делами. Для нас (близких по духу людей и не только моего поколения) труд был единственной дорогой к благосостоянию семьи и опорой во всех житейских испытаниях, исцелением от всякой душевной смуты, основным содержанием гражданской и личной жизни.

Подозреваю, что в этом главный секрет, причина нравственного благополучия моих собственных дочерей: Елены и Ольги, и четверых, уже почти выросших внуков Александра, Юрия, Ярослава, Евгения, которых я люблю и которыми горжусь, это часть моей души и часть моей жизни»

Когда читаешь альманах «Коркина слобода», приходишь к выводу, что возрождение России придёт из провинции, где так много духовно здоровых и высокообразованных людей.

Евгения Ивановна Доманюк, Женечка, Жэка. Кончила Менделеевский Институт. Вышла замуж за румынского еврея Михаила, родился сын Виталий. Когда Виталию было лет 15, они развелись. Женя приезжала в Ленинград. Мы с ней так хорошо встретились, столько воспоминаний. Какое-то время переписывались, потом вдруг она пропала. Недавно узнала, что она вновь сошлась со своим мужем и уехала в Израиль.

Иклима Шариповна Байгазина, поступила в Мединститут в Ашхабаде. Пережила страшное землетрясение1948 г. и чудом осталась жива.

А мы даже не знали масштабов бедствия. Город был полностью разрушен, о том, что здесь были улицы, напоминали только ряды деревьев. Город пришлось строить заново. Иклима подружилась с очень хорошим русским мальчиком, но, как только об этом узнали родители, Иклиму перевели в Уфу, выдали замуж. У неё трое детей. После окончания института она работала врачом в роддоме. В какой-то момент они развелись с мужем, и Иклима с детьми переехала к матери в Чарджоу. Когда в 1989 году я приезжала в Чарджоу на юбилей нашей школы, из нашего класса были только Соня Гуссейова и Иклима. Выяснилось, что муж Иклимы приехал в Чарджоу, и они снова живут вместе. У неё много внуков и есть правнуки. Свозили они меня на дачу, дом в процессе стройки, вокруг пески, а на песке растут большие тыквы. Угостили, как в те далёкие времена, пирогом с тыквой. Удивительно, но Иклима очень мало изменилась, она такая же обаятельная и милая. Она долго работала в роддоме, и доросла до заведующей. От знакомой узнала, что Иклима помогла очень многим, и женщины её просто обожали. Иклима умерла в 2009 году. Светлая память!

Анастасия Шилина, Тося. Пока учились, мы очень активно переписывались. Сохранилось около 50 писем, из которых ясно, что Тося в Москве время зря не теряла и усиленно повышала свой уровень. В каждом письме отчёт о просмотренных спектаклях, о посещении Консерватории и музеев, потом она вышла замуж, уехала с мужем и больше я ничего о ней не слышала.

Тамарочка Щербакова, моя славная подопечная девочка.

Мы долго переписывались с ней. Она кончила Педтехникум. Поступила в Пединститут. Стала учиться пению. Но, неожиданно для всех, и для самой себя, она рано вышла замуж, без любви, о которой так мечтала, в какой-то мере, спасаясь от тяжелой нужды. Муж – Николай Иванов, лётчик, весьма почётная профессия, особенно после войны, окружил её вниманием и заботой. Они с Колей переехали в Ашхабад. Первую доченьку назвали Светлана, (сказали, что в мою честь!), потом родилась Олеся. Мечта о Консерватории осуществилась для Светланы Николаевны, моей тёзки. Она училась в Ленинградской Консерватории, какое-то время жила у нас и мы поддерживаем связь, хотя волею злых сил, оказались а разных государствах. Олесе с семьей удалось переехать в Россию, но живут в трудных условиях, на птичьих правах. Светлана осталась в Ашхабаде одна. Нет оправдания тому, что государство не создаёт условий для возвращения своих граждан, помимо своей воли оказавшихся за пределами Родины.

Когда я вспоминаю Тамарочку, такую активную, живую, стремящуюся к постоянному усовершенствованию, одарённую от природы различными талантами, мне очень жаль, что многие её способности не расцвели, но где те весы, на которых можно взвесить, что важнее – воспитать двух хороших дочек или самовыразиться? Не берусь судить.

В начало

Далее