Группа номер 147, в которой я должен был учиться, представляла собой по составу срез всего СССР. Здесь был узбек Рустем Забиров, карелка Колколайнен, очень некрасивая девушка, откуда-то из предгорий Кавказа была по-южному очень красивая Лиля Оснач, Ваня Лобов – физически очень сильный, из уральского городка Ерофеич,  из Прибалтики приехали  Ярослав Виторский и Коля Пярн, очень способные парни, издалека приехали Валя Извозчиков, Виталий Раевский – оба чисто русские блондины, из средней полосы России была дородная, несколько бабистая красивая и  умная Тамара Михайлова и ее будущий муж, спортсмен-бегун с великолепной фигурой и скабаристым лицом Эдик Миклин. С нами училось много студентов из так называемых стран народной демократии. У нас в группе учился чех Карел Неуман. Всего из двадцати с лишним студентов ленинградцев было всего пятеро. Две девушки: маленькая, пухленькая болндинка, простушка-хохотушка Шурочка Мазурова и золотая медалистка среднего роста, умная и очень находчивая с пепельной косой и необыкновенными глазами и способностями, волейболистка Стелла Офина, говорившая тихо, размеренно и мало. Было три парня: Леня Петкович, моего примерно роста, ходивший вразвалочку, как матрос, Борис Зубков, тихий, незаметный, всегда небритый, и я. Да и то, Леня жил у станции Фарфоровский пост, что в те годы считалось пригородом. У меня со всеми, ну почти со всеми, сложились приятельские отношения. Почти все иногородние были, конечно, мало образованы, мало читали, их кругозор был узок, но многие из них были умны, их высказывания и мысли были оригинальны.

Я довольно близко сошелся с Валей Извозчиковым, крепышом с налитым кровью лицом, как-будто в ожидании апоплексического удара, Эдиком Миклиным, обладавшим очень хорошим музыкальным слухом и неплохим голосом, Рустемом Забировым, очень честным и порядочным, Яриком Виторским, прекрасным пловцом — разрядником и одним из лучших студентов группы. Я часто бывал у них в общежитии около института, в корпусе номер семь по Прибытковской улице. В этом корпусе жили, в основном, первокурсники. Напротив располагался корпус, где жили студентки какого-то, не помню какого именно, очень по контингенту женского института. Наши ребята, естественно, повадились туда. Особенными сердцеедами слыли Виталий Раевский, блондин с хитрой лисьей мордочкой, Валя Извозчиков и Дима Андрейчик из параллельной группы, родом из Гурьева. Все это, конечно, сопровождалось обильными возлияниями. Пили много, любили много. В общем, жили нормальной студенческой вольною жизнью. Крылатым выражением этой вольницы было: «Да нам бы  только  пое…шись». Я даже посвятил им поэму- шарж, всю, конечно, не помню, но начало и концовку приведу:

Сидит жироплечий блондин,
А рядом туземец сухой;
Зовут одного Валентин,
Из Гурьева родом другой…

Пей, мой дружок, веселись,
Нам только б с тобой пое…шись,
У нас, друг, дорога одна,
Увидим, назад поглядев,
Пустые бутылки вина
И толпы обманутых дев.

Поэма-шарж ходила по рукам, как «самиздат» по всему курсу. Я стал популярен. После этого меня назначили редактором  еженедельной «Молнии» мехмаша. Эти «Молнии» были у всех почти факультетов и писались и рисовались цветными мелками на грифельных черных досках. Тексты, как правило, были едкими и рифмованными. Так как рисовать я не умел, то мне дали в помощники Женьку Иванькова, который был у нас, как представитель «стиляг». Он чуть ли не первый надел узкие брючки, ботинки на толстенной подошве, какой-то немыслимой расцветки галстук, на голове он соорудил что-то вроде кока. Типичный представитель «золотой» молодежи. Он, кажется, не пропускал ни одного вечера танцев в «Мраморном зале» дворца культуры им. Кирова. И ведь не лень ему было ездить от Лесного проспекта до Васильевского острова. Ходил тогда трамвай номер 18 от конца до конца и шел больше часа. Но, как говорят, охота пуще неволи. А вот рисовал Женька отменно. У нашей «Молнии» останавливались отнюдь не из-за моих эпиграмм, а благодаря Женькиному дару карикатуриста. Темы для каждого выпуска придумывали мы с Гришей Райхельсеном, моим заместителем, который, как истый корреспондент, рыскал по факультету в поисках «жареного» из студенческой жизни. На жизнь и поведение преподавателей было наложено «табу».

Я часто оставался ночевать у ребят в общежитии для совместного выполнения заданий либо по начерталке, либо по теормеху, много было такого, с чем вместе справиться было легче. Мама была не против, но просила всегда звонить. Но иногда мы вместе ходили на Кушелевку, благо она была рядом, разгружать вагоны, особенно это было нужно, когда я оставался без стипендии. Денег не было совсем. Чтобы я не экономил на еде, мама давала мне с собой солидные бутерброды, которыми я делился, как правило, с соседями по столу. Так что я был и голодный, и без денег. Как-то я перед Кушелевкой не позвонил домой, а надо сказать, что родители о моих походах на разгрузку не знали. Так вот, на утро меня приехали искать Тамара с мужем. Мне было очень неловко и перед приятелями, да и перед ними. Но, убедившись, что я жив, здоров и совершенно трезв, они уехали успокаивать родителей.

Но мне нравилось быть с ребятами еще и из-за бесконечных разговоров о жизни, о нашем месте в ней. Я к тому времени начитался Гельвеция, Вольтера, Ж.Ж. Руссо, и мы часами спорили о человеке, об уме, о воспитании. И должен признаться, что часто высказывания Эдика Миклина или Вали Извозчикова ставили меня в тупик. Мы рассуждали об отличии ума в древности, например, Сократа, Платона, Аристотеля, в эпоху возрождения, таких мыслителей, как Монтень, Спиноза, Руссо, Вольтер, Монтескье, и современных людей. Мы все приходили, как нам казалось, к ужасному выводу. Качество ума не изменилось, просто стало больше знания и умения, но ум от этого, возможно, только пострадал. Он стал более ограниченным рамками науки, а в былые времена он был в свободном полете. Да, мои тогдашние собеседники были не очень образованными, но еще Л.Н. Толстой сказал, что вряд ли ум и образованность совместны. Не говорили мы только о политике. Я этого избегал, слишком непростое было время – 1952 год.

Однако этого общения мне было мало, я чувствовал, что не расту. Хотелось говорить о литературе, о музыке, о театре, о выставках и музеях. Этих разговоров с моими однокашниками не происходило, пока в нашу группу не пришел Гарик Конколович. Он учился курсом старше, но по болезни брал академический отпуск. Мы с Гариком как-то быстро прикипели друг к другу и часто бывали друг у друга дома. Гарик был умница, достаточно начитан, прекрасно разбирался в музыке, он окончил музыкальную школу по классу фортепиано. Наверно, его мать, когда-то ученица самого Нейгауза, мечтала о музыкальной карьере сына, но что-то не сложилось. Гарик был ко времени нашего знакомства уже женатым человеком и вскоре родился ребенок, так что времени после занятий у него было в обрез, и он спешил к жене на своем «Москвиче-401», но все равно я успевал отвести душу.

Я много получил от общения с ним, уж не знаю, как он. Но он мне часто говорил, что если бы я знал музыку так, как он, а он литературу так, как я, мы оба могли бы считаться вполне образованными людьми, Гарик преувеличивал, была у него такая слабость – польстить человеку. Думается, он знал литературу лучше, чем я – музыку, да и не так уж хорошо я знал литературу. Много читать и быть начитанным – это разные вещи. Это, примерно, то же, что и при изучении иностранного языка, есть так называемое активный запас слов, которым ты можешь пользоваться автоматически, и есть пассивный запас слов, пользоваться которыми ты можешь только после длительного вспоминания. Я, действительно, много читал, но не считал себя человеком начитанным, то есть образованным. Впрочем, в те годы, когда прочитанная классика еще была свежа в памяти, может быть, и можно было говорить о моей начитанности, но сейчас, когда память удерживает лишь немногое, говорить об этом, увы, не приходится. Хотя, не скрою, мне было приятно услышать о моей начитанности от Александра Городницкого, когда он останавливался у меня, в Пало Алто.

А музыку, особенно классическую, я любил. Не знаю, возможно, под влиянием сестры, которая часто ходила на симфонические концерты, я доставал годовые абонементы в Большой зал Филармонии. Именно доставал, потому что это было не просто, а не пошел и купил. Были очереди, отметки, может быть, не так, как за книгами, но тоже были сложности. Так или иначе, но все годы студенчества и потом, во время работы до женитьбы у меня были абонементы. Но опять-таки, я выбирал, в основном, популярную музыку, ту, что была на слуху, с красивой четко выраженной мелодией, основной темой, дававшей пищу и чувствам, и уму. Но самым моим любимым композитором был и остается Бетховен. Я его «лунную» сонату и увертюру к «Эгмонту» Гете мог бы слушать бесконечно. У Гарика, гораздо более тонкого ценителя музыки, были свои предпочтения. Он любил и играл Шопена, ценил Стравинского, Шостаковича, Прокофьева, Вагнера. Сходились мы с ним на Бахе. «Это музыка для бога» — говорил он, я соглашался, поскольку богом не был.

В связи с Гариком не могу не вспомнить об одном забавном эпизоде, о котором он мне рассказал. У нас много было преподавателей со своими чудачествами. Одним из них был доцент кафедры математики Горшков, лысый, худощавый, часто небритый, он хромал, наверно, тоже память о войне. У нас он читал редко, только если заболевал Гавра, наш лектор, но Гарик, пришедший со старшего курса, у него слушал лекции и сдавал экзамены. Каждый студент, отвечая, должен был написать сверху доски свою фамилию и номер билета. Гарик написал: «Конколович». Горшков прочитал и говорит: «Чепуха». Гарик растерялся и спрашивает, что чепуха? «Фамилия Ваша не Конколович». «Как не Конколович, вот моя зачетка». «Какие бывают окружности» — спрашивает Горшков. «Концентрические», «А еще как они называются?» «Соцентрические». «Так как Ваша фамилия?» Гарик мгновенно стирает с доски свою фамилию и пишет «Соколович». Горшков взял его зачетку и поставил «отлично».

Интерес к книгам, собирание собственной библиотеки сблизил меня и с другими однокашниками: Марком Глезиным, Аркадием Черновым и Додиком Молчадским. Сколько же времени, бессонных ночей и нервов стоили нам бесконечные очереди во время подписок на собрания сочинений, отметки за отметками, номерки, дежурства, часто ночами. В большинстве случаев я подписывался в Доме Книги, а талогы счастливчикам, попавшим в выделенный лимит, выдавались в окошке в  подворотне на набережной канала Грибоедова, там всегда и выстраивалась очередь,  которая тянулась аж до Храма «Спас на крови». Иногда особенно зимней ночью, мы бегали по-очереди греться на главтелеграф, который был на углу улицы Герцена и Невского проспекта. Работал переговорный пункт круглосуточно, и нас оттуда не гнали. Там мы могли и вздремнуть. Иногда Додик и Аркаша подъезжали к Дому Книги на своих машинах, и тогда мы в них отогревались. И это все происходило, несмотря на то, что большинство книг было уже давно прочитано, но желание иметь в своем распоряжении авторов мировой литературы было необоримым. Постепенно книги становились моим миром, атмосферой, в которой я жил.

Некоторые подписки я делал прямо в институте. Налево от входа главного здания был расположен книжный магазинчик, где продавалась техническая и художественная литература. И в этот магазин тоже стали выделять какое-то количество абонементов. Тоже, конечно, были очереди, но все-таки, это были преподаватели и студенты, а не книжные дельцы и спекулянты.

Не меньше времени, чем в очереди, я проводил в магазинах старой книги, в основном, в Доме Книги, «Академкниге» на Литейном, на углу Жуковского и Литейного, наблюдая, кто что сдает, а потом ждал у прилавка, пока их не «выкинут» в продажу. Всех продавцов, особенно, в Доме Книги я знал и был с ними в хороших отношениях. Это было время катастрофического бескнижья и разнузданной книжной спекуляции. Книжные «жучки» делали на книгах целые состояния. Денег на покупку книг у «жучков» у меня, естественно, не было, двойных экземпляров для обмена – тоже. Особенно ценились книги дореволюционных изданий, таких, как Сойкина, Маркса, Вольфа, Светина, ценились книги «Academia» довоенного издания. Из всего этого перечня у меня было лишь всего две-три книги издания «Academia», все остальное было не по зубам. Поэтому-то на книжную барахолку я даже не ездил, да и толком не знал, где она находилась.

Ловили мы и новые поступления, которые обычно бывали в Доме Книги по вторникам и четвергам. К 11.00 на первом этаже, в предбаннике уже толпились люди, чтобы к открытию рвануться к кассам, еще не известно, зачем. Иногда – впустую. Вот так, постепенно  я приобрел  собрания сочинений почти всех зарубежных и русских писателей, правда, не всегда удавалось подписаться и тогда приходилось собирать собрания по томам.. Однажды мне посчастливилось, и я купил сразу пять томов из шеститомника Майн Рида в отделе старой книги «Академкниги». Мы заводили знакомства в магазинах, издательствах, типографиях, изучали планы  издательств. Получив какие-либо сведения, мы сразу обзванивали друг друга по цепочке. Я имею в виду Аркашу, Марка, Додика, конечно, Горика и Иду, моих брата и сестру, и других знакомых библиофилов, а их было предостаточно. Помимо обычных и известных издательств, таких, как «художественная литература», «Детгиз», «Академия», собрания сочинений стало издавать издательство «Огонек» в виде годового приложения к популярному журналу. Тут уж образовывались очереди на почтовых отделениях. У меня этих собраний тоже было достаточно, в том числе Э.Золя, Конан Дойл и много других. Подписаться можно было и на работе, но все было строго лимитировано, и как всегда при дефиците, возникали обиды, ссоры, взаимные упреки. Люди были разные, и не всегда им хватало благородства, чтобы смириться, а тем более уступить.

Далее

В начало