Природа-мать!
                                                                                                                      Когда б таких людей
                                                                                                                      Ты иногда не посылала миру,
                                                                                                                      Заглохла б нива жизни…

Н.А. Некрасов

Я вглядываюсь в их черты присталь­но, как Миклухо-Маклай в татуировку приближающихся дикарей.

Иосиф Бродский

Виктор Корчной
(родился 23 марта 1931 года)

После войны в 203-й школе почти все ученики увлекались шахматами. На переменах и после уроков в шахматы играли везде, где только можно: в библиотеке, классах, коридорах, на лестнице. Умудрялись играть и во время уроков под партой, пользуясь карманными шахмата­ми. Популярность шахмат ещё больше возросла, когда в 1947 году ученик десятого класса Виктор Корчной стал чемпионом Советского Союза по шахматам среди юношей. В качестве награды Виктору вру­чили серый костюм из дорогого материала, и он выделялся в нём сре­ди ребят, одетых в основном в лыжные фланелевые куртки и шарова­ры, хлопчатобумажные костюмы, куртки-москвички…

Во время войны Виктор потерял отца — он погиб в числе ополчен­цев в ноябре 1941 года на Ладожском озере. Вся семья отца, в кото­рой жил Виктор на улице Некрасова, вымерла во время блокады.

В шахматы Виктор начал играть в Ленинградском Дворце пионеров. Занятия продолжались и во время блокады, но играли в подвале. Как рассказывал Валерий Тютрин — одноклассник Виктора Корчно­го, некоторое время у него была ещё одна фамилия, под которой Виктор выступал в шахматных соревнованиях за общество «Трудовые резервы». В качестве вознаграждения за эти выступления он получал рабочую продовольственную карточку. Ученики школ получали продовольственную карточку иждивенца, которую отоваривали гораздо хуже, чем рабочую карточку. Бывали случаи, когда Виктор выступал в соревнованиях одно­временно за Дворец пионеров и за «Трудовые резервы».

Учителя часто обсуждали Виктора в учительской. Одни называли его несдержанным, другие — просто нервным. «Корчному невозмож­но сделать замечание, — жаловалась одна из учительниц, — он сразу начинает возмущаться».

Наверное, его нельзя было называть нервным. Правильнее сказать — он, как и большинство талантливых людей, был душевно уязви­мым, легко ранимым. И, кроме того, уже со школьных лет он отличал­ся независимостью суждений и резким, прямым характером.

Любимым предметом Виктора Корчного была история. Он хоро­шо знал предмет, читал историческую литературу, и учительница исто­рии Валентина Михайловна Худина не чаяла в нем души. Но однажды он ввел её в состояние шока. Вот как это было (из книги Виктора Корч­ного «Антишахматы»);

«В 16 лет, в 1947 году, позволил себе первое — если хотите политическое — выступление. На уроке истории СССР я заявил, что в 1939 году Советский Союз вонзил нож в спину Польше. Учительница исто­рии Валентина Михайловна Худина несколько дней пребывала в живот­ном страхе. Я был её любимым учеником — доносить на меня она не хотела. В классе она была одним из любимых преподавателей. Но мог же среди 26 учеников найтись Павлик Морозов! Поскольку я сейчас пишу эти строки, нетрудно заключить — подонка не нашлось…»

Несмотря на звание чемпиона страны, Виктор держался очень скромно. К нему мог подойти любой школьник и предложить партию в шахматы. Он никому не отказывал и играл со всеми одинаково серьёз­но, без всякого пренебрежения и зазнайства. И я, ученик пятого класса, однажды набрался смелости и предложил Виктору «перекинуться» в шахматы. Играли в библиотеке. Зрителей собралось много, и все мне подсказывали. Виктор играл как всегда вдумчиво, без тени превосход­ства. Он, конечно, с лёгкостью выиграл, но я был горд безмерно. С тех пор я стал искренним почитателем Виктора Корчного и все годы вни­мательно следил за его судьбой.

Окончив в 1948-м году школу, Виктор Корчной поступил на истори­ческий факультет Ленинградского государственного университета име­ни А.А.Жданова. Но у него была своя необыкновенная жизнь — шахма­ты. Позже одну из своих книг он так и назвал — «Шахматы — моя жизнь». Это название потом использовал и Анатолий Карпов.

В 1952-м году в чемпионате страны по шахматам (уже среди взрос­лых), проходившем в московском Доме железнодорожников под ог­ромным портретом Сталина, Виктор Корчной занял шестое место.

Вскоре после окончания университета, с 1954 года, он стал заниматься шахматами профессионально — ему была назначена так назы­ваемая стипендия. Это позволило ему все силы отдавать шахматам. Успехи были отмечены присуждением в 1956-м году звания гроссмей­стера. В 1960 году он подтвердил это звание, став чемпионом СССР. Потом ещё трижды становился чемпионом страны. Много раз побеж­дал в крупных международных турнирах. Был многолетним претенден­том на мировую шахматную корону.

Но власти не радовались успехам Виктора Корчного. По их мнению, страну должен был представлять другой шахматист, более соот­ветствующий партийным стандартам. Таким шахматистом был «назна­чен», безусловно, талантливый Анатолий Карпов. Корчному устраива­ли всевозможные препятствия, не выпускали за рубеж, создавали невыносимые условия для его творческой деятельности. Чтобы как-то облегчить свою жизнь, он вступил в члены КПСС. Но это мало что изменило. Выпускник 203-й школы 1955-го года Юрий Иванов рассказы­вал мне о своей случайной встрече с Виктором Корчным на улице, на Васильевском острове. Юрий подошёл к нему и представился. У Кор­чного видно так наболело, что он фактически незнакомому человеку сразу поведал обо всех чинимых ему кознях.

После московского матча с Анатолием Карповым в 1974-м году Корчной обвинил спортивное руководство в том, что оно обеспечило Карпова самыми квалифицированными тренерами и лучшими условия­ми для подготовки. Карпов выиграл этот матч и должен был в 1975-м году встретиться с чемпионом мира Робертом Фишером. Этот матч не состоялся, поскольку ФИДЕ не выполнила все требования Фишера, и тот отказался играть. Карпов без игры стал чемпионом мира.

В конце июля 1976-го года после турнира в Амстердаме Виктор Корчной остался в Голландии и попросил политического убежища.

В Советском Союзе был поднят неимоверный шум. Его лишили всех званий и советского гражданства. Как только его не называли в прессе: отщепенец, изменник, предатель, перебежчик. Мне довелось присутствовать на собрании в Октябрьском райкоме КПСС, где клеймили поступок Корчного, состоявшего на партийном учёте в Октябрь­ском районе, в спортивном обществе «Труд». Секретарь райкома него­довал по поводу слабой политико-воспитательной работы в обществе «Труд» и грозил сделать оргвыводы…

Шахматная федерация СССР объявила бойкот Корчному на между­народных турнирах. Однако ФИДЕ потребовала, чтобы в официальных соревнованиях розыгрыша первенства мира советские шахматисты иг­рали с Корчным, иначе им будет засчитано поражение. Выбора не было. Петросян, Полугаевский и Спасский, встречаясь с Корчным в претендентских матчах, не обменивались с ним ни единым словом, даже ничью приходилось предлагать через посредника. Несмотря на тройной заслон бывших соотечественников, Корчной вышел в финал, который состоял­ся в 1978-м году в Багио на Филиппинах. Матч сложился драматически. После 27 партий счет был 5:2 в пользу Карпова, а игра шла до шести побед. Но Корчной выровнял счет. Во время матча в Багио один ком­ментатор писал о Корчном: «Его воля к победе и энергия просто фено­менальны. Когда он садится играть, то забывает обо всем на свете. Он должен победить сидящего напротив, победить любой ценой». Но последнюю партию Корчной проиграл, и Карпов снова стал чемпионом мира. Чемпион тут же отправил телеграмму Брежневу: «Глубокоуважаемый Леонид Ильич! Счастлив доложить, что матч на звание чемпиона мира по шахматам закончился нашей победой…» Победе было придано политическое значение, поскольку Карпов обыграл «невозвращенца».

В конце 1981-го года Корчному предстояло снова встретиться с Кар­повым в матче на звание чемпиона мира. Встреча была назначена в го­роде Мерано на севере Италии. Соперники находились в совершенно разных условиях. Корчной был подготовлен плохо. Сказывалось не­участие в крупных турнирах, куда ему был закрыт доступ из-за бойкота советских шахматистов. Тяжелое моральное состояние Корчного усугублялось тем, что семья все еще находилась в Ленинграде, а сына осудили за «уклонение от воинской службы». В то же время Карпову помогали все лучшие советские гроссмейстеры. Их обязали снабдить Карпова информацией о своих дебютных разработках и вариантах, рас­крыть все профессиональные секреты. Как вспоминал Гарри Каспаров, им дали ясно понять, что это их патриотический долг, ибо «изменника» надо разбить во что бы то ни стало. Корчной проиграл этот матч. Боль­ше с Карповым он не встречался, но продолжал успешно выступать в различных турнирах…

Виктор Корчной не стал чемпионом мира. Но он прочно вошёл в историю борьбы за мировое первенство вместе с такими известными шахматистами, как Чигорин, Тарраш, Рубинштейн, Боголюбов, Брон­штейн, Керес. Только никто не прошел столь тяжёлый путь нешахмат­ной борьбы, как Виктор Корчной…

В августе 1990 года президент СССР М.С. Горбачёв отменил принятый Президиумом Верховного Совета СССР указ о лишении совет­ского гражданства ряда лиц. В их числе был и Виктор Львович Корчной.

Через год Виктор Корчной получил швейцарское гражданство и 22 мая 1992 года, как швейцарский гражданин, прилетел на неделю в Санкт-Петербург.

В 1997 году он приехал в Петербург на шахматный турнир. 13 ап­реля 1997 года он был представлен в телевизионной программе Ки­рилла Набутова «Ноу смокинг». Во время передачи в студии раздался телефонный звонок, и чей-то молодой голос спросил Корчного, по­мнит ли он, что окончил 203-ю школу имени Грибоедова? Виктор Льво­вич ответил утвердительно.

А 23 марта 2001 года он прилетел в Санкт-Петербург, чтобы в род­ном городе отпраздновать своё семидесятилетие.

Герман Цейтлин
(родился в 1937 году)

Он учился в десятом классе одновременно с Виктором Корчным, но ему было всего 12 лет. Гера начал учёбу в школе сразу с пятого класса. Все называли его вундеркиндом. У него была большая кудря­вая голова, а на носу очки, что в те годы было большой редкостью среди ребят его возраста. Гера был очень рассеянным мальчиком. В 12 лет он не мог самостоятельно перейти дорогу, хотя тогда уличное движение не было таким интенсивным, как теперь. Через дорогу Геру переводила его мама. Она же кормила его на переменах с ложечки, а он в это время о чём-то сосредоточенно думал.

Ещё дома, до школы, Гера вместе с отцом прошёл школьный курс математики, а в школьные годы самостоятельно изучил математику по университетской программе.

Мы, его сверстники из младших классов, часто просили Геру про­извести в уме какие-нибудь арифметические действия с огромными цифрами. Он чуть морщил лоб и тут же выдавал ответ. Это было для нас своеобразным развлечением.

Гера любил не только математику, но и литературу, историю, гео­графию. Кроме обязательного иностранного языка, изучал второй язык. Писал стихи. Хорошо играл в шахматы. Талант его был многогранен.

Гера окончил школу с медалью, но его не принимали в Универси­тет из-за возраста. Поступил только после специального указания ми­нистра. Все предсказывали Гере блестящее будущее. Через несколько лет мы увидели в газете его фамилию в списке соискателей на Ленин­скую премию. Правда, премию он не получил.

Тогда же я встретил его на улице и с трудом узнал. Это был высо­кий широкоплечий молодой человек. Он непринуждённо разговаривал с миловидной девушкой, — ничего не осталось от рассеянного, смеш­ного подростка.

Гера Цейтлин стал академиком математики…

Евгений Клячкин
(23 марта 1934 года — 30 июля 1994 года)

Евгений Исаакович Клячкин родился в Ленинграде. Отец работал помощником мастера на ткацкой фабрике, мать — в аптеке. С началом войны отец и старший брат были призваны в армию, а Женя со своей матерью остался в Ленинграде. Во время блокады от дистрофии умер­ла мать. Через годы Женя споёт в «Возвращении»:

Я помню год и месяц, даже день,
Твоё лицо, сухое, как пустырь.
Из нас в живых остаться мог один,
И этот выбор совершила ты…

После смерти матери Женя остался совсем один, и его эвакуировали из блокадного города в Ярославскую область, село Красное на Волге. Там он жил в детском доме. В 1945-м году вернулся с войны отец и забрал Женю в Ленинград. Женя поступил в 203-ю школу, где учился в младших классах, а потом перешёл в другую школу. Без матери жи­лось нелегко. Носил он великоватую для него зелёную куртку, из носа постоянно текло. Учительница русского языка и литературы Антонина Васильевна Алмазова держала специальный платок и по-матерински подтирала Женин нос. Ребята, естественно, смеялись. Через некото­рое время после того, как он ушёл из 203-й школы, я увидел его вече­ром в нашем спортивном зале, где проводила занятия районная гимна­стическая школа. Это был другой человек: крепкий, широкоплечий, уверенный в себе. Он стал классным спортсменом. Получил первый спортивный разряд по гимнастике.

Неожиданно он оказался в нашем доме № 35 по Баскову переулку, временно, пока в его доме на улице Рылеева шёл капитальный ремонт. Его семья и родственники поселились на первом этаже, окна выходили в тёмный двор-колодец. У них было очень тесно, и моя мама предло­жила Жениному двоюродному брату Полонскому пожить в нашей сорокаметровой комнате, — он с радостью принял это предложение.

На том же первом этаже, где жил Женя, и тоже с окнами во двор, только в другой части дома — напротив Жени — жил будущий поэт Олег Тарутин, в своём творчестве не оставивший без внимания и наш двор:

Весной не бывает без крови.
Алеет она, пролита.
У нас во дворе, на Баскове,
Убило сосулькой кота…

Однако погулять во двор Олег Тарутин не выходил, он только пе­ресекал его, слегка раскачиваясь, в сером бобриковом пальто с подня­тым воротником. К глубокому сожалению, он больше не пересечёт ни один двор. В сентябре 2000 года Олега Тарутина похоронили на Смо­ленском кладбище…

Женя Клячкин буквально на следующий день после переезда на новую квартиру вышел во двор и очень непринуждённо влился в ком­панию дворовых ребят, участвовал в играх, был хорошим товарищем, и все очень жалели, когда он вернулся в свой дом. В то время он не играл на гитаре и не пел. Увлечения его носили спортивную направлен­ность. А мне до сих пор не избавиться от стыда за то, что я однажды обозвал его клячей. Причём сделал это трусливо: выкрикнул и побе­жал. Он догнал меня, схватил за одежду, но ничего не сделал. Только грустно посмотрел на меня и покачал головой. Его взгляд стоит пере­до мной и поныне…

В 1952-м году после окончания школы Женя поступил в Ленинград­ский инженерно-строительный институт, который окончил с отличием в 1957 году по специальности «Городское строительство и хозяйство». Работал инженером-проектировщиком в проектных институтах ГСПИ-1, Ленпроекте, а затем — в Ленинградском отделении Художественного фонда.

Песни начал писать с октября 1961 года, сначала на стихи других поэтов (К. Кузьминского, И. Бродского, А. Вознесенского, И. Эренбурга, Г. Горбовского), затем преимущественно на свои стихи. Стихи Иоси­фа Бродского стали известны любителям поэзии во многом благодаря песням Клячкина, ведь Бродского в то время не публиковали. Клячкин пел «Пилигримы», «Рождественский романс», «Ни страны, ни погоста…», «Письма римскому другу» и другие песни на стихи Бродского.

Продолжая заниматься проектной работой, в первый понедельник каждого месяца он приходил в Дом культуры пищевой промышленно­сти, что расположен на улице Правды, дом 10, и в малом кафе встре­чался со своими единомышленниками — с самодеятельными поэтами-песенниками, певшими под гитару свои стихи.

12 апреля 1961-го года Юрий Гагарин совершил первый в истории человечества полёт в космос на корабле «Восток». Тогда было реше­но клуб поэтов-песенников назвать «Восток». Среди тех, чьи песни особенно часто звучали в клубе «Восток» были Евгений Клячкин, Бо­рис Полоскин, Валентин Вихорев, Александр Городницкий. Несколько позже в их круг вошёл Юрий Кукин, а потом и Александр Дольский. Здесь выступали не только ленинградцы. Авторы из других городов, приезжающие в Ленинград, обязательно выступали в «Востоке». В клубе бывали Владимир Высоцкий, Юрий Визбор, Булат Окуджава.

В 1965 году, когда стены малого кафе уже никак не могли вмещать всех желающих послушать самодеятельные песни, или как предложи­ла их называть Ада Якушева, авторские песни, клуб получил большой зал под тысячу мест. Честь выступать на первом концерте первого го­дового абонемента была предоставлена Евгению Клячкину.

А в это время авторские песни разлетелись по всей стране. Их пели студенты, геологи, офицеры атомных подводных лодок, лётчики, люди самых разных профессий.

В заполярной экспедиции, где я работал в шестидесятые годы, ав­торские песни были неотъемлемой частью нашей жизни. Мы пели пес­ни под гитару, но не всегда знали авторов этих песен. Например, нам очень нравилась песня «Не гляди назад, не гляди» из кинофильма «Бал­лада о солдате». Кто автор, мы не знали. И лишь спустя некоторое вре­мя я узнал, что автор стихов — Евгений Клячкин, а музыки — М. Зива.

Евгений расстался со своей работой инженера и стал артистом Ленконцерта. Он ездил по стране, и залы, где он выступал, всегда были пе­реполнены. Случались забавные эпизоды в его поездках. Однажды он приехал на выступление в небольшой городок вместе с Борисом Полоскиным и увидел рекламный плакат, обещавший выступление ленин­градских артистов Клячкина и Повозкина…

В середине шестидесятых годов и на эстрадных концертах всегда было много народа, но на концертах авторской песни собиралась осо­бая аудитория. Вот что говорил Евгений Клячкин об эстрадной и автор­ской песне: «Эстрадные песни чётко работают на то дело, для которо­го предназначены. Верить им не обязательно. С нашей песней — всё наоборот. Она претендует на доверие, она обязана его вызывать. И если что-то не сработало, то это брак не только в нашей работе, но и внутри самого человека… Искренность — великий критерий. Можно где-то коряво сказать, неудачно, но если правду — всё равно услышится. Это главное, на чём зиждется авторская песня. И ещё — держится она на слушателе. На людях, для которых как живой глоток — думать».

В песнях Евгения Клячкина всегда звучали доброта и любовь. Любовь к женщинам, детям, беззащитным животным, природе. Были у него песни и философского содержания:

Вот купейный мой вагон —
До начала целый поезд.
Как-то быстро всё пропето —
Даже ахнуть не успел.

Ведь казалось — на роман.
Ну, по крайней мере, — повесть…
Восемь строчек, два куплета —
Вот и всё, что было, спел.

И всегда надежда наполняла его непростые лирические песни:

И пока над нами Голубое пламя
Неизвестной, нас хранящей звезды, —
Будет, как и прежде,
Сердце греть надежда,
Унося нас далеко от беды.

А бед в жизни Евгения Клячкина было немало. Ему выпало самое страшное — похоронить дочь; а потом, после рождения дочки Анечки умерла Виолетта — его жена. После этого рано начавший седеть Евге­ний побелел совсем. Свою боль он перенёс в стихи:

Две девочки, две дочки, два сияния,
Два призрачных, два трепетных крыла…

Потом начались перестроечные времена, которые Евгений встре­тил с радостью. Была выпущена его первая пластинка «Осенний мо­тив». Затем он стал готовить к выпуску второй виниловый диск «Пи­лигримы» с песнями на стихи И. Бродского. Перед записью Евгений позвонил в Америку Бродскому и спросил его: «Ося, как вы посмотри­те, если я запишу диск песен на ваши стихи?» Ответ очень расстроил Клячкина: «Знаете, Женя, меня это совершенно не интересует. Посту­пайте, как хотите». (Однажды С. Довлатов после своего телефонного разговора с И. Бродским заметил: «Что с гения возьмёшь? Даже такой звонок сумел отравить».)

А обстановка в стране в конце 80-х и в начале 90-х годов не давала повода для оптимизма. Исчезли продукты. Любимые прежде писатели оказались черносотенцами. Привычный в быту антисемитизм на «вол­не демократических свобод» выплеснулся на шумные сборища, в пе­чатные издания, теле- и радиопередачи. Но даже не это было главным для Евгения. Он не хотел мириться с равнодушием тех, ради кого он много лет выходил на сцену:

Я ушел не от тех, кто кричали «жиды»,
А от тех, кто молчал, когда эти кричали.

В апреле 1990 года Евгений Клячкин эмигрировал в Израиль. Пе­ред отъездом в газете «Смена» он пытался объяснить читателям при­чину предполагаемого отъезда. Не всё было понятно в его объяснени­ях, но чувствовалась сильная боль.

В Израиле Евгений долгое время был без работы, затем работал по строительной специальности, выступал с концертами, съездил в США.

Но как он чувствовал себя на земле обетованной, лучше всего го­ворят стихи:

Жизнь моя под небом этим
Ровно на две половинки
Разлетелась, как орешек,
Да и ядрышко с червинкой…
И всему-то здесь есть место,
Даже место, чтобы сдохнуть…

На своё 60-летие в марте 1994 года Клячкин приехал в Россию, дал несколько концертов в Санкт-Петербурге, Москве и Туле. Везде его восторженно встречали. Особенно потряс его приём в родном го­роде. Тогда он сказал, что теперь каждый свой день рождения он будет отмечать в Питере. Но желанию этому не суждено было исполниться. 30 июля 1994 года, купаясь в штормовом Средиземном море, он уто­нул. Говорят, остановилось сердце… На его могиле установлен создан­ный скульптором Геннадием Бронштейном памятник: шестиструнную гитару захлестывает высокая волна.

В одном из некрологов было сказано: «Всю свою жизнь Женя Клячкин пел людям. Теперь он поёт самому Богу. Пусть ему легко по­ётся!»

Игорь Ефимов
(родился 8 августа 1937 года)

Игорь Маркович Ефимов родился в Москве. Отец его был воен­ным, мать — актрисой в Театре кукол Образцова. Вскоре после рожде­ния Игоря отец был расстрелян.

Во время войны Игорь находился в эвакуации. После войны семья приехала в Ленинград и поселилась около Таврического сада, в доме на углу улиц Кирочной и Потемкинской, дом 48/13, кв. 5. Игорь хоро­шо учился, причём учёба давалась ему легко, без особых усилий. Он был очень серьёзным, видимо, рано повзрослел. Он и внешне выгля­дел старше других ребят. Я рядом с ним чувствовал себя на несколько лет младше, хотя мы родились в одном году. Игорь, как и большин­ство его сверстников, познал лишения и послевоенную бедность. Но по его внешнему виду нельзя было сказать, что он испытывает матери­альные затруднения. Игорь хорошо и очень аккуратно одевался. И учил­ся он в классе, где было немало детей привилегированных родителей. Поэтому многие ребята думали, что Игорь живёт в состоятельной се­мье. Тогда считалось, что хорошая учёба и аккуратная одежда являют­ся признаком недотроги, «гогочки», которого очень легко обидеть. Но Игорь обладал боевым характером и не раз вступал в стычки, особен­но когда требовалось защитить слабого. Однажды в драке с окрестной шпаной ему сломали перегородку в носу. След от той драки остался до сих пор.

После окончания школы Игорь поступил в Ленинградский поли­технический институт на энергомашиностроительный факультет, спе­циальность «газовые турбины». В группе гидротурбинщиков училась его будущая жена Марина Рачко, ставшая впоследствии писателем (в России опубликована повесть Марины Рачко «Через не могу») и жур­налистом (об одном из её очерков, опубликованном в журнале «По­сев», А.И. Солженицын написал: «…в №3 просто восхитил меня очерк Марины Рачко — сильное перо! Большое чувство меры, лаконичная выразительность»). Леонид Слуцкер, учившийся в группе паротурбинщиков и хорошо знавший Марину, сказал, что это удивительнейшая женщина

В годы учёбы Игорь посещал литературное объединение Политехнического института, которым руководил поэт Глеб Семёнов (он же руководил литературным объединением в Горном институте).

Игорь Ефимов окончил институт с отличием, был способным и увлечённым инженером-турбинщиком. В Политехническом институте читал курс термодинамики. Но призвание его оказалось иным. В нача­ле шестидесятых он начал писать прозу и вскоре приобрёл широкую известность. Книги Игоря Ефимова хорошо знакомы ленинградскому читателю 60—70-х годов: «Смотрите, кто пришёл!», «Таврический сад», «Лаборантка», «Свергнуть всякое иго». Сочинял он и прекрасные рас­сказы для детей. Его книги переводили на другие языки (эстонский, польский, чешский, словакский, румынский), инсценировали на радио и телевидении.

С 1971 по 1973 год Игорь учился в Москве, в Литературном ин­ституте.

Сергей Довлатов об Игоре Ефимове шестидесятых годов:

«О Ефимове писать трудно. Игорь многое предпринял, чтобы за­труднить всякие разговоры о себе. Попытки рассказать о нём уводят в сторону казённой характеристики:

«Честен, принципиален, морально устойчив… Пользуется автори­тетом…»

Ефимов — человек не слишком откровенный. Книги и даже руко­писи не отражают полностью его характера.

Я хотел бы написать: это человек сложный… Сложный, так не пиши. А то, знаете, в переводных романах делаются иногда беспомощные сноски: «В оригинале — непереводимая игра слов…»

Я думаю, Ефимов — самый многообещающий человек в Ленин­граде. Если не считать Бродского…»

Хотелось бы обратить внимание на то, что два самых многообе­щающих человека в Ленинграде той поры, по мнению С. Довлатова, — бывшие ученики 203-й школы им. А.С. Грибоедова.

У Сергея Довлатова встречаются и другие определения Игоря Ефимова: «Прогрессивный молодой писатель, пунктуальный, строгий, очень талантливый…» Можно найти и такие строки: «…жена у Ефимо­ва — красавица!»—это очень важная характеристика мужчины.

Вот один эпизод из биографии Игоря Ефимова. Осенью 1964-го года он вместе с историком и писателем Яковом Гординым навестил в Ар­хангельской области сосланного туда по обвинению в тунеядстве бу­дущего нобелевского лауреата поэта Иосифа Бродского. До этого он активно участвовал в компании по защите Бродского. И не без основа­ний Игорь слыл среди товарищей по перу не только талантливым, но и честным писателем.

И это ещё не всё. Игорь не только морально поддерживал своих друзей, но и оказывал материальную помощь в пределах своих ограни­ченных возможностей.

Несмотря на то, что критики писали о книгах Игоря Ефимова лест­ные отзывы, он не мог быть удовлетворён. Так, его труд шестидесятых годов — «Зрелища» — остался неопубликованным. Лишь немногие могли прочитать его в самиздате. Под названием «Бедность народов» в самиздате ходила рукопись, которая впоследствии вышла в Германии под названием «Без буржуев». Игорь Ефимов понимал, что при суще­ствующем режиме новые книги, которые он задумал, не увидят свет. Кроме того, в семидесятые годы параллельно с художественной про­зой Игорь Ефимов занимался философией и историей. Конечно, не с коммунистических позиций. В первую очередь его интересовала сис­тема Канта и Шопенгауэра. Результатом его трудов явилась большая рукопись «Практическая метафизика». Книга не могла быть издана в Советском Союзе. Она вышла в 1980 году в Америке.

Затем он проанализировал огромный исторический материал. Смысл этих занятий он объяснял так: «Как нам ужиться на земле друг с дру­гом, как уживаться людям разных племён и народов, разного языка и цвета кожи, разных вер и традиций, разных профессий и способностей, и можно ли ужиться или надо бороться с другими и подавлять, каким должен быть наилучший порядок совместной жизни людей и как его можно достигнуть и чем для него можно пожертвовать — вот конечный смысл всех вопросов, охватываемых словом политика». Результа­том его трудов стала написанная им в середине семидесятых годов «Метаполитика». И эту книгу издать в родной стране было невозмож­но. Она вышла в 1978-м году в США под псевдонимом Андрей Моско­вит. Дальше оставаться в СССР было просто опасно. Его наверняка ждали преследования и травля со стороны властей. Одна его диссидентская библиотека могла стать поводом для гонений. К тому же он устал от постоянных унижений в своей литературной судьбе.

Он не стал дожидаться ударов властей и в 1978-ом году уехал в США. Последний его ленинградский адрес: канал Грибоедова, дом 9, кв. 48. Это писательский дом. До Игоря в кв. 48 жил известный писатель Юрий Рытхэу, ещё раньше — замечательный филолог двадцатого столетия Б.М. Эйхенбаум.

В США Игорь сначала работал в Анн Арборе (Мичиган) редактором в русском издательстве «Ардис», принадлежавшем Карлу Профферу. О своей жизни в этот период Игорь писал Сергею Довлатову 24 марта 1979 года: «Всё хорошо, просто замечательно, если не считать того, что все Ваши героические возгласы в Вене — готов болванки катать на заводе! — оказались пророческими в отношении меня. Если не болванки, то ящики с книгами — таскать, паковать бандероли, отвозить почту — это примерно половина рабочего дня. Вторая половина — работа на набор­ной машине. Где-то в промежутке — 10 минут собственно редакторс­кой работы. Обсуждение с Карлом разных текущих проблем… Пишу Вам об этом по секрету, потому что Вы один из немногих, кто может пове­рить, что мне это действительно по душе, что я просто истосковался по такому вот разумному, эффективному, понятному мне, реальному делу. Но для очень многих — как уехавших, так и оставшихся — это будет лишь поводом для злорадства. Не хочется…»

Потом Игорь с семьёй поселился в городке Энглвуд, расположен­ном в штате Нью-Джерси в десяти милях от Нью-Йорка — через Гудзон. Там он организовал собственное издательство «Эрмитаж». Оно располагается в одной просторной комнате полутораэтажного дома Ефимовых. В издательстве стоит письменный стол, компьютер и копировальная машина. Игорь — владелец, главный редактор, бухгалтер и наборщик. Помощники — члены его семьи. За прошедшие годы издательство «Эрмитаж» выпустило многие десятки книг на русском язы­ке. За эти же годы Игорь Ефимов написал и опубликовал немало инте­ресных книг. Непонятно, когда он пишет — по ночам? Но он ещё нахо­дит время для игры в бридж и рыбной ловли. Непостижимо. Он написал книги: «Как одна плоть», «Архивы страшного суда», «Седьмая жена», «Светляки». Его перу принадлежит «Стыдная тайна неравенства», со­циально-экономическое исследование «Бедность народов», работа «Кеннеди, Освальд, Кастро, Хрущёв». Он написал статьи о Пушкине, Льве Толстом, Достоевском, Иосифе Бродском.

Начиная с 1978 года, с его публикациями о русской культуре, лите­ратуре, истории, общественной жизни можно было познакомиться в рус­ской эмигрантской периодике: «Грани», «Континент», «Новое русское слово», «Новый американец», «Новый журнал», «Панорама», «Синтак­сис», «Страна и мир» и др.

С 1979 года он читает лекции в американских университетах по русской литературе и общественной жизни.

Сергей Довлатов об Игоре Ефимове восьмидесятых годов написал в письме Ефимовым 15 мая 1984 года: «Уже здесь, в эмиграции, оказавшись для всех нас редким, даже уникальным примером досто­инства, упорства и смирения, вы олицетворяете собой то лучшее, что было в ленинградской жизни, и с чем я не хотел бы расставаться, не­смотря на все ссоры, разрывы и перемены в отношениях с людьми».

Игорь Ефимов публикуется и в России. В 1991 году изданы его романы «Седьмая жена», «Как одна плоть», «Архивы страшного суда». В 1996 году в журнале «Звезда»(№№ 9-10) опубликован его истори­ческий роман «Пелагий Британец» под названием «Не мир, но меч», признанный лучшей публикацией журнала 1996 года в разделе «Про­за». В разделе «Поэзия» лауреатом был назван Булат Окуджава. За на­градой Игорь не приехал, доверил получить её дочери Наталье, рабо­тавшей в то время в московском отделении фонда Сороса. В 1997 году в журнале «Звезда» (№7) опубликован роман шестидесятых годов «Зре­лища».

Читатели журнала «Звезда» с интересом ознакомились с рубрикой «История неравенства», основой которой служит его книга «Стыдная тайна неравенства». В 1999 году в издательстве «Терра» вышел его роман «Пелагий Британец». Публиковался он также в журналах «Нева», «Новый мир», «Проблемы XX века» и др.

После опубликования в журнале «Звезда» романа «Не мир, но меч» в выступлениях некоторых критиков можно было услышать слова о том, что если бы Игорь Ефимов жил теперь в России, он считался бы здесь самым лучшим писателем…

Когда-то Сергей Довлатов сетовал, что Игорь Ефимов скрытен. Но теперь из книг Игоря Ефимова можно кое-что о нём узнать. А в его философском сборнике «Светляки» даже есть раздел, так и называю­щийся: «О себе».

Игорь Ефимов Светляки 5-3. О себе

5-3.1. У Томаса Манна в «Докторе Фаустусе» есть одно место, ко­торое до сих пор заставляет меня краснеть до слёз. Там говорят об одном композиторе: «Ну и способная бестия! Революционер-счаст­ливчик — и смел, и покладист. Вот где отлично спелись новаторство и уверенность в успехе. Сначала афронты и диссонансы, а потом эдакий плавненький поворот, задабривающий мещанина и дающий понять, что ничего худого не замышлялось. Но ловко, ловко…»

5-3.2. Когда пишешь, нужно не к тому стремиться, чтобы рассказать о чём-то, что знаешь, а к тому, чтобы самому в процессе писания понять предмет вплоть до возможности высказать своё понимание сло­вами. Иначе стыдно бывает перечитать написанное.

5-3.3. Годам к тридцати мне опротивела игра на наивности в лите­ратуре — сразу и вдруг.

5-3.4. Сколько прекрасных минут, сколько счастливых возможно­стей отняла у меня проклятая страсть к ясности.

5-3.5. Смутные детские фантазии о собственной бессмертности, которую от тебя окружающие ловко скрывают, боятся, как бы ты не узнал. Я пытался описать их по памяти, вставить в «Таврический сад», но Марамзин напомнил мне, что Битов уже описал точно то же самое в повести «Сад». Интересно, сколько народу играло в эту игру?

5-3.6. Насмешница-судьба дала ему огромную власть над умами, но не дала умов, над которыми стоило бы властвовать.

5-3.7. Теодицея — ветвь богословия, занимающаяся «оправданием Бога». Мне пришлось кустарничать и в этой сфере, когда моя деся­тилетняя дочь спросила:
ДОЧЬ: Если Бог есть, почему же он допускает столько страданий и зла на земле?
Я: Но может быть, у него другие, не наши понятия о том, что есть благо и что — зло. Может быть, ему не кажется, что цель человека на земле — это подольше жить, побольше есть, пить и веселиться. Мо­жет, для него важнее рост духовного начала, пусть даже ценой страда­ний?
ДОЧЬ (задумчиво): Да? Ну, со мной Он повозится.

5-3.8. Думали ли мы, что попадём когда-нибудь в общество, где са­мое опасное дело — высказать симпатию к собственному президенту?

5-3.9. Позвонил редактор и похвалил мою книгу, — сказал я жене.

1. Сколько их уже было, этих редакторов, — вздохнула жена, — а книга всё не вышла.
2. Знаешь, — сказал я, — откати-ка ты свою бочку дёгтя от моей ложки мёда.

5-3.10. Не думай вперёд. Думай вверх.

5-3.11. Пока есть силы, надо мне постараться написать побольше книг, чтобы было что читать в старости.

5-3.12. Когда приезжающие русские друзья спрашивают меня, ос­талось ли в России что-то, чего не найти на процветающем Западе, я отвечаю, что осталось: бескрайний лес, в котором можно гулять и мо­литься; язык, позволяющий голосом передать все буквы в имени; дети, которые обращаются со взрослыми как с людьми; женщины, умею­щие ответить взглядом на взгляд.

5-3.13. Вдруг мелькнул обжигающий страх: «А не готовит ли меня Господь своими щедрыми дарами на роль нового Иова?» Как показать Ему, что я не готов, не гожусь, не выдержу?

5-3.14. Лет двадцать тому назад мне попалось стихотворение Кавафиса (в переводе С. Ильинской), про которое я подумал: «Были бы в моде эпитафии, я хотел бы заслужить вот эту». Хочу и до сих пор.

Честь вечная и память тем,
кто в жизни воздвиг и охраняет Фермопилы,
кто, долга никогда не забывая,
во всех своих поступках справедлив,
однако милосердию не чужд,
кто щедр в богатстве,
но и в бедности посильно щедр
и руку помощи всегда протянет,
кто, ненавидя ложь, лишь правду говорит,
но на солгавших зла в душе не держит.
Тем большая им честь, когда предвидят (а многие предвидят),
что в конце появится коварный Эфиальт
и что мидяне всё-таки прорвутся.

Почти через 20 лет после отъезда в Америку Игорь приехал в род­ной город для участия в конференции, посвящённой И. Бродскому. Вто­рой раз он прилетел в Петербург в сентябре 2001 года на обсуждение романа «Суд да дело», опубликованного в журнале «Звезда», №№ 7—9 за 2001 год. В том же году в Санкт-Петербурге роман вышел от­дельной книгой. По мнению некоторых читателей, этот роман достоин Нобелевской премии.

Важными событиями 2001 года стало переиздание в Москве издательством «Захаров» книги «Практическая метафизика» и выход в том же издательстве книги с необычным названием: «Сергей Дов­латов. Эпистолярный роман с Игорем Ефимовым. Игорь Ефимов. Эпистолярный роман с Сергеем Довлатовым». Елена Довлатова — жена покойного писателя выступала против публикации писем Сер­гея Довлатова. Игорь Ефимов приложил немало усилий, чтобы кни­га увидела свет. Для него главный мотив публикации — желание представить читателям «самое искреннее и драматичное из сочине­ний Довлатова». Кроме того, речь идёт о «восстановлении истори­ческой памяти народа».

Одним из условий публикации книги, которые выдвинул Игорь Ефимов, было: «Авторские отчисления за российское издание должны выплачиваться наследникам Сергея Довлатова…»

Затем были переизданы книги «Седьмая жена» и «Архивы страш­ного суда». В этих книгах (так же как и в других) переплетаются интел­лектуальность и острый, увлекательный сюжет. Книги одновременно философские и приключенческие. Их можно перечитывать по нескольку раз. А это признак высокой литературы…

В 2003 году в журнале «Звезда» был опубликован новый роман Ефимова «Новгородский толмач», посвященный русскому средневе­ковью.

Из книг Игоря Ефимова видно, что он досконально изучил Библию. Если следовать библейской притче, то можно сказать, что он по­лучил от Хозяина 5 талантов, употребил их в дело и приумножил…

К Игорю Ефимову применимы слова Пушкина, сказанные о Грибо­едове: «Это один из умнейших людей России». И ещё необходимо до­бавить: «…и один из порядочнейших людей России».

Борис Парамонов
(родился в 1937 году)

Он учился в 203-й школе только один год — 1948-й. Потом пере­шёл в другую школу. Окончил Ленинградский университет. Защитил диссертацию. Преподавал в Университете философию. В 1979-м году был изгнан из Университета и уехал в Италию. С 1980-го года живёт в Нью- Йорке. Ведёт постоянную рубрику на «Радио Свобода».

Одно время на «Радио Свобода» работал Сергей Довлатов. По-ви­димому, у него произошёл конфликт с Борисом Парамоновым. Об этом можно сделать вывод из письма Довлатова Игорю Ефимову 14 марта 1981 года: «Вас же обнимаю и люблю неизменно. И вы относитесь ко мне хорошо. А то кругом — волки. Парамошке недавно хотел разбить морду. Это случилось как раз на «Либерти». Меня держал Юрасов (есть такой хороший человек), очень смешно уговаривал: «Здесь нельзя. Нас и так презирают чехи и румыны. Зато, что мы пьём и скандалим…» В другой раз он написал: «Парамонов рехнулся…» Надо полагать, что со временем их отношения наладились, поскольку в письме Ефимову от 8 февраля 1986 года Довлатов писал: «Беда с американскими хозяевами в том, что они не понимают, какие гениальные Довлатов и Парамонов…»

Борис Парамонов публикуется в различных зарубежных изданиях. С 1990-го года начал публиковаться в России. В 1999 году в России изда­на его первая книга «Конец стиля» — сборник статей, подобранных са­мим автором. В журнале «Звезда» он вел постоянную рубрику.

Борис Парамонов — один из самых блестящих и оригинальных мыс­лителей нашего времени.

Яков Виньковецкий
(27 января 1938 года — 27 апреля 1984 года)

Скушно жить, мой Евгений.
Куда ни странствуй,
всюду жестокость и тупость воскликнут:
«Здравствуй, вот и мы!»…
Иосиф Бродский

Он поступил в школу после окончания войны — в 1945 году. Учил­ся хорошо, слыл серьёзным, умным учеником. Увлекался рисованием, писал стихи, ориентированные на Маяковского. Он очень остро реаги­ровал на все явления жизни. Окружающие считали его вспыльчивым. Но он просто не мог быть равнодушным, поэтому на всё реагировал очень эмоционально. Но, как известно, эмоции могут быть созидаю­щими, а могут быть губительными, в зависимости от того, как ими пользоваться. Яша в полной мере испытал их воздействие.

В 1955 году после окончания школы поступил в Ленинградский горный институт на специальность «разведка месторождений полезных ископаемых», сокращённо «РМ». Он был чрезвычайно способным сту­дентом, один из первых в стране начал заниматься применением мето­дов математического моделирования в геологии. Кроме учёбы и науч­ных занятий, посещал литературное объединение Горного института, которым руководил поэт Глеб Семёнов, писал абстрактные картины, ходил в спортивный клуб, где на борцовском ковре познакомился с бу­дущим писателем Андреем Битовым и привёл его в литературное объе­динение. Вот как описывает Андрей Битов в книге «Неизбежность не­написанного» своё вступление в литературу:

«…в октябре 1956 года, подталкиваемый в спину Я.А. Виньковецким (1938 —1984), я вошёл в аудиторию Горного института, где засе­дало литобъединение, руководимое Г.С. Семёновым (1918 — 1982), и мне там так понравилось, что на вопрос, что я пишу, испугавшись ответить, что ничего, я прочитал два стихотворения своего старшего брата Олега, таким образом, начав свой путь как профессионал, не на­писав ещё ни строчки, — с плагиата…»

Вместе со своими товарищами по литературному объединению, которое назвали ГЛЕБгвардии СЕМЁНОВСКИМским полком, Яша Виньковецкий часто выступал со стихами на промышленных предприя­тиях, в институтах, общежитиях. Бывший участник горняцкого ЛИТО поэт Олег Тарутин об одном из таких походов написал в мемуарной повести «Межледниковье»: «В ту осень нас особенно часто приглашали выступать на стороне. Поездка в Пушкин в гости к студентам Сельхозинститута осталась мне особо памятной, поскольку у Эдика Кутырева был с собой фотоаппа­рат, и он отщёлкал тогда целую плёнку У меня сохранились фотогра­фии: вот все мы в электричке, вот на подходе к Сельхозинституту (идём шеренгой: Глеб, Андрей Битов, Яша Виньковецкий, Леночка Кумпан в середине, ведомая мною под руку, Слава Газиас — поэт, не наш круж­ковец, а приятель Горбовского ещё со школы), вот каждый из нас на трибуне. Одного только снимка у меня нет: как мы на обратном пути в тамбуре распивали пол-литра, наливая водку в глебовскую стопку, а за­куси — одна сарделька на всех…»

Об увлечении абстрактной живописью узнали в парткоме и коми­тете комсомола Горного института. Начались гонения. Однако они вос­принимались скорее со смехом, чем с возмущением. Секретарь коми­тета комсомола Ананич кричал с трибуны, что этот, с позволения ска­зать товарищ (Виньковецкий), «внёс свою лепту в ряд чуждых нам абстракционистов — Сезанна, Ван-Гога, Дега, Гогена и прочих Мале­вичей и Кандинских»…

Яша не мог жить без творчества. Он творил везде, где только мож­но. На даче А.А. Ахматовой «молодые художники Кулаков и Винько­вецкий, переставляя, перевёртывая и громоздя одну корягу на другую, делали просто чудеса. Коряги оживали, превращаясь в странных жи­вотных — коня, оленя, бегемота…». (из книги С. Гитович «Об Анне Ахматовой», 1990).

После окончания института Виньковецкий работал в Казахстане, где принимал участие в открытии месторождения золота, затем в Северо-западном геологическом управлении. Там он успешно разрабатывал новое направление — математическую геологию. Написал книгу «Гео­логия и общая эволюция природы». Книга эта скорее философская, чем геологическая.

Одним из главных его увлечений была по-прежнему абстрактная живопись. В 1963 году молодой учёный-геолог Яков Виньковецкий выступил в Доме учёных с докладом об абстракционизме. Это выс­тупление не прошло бесследно. Искусствоведы, например, Эра Коро­бова, помнят о нём и поныне.

Мой однокурсник Борис Дашков, который нередко встречался с Виньковецким в клубе «Геолог», рассказал, что одна из его картин про­извела особенно сильное впечатление. На ней было изображено летя­щее в пространстве какое-то неземное существо. Борис был захвачен этой картиной и попросил Яшу подарить её. Но Яша сказал, что он прин­ципиально не дарит картин, а только продаёт, поскольку считает себя профессионалом. Он назвал цену — 200 рублей, но эта сумма оказа­лось непосильной для молодого специалиста с окладом 90 рублей. Потом чудесная картина пропала в связи с отъездом Виньковецких за рубеж, а Борис Дашков до сих пор не может забыть это талантливое произведение.

Виньковецкий писал картины, но выставиться удалось только три раза. И после каждой выставки следовали доносы в так называемые компетентные органы. Он находился под пристальным вниманием КГБ. Тут уже было не до смеха. Властям не нравились его занятия абстракт­ной живописью, мировоззрение, не нравились и его друзья. «В доме Виньковецких часто собирались неофициальные художники и поэты, тут звучала серьёзная музыка, и открыто велись разговоры на самые запретные темы». (Сергей Довлатов. Из статьи «Устами младенца»).

Однажды рано утром в квартиру Виньковецких нагрянули с обыс­ком сотрудники КГБ — искали стихи Бродского и антисоветскую лите­ратуру. Галине Борисовне (так называли государственную безопас­ность), наверное, было известно, что Яков посылал Бродскому в ссыл­ку овчинный тулуп, и, следовательно, их связывают дружеские отношения. Вызывали Якова Виньковецкого на допрос в «Большой дом». Допрашивающий майор Рябчук похвастался, что после его допросов люди вешаются.

Жизнь Виньковецких стала невыносимой. Они подали заявление на выезд и стали ждать. Пришлось оставить работу. Яков и его жена Дина — будущая писательница—испытывали материальные трудности. А у них было двое маленьких детей — Ильюша и Даничка. Вначале им от­казали в выезде за границу.

«…И мы находились ни в России, ни в Аме­рике, — как бы нигде, не состояли, не участвовали, не работали, но жили разными способами, как придётся: то кто-нибудь у Яши картину купит, то Яшин московский друг Толя Жигалов поделится с Яшей сво­ей работой — переводом библейского словаря для патриархии, то под­держкой наших друзей Яши Гордина и Игоря Ефимова, выдающих нам ежемесячно по пятьдесят рублей от своих доходов» (Диана Виньковецкая «Америка, Россия и Я»).

Наконец разрешение на выезд было получено. Перед отъездом Виньковецкие жили в Ленинграде по адресу: улица Верности, дом 10, кв. 134.

Вначале они выехали в Израиль, а затем переехали в США.

В США жили в маленьком университетском городке Блаксбурге (штат Вирджиния) — в самом сердце страны. Долго не могли найти работу. В конечном итоге Якова пригласили в Хьюстон, в научно-исследовательский нефтяной институт фирмы «Эксон». Были и другие при­глашения, но Яков хотел создать теорию о происхождении нефти, свя­зав её с происхождением жизни, поэтому он выбрал «Эксон». В «Эксоне» Яков Виньковецкий быстро завоевал высокий научный авторитет.

Кроме научной работы, он по-прежнему занимался живописью, писал статьи по теории художественного авангарда и по другой темати­ке. В журнале «Континент» были опубликованы его статьи «Письма из России в Россию», «Врата рая», «Размышления о чуде». Работы Виньковецкого публиковались и в других изданиях. В эссе «Живопись как процесс и результат», опубликованном в Париже, он писал: «Картины, которые я пишу хотят быть окнами в пространства света». Вообще для него характерно одушевление неживых, с точки зрения обычных людей, предметов. Например, он говорил своей жене Дине: «Ты должна стать этим камнем, этой горой, кристаллом, чтобы понять их!»

Часто устраивались выставки его работ. В общей сложности в США и других странах состоялось 45 выставок Якова Виньковецкого. Аме­риканские искусствоведы не оставляли его работы без внимания. Но отношение средних американцев к его творчеству было своеобразным. Вот что пишет Диана Виньковецкая в книге «Переписка с отцом Алек­сандром Менем»

«…Выставочный зал большой, красивый с застеклённым прозрач­ным потолком, как у аквариума. Яше отвели громадную стену, на кото­рой он развешивал свои «творенья» с невероятным вниманием, чтобы картины разговаривали друг с другом, с воздухом, играли со светом.

Другой художник, Фима, особенно не старался развешивать, а, сме­ясь, говорил, что ему безразлично, как висят, где висят, лишь бы денежки приносили. Он реалист, был специалист «по Ленину» в России, тут «по ев­реям» пошёл; закончил Ленинградскую академию, рисовать умеет, слезу прошибают его горемычные евреи со скрипкой, с печалью в глазах, с могендовидами… Плачут, когда видят. Фима в России хорошо жил и тут на «мансарде жить не хочет», а хочет жить в особнячке с бассейном.

Третьим был архитектор из Москвы, чеканщик, человек ироничный, но мастер неплохой. Он, как и Яша, с вниманием и нежностью раз­вешивал свои произведения.

Картины развесили. Яшины красиво выделялись, сверкали и излу­чали свет и тепло. В каждую из них Яша вложил массу труда, времени и сил. Яша теперь рисует свет, как бы «иконы света»—так он их называ­ет. Фима же своих людей со скрипками, как блины, печёт, у него рука хорошая, делает быстро, и «они» нежные, летящие, достающие. На вы­ставке всё американское еврейство было потрясено Фимиными творе­ниями, организовали очередь, покупали, плакали, умилялись, сентимен­тально наслаждались. У Фимы торговля шла бойко. Наша же «иммигрантура» всё больше к Яшиным приглядывалась и вертелась около Яшиных. Воспитанные на портретах вождей портреты евреев уже не воспринимали. Но Фимины покупатели — это далеко не самые после­дние люди по причастности к прекрасному. Тут, в основном, продаётся «дофимин» период — журавчики, лебеди… цветы, вода с замками. У Фимы есть психология — всё-таки жалко этих евреев. Это уже высо­кий американский уровень понимания. Я Вас умоляю, не смейтесь, это правда. Я совсем не преувеличиваю.

Наши, презирая вкусы американских покупателей, разозлились и пошли покупать Яшины творенья. Две одесские чертёжницы купили три картины и даже одну большую. Тогда их соотечественник, госпо­дин Калина, бывший советник Госплана, обиделся, что его обскакали его землячки, и новоприехавший «миллионер» позвонил Яше — и тоже купил картину. Знай наших одесских эстетов! Поднялся иммигрантский ажиотаж… теперь каждый приличный иммигрант считает себя обязан­ным купить Яшино творенье — иначе будут думать, что он только дома покупает и как бы нет у него вкуса.

Тем временем Фима все картинки продал на несусветную сумму — там Ленин его спасал, а тут евреи помогают ему в бассейне купать­ся. Яша после выставки был удручён, три дня не ел, не пил, переживал от своего «неуспеха» у американского покупателя. Я его утешала, го­воря, что те люди, которым под силу твои «бессмертные творенья», купаются, парятся, моются, развлекаются у себя дома, а сюда-то при­личный еврейский миллионер разве пойдёт? Много ты ходил во Дво­рец культуры им. Газа? Через некоторое время Яша оправился — зар­плату ему в этот момент на работе повысили, «акула» хорошо заботит­ся, для удержу, уже третий раз за 1,5 года Яшу повышают, и снова пошёл в бой за признание своих «окон света».

Тем временем в корпорации в другом здании «Эксона» была кон­курсная выставка «произведений» сотрудников. Яша дал туда несколь­ко своих картинок, которые брать совсем не хотели, но он настоял. Их повесили где-то под потолком, чтобы было не видно, стыдно было за них. Первое место занял тигр, такой величественный, похожий на тех послевоенных лебедей, которые на барахолке продавались. Второе — портрет ребёночка, такой розовенький в кружевных пелёнках. Яша ме­ста никакого не занял, где-то в иррациональных числах. Я веселилась до потери сознания. Порождённое язвами капитализма и империализма, абстрактное искусство в демократическом свободном Техасе не нравится. Это тебе не Москва с Ленинградом».

Яков Виньковецкий вёл интересную, творчески насыщенную жизнь. В числе его друзей были Иосиф Бродский, Михаил Шемякин, Юз Алеш­ковский, Андрей Битов, Александр Мень. Он много помогал окружающим и в этом находил удовлетворение. Вместо того чтобы писать статьи, кар­тины, он готовил чужие доклады, представления, консультировал по са­мым разным вопросам. Казалось, что он знает всё. На любой вопрос у него находился умный, глубокий ответ. Его высказывания восхищали со­беседников. Вот некоторые его мысли, записанные Дианой Виньковецкой.

«Свобода предполагает бесконечность. Это истина четвёртого из­мерения и непостижима в пределах трёх измерений».

«Свиньи» — это не люди, а бесы — «внутренний скот» — внутри каждого из нас, которым не надо потворствовать» (объяснение по по­воду высказывания Христа «Не мечите бисер перед свиньями»).

«Кант ввёл понятие чистой и свободной красоты, обнимающей собственно только краски цветов, арабески, декоративные украшения. Красивое, считал Кант, есть то, что одной непосредственной формой вызывает в нас незаинтересованное наслаждение…»

«Человек существует в двух мирах: в мире свободы и в мире необ­ходимости. Искусство разрешает антиномию между двумя мирами, оно принадлежит обоим мирам — миру материи и миру духа, и потому — оно символично. Искусство существует для того, чтобы напряжённость дуги между общим сознанием вещей и духовно-нравственной силой единичной личности не лопнула».

«Освобождай в себе свою свободу!»

«Настоящая картина неисчерпаема для зрителя».

«Противоречие между разумом и чувством пытался разрешить Кант. Он считал возвышенное принадлежащим морали, а не красоте. Разум, однако, даёт нам возможность возвышаться над чувством страха и этим возбуждает в нас чувство сверхчувственного наслаждения, ко­торое близко наслаждению красотой».

«…Плавучую округлость линий, заключённую в природе, хочу пе­ренести на полотно — понять внутреннюю мысль, структуру каждого предмета» (по поводу своей живописи).

«Интерес к сомнительному, бессмысленному и постыдному в человеке не есть его внутреннее освобождение».

«…Это не только текст, продиктованный Богом, но и слово человека — голос тех душ, которые пережили опыт Богоприсутствия. Кни­га противоречива и драматична» (о Библии).

Глядя со стороны, казалось, что жизни Якова Виньковецкого мож­но только позавидовать: прекрасная семья, интересная, хорошо опла­чиваемая работа, занятия любимым делом — живописью, философи­ей, общение с талантливыми друзьями — такими же неординарными людьми, как и он сам. Но вдруг жестокость и тупость обрушились на него и задушили в своих безжалостных объятиях.

Его трагическая смерть потрясла многих. Михаил Шемякин напи­сал картину, передающую весь ужас происшедшего. Свои стихи по­святили ему Дмитрий Бобышев, Александр Городницкий, Яков Гордин. Режиссёр Евгений Поротов создал фильм о творчестве Якова Винько­вецкого, названный «Окна в пространства света».

28 апреля 1984 года Игорь Ефимов написал Сергею Довлатову: «Вчера получили известие о самоубийстве Яши Виньковецкого. Как в банальном безвкусном романе: вот была абсолютно успешная, благо­получная семья и вот как всё рухнуло в один день. И как будто мало чистого ужаса случившегося, мы ещё оказались каким-то боком, ка-ким-то краем замешены в эту драму…»

Сергей Довлатов писал 29 апреля 1984 года Наталье Владимовой: «И ещё, должен сообщить неприятное известие. Два дня назад пове­сился в Техасе Яков Виньковецкий. Я не уверен, что вы его знали, и тем более — были с ним в дружбе, но имя, наверное, слышали. Так что в подробности не вдаюсь. Скажу коротко, что у него был тройной кри­зис: его уволили из крупнейшей нефтяной компании «Эксон» с очень денежной работы, плюс к тому он разочаровался в собственной живо­писи, и, наконец, будучи невероятно православным (что бывает с крещёными евреями), Яша был крайне угнетён Америкой в её техасском (близком к Кутаиси) варианте».

Диана Виньковецкая написала книгу «Америка, Россия и я», в кото­рой рассказывает о трагической судьбе Якова Виньковецкого. В дру­гой её книге — «Переписка с отцом Алексанром Менем» также нема­ло строк, посвящённых Якову Виньковецкому.

Диана Виньковецкая многое сделала для сохранения памяти о сво­ём муже. Издала альбом с репродукциями его картин, устраивала выс­тавки его работ, в том числе в Петербурге в музее А.А. Ахматовой, рассказывает о жизни и творчестве Якова Виньковецкого на встречах с художниками и другими творческими работниками.

В своей жизни Яков Виньковецкий занимался разными делами: те­орией эволюции планеты, научными работами по геологии, теорией аб­страктной живописи, написал несколько сотен картин. Это был талант­ливый учёный-геолог, художник, философ. Редко можно встретить человека, сочетающего в себе столько талантов. Но ещё реже встреча­ются люди, относящиеся к окружающим с такой любовью и уважени­ем, как относился Яков Виньковецкий. Он идеализировал, переоцени­вал окружающих, отдавал им тепло своей души, помогал, чем мог. А в ответ нередко получал зло.

«Наша цивилизация не готова для таких людей», — сказал Юз Алешковский.

В городе Хьюстоне живёт бывший советский гражданин Марк Зальцберг. Каждый год в день смерти Якова Виньковецкого он прихо­дит на кладбище и приносит цветы на его могилу… И он не единствен­ный, кто всегда помнит этого пришельца из другой, более высокой ци­вилизации.

Из воспоминаний Игоря Ефимова об Якове Виньковецком: «Во всём, что он делал, говорил, писал, он пытался сохранять достоинство. А достоинство — вещь опасная для тоталитарной власти. Пример его заразителен. Глядя на достойного человека, десятки других могли на­чать подражать ему. Могли отказаться послушно повторять официаль­ные лозунги, могли посметь не поверить газетной лжи, могли устыдиться доносить друг на друга, могли перестать пресмыкаться перед началь­ством.

Достоинство потому такая редкая и бесценная вещь, что не каждому оно по силам, и таит в себе нешуточную угрозу для того, кто взваливает себе на плечи этот нелёгкий груз. Он не может делать мно­гих вещей, которые окружающие его люди делают легко и не задумы­ваясь. Он не может просить о помощи с такой лёгкостью, с какой про­сят другие. Он не может пользоваться удобными лазейками в жизни, в которые другой бы проскользнул с довольной усмешкой. А если злая судьба ставит такого человека в ситуацию, в которой дальше невозможно сохранять тот уровень достоинства, который он сделал для себя законом, душа его может разорваться от неодолимой тоски.

Тот же Бродский сознавался, что в юности для него самым тягостным явлением была предсказуемость — слова, жеста, поступка, эмо­циональной реакции, жизненной ситуации. Про Виньковецкого можно сказать, что во всех своих творческих начинаниях — в живописи, в фи­лософских трудах, в научных изысканиях — он оставался талантливо непредсказуем. Мысль его двигалась так небанально, что общение с ним доставляло настоящую радость.

Можно оценивать прожитую человеком жизнь по числу и талант­ливости оставленных им книг, стихов, песен, картин. Можно — по дос­тигнутому успеху в делах. Можно — по числу детей, внуков и правну­ков. А ещё можно — по следу, который человек оставил в сердцах тех, кто знал его.

Я знал Яшу Виньковецкого тридцать лет. И я люблю след, который он оставил в моей жизни».

Иосиф Бродский
(24 мая 1940 года — 28 января 1996 года)

Что сказать мне о жизни?
Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
Иосиф Бродский

На углу Литейного проспекта и улицы Пестеля стоит огромный дом №24/27, выделяющийся своими необычными фасадами в мавритан­ском стиле, известный как «дом Мурузи». Здание построено в 1877 году по проекту архитектора А.К. Серебрякова. В этом доме жили мно­гие известные люди, например, генерал А.А. Пушкин — сын великого поэта. Но слава дома Мурузи более всего связана с миром литературы.

В 1879 году на четвёртом этаже дворового флигеля в трёхкомнат­ной квартире жил Н.С. Лесков.

В начале 1900-х годов у известного публициста Н. Ф. Анненского (брата поэта) происходили собрания литераторов.

А.И. Куприн был частым гостем своего свойственника, крупного чиновника Н.А. Любимова. Говорят, что здесь произошла в действи­тельности история, положенная в основу рассказа «Гранатовый браслет».

Почти четверть века в доме Мурузи прожила знаменитая литературная чета — Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский. С 1889-го года они снимали четырёхкомнатную квартиру на пятом этаже с окнами на Спасо-Преображенский собор, потом перебрались в более шикарную квартиру на втором этаже по той же лестнице.

После 1917-го года большинство жильцов покинуло дом.

В мае 1919-го года в брошенной квартире Мурузи разместилась сту­дия при издательстве «Всемирная литература», возглавляемом М. Горь­ким. Занятия в студии распределялись по трём отделам: поэтического искусства — под руководством Н. Гумилёва и М. Лозинского, искус­ства прозы — под руководством В. Шкловского и Е. Замятина, крити­ки — под руководством К. Чуковского. Самыми посещаемыми были лекции и семинары Н. Гумилёва. В студии читал стихи А. Блок. Её посе­щали М. Зощенко, М. Слонимский, Н. Берберова, Г. Адамович — бо­лее 200 человек. Окончились занятия осенью 1919 года.

В 1921-м году, незадолго до трагической гибели, Н. Гумилёв органи­зовал в квартире Мурузи литературные вечера, называвшиеся «Домом поэтов».

В доме Мурузи провёл детство писатель Д. Гранин.

В октябре 1945-го года на втором этаже дома в квартире №28 полу­чил «полторы комнаты» в коммунальной квартире фотожурналист Алек­сандр Иванович Бродский. Вместе с ним поселились его жена Мария Моисеевна Вольперт и сын Иосиф. В этом доме Иосиф Бродский жил до 1972-го года — вплоть до отъезда в США (за исключением полутора лет ссылки).

В школу Иосиф пошёл в 1947 году. Вот что он рассказывал об учёбе (С. Волков. Разговоры с Иосифом Бродским. Детство и юность в Ленинграде. Аресты, психушки, суд.):

«…сначала я учился в школе, если не ошибаюсь, номер 203. До революции это было немецкое училище. И в числе воспитанников были довольно-таки замечательные люди. Но в наше время это была обык­новенная советская школа. После четвёртого класса почему-то оказа­лось, что мне оттуда надо уходить — какое-то серафическое перерас­пределение, связанное с тем, что я оказался принадлежащим к друго­му микрорайону. И я перешёл в 196-ю школу на Моховой. Там опять что-то произошло, я уж не помню что, и после трёх классов пришлось мне перейти в 181-ю школу. Там я проучился год. Это седьмой класс был. К сожалению, я остался на второй год. Поэтому я попросил роди­телей перевести меня в школу по месту жительства отца, на Обводном канале. Тут для меня настали замечательные времена, потому что в этой школе был совершенно другой контингент — действительно, рабочий класс, дети рабочих…

А после седьмого класса я попытался поступить во Второе Балтийское училище, где готовили подводников… Но ничего из этого мо­его номера, к сожалению, не вышло…»

Иосиф прошёл медицинскую комиссию, успешно сдал вступитель­ные экзамены в училище. Но ему снова предложили пройти комиссию и нашли какой-то дефект зрения, после чего в приёме было отказано. Как считал Иосиф, истинной причиной отказа послужила «пятая графа» — национальность. Пришлось снова вернуться в школу на Моховой.

Иосиф не очень прилежно занимался в школе, нередко прогуливал занятия.

«И он же (отец), наткнувшись на меня на улице среди бела дня, когда я прогуливал школу, потребовал объяснения и, услышав, что я страдаю от жуткой зубной боли, поволок меня прямо в стоматологическую по­ликлинику, так что я заплатил за свою ложь двумя часами непрерывного ужаса. И опять-таки он взял мою сторону на педсовете, когда мне грози­ло исключение из школы за плохую дисциплину «Как вы смеете! Вы, носящий форму нашей армии!» — «Флота, мадам, — сказал отец.— И я его защищаю потому, что я его отец. В этом нет ничего удивительного. Даже звери защищают своих детёнышей. Об этом сказано у Брема». — «Брем? Брем? Я… сообщу об этом в парторганизацию вашей части». Что она, разумеется, и сделала» (И. Бродский. Полторы комнаты).

Не закончив восьмой класс, Бродский пошёл работать фрезеров­щиком на завод «Арсенал». Было тогда ему пятнадцать лет. Потом ра­ботал в морге областной больницы, поскольку одно время мечтал стать нейрохирургом. Одной стеной больница граничила с заводом «Арсе­нал», на котором он совершал свои первые шаги фрезеровщика, а дру­гой стеной — с «Крестами», куда он попал в марте 1964 года. Затем Бродский устроился коллектором в Пятое геологическое управление. Там «пятая графа» не имела значения. Бродский вспоминал: «Геология была как та курица — брала под своё крыло кого хочешь, кто туда за­берётся. Геология стала кормящей матерью для столь многих!» (С. Волков. Разговоры с Иосифом Бродским. Детство и юность в Ле­нинграде. Аресты, психушки, суд).

Выезжая с геологическими партиями Пятого геологического уп­равления, а потом Всесоюзного научно-исследовательского геологи­ческого института (ВСЕГЕИ) и Дальневосточной экспедиции, Иосиф Бродский побывал во многих регионах страны. Работал к северу от Амура недалеко от китайской границы. Однажды во время половодья плот, на котором он находился, прибило к китайскому берегу Амура. Побывал в Средней Азии — в пустыне, в горах Тянь-Шаня. Безуспеш­но пытался спастись от мошкары в болотах под Архангельском.

Лет с пятнадцати писал стихи, но относительно мало.

«…В очередной экспедиции на Дальний Восток я прочёл томик сти­хов Баратынского… И он так на меня подействовал, что я решил бро­сить все эти бессмысленные разъезды и попробовать писать стихи все­рьёз. Так я и сделал: вернулся домой до срока и, насколько помнится, написал первые свои по-настоящему хорошие стихи». (Интервью с Иосифом Бродским Свена Биркертса). Это было в 1961 году.

Оставив свои выезды в поле, Бродский много и плодотворно работал. Писал стихи, поэмы, занимался переводами. А.А. Ахматова на­зывала его «грандиозным» поэтом. Когда в 1963-м году Бродский про­чёл ей «Большую элегию Джону Дону», она сказала ему: «Иосиф, я не уверена, что вы вполне понимаете, что вы написали».

Пребывание в геологии не прошло бесследно для творчества Брод­ского. В «Столетней войне», написанной во второй половине 1963-го года, когда в памяти поэта ещё свежи были воспоминания о работе в поле­вых экспедициях, часто встречаются геологические термины. Напри­мер, оз (гряда в виде узкого извилистого вала ледникового происхож­дения), аллювий (речные отложения), девон, карбон, докембрий (на­звания геологических периодов) и др. Всего в «Столетней войне» насчитывается около двадцати геологических терминов. Геологичес­кие термины встречаются и в других стихах Бродского.

Из-за начавшейся травли и ареста это одно из самых сильных и за­гадочных произведений Бродского осталось неоконченным. Обвине­ние было диким и абсурдным — тунеядство.

В 1964-м году его осудили на 5 лет ссылки. После суда Иосиф Брод­ский сидел в «Крестах», затем прошёл через пересыльные тюрьмы в Вологде и Архангельске и под охраной, как опасный преступник, был доставлен в глухую деревушку Норинское Коношского района Архан­гельской области.

Осуждение Бродского произвело очень тягостное впечатление на многих представителей интеллигенции. Лидия Чуковская вспоминала, как она пришла к больному С.Я. Маршаку и он сказал: «Дело Дрейфу­са и Бейлиса вместе — вот что такое дело Бродского. Когда я начинал жить, кругом была эта мерзость, и вот теперь, когда я уже старик, опять». Потом Маршак завернулся в одеяло, сел, спустив с кровати ноги, снял очки и заплакал…

За Бродского заступились А.А. Ахматова, А.Т. Твардовский, К.И. Чуковский, С.Я. Маршак, Д.Д. Шостакович. Много сил в защиту Бродского отдала Ф.А. Вигдорова, создавшая бесценный исторический документ— запись судебного процесса над Иосифом Бродским. Писа­тельница Н.И. Грудинина обращалась к Н.С. Хрущёву с просьбой снять незаконный приговор. Выступали за освобождение Бродского его дру­зья — поэты, геологи. Художник Михаил Шемякин выступил в защиту Бродского вместе с бригадой такелажников, в которой он тогда работал и состоящей из поэтов, после чего бригада была распущена. В сентябре 1965-го года Бродского досрочно освободили в результате обращение к советскому руководству Жан-Поль Сартра.

Знакомые и незнакомые люди радовались освобождению Брод­ского, приглашали в гости. Бродский встречался со многими извест­ными людьми. Позже они тепло вспоминали о нём. Побывал Бродский в писательском посёлке Переделкино в гостях у любимого ребятами послевоенного поколения за повесть «Кортик» писателя Анатолия Ры­бакова, также пострадавшего от тоталитарного режима, высланного в довоенные годы в ссылку. О посещении Бродского Анатолий Рыбаков написал в «Романе-воспоминании»:

«Бродский читал стихи, откровенно говоря, мне мало интересные, что делать, наверно, я слаб в поэзии. Однако слушал внимательно и предложил Бродскому поговорить о нём с Твардовским.

Он гордо вскинул голову:

— За меня просить?! Они сами придут ко мне за стихами.

Парень, травмированный судом, ссылкой, вот и защищается высо­комерием от несправедливостей мира. Простительно.

Спустя двадцать с лишним лет Анатолий Рыбаков выступал в Ин­ституте славянских языков в Париже. Заданный ему после доклада пер­вый вопрос касался отношения к Бродскому. Рыбаков ответил так:

«Я — старый человек, вырос на Пушкине, Лермонтове… Новая по­эзия мне, наверно, недоступна. Как поэта я Бродского не знаю. Но моя жена, мои друзья говорят, что он очень одарён. У меня нет оснований им не верить, и я присоединяюсь к их суждению: Бродский — талант­ливый поэт».

Книга Анатолия Рыбакова «Дети Арбата» пользовалась колоссаль­ной популярностью не только в Советском Союзе, но и в европейских странах и США. Когда Иосифа Бродского спросили, что он думает об этой книге, он ответил: «Что я могу думать о макулатуре?»…

Иосиф Бродский вернулся в родной город и снова погрузился в стихи, переводы, выступления… Его окружали друзья и поклонники. Но одновременно он находился в атмосфере ненависти — к его таланту, независимости, внутренней свободе. Как и до суда, опубликовать что-нибудь ему практически не удавалось. Источником его существования служили переводы. Зарабатывал он около 100 рублей в месяц, и это его удовлетворяло (для сравнения — женские сапожки, очень простень­кие, стоили в то время 120 рублей).

В 1972-м году Иосиф Бродский выехал в США.

В своём письме в газету «Нью-Йорк Таймс» он тогда написал: «Я покинул Россию не по собственной воле. Почему всё это случилось — ответить трудно. Может быть, благодаря моим сочинениям — хотя в них не было никакой «contra». Впрочем, вероятно, не было и «рго». Было, мягко говоря, нечто совершенно иное. Может быть, потому что почти всякое государство видит в своём подданном либо врага, либо — раба. Причина мне неясна. Я знаю, как это произошло физически, но не берусь гадать, кто и что за этим стоит. Решения такого сорта прини­маются, как я понимаю, в сферах довольно высоких, почти серафических. Так что слышен только лёгкий звон крыльев. Я не хочу об этом думать. Ибо всё равно, по правильному пути пойдут мои догадки или нет, это мне ничего не даст. Официальные сферы вообще плохой адрес для человеческих мыслей. Время тратить на это жалко, ибо оно даётся только один раз.

Мне предложили уехать, и я это предложение принял. В России та­ких предложений не делают. Если их делают, они означают только одно. Я не думаю, что кто бы то ни было может прийти в восторг, когда его выкидывают из родного дома. Даже те, кто уходят сами. Но независимо от того, каким образом ты его покидаешь, дом не перестаёт быть род­ным. Как бы ты в нём — хорошо или плохо — ни жил. И я совершенно не понимаю, почему от меня ждут, а иные даже требуют, чтобы я мазал его ворота дёгтем. Россия — это мой дом, я прожил в нём всю свою жизнь, и всем, что имею за душой, я обязан ей и её народу. И — главное — её языку. Язык, как я писал уже однажды, вещь более древняя и более не­избежная, чем любая государственность, и он странным образом избав­ляет писателя от многих социальных фикций. Я испытываю сейчас до­вольно странное чувство, делая язык объектом своих рассуждений, гля­дя на него со стороны, ибо именно он обусловил мой несколько отстранённый взгляд на среду, социум, то есть то качество зрения, о ко­тором я говорил выше. Разумеется, язык сам испытывает некоторое дав­ление со стороны среды, социума, но он — чрезвычайно устойчивая вещь; ибо, если бы язык, литература зависели бы от внешних факторов, у нас давным-давно не осталось бы ничего, кроме алфавита. И для писателя существует только один вид патриотизма: по отношению к языку. Мера писательского патриотизма выражается тем, как он пишет на языке наро­да, среди которого он живёт. Плохая литература, например, является формой предательства. Во всяком случае, язык нельзя презирать, нельзя быть на него в обиде, невозможно его обвинять. И я могу сказать, что я никогда не был в обиде на своё отечество. Не в обиде и сейчас. Со мной там происходило много плохого, но ничуть не меньше — хорошего. Россия — великая страна, и все её пороки и добродетели величию этому более или менее пропорциональны. В любом случае, размер их таков, что индивидуальная реакция адекватной быть не может…»

В США Иосиф Бродский получил всё то, что ему не хотела давать Родина. Издавались его книги, он стал профессором нескольких уни­верситетов. Никто не спрашивал у него аттестат об окончании школы и справку с места работы. А 22 октября 1987 года Шведская академия объявила его лауреатом Нобелевской премии по литературе. Он стал пятым русским писателем — лауреатом этой премии, вслед за И. Буни­ным (1933), Б. Пастернаком (1958), М. Шолоховым (1965) и А. Солженицыным (1970). Как положено, на торжественной церемонии вруче­ния премии он выступил с Нобелевской речью, в которой изложил свои взгляды на роль литературы в жизни людей. Вот небольшой фрагмент этой речи.

«Если искусство чему-то и учит (и художника — в первую голову), то именно частности человеческого существования. Будучи наиболее древней — и наиболее буквальной — формой частного предпринима­тельства, оно вольно или невольно поощряет в человеке именно его ощу­щение индивидуальности, уникальности, отдельности — превращая его из общественного животного в личность. Многое можно разделить: хлеб, ложе, убеждения, возлюбленную — но не стихотворение, скажем, Райнера Мария Рильке. Произведение искусства, литература в особенности и стихотворение в частности, обращается к человеку тет-а-тет, вступая с ним в прямые, без посредников, отношения. За это и недолюбливают искусство вообще, литературу в особенности и поэзию в частности рев­нители всеобщего блага, повелители масс, глашатаи исторической необходимости. Ибо там, где прошло искусство, где прочитано стихотворе­ние, они обнаруживают на месте ожидаемого согласия и единодушия — равнодушие и разноголосие, на месте решимости к действию — невни­мание и брезгливость. Иными словами, в нолики, которыми ревнители всеобщего блага и повелители масс норовят оперировать, искусство вписывает «точку-точку-запятую с минусом», превращая каждый нолик в пусть не всегда привлекательную, но человеческую рожицу».

Однако жизнь Иосифа Бродского в США не всегда была безоблач­ной. Он дважды перенёс тяжёлую операцию на сердце. После первой операции американские врачи предложили родителям Иосифа Бродс­кого приехать в США для ухода за ним. Мария Моисеевна много раз обращалась к властям и в Ленинграде, и в Москве за разрешением на­вестить больного сына. Но над ней просто-напросто глумились. Заяв­ляли, что Бродского вообще нет в США. Предлагали выехать навсегда в Израиль. А в США, мол, ей делать нечего.

Мария Моисеевна и Александр Иванович умерли, так и не увидев сына.

Иосиф Бродский ненамного пережил своих родителей. Смерть Иосифа Бродского наступила 28 января 1996 года. Ф. М. Достоевский скончался тоже 28 января. На день позже — 29 января — умер А.С. Пушкин. Стихотворение Бродского «На смерть Т.С. Элиота» на­чинается строчками: «Он умер в январе, в начале года, Под фонарём сто­ял мороз у входа».

Иосиф Бродский скончался в Нью-Йорке. Два дня люди шли к его гробу. В основном русские — живущие в Америке и прилетевшие из России, в их числе поэты А. Кушнер и Е. Рейн. Заехал попрощаться с Иосифом Бродским премьер-министр России В.С. Черномырдин, на­ходившийся в то время в Нью-Йорке.

Похоронен Бродский в Венеции, на острове-погосте Сан-Микеле. Здесь, среди кипарисов, он покоится неподалёку от Дягилева и Стра­винского. Российским туристам, переходящим по мостику через один из венецианских каналов на пути с площади Святого Марка к мосту Риалто, гиды показывают на зеленеющий вдали остров и говорят: «Вот там, на кладбище Святого Николая похоронен Иосиф Бродский…»

Когда-то Иосиф Бродский написал горестные строки: «Я, пасынок державы дикой…»

После смерти вчерашний пасынок стал гордостью той самой дер­жавы. На фасаде дома Мурузи, в котором жил Иосиф Бродский, стара­ниями мэра А. Собчака была установлена мемориальная доска. В Рос­сии постоянно издаются книги Бродского и, несмотря на их дорого­визну, быстро раскупаются. В библиотеках очереди за стихами Бродского. Проводятся международные конференции, посвящённые поэту. Устраиваются всевозможные выставки. Опубликованы сотни статей, посвящённых его творчеству и воспоминаниям о его жизни. Ведётся работа по созданию музея Иосифа Бродского.

Иосиф Бродский вернулся в Россию после смерти. Обидно, конеч­но, но лучше поздно, чем никогда.

Далее >>
В начало