Дедушка Борух и бабушка Сара жили совсем близко от нас, на углу Мастерской и улицы Союза Печатников, в большом мрачном семиэтажном доме на пятом этаже. Первые годы после приезда в Ленинград они жили с мамой на Декабристов, но затем маме удалось получить для своих родителей комнату в большой коммунальной квартире.

Часто бабушка брала меня из дома, и мы шли к ним. Однажды бабушка, решив со мной погулять, прошла со мной мимо необычного дома в глубине двора с красивой металлической решеткой и воротами. Дом этот стоит и сейчас на Лермонтовском проспекте между Декабристов и Союза Печатников. Туда заходили бородатые мужчины. Когда я спросил, что это за дом, бабушка ответила, что это синагога, дом, где идн молятся богу. Дальше произошел такой, или примерно такой, диалог:

- Кто такие идн?
- Идн – это я и твой дедушка.
- А кто я?
- Ты – маленький мамзер.
- А кто мама? И папа?
- И мама, и папа – идн.
- Все люди идн?
- Нет, все другие люди – гои.

Я не понял, кто такие идн, но уяснил, что мы какие-то другие, не такие, как все, и ужасно этим возгордился. На следующий день в очаге я прочел политинформацию, сообщив изумленной публике, что «я – идн, а вы все гои». Был тут же побит за хвастовство.

В один из вечеров, когда я остался ночевать у бабушки с дедушкой, я смог наблюдать за странными действиями дедушки. Он достал из шкафа небольшой чемоданчик и извлек из него непонятные вещи. Он надел на голову круглую шапочку, на лоб и на голую левую руку прикрепил ремнями маленькие коробочки из черной кожи, на плечи надел какую-то полосатую широкую накидку с кистями. Потом он взял толстую книгу в руки, раскрыл ее и стал что-то бормотать и кланяться, кланяться этой книге. Бабушка прижала мне ко рту ладонь, чтобы я молчал. А мне именно в этот момент так хотелось спрашивать. Я так и сделал, что-то спросил, но бабушка ткнула мне в лоб костяшками пальцев: «швайг, а биселе», прошептала она. Зато потом, когда дедушке надоело кланяться, и он все опять попрятал в чемодан, бабушка напоила меня сладким чаем с белым батоном с маслом. Вкус этого белого батона долго потом мне помнился во время эвакуации, а я-то еще упрямился и не хотел тогда есть.

Уже через много лет я узнал, что полосатая накидка – это талес, а коробочки – это специальные контейнеры из кожи кошерных животных, и в них хранятся отдельные заповеди из Торы. Называются эти коробочки тфиллины.

Я уже упоминал, что дед мой был не просто местечковым евреем, он умел читать и писать на иврите, а думал на идиш, поэтому он и был учителем в еврейской школе «хедере». Он понимал, какая силища в образовании и сделал все, чтобы его дети учились. Доходов сельского учителя было явно недостаточно, и дед приобрел маслобойную машину. Деньги от продажи масла он посылал дочерям в Петроград на учебу. Частное дело не принесло деду богатства, но когда началось раскулачивание, это коснулось и деда. Все могло кончиться плохо, если бы не помог его родной брат Абрам Григорьевич Бейлин, который к тому времени был важной шишкой в партийной иерархии. Во всяком случае, в 1935 году, когда он, по словам Евгении Гинзбург, ее допрашивал, дядя Абрам был председателем партколлегии КПК, показавшийся ей просто добродушным местечковым портным, а оказавшимся ее первым инквизитором. Дядя Абрам пользовался в семье огромной любовью и уважением. Его имя было легендарным. Я его звал «дядя Абрам», хотя он был мне двоюродный дед, чисто по-лермонтовски «скажи-ка, дядя», когда я его иногда навещал во время моих частых московских командировок.

Как и многие представители еврейской бедноты, он увидел в революции силу, способную в корне изменить унизительное существование евреев, даст им право голоса, образования, работы и жизни вне черты оседлости. С головой бросился он в революционное движение еще в 1905 году и уже к февралю семнадцатого успел побывать и в тюрьмах, и в ссылках. Ему и таким, как он, революция открыла небывалые, допускаю, что несоразмерные с уровнем его личности, возможности роста и политического, и номенклатурного. Но думаю, что карьерные соображения были совсем не главными, он отдавал весь жар и силы молодости для блага, как ему казалось, всего угнетенного, а не только еврейского народа.

Они были фанатиками. Среди них были и подлецы, и негодяи, были Швондеры, которые ловили рыбку в мутной воде революции, но были и преданные идее фанатики.

Вся обстановка в стране и Белоруссии, в точности способствовала участию молодых евреев в послереволюционной общественной жизни. Привожу выдержку из статьи Эмануила Иоффе «Евреи советской Белоруссии в межвоенный период»:

«В августе 1920 г. при Центральном Бюро Коммунистической партии (большевиков) Белоруссии было создано Главное бюро еврейских секций, которое приостановило свою деятельность в январе 1930 г. Ответственным секретарем еврейского бюро ЦК КП(б)Б, кандидатом в члены и членом Бюро ЦК Компартии Белоруссии в 1925-1930 гг. был Абрам  Григорьевич Бейлин».

Дядя Абрам не был ни карьеристом, ни живодером, ни убийцей, но он был упертым большевиком и арест людей, которых он считал «чужими», санкционировал и лично он. Особенно неумолимы и жестоки эти люди были к тем, в ком чувствовали превосходство, а в Евгении Гинзбург малообразованный дядя Абрам превосходство, несомненно, чувствовал. Думаю, что и мама, если бы прочла книгу Е. Гинзбург «Крутой маршрут», да и книги многих других авторов, в том числе и А. Солженицына, не осталась бы такой же уверенной в непогрешимости своего дяди и в его кристальной честности.

Однако, дядя Абрам, в свою очередь – и это выражение здесь очень кстати (мне всегда было смешно слышать спортивных комментаторов, когда они говорили: «Спаский в свою очередь проиграл Петросяну») – попал под каток репрессий, будучи делегатом, хотя и с совещательным голосом, XVII съезда партии (съезда «победителей») он был исключен из партии и арестован. У дяди Фимы была толстенная книга «XVII съезд ВКП(б)», вот из этой книги мы и узнали, что дядя Абрам был делегатом съезда с совещательным голосом. Надо сказать, что книгу эту держать дома было уже опасно, это было легкомысленно, да еще показывать ее детям (а было это после войны, когда мы у них жили).

Дядя Абрам, его дочери Женя и Роза, сын Владик и внук - сын Розы. 1974 г.

Впервые я был у дяди Абрама в 1956 году. Они жили тогда в подмосковной Баковке еще до реабилитации. Маленького роста, сухонький старичок с большими усами. Я приехал к нему по настоянию мамы в одно из летних воскресений. В Москве я был в  то время на преддипломной практике. Его гости, кроме дочерей Жени и Розы, были его ровесниками, и судя по характеру песен, которые они в этот вечер пели, тоже были старыми партийцами.

Иногда я бывал у него  в гостях на Ленинском проспекте в Москве и мне, очень правда редко, удавалось выудить хоть какую-то информацию, кроме того, что «наше дело правое» и «коммунизм победит во всем мире». Он рассказал как-то, что его спасло только то, что он, несмотря даже на пытки, не подписал ни одной бумажки. А ведь его выводили голого на мороз, обливали холодной водой и заставляли кричать «Я не виноват».

Казалось бы, пора очнуться, понять, что произошло и происходило. Но нет. Я, однако, допускаю, что он передо мной «Валял Ваньку», что называется «ушел в несознанку». И действительно, кто я был в его глазах? Малознакомый молодой человек, хоть и сын любимой племянницы. Можно ли было со мной откровенничать? Я бы на его месте не стал. Но даже если он продолжал верить в партию, то ведь не только он.

Привожу слова Е. Гинзбург из ее страшной книги. «…Если бы мне приказали в ту ночь, на этом зимнем рассвете умереть за партию не один раз, а трижды, я сделала бы это без малейших колебаний. Ни тени сомнения в правильности партийной линии у меня не было». Вот так-то. А ведь она была одной из умнейших и образованнейших людей. Что же говорить о таких малообразованных фанатиках, как дядя Абрам. Я вот думаю, как бы она повела себя, если бы ей доверили в то время пост, который занимал дядя Абрам, карала бы или прощала?

Вот еще ее слова: «И даже сегодня, после всего, что уже было с нами, разве мы проголосовали бы за какой-нибудь другой строй, кроме советского, с которым мы срослись, как с собственным сердцем, который для нас также естественен, как дыхание. Ведь все, что я имела: и тысячи прочитанных книг, и воспоминание о замечательной юности – ведь все это дано ею – революцией, в которую я вошла ребенком. Как нам было интересно жить. Как все хорошо начиналось. Что же, что же это такое случилось?..»

Вот началось осознание, наконец, и у нее. Какие же они почти все были зашоренными, в том числе, конечно, и дядя Абрам. Он упрямо твердил, что социализм – это прекрасно, что партия права. Дожил он с этой верой почти до ста лет, пусть земля ему будет пухом. Такие, как он, вызывают во мне гораздо больше уважения, чем совсем недавние ярые коммунисты, пришедшие все, как один, в храмы, где так же яро крестятся и целуют крест.

Чем больше я думаю об этих разных братьях, моем деде Борухе и дяде Абраме, тем больше я удивляюсь разнице между ними, и скромность и кротость дедушки Боруха мне импонирует гораздо больше. Один преподает в хедере, старается изо всех сил дать образование детям, другой – дядя Абрам – с головой ушел в политику, в борьбу за народное счастье, как он его видел. А дед Борух был гораздо больше еврей, чем его брат, потому что на протяжение всей своей истории евреи с упорством, не имеющим себе равных среди других народов, благоговели перед ученостью, они почитали лишь ученого, мудреца, раввина, чьи житейский опыт, ум и кротость, именно кротость, считались высшими добродетелями., а не болтунов, хоть и боровшихся за их счастье. Поэтому они и устояли. И если они не видели перед собой достойного примера, то создавали миф, так, между прочим родился образ мудрого-премудрого царя Соломона. Этот образ создавался поколениями мудрецов, жившими даже после него. В том числе и прекрасная поэма – «книга Песни песней» Соломона была написана, как утверждает Говард Фаст, через несколько столетий после смерти легендарного царя.

Далее

В начало