Мама родилась в апреле 1914 года в Петербурге, в семье еврейских мещан, можно так сказать. Несмотря на то, что в России существовала черта оседлости и евреям, казалось бы, нельзя было здесь жить, они жили уже целыми поколениями в Петербурге. Мамина мама (т.е. моя бабушка) содержала мастерскую по производству искусственных цветов. Такие цветы были в моде в начале 20-го века. Ими украшали шляпы, платья,  пальто. Бабушка делала искусственные цветы.

Дедушка (мамин папа) родом из Вильнюса, тогда этот город назывался Вильно. В 1905 году вся его семья уехала в Америку, в то время начались еврейские погромы. Не знаю, коснулись ли они Вильно, но они все уехали, — отец, мать, братья, сестры. В основном, в Америку, а один из ее братьев – в Чехословакию, там основал фабрику по производству обуви.

А в это время мой дедушка был на русско-японской войне. Его не призывали, насколько знаю, евреев не призывали в армию, он ушел добровольцем. Когда вернулся, он уже знал, что в России остался один, но сам никуда не поехал, перебрался в Петербург. На участников войны не распространялись ограничения, он мог жить где угодно, и выбрал столицу. Почему не покинул Россию, не знаю.

В Петербурге дедушка занялся бизнесом. Он ездил в Вологодскую губернию, покупал там кружева у местных кружевниц, — заказывал, собирал и отвозил на ярмарку в Нижний Новгород, где их продавал. А моя бабушка ездила на Нижегородскую ярмарку со своими цветами. Там они и познакомились, — она с цветами, он с кружевами, поженились, и в 1914-ом году у них родилась дочь, моя мама, а через год – брат, мой дядя.  Левины Сара и Семен Израилевны родились в один и тот же день, 22 апреля. Жили в Петербурге, на улице Римского-Корсакова, тогда это был Екатерингофский проспект. Дом не помню, — то ли 7, то ли 9. Квартира большая была, комнат 8-9 и была прислуга,  т.е. жили они весьма зажиточно.

В свое время, бабушка закончила 4 класса какой-то школы. Всего четыре класса, но при этом она была очень грамотная, хорошо знала математику, любила музыку, театр, могла всю ночь простоять за билетами в Мариинку, когда там выступал кто-то из знаменитых. Потом они купили ложу в этом театре, где бывали часто. Нам сейчас трудно представить человека с четырехклассным образованием, а тогда это было совсем по-другому, школа открывала дверь в культуру, помогала сделать первые шаги.

Вскоре после того, как пришла Советская власть, к ним приходили люди с предупреждением о том, что они должны уплотняться. — Мы идем вам навстречу, говорили, — прописывайте родственников, иначе мы сами найдем, кто будет с вами жить.  Прописали они каких-то родственников, а кого-то к ним вселили, в итоге осталась у них одна комната и еще одна, проходная. Надо сказать, что эти представители власти, что приходили к ним с «полезными советами», непременно забирали себе что-нибудь ценное, что им в тот день приглянулось.

Мама и ее брат, когда им исполнилось 7-8 лет  в один год поступили в школу, которая называлась Петершуле. В этой еврейской семье считалось, что девочки – это так, преходящее, несерьезное, потому они пошли одновременно. Школа располагалась между Невским и Конюшенной площадью.  Прежде чем поступить в эту школу, у них были подготовительные занятия с учителями. Они учили немецкий язык, возможно, кроме языка, надо было сдать и какие-то другие экзамены, я не знаю. Что же касается немецкого, это было не так сложно, поскольку бабушка говорила на идиш, который как-то похож на немецкий и они его тоже знали. В общем, поступили они в эту школу. Там все предметы, преподавались на немецком языке, вплоть до того, что  даже физкультура. Преподаватели были преимущественно немцы.  Такую ситуацию, конечно, долгое время советская власть терпеть не могла. Они доучились примерно до 7-8-го класса, после чего все преподаватели были уволены. Кто-то из них уехал в Германию, кто-то стал преподавать в Университете, школа была преобразована в обычную советскую. Проучившись в этой школе 7-8 лет, и мама и дядя знали язык в совершенстве, — говорили, читали, писали.

После школы встал вопрос, — что дальше? Мама и дядя учиться в институте не могли, тогда для этого необходимо было иметь какой-то рабочий стаж. Мама устроилась на телеграф. – Она не готова была работать токарем или пекарем, выбрала эту работу. Получила специальность телеграфиста и работала на телеграфном аппарате «Бодо». Работала успешно. Может быть, ей помогало то, что она училась музыке и умела управлять движением пальцев. Девочкой ее учили игре на фортепьяно. С ужасом она вспоминала потом все эти гаммы, но играть могла и слух у нее был хороший. В общем, на том телеграфном аппарате у нее очень хорошо получалась работа, ее хвалили. Через некоторое время самых лучших работников отправили в Иркутск, там не хватало своих кадров. Мама уехала в Иркутск, было ей тогда 16 лет. Год провела в Иркутске, потом вернулась, и уже можно было думать о дальнейшем образовании.

А мой дядя в это время работал на каком-то заводе, — то ли токарем, то ли слесарем.  На этом заводе работали немцы. Тогда, даже при советской власти, приезжали из Германии инженеры и рабочие. Дядя хорошо знал немецкий, выполнял там, в частности, функции переводчика. Не знаю уж, каким чудом ему удалось выжить в годы репрессий, но он смог избежать ареста.

Выучил он и английский, а учился в Институте Водного транспорта.  По окончании занимался гидротехническими сооружениями, в основном это были мосты.  Во время войны мосты строил и после войны. Женился на пианистке.  Сейчас его уже нет, а она жива, ей под 90 лет, живет в Москве. Был у них сын, но он умер от лейкоза лет в 25. Спасти не удалось, в 1975-ом от этого не спасали. Жена брата всю жизнь проработала в консерватории, она была аккомпаниатором всех выдающихся скрипачей, которые учились у известного профессора Минклевича.. Он выпускал скрипачей, она им аккомпанировала.  Потому, когда нам еще и не снились поездки за границу, она постоянно ездила на конкурсы, — в Японию, во Францию, она много где была…

Мама закончила вечернюю школу, за год прошла необходимый курс, получила аттестат и поступила в Институт филологии и литературной истории, назывался ЛИФЛИ. Потом он слился с Университетом, в результате она оказалась на Историческом факультете ЛГУ.

В это время квартира, которая когда-то им принадлежала, понадобилась фабрике,  которая располагалась на первом этаже этого здания. В результате их переселили, вместо тех двух комнат в своей, уже коммунальной квартире, они получили совершенно ужасную, но отдельную на Гороховой улице. Эта квартира была сделана из одной большой комнаты. Прямо у входа была кухня, она же прихожая, дальше  были двери двух комнат, очень узких, и была даже ванна, которая топилась дровами. Квартира была общей площадью метров 45, т.е. по тем временам, — хорошо.

Мой папа родился в 1911-ом году в глухой деревне Смоленской губернии. Когда-то они были крепостными, их хозяйкой была Надежда Филаретовна фон Мерк, это приятельница П.И. Чайковского. Сама усадьба Надежды Филаретовны  была в двух километрах от деревни Волковка, где родился мой отец. Когда я там была, мне показывали фундамент, оставшийся от той усадьбы, она не сохранилась. Фон Мерк был крупный чиновник (или владелец) железных дорог. Уже во время перестройки почему-то провели прекрасную шоссейную дорогу от главного шоссе Москва-Смоленск до того места, где была усадьба. Когда я была там, видела эту дорогу. Когда же жил там отец, ничего такого еще не было, в школу ходил он за несколько километров от деревни, а потом, уже в старшие классы ходил 7 километров каждый день туда и обратно. Из всей деревни он один только закончил среднюю школу. В семье была еще сестра и два брата, и никому даже в голову  не приходило учиться. Как только отец окончил школу, его сразу же забрали в армию. Служил он матросом. Когда отслужил, приехал в Ленинград и поступил на исторический факультет Университета.

Мама и отец встретились на истфаке, поженились, и в 1938-ом году родилась я, когда еще родители  не закончили университет.

После  окончания  обучения мама работала в управлении музеев, которые находились в пригородах Ленинграда. Отца после университета забрали в армию. Ввиду того, что у него уже было высшее образование, ему разрешили поступить в адъюнктуру  Военной Академии (так называется военная аспирантура). Тема работы была – история военно-морского искусства. Адъюнктуру не успел закончить, началась война. К этому времени мне исполнилось три года. В тот день, 22 июня, я была больна, с высокой температурой и диагнозом – малярия. Эту болезнь я, а потом и мама подхватили в Луге, были там какие-то малярийные комары.  С большим трудом был поставлен диагноз, и нас спасло лишь то, что мы уехали, заболевание очень тяжелое.

Отец, еще до войны вместе со своей академией был в Севастополе. Как только началась война, он постоянно писал письма маме просил ее немедленно уехать в Смоленскую деревню, где жили его родственники, в Ленинграде опасно оставаться. – Уж не знаю, почему мама осталась, не поехала, а если бы послушала отца, возможно, нас бы уже не было в живых.

Смоленск был долго под немцами. Деревню сожгли. Там оставалась моя бабушка со стороны папы, я про нее ничего не знаю, знаю только свою двоюродную сестру, она и сейчас живет. В войну в землянках жили, спасались и от немцев, и от партизан, как выжили, — сами удивляются. Сестра после пребывания в этих землянках заболела костным туберкулезом, до сих пор у нее одна нога короче другой…

Мама осталась в Ленинграде. Рассказывала, что с самого начала войны  все время ходили люди из жилконторы по квартирам, где жили маленькие дети и требовали их немедленной эвакуации. В итоге мама уступила, в одном из последних эшелонах поехали мама, бабушка и я. Дед отказался, сказал, что ни при каких обстоятельствах никуда не поедет.

Мы добрались до Ярославля, есть там какое-то местечко, называется Сенгелей, где жили какие-то дальние родственники бабушки, мы должны били там остаться. Но моя мама решила, что ей непременно надо ехать к отцу, который в это время находился в Ростове-на-Дону.  По Волге отплыли вниз по течению, потом оказались на Дону, доплыли до Ростова. В памяти моей остался какой-то вокзал, наверно речной, весь забитый людьми, которые лежали на скамейках вокруг вокзала, местами так плотно, что было не пройти.  Потом, когда я спрашивала у мамы, — где это было? – Мама говорила, что наверно это был Сталинград, немцы оттуда тогда еще были далеко.  (Все, что я рассказываю здесь и далее, слышала от мамы).

Итак, оказались мы в Ростове-на-Дону, на вокзале. Мама оставила меня и бабушку с вещами и отправилась в комендатуру, выяснить, где находится отец. Она шла по улице и вдруг неожиданно встретила отца. Он сказал: «Вы с ума сошли, немцы наступают, скоро будут здесь!» Но мы все же сняли там какую-то комнату. Хозяйка говорила, не скрывая, что ждет с нетерпением немцев, ждет — не дождется. Вот придут, и всем вам будет крышка!

Город эвакуировался, на улицах на кострах жгли архивы, и маме запомнилось, как выливали в Дон Цимлянское вино. Уж не знаю, как, — из бутылок, из бочек. Почему, — понятно, чтобы врагу ничего не досталось.

Отец посадил нас в поезд, который направлялся в Баку. На пути было место, которое называется Батайск, там уже были немцы. Поезд встал, дальше дороги нет. Но нам повезло, Батайск на короткое время отбили, эшелон проскочил, мы добрались до Баку. Про отца не знаю, где он служил, где воевал, но он не погиб, после войны вернулся домой.

Мы жили в Баку. Об этой жизни я я ничего не помню, в памяти остались только мандарины, их было много, они почему-то лежали в ящиках у нас под кроватью. Мама рассказывала, что я там заболела одновременно корью и скарлатиной. Это редкий случай, и как я осталась жива, — чудо.

Рядом с нами жила осетинская семья. Женщина, ровесница мамы, лет тридцати и двое детей. Однажды вдруг раздался стук в дверь. Женщина, обезумевшая влетает в нашу комнату и кричит, что немцы в дверную щель ей запускают газ. – Откуда немцы, откуда газ? – Она сошла с ума. Отправили ее в сумасшедший дом, а детей в детдом.

Были там у нас еще соседи, восточные люди, — мальчик лет семи-восьми и девочка моего возраста. Однажды все взрослые должны были куда-то  уйти, меня оставили на попечение этого мальчика вместе с его сестрой. Мы стали играть, а мальчик где-то нашел огромный баллон сухого вина, обрадовался и сказал, что сейчас мы все будем пить. Он пил сам и пытался влить эту жидкость в нас, чуть ли ни дрался с нами, трехлетними. Сестру все-таки смог заставить что-то выпить, а меня нет. В итоге он сам напился до потери сознания, девочке тоже было плохо, Когда пришли родители, это был ужас, крик. Вызвали врача, сделали промывание желудка ему и его сестре, все обошлось.

В то время трагический случай произошел с мамиными двоюродными сестрами, которые остались в блокадном городе и были вывезены уже летом 1942-го года в Минеральные воды. Немцы наступали на Кавказ, город был взят и сестры погибли. – Вот так, выдержали самую жуткую блокадную зиму, вырвались, но попали в руки фашистов.

Немцы приближались к Баку, и там тоже началась эвакуация. Нас погрузили на пароход , на нем мы пересекли Каспийское море и оказались в городе Красноводск. Мне запомнилась картина. – Мы были в какой-то каюте, и когда утром я вышла на палубу, она вся была усеяна какими-то протезами, — везде были какие-то руки и ноги. Вместе с нами ехали инвалиды и развесили на палубе свои протезы.

В Красноводске мы не остались, уехали на станцию Чу, это уже Казахстан, большой такой железнодорожный узел.  С того времени я уже могла что-то помнить. Ввиду того, что это был большой  железнодорожный узел, там стояло огромное количество поездов и чтобы пройти от нашего дома куда-то, надо было пролезать под вагонами. Меня просто заталкивали под вагоны, потому что безумно боялась, что поезд тронется, перережет меня.

Еще помню какие-то арыки, канавы, заполненные водой, в которых я проводила время летом.  Мы снимали комнату у какой-то дамы, полячки, она была выслана, откуда, — не знаю. Полячка занималась тем, что делала домашние колбасы на продажу, мы у нее покупали. Колбасы  хранились на чердаке дома, запомнились эти висящие колбасы.

Мама работала на заготовке саксаула. По ее рассказам, там часто требовались переводчики с немецкого, но почему-то (из-за национальности, как она считает), ее не брали, хотя язык она знала в совершенстве.

Как только появилась такая возможность, мы вернулись в Ленинград. Дед, который остался в нашей квартире на Гороховой, естественно, умер. Как умер, где похоронен, — мы ничего не знаем.  В 1945-ом году мне исполнилось семь лет, и в Ленинграде я пошла в школу. Была у нас очень симпатичная учительница первого класса, Марина Михайловна. В классе стоял большой стол, дети могли приносить свои куклы. У нас была женская школа, класс большой и все ученицы приходили со своими куклами. Марина Михайловна нам говорила – вот, вы сидите, занимаетесь, а куклы вас ждут и вместе с вами вернутся домой.

Помню, много было бедных детей. Мы жили неплохо, мой папа к тому времени был уже полковник, а это хорошее жалованье. Он продолжал заниматься, даже книгу написал (Никульченков Константин Иванович, «Адмирал Лазарев»). Папа закончил адъюнктуру, но  не защитился, продолжал преподавать в Военно-морской Академии историю военно-морского искусства.

В школу мне всегда давали с собой завтрак, но часто у меня его воровали, — детям было просто нечего есть.  На Гороховой улице у нас был большой двор, где мы проводили свое время. Детей было много и играли мы все вместе, — в войну, в продавцов, в докторов, в скакалочки, классики да и еще  и бог знает во что . Вот сейчас, я не знаю, кто со мной рядом живет, а тогда это было совсем не так. Часто все приходили к кому-нибудь домой. Наш дом был гостеприимный, часто приходили к нам. И если например, была полная миска котлет, в ней ничего не оставалось, даже если она не стояла на виду.  После войны мы жили по сравнению с другими неплохо.

Папа умер в 1958-ом году, а моя бабушка – примерно в 1951-ом. Умерла странно. Всю жизнь ее беспокоило воспаление желчного пузыря, есть такая болезнь. Еще до войны ей предлагали сделать операцию, но она все не решалась. После войны ей опять предложили. И, поскольку папа был  у нас в чине немаленьком, договорился так, что взяли ее в Военно-Медицинскую Академию. Был там такой профессор  Шамов, выдающийся медик, величина. Насколько знаю, его фотография есть на почетном месте в Академии. Сам профессор делал эту операцию, но после нее наша бабушка не проснулась. Причем, операция несложная, — удаление желчного пузыря. И если бы выполнял ее какой-нибудь ассистент, то  возможно, она бы выжила.

Школу я закончила, поступила в ЛЭТИ. Меня не очень тогда интересовала инженерная специальность, не хотела я этому учиться. Но все говорили – нет, надо непременно стать инженером, поскольку все мои родственники – гуманитарии.  И мама, закончившая истфак, не очень хорошо относилась к тому, чтобы я поступила в Университет.

Школу закончила с серебряной медалью,  в ЛЭТИ поступала на Электрофизический факультет, специальность — полупроводники. Был туда огромный конкурс, мне надо было сдать всего один экзамен – физику, которую я сдала на «5», но меня не взяли на электрофизический, слишком много было желающих. Хотя в то время медаль получить в школе было очень непросто.  Народ тогда шел в инженерные ВУЗы и непременно на электрофизический факультет, на полупроводники, — тогда это было модно. В результате меня взяли на Электротехнический и специальность моя называлась что-то типа «Электрификация предприятий». Я считаю, что это было гораздо лучше, чем все эти полупроводники. Мои сокурсники все очень хорошо устроились. А меня же черт понес  тогда на Кибернетику, ее тогда еще только что признали, и она была вне всякой конкуренции. В итоге я устроилась гораздо хуже, чем мои былые сокурсники. Кто-то из них строил электростанции, да и у всех получилась работа масштабная и интересная.

После третьего курса нас отправили на целину. Недавно умер отец, ему было 47 лет, он умер от инфаркта. Мне не хотелось маму оставлять одну, брат еще небольшой был. И мама не хотела, чтобы я уезжала. Я пришла в комитет комсомола, объяснила ситуацию, попросила освободить меня от этой поездки. Но мне сказали, — не поедешь, выгоним из комсомола. А в то время это означало получить «волчий билет», была проблема на всю жизнь. Пришлось ехать. Там у меня случилась неприятность – заболело ухо, причем сильно, больно, гной шел потоками.  В конце концов, я сказала, — как хотите, я уезжаю, будь что будет. Никаких врачей вокруг не было, обратиться некуда, и я уехала, — исключайте!  Оттуда непросто было выбраться, надо сначала добраться до какой-то станции, и дальше все непросто. Когда добралась до врача, он сказал, — вы с ума сошли! Откуда вы явились с таким ужасным ухом?  Ухо вылечили, но с тех пор я плохо слышу с этой стороны.

По окончании ЛЭТИ распределение было такое. У кого были лучшие показатели в дипломе, тот был в первых рядах и мог выбрать себе предприятие. У меня должен бы быть красный диплом, но тройка по черчению портила всю картину. Остальные  оценки в основном «Отлично». И когда мне предложили пересдать, я сказала, что не в силах пересдать этот предмет, нет у меня пространственного воображения. Мне трудно давалось даже самое простое, — по двум проекциям построить третью, или в чертеже устройства сделать вырез. Черчение для меня – это самый большой ужас! И как я получила «3», а не «2», для меня загадка, я была достойна двойки. Когда преподаватель предложил мне пересдать, я отказалась. Была у меня подруга, которая блестяще этим занималась, но не смогла она мне помочь на экзамене. Когда взял преподаватель зачетку, где надо было поставить тройку среди блестящих отметок, говорит: «У меня рука не поднимается ставить сюда тройку! Может быть, еще раз придете?» — «Нет, нет! Тройка по этому предмету меня очень радует!» Возможно, если бы согласилась, то и просто так поставили бы. – А если нет? – В общем, я отказалась. И когда при распределении я назвала место, куда я бы хотела пойти, мне сказали: «Нет! – Всех евреев (мне этого не сказали, но по факту — так) мы направляем в ГСКТБ». А то место, где я хотела быть, — НИИ на Московском проспекте (там, где сейчас Ленин Аникушина), это был закрытый институт.

Так я оказалась в ГСКТБ. Там разрабатывали схемы на феррит-транзисторных ячейках. И все, что мы разработали, со временем было отправлено в корзину. Сколько денег было вбухано! Что-то делали, что-то разрабатывали, МВК проходили, ночами не спали, и в результате – ничего.

Что было дальше, я не очень помню, лучше помню то, что было давно. В ГСКТБ ничего интересного не было, ничего особенного в моей жизни не случилось. Мы разрабатывали какие-то машины для почты. На них должны выполняться прием переводов, телеграмм. Машины выпускали, ставили на почтамт, но работали они очень ненадежно. Почему – не знаю, — из-за плохой разработки или из-за ненадежной элементной базы.

Помню, ездили мы со своими почтовыми аппаратами в Северодонецк, это Луганская область. Был год 1966-ой, пытались там внедрить эти разработки.  Встречали нас очень хорошо, и непременно было застолье. После выпитых рюмок водки украинцы, особенно был там один, уж такое начинали нам говорить!
- Как мы вас ненавидим! Мы кормим всю страну, у нас чернозем, да что вы тут себе позволяете!…
Уже не помню все подробности, но они такое там несли! Я была, мягко говоря, удивлена. Видимо, уже тогда была какая-то внутренняя скрытая неприязнь. Собственно, я и сама никогда не испытывала симпатии к советской власти, но это было другое, нам совершенно незнакомое.

09.10.2014