Мой душевный подъем в те школьные годы подпитывался не только патриотизмом, но и моей постоянной влюбленностью. Каждое лето, а иногда после очередных танцев, я влюблялся. Предметы моих тайных и явных мечтаний и симпатий часто даже не подозревали об этом. Они появлялись, а потом исчезали, оставляя в душе горестные и одновременно сладостные чувства. Вероятно, дело даже не в объекте любви, мне нравилось само состояние влюбленности, и свою любовь я любил больше, чем сам объект  любви. Поэтому я так быстро их и свергал с пьедестала, на который их сам же и воздвигал. Моя гордыня или врожденная застенчивость, не знаю, что больше, не позволяла мне открывать свои чувства. Я считал их интимными, не подлежащими обсуждению. Как свободно я пишу слово «Любовь» и все потому, что оно сейчас ни к кому не обращено. В моем тогдашнем лексиконе оно отсутствовало начисто. Слово «люблю» я ни разу не сказал женщине, которая, действительно, мне нравилась, и только тем, кто был мне безразличен, я мог это слово произнести, так как ничего в него не вкладывал.

Летом, перед девятым классом, мама достала нам с Левкой Лозовским в Октябрьском доме пионеров путевки в туристский лагерь в Сиверской. Лагерь был в помещении школы, а потому был и стадион, и стационарная столовая, и ночные лодочные походы по речке Оредеж, и вечерние игры во «Флирт» и «Почту». Главным впечатлением была поездка во Псков, Пушкинские места, села Михайловское и Тригорское. То ли под впечатлением романтики этих мест, то ли настал момент такой, но я влюбился в красавицу Лору с прекрасной пшеничной косой. Она была первой Ларисой в моем сердце. Лора была старше на год, она перешла в десятый класс. Но все равно, это было одно поколение.

Женская часть нашего поколения тоже не искала себе друзей старше себя, о замужестве они пока еще не думали, а дружить и встречаться тайно, и им интересней было с нами. Мы тогда влюблялись именно внутри поколения. Одинаковое восприятие и впечатления, та же физиология и психология, те же иллюзии и тот же опыт. Но девчонки все равно казались старше и мудрее. Да так оно и было, они созревали быстрее и уже созрели, а мы оставались еще зелеными юнцами, но все, как один, как брюсовский «юноша бледный со взором горящим»,.

Любовь для нас тогда была чисто платоническим чувством и на самом-то деле многие из нас, я во всяком случае, о сексе тогда и не думал, вернее, думал, конечно, но не считал для себя возможным. Эта моя инфантильность задержалась на годы. Дальше неумелых поцелуев дело не шло. Городницкий вспоминает, что Саша Малявкин, его сосед по парте, вернувшийся к нам из школы рабочей молодежи, хвастался, что познал женщин, но ему не верили, вернее не хотели верить, а втайне завидовали.

Кажется, Лора обратила на меня внимание после моего доклада об истории Пскова, который я подготовил по поручению воспитателя. Лорины взгляды и стремление быть со мной мне говорили больше, чем длинные разговоры. Я был на десятом небе, это была моя первая победа на любовном фронте. Мы много говорили о литературе, а так как она уже закончила десятый класс, а я только собирался в нем учиться, она удивлялась, что  я уже знаю почти все произведения, которые только буду проходить. Мое состояние не было тайной для  Вовы Дворкина и Бориса Шипулина. Дворкин был старше на год и был для меня авторитетом в классической музыке. Помню, когда мы с девчонками собирались после ужина на веранде, Вова напевал оперные арии от начала и до конца почти всех известных нам композиторов. Это были арии Вертера, Каварадосси, Ленского, Онегина, Дубровского, Альфреда, Герцога, из «Искателей   жемчуга» — «в сиянии ночи лунной» — Канио, князя Игоря и много-много других. Напевал он тихо, по-домашнему, совершенно не напрягаясь и совершенно не фальшивя, как говорили девчонки-меломанки. И в их числе моя двоюродная сестра Ида, которая была в этом же лагере, и которой Дворкин сильно нравился. Меня это потрясало, я не знал тогда и трети того, что он пел, и решил, что смогу сделать то же.И я смог.

Второй новоявленный приятель, Борис Шипулин, очень хорошо рисовал. Вместе с ним мы выпускали дневник нашего похода по пушкинским местам: он делал зарисовки, а я снабжал их текстом. Текст ему нравился, так как я оживлял его забавными деталями. Ну например, когда я описывал каменные ступени крепостной стены, ведущие в подземный ход, я написал, что больше тысячи лет по ним ходили люди и никто не упал, во всяком случае история об этом молчит, а вот Лева Лозовский умудрился споткнуться и грохнулся, зато своим фонарем он осветил нам дорогу. На самом деле почти так и было,  и он смеялся. Это нас и сдружило. Кстати, этот дневник я использовал в своем докладе. Так вот, этот Шипулин без объявления войны вдруг стал увиваться около Лоры, хотя, конечно, догадывался о моем к ней отношении. Мне это как-то сразу не понравилось.

Дальше – больше. Вот он уже с ней прогуливается, подает руку, поддерживая на тропинке, в общем, клеит во всю мою Лору. А она, как пушкинская Ольга хихикала и лукаво на меня поглядывала, видимо, подталкивая на какие-то более решительные действия. Но я решил, что меня предали оба. С тех пор у меня начал сформировываться некий комплекс, который я бы назвал «выжидательной политикой», то есть комплекс невмешательства в ситуацию. Это не было трусостью, но это не было и смелостью. По отношению к девушке это было своего рода мужской гордостью, я предоставлял ей право самой выбирать. С ранней юности я был убежден, что за любовь бороться нельзя. Любовь или есть, или ее нет. Можно завоевать женщину, но нельзя завоевать любовь. Короче говоря, Шипулин оказался собакой на сене, ни себе, ни людям, просто он решил мне напакостить. Зачем? Я уверен, если бы я ему не доверился, он бы на Лору и внимания не обратил. Потом, после лагеря, она мне звонила и просила прощения. А я тогда решил, что раз просит прощения, значит есть за что. Сердце поболело, поболело до следующего лета и перестало.

А следующим летом мы тоже были в туристском лагере под Териоками. Териоки – это чудесный городок, ныне Зеленогорск, на Карельском перешейке на берегу Финского залива. Первое мое знакомство с Териоками произошло, кажется, на третье лето после войны. Маме и ее сестрам через РОНО, так как все они были учителями, предложили домик на лето почти у самого залива, к которому вела извилистая тропка. И может быть, я бы и не вспомнил об этом лете и об этой тропке, если бы не Тамара. Она училась в институте и приезжала либо по вечерам, либо по воскресеньям. А у дяди Фимы был еще цел и вполне хорошо ездил старый довоенный велосипед. На нем гонял Горик, и я тоже пытался, подсунув ногу под раму. Решила научиться ездить и Тамара. Предвкушая развлечение, Горик, я и все мальчишки, кто рядом жил взялись ее научить. Это был еще тот урок. Тамара начинала орать еще только на подходе к велосипеду. Мы держали его с двух сторон за руль и багажник. Наконец она взгромоздилась и схватила руль. Наши советы и подсказки она не слышала из-за не прекращавшегося крика «а-а-а», сбежались наши мамы, тетки хохотали, а мама бежала рядом и повторяла: «Слезь сейчас же, я тебе приказываю». Но где слезь, если это было еще сложнее, чем залезть. Мы с шага перешли на бег, стало вроде полегче, кажется, она поехала, во всяком случае, педали крутила, но стоило нам отпустить ее и руль, она завалилась на бок. Занятия по велосипедному спорту продолжились и на следующий день, крику стало меньше, но умения – никакого. В конце концов, Тамара стала ездить, но еще не умела сама садиться. Главная беда была не в этом. Ее, как магнит, притягивало каждое дерево или забор, тут она опять начинала орать и впиливалась в препятствие, до которого доехать было сложнее, чем ехать прямо по тропинке. Велосипед, конечно, был раздолбан, мы каждый вечер выправляли «восьмерку» на колесе до ее следующего старта.

Если бы не это развлечение, то и вспомнить было бы нечего. Да, еще, в конце лета РОНО предложило маме и тетям купить этот домик за какие-то смешные даже по тем временам деньги. Наши родители долго совещались и решили не покупать. Умники! А может быть, действительно, умники, еще неизвестно, как бы сложились взаимоотношения наших семей в случае покупки этой дачи.

Да, так вот, о лагере в Териоках. Была там девочка Нина Ильичева. Я знал ее по прошлому лагерю, но тогда она была еще совсем подростком. А теперь превратилась в полностью сформировавшуюся девушку с умными красивыми глазами и великолепной улыбкой. Я, как и положено в таких случаях, тут же влюбился, мое сердце не терпело духовной бездеятельности. Однако, все было не так просто.

С нами в лагере был и Вовка Гольдштейн, высокий, красивый балагур, из всех из нас самый ловелас. Вовка Гольдштейн был знаменит еще тем, что его мама, Людмила Владимировна Руденко, стала как раз в то время чемпионкой мира по шахматам среди женщин. Жили они тогда, несмотря на ее выдающиеся спортивные достижения, в полуподвале в коммунальной квартире на бульваре Профсоюзов. Однажды я был у Гольдштейна, и он представил меня своей маме, очень простой и милой женщине. Кажется, только через год им все-таки улучшили жилищные условия, дали две комнаты и тоже в коммунальной квартире на Суворовском проспекте. Их соседями по квартире оказались мать и две или одна, не помню, из четырех сестер Федоровых, очень популярного в те годы квартета. Как-то мы справляли там Новый год, и в разгар веселья к нам явилась мать Федоровых, бывшая хорошо под шафé, одетая почему-то в форму пожарника и пытавшаяся все время тушить пожар. Вовка рассказывал, что они все время устраивали репетиции-спевки, и от этого не было никакого житья. Он боролся с этим тем, что купил их пластинки, и когда они начинали петь, заводил патефон. Клин – клином. Кажется, это помогло.

О своей знаменитой маме, Людмиле Руденко, Вовка говорил мало. После школы он взял ее фамилию и стал тоже Руденко. Совсем недавно я виделся с ним в Израиле, во время моей поездки в эту прекрасную страну. Он снова стал Гольдштейном и живет в Бер-Шеве. Мама и папа Гольдштейн теперь не сходят у него с языка.

От Гольдштейна без ума были все девчонки в лагере, и я подозревал, что среди них была и Нина Ильичева, но по своей скромности не решалась пробиваться сквозь строй  вовкиных поклонниц. Я как раз прочитал в лагере в то время «Двадцать шесть и одна» Горького, нужного для школьной программы, и ситуация в рассказе и лагерная в моей фантазии замечательно совпадали. Но в действительности все оказалось иначе и прозаичнее. Вовке понравилась высокая, очень симпатичная курносенькая Элла-очкарик. Они встречались и после лагеря, я, Лозовский и Городницкий часто бывали у Эллы в гостях на проспекте Римского-Корсакова, где почти всегда заставали нашего красавца.

А Нина откликнулась на мои отчаянные душевные позывы. После лагеря мы встречались, но только по воскресеньям. Странные это были любови и ухаживания. После того, как к городским часам у Кировского театра подходили все ребята и девушки, мы отправлялись бродить по улицам. Впереди шли пять или шесть девчонок, а за ними, как  панургово стадо тупо плелись мы. У них была своя компания и разговоры, у нас – своя. Потом постепенно наши группы дробились, доходя до смешанных пар и расходились по разным направлениям, иногда встречались снова. Это было похоже на русскую кадриль. В конце гулянья мы снова собирались у театра и прощались. Домой, мне помнится, никто никого не провожал, считалось неприличным.. Тем более, что Нина, моя пассия, всегда была с подругой – длинной, белобрысой, некрасивой девицей, не выговаривавшей тридцать три буквы алфавита.

Почему у красивых девушек подруги были дурнушки? Конечно же, из подсознательного желания сыграть на контрасте. Нине тоже хотелось более близких отношений. Однажды она купила билеты в театр и пригласила меня пойти с ней. Мне стало ужасно стыдно. Это должен был сделать я и давно, но у меня никогда не было на театр, а тем более на двоих, денег. Просить у мамы я не решался. Да и надеть мне было нечего. Короче говоря, я отказался, сославшись на то, что срочно нужно сдавать домашнее сочинение. Это была почти правда.

Как же я потом страдал из-за того, что так ее обидел. Но Нина, умница, то ли поняла меня, то ли просто вида не подала, что обиделась. В любом случае она повела себя достойно. Расстался я с ней совсем по другому поводу, по причине такой же, как и в случае с Лорой. Опять сработал тот же комплекс, который стал закрепляться. Тогда я еще не придавал этому серьезного значения.

Почти у всех моих одноклассников наши школьные романы не имели продолжений. Кроме Алика Городницкого. Его дружба с Владой Романовской очень миловидной, стройной и умной, с необыкновенным разрезом глаз выпускницы 235 школы переросла в серьезные отношения. Это была очень красивая пара. Мне казалось тогда, что они созданы друг для друга. Влада входила в нашу компанию со своими подружками по школе Мусей Левиной, Юлей Катуниной, Инной Алексеевой, Леной Антонович, которая, между прочим, теперь работает директором все той же 235 школы. Алик и Влада, оба золотые медалисты, поступили в Горный институт на геологоразведку. В институте они и поженились.

Далее

В начало