Итак, с абонементом в кармане я иду на концерт. Сама таинственность зала филармонии, бывшего дворянского собрания с белыми мраморными колоннами, белыми креслами и диванами вдоль стен с красной бархатной обивкой, великолепными хрустальными люстрами создавала атмосферу праздника и причастности к создаваемому прямо при тебе искусству.

К сожалению, этот период активного посещения филармонии длился недолго и продолжился в мои студенческие годы и до женитьбы, потому что Лариса не очень увлекалась симфонической музыкой, ее любовью были опера и оперетта. Ну а я был, мягко говоря, равнодушен к оперетте, хотя и мне нравилась музыка Штрауса, Оффенбаха, Кальмана, Легара, но эту музыку, услаждавшую только слух, я мог слушать только в хорошем расположении духа, а серьезную классическую музыку я мог слушать в любом настроении и даже, когда было плохо – с еще большим удовольствием. Кроме того, рождение сыновей не позволяло совместных отлучек, а одному ходить на концерты я уже считал для себя неприемлемым. Но и это сравнительно короткое время, лет десять приблизительно, было одним из самых духовно насыщенных и значимых в моей жизни. А одной из первых вещей, которая произвела на меня очень сильное впечатление, была «Лунная соната» Бетховена, фрагментарно прозвучавшая в фильме «Чапаев», когда ее играл противный лысый полковник белой армии. Мне было лет пять ли шесть и я никак не мог понять, как это такие плохие люди могут играть такую прекрасную музыку. А может они не такие уж плохие? Опасные мысли зародились в моей маленькой головке.

Мне удалось слушать многое из репертуара великолепного ленинградского оркестра, видеть многих прославленных дирижеров: Евгения Мравинского, Курта Зандерлинга, Арвида Янсонса, Бориса Хайкина, Михаила Рахлина, Элиасберга, того самого, который дирижировал седьмой симфонией Шостаковича во время блокады Ленинграда, видел я и знаменитого итальянца Вилли Ферреро и не менее знаменитого немца Германа Абендрота. Вспоминаю, как дирижировал Арвид Янсонс. Его гибкие руки как бы ласкали женщину, вот они распахнули свои объятия, вот гладят любимую по голове, телу, прижимают к себе. Я был заворожен этими руками. Может быть,  мне все это казалось, потому что в то студенческое время я сам был в состоянии влюбленности, отсюда и мое несколько восторженное описание восприятия этих концертов. А дирижер как-будто объяснялся в любви, на что я никак не мог решиться. Но несомненно, первым среди равных был Евгений Мравинский. Он возглавлял лучший в России оркестр в течение пятидесяти лет, до самой своей смерти в 1988 году. Истый петербуржец, происходивший из старой дворянской семьи, высокий, худой, несколько, как мне казалось, высокомерный, он со своими воздетыми руками был похож на хищную птицу, готовую ринуться на оркестр за мельчайшую  неточность в звучании. Впрочем, такой возможности у него, наверно, никогда не возникало. Когда я, поднявшись по широкой лестнице, входил в зал, бывший свидетелем выступлений Листа, Глинки, Берлиоза, Вагнера, Направника, Рубинштейна, Чайковского, Римского-Корсакова, где звучал бас  Шаляпина, хотелось ступать на цыпочках и глубоко вдыхать воздух, которым дышали все эти люди и столько уже поколений. Поэтому-то и было так трудно приобрести билеты и абонементы, но об этом я уже писал. С годами эта процедура упростилась. Появились в организациях уполномоченные, через которых мы и приобретали абонементы и билеты на разовые концерты, часто с нагрузкой. (То же самое было и с билетами в театры). Наконец, усаживаюсь в одно из кресел, в котором, наверняка, сидели выдающиеся люди, оглядываюсь, одухотворенные лица вокруг меня, студентов мало, они все на хорах и я горжусь сам собой: «Французик из Бордо, выпячивая грудь» и хочется, чтобы меня увидел кто-нибудь из знакомых и подумал, что не такой уж  простак, не любитель выпить, а любитель классики. Это был своего рода снобизм юнца, желанием не быть, а казаться. Но ведь казаться не шпаной, не хулиганом, не бабником, а любителем искусства, и постепенно желание «казаться» переросло в состояние «становиться». Я каким хотел быть, во многом таким и стал. Но вот оркестранты рассаживаются по своим местам, целые ряды контрабасов, виолончелей и ударных инструментов приобретают хозяев. Появился лес поднятых смычков, слепящий блеск духовых, скрежет подвигаемых пюпитров, звуки настраиваемых инструментов, шелест нот. Все чаще и чаще раздается кашель в зале, кажется, что люди неделями подавляли его в себе, чтобы сейчас вволю накашляться. Вдруг стремительно вышел дирижер, аплодисменты, он поклонился залу, повернулся к оркестру и воздел руки. Зал замер. Началось. Этого  момента я всегда ждал в надежде увидеть и услышать чудо. Надежды, как правило, сбывались. Конечно, классическую музыку можно было слушать и дома. В советское время по радио звучали замечательные мелодии великих русских и зарубежных композиторов, она была записана на множестве пластинок, а уж патефоны-то были у всех. Но эффект воздействия живого звука, когда великолепно и слажено воспроизводится и создается искусство, ни с чем не сравнимо.

Походы в филармонию развили мой музыкальный слух и вкус. Я, например,  сперва никак не воспринимал Шостаковича, ну разве что кроме Ленинградской симфонии, да и то темы нашествия. Однажды, на одном из абонементных концертов, где-то в начале шестидесятых годов, мне удалось даже увидеть Шостаковича. В тот вечер состоялась премьера его то ли одиннадцатой, то ли двенадцатой симфонии, посвященной революции. Дирижировал, естественно, Е. Мравинский. Шостакович сидел не на гостевом диване, справа, а в первом ряду, не шелохнувшись, положив руки на колени и чуть подавшись вперед. Закончив исполнение, когда утихли аплодисменты, я тоже хлопал, но исключительно из вежливости, Мравинский вызвал на сцену автора. Шостакович почему-то вышел  не сразу. Потом он поднялся под оглушительные аплодисменты худой, сутуловатый, не знавший, куда деть руки, с мальчишеским хохолком на затылке и в больших очках. Шостакович как-то виновато улыбался, неловко кланялся, как бы извиняясь, что своей музыкой он причиняет людям столько неудобств. А зал гремел аплодисментами, Мравинский постукивал своей палочкой по пюпитру, то же делали все музыканты. Люди встали, это были интеллигентные, седовласые ленинградцы, им незачем было притворяться, они получили удовольствие и были счастливы лицезреть великого композитора. И я понял, что невосприятие этой музыки мной проблема только моя. К сожалению, я ее дол конца так и не решил.

Далее

В начало