Срез моей жизни

Содержание

Часть 1. Школа. Институт

Часть 2. Начало работы

Часть 3. Лина

Часть 4. Костя

Часть 5. Командировки-разъезды

Часть 6. Афганистан. Олимпиада-80

Часть 7. Умер Брежнев

Эпилог

 

Часть 1. Школа. Институт

Глава 1

Я родился в городе Юрьевце, что на берегу Волги, в «больнице Ласточкина» – знаменитого хирурга Юрьевецкого района. Волга сливалась здесь  с рекой Унжой, несущей массу воды из заволжских лесов и низин  в общий поток, и добавляющей Волге  её полноводности.

Правый берег Волги здесь высок, изрезан оврагами, долами  с ручьями и редкими отрогами. Левый берег – низинный, далёкий, залесённый листвой и хвоей, почти тайга, не густо населённая  русским народом.

Первые воспоминания о себе: я лежу на полу и вижу перед собой  молодых женщин, которые весело смеются  над моей неуклюжестью. Мне не более двух лет, и это происходит в яслях, которые  только что организовались  в доме бывшего священника, которого куда-то переселили или сослали на Колыму. Тогда это было для меня совершенно не понимаемо.

Потом в памяти моей провал: я не помню ни матери, ни ещё кого-либо, словно меня вообще не было. Потом неожиданно вспоминаю, как живу в деревне, в доме на краю бугра и, похоже, болею, сижу на горшке. Сзади меня, на лестнице на печку – молодая девица-няня, любящая посмеяться, а сбоку от неё – неряшливый парень ей подстать, похохатывает и тоже относится к делу не очень уважительно. У них свои дела, а то, что делаю я – ничего, кроме хохота, у них не вызывает.

Другой момент: мне уже около четырёх лет, и я вместе с семьёй: матерью, отцом и сестрой двигаюсь, словно по ветру, на добрых плечах отца из начального пункта – Обжерихи в конечный пункт – Напалково, где жила мать отца – старушка.

День был тёплый, ясный, облака летели. Младшая сестра Изольда на руках у матери, она ничего не замечает, ей не больше полутора лет. А я, глядя вверх с плеч отца, вдруг спросил: «А почему небо летит?» Почему-то я знал, что небо не должно двигаться. Родители удивились вопросу, но пояснили, что летит не небо, а облака и тучи. А от них бывают не только дожди, но и снег.

Я переключился на другие виды, и виды были вполне впечатляющими. Вдали – лес, а кругом поля, цветущие зеленью нового всхода, и над всем этим безбрежное светлое небо – ему нет конца.

Потом я вспоминаю себя в новом, только что построенном доме. Половину дома занимает почта, а вторая половина – наше жильё. К тому времени семья наша увеличилась до пяти человек: я, сёстры Изольда и Нина и, естественно, отец с матерью. Все мы жили в комнате, которая сообщалась с почтой через простую дверь, но дверь эта была засекречена и всегда на запоре.

Мать моя была учительницей, всё время в трудах и заботах. Я сначала учился в её классе, потом переехал в Юрьевец к бабушке и шатался с мальчишками, где придётся, в дружбе с двоюродным братом Валентином.

В 1939 году, в преддверии войны, к нам в Юрьевец приехали родственники из Ленинграда. Жизнь усложнилась, стало теснее, но мы с Валюном не отчаивались. С приезжими родственниками мы не очень дружились, и вскоре как-то разъехались.

Тут, кажется, началась война. Войну я встретил по-детски. Взрослые встречали её тревожно, а я – совершенно несерьёзно. Именно с 20 на 21 июня мы пешком возвращались из лесистой Обжерихи в Юрьевец: я, моя мама, дядя Гриша и тётя Оля, приехавшие в гости из Узбекистана. При входе в город мне запомнилась утренняя заря, обложившая лесную стену города так ярко и цветисто, будто радость нашего прихода в город была общей для всех радостью – ведь нашему пешему пути в двадцать километров пришёл конец.

В доме я быстро улёгся спать, но взрослые всполошились – ведь именно в эту ночь началась большая война.

Мы с пацанами продолжали свои игры, дурачились, курили. Но игры наши тоже обрели окраску войны: например, мы копали окопы, хотя и понарошку – «бомбины», которые бросали немцы, до нас не долетали.

Война вошла в жизнь городка вполне ощутимо: кого-то забрали в армию, кого-то отправили на учёбу.

Пароходы на Волге стали менять окраску – прежде почти красные, буксиры стали маскироваться в голубые и синие цвета. Страна погрузилась в большую войну, не подозревая ещё, как долго та будет давить на нас, и во что обойдётся победа, в которую мы по-детски и безусловно верили.

Жизнь ухудшилась, пришла карточная система, сад-огород стал едва ли не главной кормушкой семьи, особенно у тех, кто не зарабатывал трудодни.

В эти годы я учился в начальной Флягинской школе в городе Юрьевце, где учительствовала Мария Ивановна, бывшая учительница моей матери. Наверное, поэтому мне училось у неё без особых трудностей и проблем – во всяком случае, не припомню, чтобы по чему-либо имел плохие отметки. У нас были даже уроки музыки, которые вела женщина-цыганка со странной фамилией – «Три полена».

Большую часть лета я тоже проводил в Юрьевце, у бабушки и деда. Кроме того, в Юрьевце жили тётя Лиза и дядя Миша – родители моего двоюродного брата Валентина (Валюна). Он был старше меня на два года, но дружили мы как родные братья. Всё, что мы делали, чем жили, куда ходили, во что играли – всё было вдвоём. А уж ходить на Волгу купаться – так буквально не разлей вода! Оба белобрысые, худенькие, оба – большие любители играть в футбол. Этому способствовало то, что наша улица буквально упиралась в ограду городского стадиона.

Утром, если ничто не мешало, мы дружно отправлялись на стадион, а потом, наигравшись досыта, отправлялись на Волгу. Купались как раз напротив величавого трёхэтажного здания городской больницы Ласточкина. Стоящая на приподнятом берегу, больница эта служила ориентиром по всему городскому побережью и известна была каждому юрьевчанину. Низинный берег Волги был до трёх метров выше уровня воды, с отлогим откосиком, отшлифованный беспечной волной. Почти сплошь по фронту берега причально томились лодки, катера и небольшие баржи. Пацаны забирались на эти баржи, особенно на громоздкие хвостовые рули, и устраивали с них соревнования по прыжкам в воду.

Нижний берег постепенно поднимался ко второму уровню – берегу, на котором стоял город: улицы, дома, храмы. Низинный берег был сплошь песчаный, и в военные годы был превращён в сплошное картофельное поле. Помню, что и наша семья владела здесь тремя бороздами картофельной посадки. Край этого берега представлял собой свал всякой всячины, связанной с рекой: старые лодки, судовые снасти, всяческий такелаж, дрова и, Бог знает, что ещё. Пацанами мы устраивали среди этого кладежа всяческие игры, чаще всего прятки. Берег Волги был всегда интересен: там не прекращалось движенье судов и судёнышек, там гудели пароходы, происходила погрузка-выгрузка, работали люди.

Где-то в то время мы всей семьёй и родственниками пришли к корпусу больницы Ласточкина и, стоя внизу, поздравляли мою мать, родившую сына Льва. Она, выглядывая из окна на верхнем этаже, принимала наши поздравления, благодарила за гостинцы и говорила, что у неё всё в порядке.

Лев вырос, в школе учился весьма хорошо, и в конце десятого класса старый преподаватель математики сказал ему: «Ты свободен, парень, больше мне научить тебя нечему». Лев отлично окончил школу, но даже думать боялся ехать в Москву, да ещё в Московский университет. Однако, подключились родственники, и дядя Борис, можно сказать, за руку отвёл его в МГУ, где Лев сдал всё на «пять», за исключением химии, и поступил на механико-математический факультет. Но это было уже в 1957 году, а поздравление мамы с его рождением происходило в августе 1939 года.

Когда война начала подходить всё ближе, стали приходить сообщения о гибели кого-то из юрьевчан. Появились раненые, особенно необычно было видеть здоровых на вид мужчин с металлической трубкой на горле – чтобы сказать что-то, они прикладывали пальцы к горловой трубке, иначе голос у них не получался.

А мы всё играли в футбол или купались на Волге, хотя и нас война задевала своим крылом. Мой, хотя и не родной, отец ушёл на войну буквально через несколько дней после того, как она началась. Я помню, как он лежал на кровати, грустный и отрешённый, и мы с ним даже ни о чём не разговаривали. После того, как отец получил повестку, он был так погружён в свои проблемы, что буквально не замечал меня в моих игрушках. У него было предчувствие своего невозвращения, я видел его остановившийся взгляд, и даже побаивался к нему обращаться. Я не видел, как однажды утром он собрался и ушёл с мешком за плечами. Вскоре мы получили от него письмо из Эстонии на красочной открытке, потом он переместился под Ленинград, и там сгинул. Известий о смерти, о пленении или о пропаже без вести Егора (Георгия) Михайловича Смирнова до сих пор нет и, наверняка, не будет. А было ему в то время 29 лет.

Мы не раз были свидетелями отправки новобранцев на фронт, в том числе и моего дяди Бориса. У пристани стоял двухпалубный пассажирский пароход, полностью загруженный людьми. Это была молодёжь, окончившая школу-десятилетку, их отправляли на военные курсы в Ярославль или Кострому. Пароход загружался, мостки перекрывались, а толпа плачущих матерей и родственников оттеснялась военным оркестром, который играл бравурные марши до тех пор, пока пароход не уходил.

В эти тяжкие времена моя бабушка долго болела и превратилась буквально в одни мощи. Она умирала трудно, в ней оставалась одна душа, которая постоянно просила о помощи: «Помогите хоть умереть». По соседству жила Доброхотова Н. С., опытный пожилой доктор, которая всегда помогала, когда её просили. Мы её позвали, она пришла, сделала бабусе укол, та отключилась, и уже не вернулась. Это произошло на Воскресенской горе, на улице Спортивной, в доме номер 5, где тогда жили все, кто носил нашу фамилию.

Юрьевец – не просто хороший городок, но древний, сформировавшийся на плоском побережье Волги и вышедший на крутые взгорья правобережья, и с простором для дальнейшего роста. Всего лучше город смотрится с Пятницкой горы, откуда видна почти вся низинная часть города, его структура и застройка. Главной улицей Юрьевца, его «Невским проспектом», является улица Советская, протянувшаяся на несколько километров параллельно побережью. Параллельно Советской сформировались ещё две улицы – Малая и Береговая, из которых последняя больше всего пострадала от затопления. Улицы на горах строились свободно, они либо как-то осваивали долины, либо поднимались вверх, подступая к городскому лесу, постепенно отвоёвывая у него пространство и приноравливаясь к транспортным лучам в сторону городов Горького и Кинешмы.

Контуры Юрьевца решительно изменились в 1951 году, когда водная плотина подняла уровень воды в реке на несколько метров и вода совсем накрыла южную и частично северную оконечности города. Кроме того, почти пропала улица вдоль берега, снесено немало жилых и производственных строений как в границах города, так и на противоположной стороне реки, где жил и работал целый посёлок Красный Профинтерн и судоремонтный затон. Снесено старинное строение – храм Вознесение Господне. Дед говорил, что когда-то в Юрьевце было 14 церквей, сейчас же, среди оставшихся, действует, пожалуй, всего одна. Остальные либо разрушены, либо заброшены, и нет никаких надежд на их восстановление и возрождение.

Противоположный берег Волги, когда-то густолиственный, живой, необъятный, теперь открылся сплошной водной гладью и едва различимым дальним берегом, на котором никто не живёт. Возможно, дальше и есть что-то живое, но очень далеко. Город, да и природа вокруг него, много потеряли от строительства гидростанции. Хочу верить, что придёт время, когда на затопленных землях возродятся нормальные леса и ландшафты, а сейчас это лишь временное столпотворение.

Я продолжал жить в семье на Воскресенской горе, в небольшом домике, в котором продолжал жить «овощной жизнью» мой дед Василий Андреевич. Дело в том, что в старости при падении он сломал себе кость в тазобедренном суставе и самостоятельно ходить перестал. Врачи не смогли его восстановить, и дед лежал или сидел на специально организованной кушетке, а уход за ним лежал на моей матери.

Мать моя, как и все женщины неполных семей во время и после войны, трудилась как белка в колесе. Это в более поздней песне поётся, что «на десять девчонок приходится девять ребят», а тогда на десять женщин приходилось один или двое мужчин, да несколько стариков – не больше.

Во время войны я учился в школе со 2-го по 6-ой класс. И жизнь не была вольготной, отпечаток бранной жизни лежал на всём, даже на детских играх и забавах. И это неудивительно, потому что война кругом, и никак нельзя быть к ней непричастным. Учились мы довольно исправно, а у многих уже не было либо отцов, братьев или дядей. Жизнь представляла собой добычу еды, добывание возможности к существованию. У всех это было по-разному, но в одном ключе. Радовались те, у кого огород хорошо родил, но не у всех он был, да и не каждый мог наладить огородное хозяйство. Климат наш не очень хорош, один юрьевчанин, уехавший в Днепропетровскую область и живущий там несколько лет, говорил о нашей жизни: «голодный край». Это нас немного обижает, но с другой стороны, кто же питает Россию духом?

Глава 2

Между тем война кончилась, и страна, как ободранная липка, начинала подниматься с колен. Потеряв и покалечив около двух поколений взрослого народа, жизнь пошла как бы сначала, по новому кругу. Росло новое поколение восьми, девяти и десятиклассников, готовых штурмовать рубежи социализма и искать проблески обещанного коммунизма. Пятилетки маршировали одна за другой, жить стало полегче, а новая молодежь воспринимала её живо – соответственно своему возрасту.

Мы с удовольствием ходили в кино, на футбол, иногда даже осмеливались сходить в заезжий театр, а на площадке в горсаду вовсю кружили вальсы, исполняли фокстроты и прочие танцы. Поздним вечером, перед сном, я любил слушать радио, висевшее надо мной в углу под потолком. Я стал большим любителем хорошей музыки, именно по радио я научился отличать Глинку от Чайковского или Рахманинова от Бетховена. Вечернее радио, я считаю, хорошо просвещало всякого интересующегося, в любой области знаний.

Скорее всего, благодаря радио я и заинтересовался изобразительным искусством, и тут же нашёл товарища в своём классе. Л. Рогов, живущий в деревне Шихово, в полутора километрах от Юрьевца, каждый день пешком ходивший в школу и обратно, тоже захотел заняться рисованием. С 9-го класса мы так пристрастились к рисованию на полотне маслом, что работали по ночам и в выходные, как фанатики. Мы сообща выбирали пейзаж на открытке и перерисовывали его каждый на свой лад. Но тут нас подстерегла обычная российская нужда: не было красок, и купить их было негде, в Юрьевце их не продавали. Мы изощрялись, кто как мог, делали краски сами – на постном (льняном) масле, используя, что подвернётся – вплоть до брошенной парфюмерии. Купить краски, вероятно, можно было в Горьком, но для нас это было накладно, да и по времени неудобно: зимой пароходы не ходят, а лета ждать долго!

Потом я заболел. Наш врач, Доброхотова, отправила меня в больницу № 1, что на верхнем конце города, с диагнозом сухой плеврит справа. В стационаре меня, прежде чем отправить в палату, стали мыть в холодной ванной. Санитарка, видимо, была совершенно безграмотна и не понимала, что с моим диагнозом этого делать совершенно нельзя. Но дело сделано, я замёрз и, в палате моя температура поднялась до 38 градусов. Спустя пару дней я стал совсем болен, а мой сухой плеврит перешёл в экссудативный. Лечащий врач даже высказал матери сомнение в благоприятном исходе болезни. А тут ещё через день утром с кровати рядом со мной лежащий мужчина вдруг свалился на пол совершенным трупом. Меня это привело в шок, я начал искать возможность поменять место в палате, я больше не мог лежать на этой кровати. Я был совершенно плох. Вероятно, слух о моей серьёзной болезни дошёл до школы, и меня неожиданно посетила большая группа одноклассников. Они толпились в узком проходе и едва могли подойти ко мне и увидеть. Я почему-то не мог этого перенести и буквально рыдал.

В больничной постели мысли мои были не очень светлые: услышав о смерти юрьевецкого лётчика, героя Советского Союза, похороненного на второй аллее Юрьевецкого кладбища, я думал об этой аллее, о ветрено метущейся и опадающей листве вокруг, и связывал всё это с собой. Думал, как заметает пыль и листья мою могилу где-то тут, рядом с дорожкой. Но медсестра приходила ставить укол или давала таблетку, и я снова просыпался и слушал своё сердце, которое гулко отдавалось от пружинной кровати. Я не мог поверить, что сердце моё вдруг перестанет биться. В то время была мода на антибиотики, и мне их втыкали по шесть раз в сутки – может быть, с их помощью я и выжил.

В больничной палате было восемь мужчин со всевозможными заболеваниями лёгких, но они неплохо выглядели, сами дышали, сами ели и ходили в туалет. Но был среди них один мужчина не старше сорока, вернувшийся с войны и страдавший странной, на наш взгляд, болезнью – падучей. С ним происходили тяжёлые припадки, которые приходилось усмирять всей палатой. Его выносили в коридор и держали за руки и за ноги, чтобы он не конвульсировал так отчаянно. Вероятно, это было следствием фронтовой контузии.

Около месяца я был лежачим больным. Ни лекарства, ни еда ощутимо не помогали. И тогда меня решили свозить на рентген в больницу Ласточкина. Меня упаковали в кучу шуб, поскольку дело было в январе, и на лошадиной повозке отвезли на процедуру. Смотрели меня две немолодые женщины-врачи и невесело что-то говорили, но я ничего понять из их разговора не мог. Потом меня вернули на своё место в больнице, постепенно я начал приходить в себя и понемногу поправляться. И тогда меня решили отправить в туберкулёзный санаторий, размещённый в южной части города, на горе, среди хвойного леса. Главный врач санатория Зотиков, молодой энергичный человек, несколько лет назад окончил Ивановский медицинский институт. Это был крупный человек с добрым характером и хозяйственной жилкой. В нём чувствовался настоящий руководитель, грамотный и серьёзный врач.

В санатории я пробыл больше пяти месяцев, и восстановил свои силы до кошения бурьяна на территории санатория косой-литовкой. Я многому научился, понимал, что мне делать, чтобы не заболеть снова. Я выжил, а благодаря санаторию я впервые познал если не любовь, то по крайней мере первые сердечные отношения.

Коллектив в санатории сложился дружный, я бы сказал, молодёжь нашла друг друга, а пожилые больные гуляли вполне отдельно. Лес, который окружал нас, был великим лекарем для лёгочников, и нам позволялось гулять в этом лесу целый день. А на границе леса зиял большой дол, превращённый в обычный причал для небольших судов. Почти всё, что южнее этого большого, скорее ущелья, чем оврага, превратилось в неуклюжие промоины и крутые берега. Юрьевец скукожился, стал короче и уже, сюда стало меньше заходить судов, сюда перестали ездить экскурсии. А ведь Юрьевец немного моложе Суздаля, старины тут полно, хотя, по правде, она почти вся разрушена и нет сил её восстановить.

В санатории я жил довольно не просто, но не могу сказать об этом заведении худого слова: и контингент достойный, и врачебный состав настоящий. Мне было почти 17 лет, но, слабый физически, я выглядел просто мальчиком. Но я откровенно полюбил Людмилу из Пучежа, блондинку старше меня года на 3-4, девушку с обычной советской судьбой. Она должна была выйти замуж за человека значительно старше себя и к тому же нелюбимого. Мы с ней слюбились на природе, и все было хорошо, но в жизни всему рано или поздно приходит конец. Меня выписали из санатория. Через неделю кончился курс лечения и у Людмилы, и её приехал встречать жених. Я должен был прийти на пристань, чтобы проститься. Но я не пришёл, и это доказывает, что я был ещё пацан и не понимал, что делаю. Зато теперь я глубоко ощущаю свою вину и прошу прощения у Людмилы за свой проступок, и если мы с ней встретимся, я обязательно ей поклонюсь.

Десять классов я закончил весьма успешно, и здоровье поправилось так, что о болезни своей я совсем забыл. Начавшееся лето 1951 года было светлым, солнечным, ночи короткие, и мы, кажется, дня или ночи не пропустили без развлечений. Днём катались на шлюпке под парусом или ещё на чём, вечером гуляли в горсаду. Все молодые, с большими запросами, почти все собрались поступать в институты Москвы, Горького, Иванова и даже Одессы.

26 июня в школе состоялся торжественный вечер с вручением аттестатов, с поздравительными речами и молодым застольем с рюмкой вермута. В эти же дни из Саратова приехали домой на каникулы два моих бывших одноклассника – Владик и Володя Ручкины. Они были какие-то «не наши», гуляли отдельно и вообще не очень охотно контактировали с нами, словно мы были для них конкуренты. Зато мы, обуреваемые радужными мечтами, стремились скорее покинуть свои дома и улететь в заоблачную высь.

15-го июня я получил вызов из Архитектурного института, номер экзаменационного листа 221. Дядя Борис сообщил мне, что в Москве будет только до первого июля, и просил, чтобы я приезжал сюда до его отъезда. Поэтому 29 июня я уже был в столице, и даже получил направление в общежитие.

Глава 3

И начались мои трудности, которых я легкомысленно не ожидал и не предвидел. Во-первых, надо было пройти медкомиссию, что оказалось не так просто из-за загруженности поликлиники посетителями. А главное, я оказался совершенно не готовым к конкурсу по рисованию. Из-за походов по врачам я лишь один раз посетил зал рисунка, где поступающие практиковались в рисовании с натуры мраморных скульптур. У меня не было даже простого карандаша и ластика. Я узнал, что многие поступающие или окончили художественное училище, либо несколько лет, учась в школе, приходили сюда, в институт, обучаться необходимым приёмам по графическому рисунку и другим знаниям архитектурной специфики. Но это, конечно, могли делать только те, кто жил в Москве.

В общем, я прибыл в московский институт как житель дремучей тайги и без элементарного понятия о статусе претендента.

А потом начались экзамены по разным предметам, и тут я оказался совсем не плохим претендентом: из четырёх предметов у меня не было ни одной тройки. Но когда мой циркуль, вместо того, чтобы описать грань афинской амфоры, сделал на листе кляксу – вопрос мой был решён. На листке отметок конкурсантов, вывешенном на следующий день, против моей фамилии значилась оценка «2».

Приятели мои в общежитии удивились моим «успехам», взгрустнули, а потом мы плюнули на всё и вечером отправились гулять с девочками. Всем почему-то казалось, что эта неудача – случайность, и будущее покажет…

Но на следующий день я и впрямь оказался без шансов. Тут мне встретился товарищ по несчастью из Иванова, и мы, недолго думая, с хорошими экзаменационными листами отправились в институт железнодорожного транспорта. Там мне надо было досдать математику, с чем я довольно успешно справился: сдал на «4». Пожилой, обросший сединой, преподаватель раздавал задания и довольно быстро характеризовал экзаменующихся. Мне был дан пример, в котором, если принять знак «плюс», то решение делалось почти мгновенно, но дан был «минус». Я взял на себя инициативу, принял знак «плюс», и тут же ответ был готов. Но преподаватель, стреляный волк, потребовал исправить плюс на минус и решать пример согласно условиям. Решение усложнилось, потребовалось строить график, но я справился и с этим. Преподаватель поставил мне «четыре», я прошёл конкурс примерно десять человек на место, и был зачислен на первый курс строительного факультета Института железнодорожного транспорта.

О железнодорожном транспорте у меня было весьма поверхностное представление, ездить в вагонах мне почти не приходилось. О рельсах, шпалах и локомотивах я, естественно, имел понятие, но то, что я стану профессиональным железнодорожником, мне даже во сне не могло присниться.

Однако я довольно успешно закончил семестр. Жил в общежитии, в комнате на семь человек. Это были первокурсники Язев В., Филонюк Ж. и ещё четверо ребят, имена которых теперь не могу вспомнить.

Учёба проходила в обычном порядке – как везде: утром – лекции и занятия, днём – обед, а вечером – досуг: поход в кино или в горсад. Но иной раз и за чертёжной доской приходилось коротать время. Вспоминаю, как нас тренировали ходить строем для будущих праздничных шествий на Красной площади. Студентов собиралась масса, так что место, где бы мы могли свободно маршировать, находилось не просто. То где-то на территории авиапредприятия в Тушино, то на Соколе, то ещё где.

И на 7 ноября 1951 года, и на 1 мая 1952 года погода была хуже, чем просто скверная, особенно на первомайских праздниках. Одежда, которую нам выдавало спортобщество «Локомотив», была бумажная – обычный, не шерстяной красный свитер с эмблемой на груди, и всё. Собирались мы все в Охотном ряду раньше восьми утра, а наш выход на марш был назначен в одиннадцать часов. И эти три часа мы мёрзли отчаянно, и ничто не могло нам помочь.

Вообще оба праздника очень неудачны по климату – и 7 ноября, и 1 мая. Удивляюсь, как я не заболел после таких прохладных прогулок. Парад начинался только в десять часов. Сначала проходили воинские части, после них первой шла колонна института физкультуры, а за нею следовали мы. Длина шеренги составляла сорок человек, я шёл где-то в середине её, и трибуну мавзолея всю видел хорошо. Взоры всех были устремлены на Сталина, он был узнаваем по своей форменной одежде. Его окружали Ворошилов, Молотов, другие кремлёвцы и маршалы. Сталин стоял, опершись о стенку трибуны и, приветствуя нас, поднимал руку. Несчётное число глаз проходящих мимо мавзолея впивались в него. Это длилось, думаю, не больше двух минут, а потом уже надо было смотреть вперёд, иначе можно было свернуть шею. После памятника Минину и Пожарскому колонны рассыпались, и каждый шёл уже свободно – скорей всего, по домам.

В студенческой жизни, как и во всякой другой, есть свои радости и неприятности. Главной трудностью студентов было безденежье, однажды и я его ощутил. В кармане у меня оставалось всего 60 копеек, это только на 350 граммов хлеба, и больше ни на что – даже на трамвае проехать нельзя. Я купил хлеб, съел его и лёг спать, а на следующий день пешком отправился к дяде – из Марьиной рощи в район Студгородка, по нехоженым местам. Дядя мне помог, он дал мне 35 рублей, что гарантировало мне неделю жизни, и я даже позволил себе сходить в Третьяковскую галерею.

В институте на занятиях по физкультуре пришлось пробиваться в группу гимнастов, чтобы не оказаться зачисленным в группу отстающих. Для этого пришлось сдавать нормы по плаванию, по бегу и идти на лыжах 5 километров. К тому времени денег у меня опять не было, и я, встав на лыжи голодным, к финишу пришёл буквально пешком – на большее сил не хватило. Но тренер не стал придираться и зачислил меня в свою группу.

В конце ноября 1952 года мы встретились с одноклассницей Свирской и сходили на концерт в Колонный зал Дома Союзов на выступление Давида Ойстраха и оркестра под управлением дирижёра А. Гаука. Слушали Четвёртую симфонию Чайковского и «Итальянское каприччио» – приобщаемся к столичной культуре. Залпом прочёл «Первые радости» Федина и остался очень доволен, даже не ожидал от современных писателей такой хорошей литературы.

После сдачи первой сессии дядя похвалил меня за успех: из пяти предметов четыре я сдал на «4» и один на «5», но ехать на каникулы в Юрьевец отсоветовал. Это лишняя трата денег, а делать сейчас там совсем нечего. Поэтому я в Москве – читаю Тургенева, Толстого, Федина. Со знакомым по институту ходил на выступление Александровича – голос его оригинальный, красивый, но внешность, к сожалению, не артистична. Он маленький, толстенький, лицо глуповатое – похож на тургеневского Паклина.

В общежитии я включился в оркестр народных инструментов, играю на домре, и почти сразу же попал с оркестром на выступление в дистанции у Рижского вокзала. Там нас даже угостили ужином, хотя заметно было, что они сами не очень богаты.

Читаю «Жана Кристофа» Ромена Роллана. Эта книга – шедевр, меня удивляет сила и одарённость писателя. Именно благодаря ему я понял, кто такой Бетховен, и воспринял его музыку.

Может быть, музыкальные пристрастия снова пробудили меня вспомнить, что архитектура – есть застывшая музыка. С железнодорожным институтом всё больше порываю, экзамены сдаю на «посредственно», и уже дважды ездил в архитектурный институт с просьбой о переводе, но мне отказали по причине отсутствия вакантных мест. Значит, придётся сдавать экзамены снова, как сдавал в прошлом году, поэтому снова оформляю документы.

Живу ещё в общежитии железнодорожного института, а экзамены сдаю в архитектурный. И снова четыре экзамена сдал на оценку «4», а последний экзамен – по рисованию – на «2». Это – шок, я, конечно, не рассчитывал на «5», меня бы устроила оценка «3», но снова двойка…

Теперь я совсем не знаю, что мне делать, правильнее всего было бы вернуться в МИИТ, но я пропустил практику, которая проводилась в полевых условиях. Кроме того, железнодорожное дело меня никак не вдохновляет, я всегда чувствовал, что это не моё. Может быть, я ошибался, но дело сделано – назад хода нет.

И начались мои мотания по институтам – вплоть до московского областного и строительного имени Куйбышева, но нигде не было общежития. Жил я в прежних общежитиях, к которым уже привык, жил кое-как, питался один раз в день, а иногда и вовсе голодовал. Но не возвращаться же мне в Юрьевец!

Шло время, и претензии мои к институтам стали снижаться. Как и в прошлом году, встретились люди с идентичными проблемами и помогли мне устроиться в Институт инженеров землеустройства с досдачей одного предмета – химии. Но неожиданно для себя химию я не сдал и вынужден был обратиться в дирекцию с прошением о пересдаче. Разрешение мне было дано, но, даже пересдав экзамен, я становился не студентом, а кандидатом в студенты. Кандидату не полагались ни стипендия, ни общежитие, а только успешная учёба. В такой неблагоприятной системе я жил полгода и, конечно, не без помощи дяди Бориса. Он даже помог мне устроиться на квартиру в Студгородке, в соседнем доме. Квартира оказалась вполне удачной – среди простых людей и даже в приятном общении со школьником из 10-го класса Александром. Это был живой и смышлёный парень, неплохо учившийся в школе, весьма благоразумный, наверняка знающий, куда идёт. Его семья – мои хозяева – состояла из пяти, кажется, человек. В этой не слишком образованной, рабочей семье я в своей скудости жил весьма неплохо, словно родственник, и даже еду получал, если видно было, что у меня нечего есть, хотя у них самих жизнь была не полная чаша.

С Александром потом я общался редко, поскольку жил уже совсем в другом районе, и круг общения был другой, но знал, что он почему-то не учился в институте и жил свободной жизнью. Неожиданно, почти случайно, узнаю о его смерти при непонятных обстоятельствах. Я знал, что Александр имел большой успех у женщин, но до сих пор всё обходилось на уровне развлечений. Но, как выяснилось, он соперничал с приятелем из Грузии в отношении одной молодой женщины. И вот, на какой-то гулянке он утонул просто как не умеющий плавать, хотя почти очевидно, что в этом ему кто-то помог. А парень был очень перспективный, жаль, потеряли ценного человека.

В институте я двигался довольно успешно – после первого полугодия повысил статус кандидата в студенты и получил направление в общежитие. Общежитие это представляло собой небольшую комнату с занавеской в жилом доме в поселке Быково. В которой было три кровати и даже не было стола. Хозяева были не очень щепетильны и жили своей жизнью по сути за занавеской: малые дети, собачки и кошки – жили так, словно нас и нет.

В Быково была жизнь совсем не молодецкая, но в клубе иногда собиралась большая гулянка, где молодой народ общался, танцевал, гудел. Кругом был лес, почти дремучий.

Время шло, я занимался в институте, сдавал зачёты, экзамены и, наконец, отправился на практику, но не по специальности, а на уборку картофеля. Похоже, на такую практику посылают не только студентов технических вузов, но и студентов консерватории или института имени Гнесиных.

После практики в институте интересный сюрприз – встреча с поэтами Евгением Долматовским и Сергеем Островым. Поэты беседовали с нами, читали свои стихи. Они старались понравиться и понравились, проявив чувство юмора и артистизм. Стихи писать они, конечно, умеют, имеют на это талант, а не просто профессию. И всё же я не очень слежу за приезжими поэтами, я читаю сейчас своё, и чувствую, что внутренне изменился. Я вдруг зачитался Лермонтовым – какая свобода мысли, языка, какая-то поэтичность даже в прозе! Лермонтов будит во мне глубокие мысли, во мне возникает что-то неординарное.

И вдруг я решился поехать в институт имени Гнесиных, к преподавателю Илюхину, который принял меня просто, предложил что-нибудь сыграть. Я взял домру и немножко сыграл – правда, не очень профессионально. Он подумал и предложил мне играть на балалайке. Я сказал, что хотел бы быть пианистом. Он спросил: «Сколько Вам лет»? Я ответил, что мне идёт девятнадцатый год. «Тогда поздно, – ответил он, – за рояль садиться». Я ушёл, и насовсем.

Москва. Институт инженеров землеустройства

Глава 4

С дядей Борисом – разногласия, он говорит, что я – идеалист и хочу от жизни чего-то «шипучего». «А жизнь, – говорит он, – даёт то, что есть и что ты можешь, а кидаться туда, где тебя никто и ничто не ждёт – не разумно и глупо». Его жена, Евгения, тоже критикует меня, и я остаюсь один, без всякого понимания. Пусть, зато я читаю «Былое и думы» Герцена, которые они оба не читали.

Кажется, у дяди Бори назревают или уже назрели разногласия в семейной жизни, и мне уже не совсем комфортно обращаться к нему за помощью. Ему, наверное, самому сейчас нужна помощь – психологическая и товарищеская, но он мне об этом ни разу не обмолвился, поэтому я не могу с ним об этом говорить.

Умер Сталин, и я переживал эту смерть, как переживали её и другие люди. Наша преподаватель по марксистко-ленинской философии, пожилая женщина, пустила слезу по поводу смерти Сталина прямо на занятиях. Все остальные молчали, понимая, что слезами ничего не изменить. Потом я много раз пытался проникнуть в Колонный зал Дома Союзов, где лежал Сталин, но охрана была на постоянном взводе и такая жёсткая – заграждение всех улиц грузовиками, и не в один ряд – что пробраться к гробу никак не удалось. К телу пропускали только избранных. Возникли слухи, что всё не так просто и смерть вождя не была случайной. Слухи есть слухи, и проверить их не в нашей компетенции и не в наших возможностях.

Вскоре я заехал к Борису и встретил у него Валентина, полного, возмужавшего солдата в мундире, который ехал домой в отпуск. Мы целый вечер допоздна общались втроём, и говорили, говорили, говорили о настоящем и будущем.

В институте играю в ансамбле народных инструментов, но руководитель ансамбля оказался то ли не профессионалом, то ли слабаком, и его уволили. А тут у меня – практика в Сталинграде, и я в числе других погрузился в пассажирский поезд. Такой поездки в моей жизни никогда ещё не было – летом, при сухой погоде и температуре не меньше 30 градусов, находиться в вагонах была настоящая пытка, да ещё и воды нет. В общем, возят железнодорожники людей совсем некомфортно.

Сталинград – город разрухи, но его уже отстраивают, и даже вокзал стоит новый, и ещё что-то в центре, а подальше отойдёшь – то руины, то сожжённая деревня, то земля как камень. Удивительно, но население, выбитое войной, опять растёт, как ни в чём ни бывало. Наверное, потому, что это город имени Сталина, он растёт, развивается, и даже генерала МВД из Ленинграда перевели сюда на работу. Это я узнал, потому что на танцевальной площадке познакомился с девушкой, оказавшейся дочерью этого генерала.

Я возвратился в Москву, читаю «Будденброки» Томаса Манна и «Студенты» Трифонова. Сравнение их удручает: Трифонов – ремесленник по сравнению с автором «Будденброков», даже как-то неприятно.
01.01.55. Новогодняя ночь. Мы вчетвером – Миша Л., Толя У., Юра К. и я – выпили и легли спать после поздравительной речи Ворошилова, а на другой день вечером в институте выступили артисты Шумская, Дудник, инструментальный квартет и ещё кто-то. Я порядком испортился – не хожу ни в театр, ни в концертный зал – никуда. Жизнь идёт вперёд и без комсомольской казёнщины. Институтские вечера в сто раз интереснее известных артистов, я их уже кучу перевидал и переслушал. И причём не издали, как в концертном зале, а близко, по-человечески. Сейчас даже не вспомню имена их всех, хотя в то время они были знаменитостями, как сейчас говорят, звёздами – начиная с К. Шульженко и кончая Б. Бруновым.

В праздничные дни, где-то 5 или 6 ноября 1956 года, институтский вечер вёл Брунов. Общение было непосредственное, и я спросил его: как он относится к эстраде? Этот вопрос привёл его в недоумение. «То есть как это «как»? – сказал он, пожав плечами.– Я сам за эстраду». «Тогда почему же у нас нет настоящей эстрады?» – спросил я. Он не решился что-либо ответить – ни так, ни сяк – эстрады, мол, у нас не хватает. Однако сказал, что молодёжь наша почему-то не умеет веселиться. На теплоходе «Победа» он объехал вокруг Европы, был во Франции, Швеции и т.д. Там молодёжь гуляет и веселится непосредственно, свободно. А наших веселить трудно – на днях он собирается выступать в Кремле – не знает, чем завлечь нашу молодёжь. Тогда я ему напомнил популярный тогда анекдот о трупе русского. В печени погибшего русского анатомы обнаружили въевшуюся историю партии. Брунов как-то странно осклабился, но от дальнейшего разговора уклонился.

Молодёжь к тому времени стала меняться и в мыслях и в интересах. Я, помню, тогда очень интересовался джазом, синкопой и импровизацией в музыке. Весь мир живёт, развивается, а мы как заскорузлые «карабасы», долдоним одно и то же.

Заканчивался учебный процесс, предстояла хозяйственная практика в Горьковской области. Нас, группу из пяти человек, отправили в Тоншаевский район и разбросали по разным деревням. Ехали мы туда на поезде в лесистое Заволжье, в сторону города Кирова не меньше, чем на 200 км. Высаживались мы по ходу поезда, по одному на мелких остановках, и мне выпала деревенька Плащенер. Мы должны были научить местных земледельцев грамотному землеустройству и на практике поучиться кое-чему сами.

Плащенер – это убогая захолустная деревенька – ни света, ни радио, ни почты, ни школы. Правление колхоза размещается в убогой избушке, чуть ли не на курьих ножках. Избушка эта принадлежала старушке-инвалидке, пустившей к себе правление по доброте своей и за трудодни.

Старушка сразу спросила меня: «А вы не новый председатель будете? Надо бы прислать сюда чужого мужика-то. А то наш-от, здешний – молодой, плохо его слушаются, мягок он с народом. А бывший председатель ему ходу не даёт нигде, подковыривает и говорит: всё равно уберу тебя. А чужого-то побаивался бы. Так-ту вообще наш председатель хороший, всё сам делает, вчерась побегал, побегал, народ на работу не идёт, сам стог и сметал».

Остановился я в деревне Семёново. В ней шесть домов, на квартиру меня затащил агроном – молодой парень, окончивший агрошколу где-то под городом Горьким. Парень сугубо деревенский: кроме агрономии, всё для него – тёмный лес. Газет не читает, радио не слушает. Зато ахать умеет, как баба, и все время мне выговаривает: «Вот так в деревне-то. Вам, наверно, всё не нравится» или «Вы заказывайте, что вам сварить-то, а то ведь мы по деревенски-то наварим, вы и есть-то не будете».

Его жена закрывает двери на засов и окна на крючки; разгадывает сны и толкует приметы. Расскажешь агроному что-нибудь о московской жизни – он удивляется и не знает, что сказать. Едят они белёную похлебку, картошку безо всего, и я никак не мог заставить их выпить со мной чаю с сахаром. Долго отговаривались и говорили: «Да что мы тебя объедать-то будем? Кушай сам, у самого-то не ахти сколько».

А работники они, похоже, не плохие – он хорошо всё посеял в колхозе и мечтает со льном попасть на сельскохозяйственную выставку. Лён у него, говорят, лучший в районе. А темнота-то какая, и это в наше время – время атомной техники, перспектив транспорта, связи.

Жить мне в Семёново скучно, бедно, и не всё зависит от моего усердия. Читаю, что под руку попадёт, и как-то взялся прямо во дворе читать «Анну Каренину». Не прочитав и пятнадцати страниц, я остановился, и мне вдруг стало смешно. Дочитав до девяносто второй страницы, я стал смеяться так, что обратил на себя внимание проезжающего мимо милиционера.

Между тем я мучаюсь муками творчества, и уже который день не могу спроектировать севообороты. Наверное, худшего массива, чем мне приходится обрабатывать, не придумаешь. Отвлечься не на что, поговорить не с кем. Иногда почитываю новеллы Томаса Манна, но они что-то надоедают, все похожи одна на другую и тяжеловесны. Ещё когда я читал «Будденброков», заметил: автор, кажется, прямо кому-то подражает – скорей всего, Толстому.

Погода стала лучше – кажется, пришло сентябрьское бабье лето. Книги, купленные в местном магазине в соседней деревне, почтой отослал к себе домой. Здесь купить хорошую книгу проще и дешевле. Они лежат кучкой где-то сбоку от разных ходовых товаров и постепенно покрываются пылью, жухнут и выглядят как откровенно непотребный товар.

А проект свой на совещание в МТС представить не могу – до него не могу даже дозвониться. Колхоз в моей работе не заинтересован, рабочих приходится вырывать зубами. Наконец, когда начал переносить проект в натуру, мне дали двух стариков. Дома у себя они копают картошку, строят, кузнечат, а тут совсем не хотят работать. Потихоньку ковыряются, приговаривают: «Мы – старики, где нам за молодыми-то угнаться? Молодые-то – образованные, много знают, а мы что – бестолковые развалины…».

Через несколько дней мы – все практиканты – собрались в райцентре Тоншаево и с большой радостью увидели друг друга, поделились своими впечатлениями о житье в деревне и стали собираться возвращаться в Москву – на каникулы.

Глава 5

А в Москве всё не так: разговоры о культе личности, о демократии. И это тогда, когда на самом деле запрещена джазовая музыка. То нельзя, это нельзя. Всё искусство защемили так, как мужик защемляет хвост блудной козы. Она орёт, как диктует ей боль и страх. А в газетах – демагогия об успешном преодолении последствий культа личности, о том, как народ охвачен трудовым подъёмом. В это же время были введены наши войска в Будапешт. В «Правде» каждый день статьи – «Провал антинародной авантюры в Будапеште» и прочее. А ведь такие «авантюры» были уже в Германии и в Польше.

Махровая безграмотность и заскорузлость мышления наших вождей была просто смехотворна. Никакой борьбы мнений: народ идёт вслепую туда, куда его толкают, и везде штамп железный – для всех и вся. Широкие штаны воспринимаются как космополитическое и едва ли не политическое преступление. Абсурдность такого мышления, которое считалось единственно правильным и патриотичным, просто вне здравого смысла. Политические деятели не понимают, в чём причина российского пьянства. А ведь пьяный человек уходил «в мир иной» от действительности, от того, что есть «в натуре», уход позволял ему быть самим собой, хотя бы на время. У наших вождей – полная нехватка мозгов.

1957 год был для меня знаменательным. Помимо того, что я фактически закончил институт, профсоюз дал мне путёвку в Дом отдыха под Москвой, в  Щербинку, где я отдыхал две недели. В это же время наш Лев сдал вступительные в МГУ очень успешно, зато у Изольды – две двойки за семестр в другом институте.

Защищал я диплом в институте в системе земельного права, а эта «отрасль» требует хорошего владения юридической лексикой, которая в нашем институте не культивировалась. Поэтому защитил диплом я не блестяще, всего на «четыре», но думаю, что и это с авансом.

С августа месяца я был в военных лагерях в Горьковской области. Жили в палатках, учились нести военную службу, что особых трудностей не доставляло, да и не гнобили нас офицеры: вероятно, уважали в нас людей с высшим образованием.

В том же месяце мы вернулись из лагерей домой, а в Москве в это время проходил Международный фестиваль молодёжи и студентов. Была отличная погода, в Москве навели порядок и чистоту, всё происходило чинно и благопристойно. В первые дни я жил без проблем, но вскоре случился казус. Я заехал к дяде Боре, а он к этому времени фактически жил с женой раздельно, правда, без юридического развода. Жили они теперь в смежных комнатах в двухэтажном общежитском доме в Студгородке.

Вместе с ним мы отправились в его институт, к его знакомым студентам-грузинам, у которых всегда в запасе было грузинское вино. Там мы изрядно попили вина, а потом, по-видимому, отправились домой, но до дома не добрались – нас остановила милиция. Борис был совершенно пьян, а я не мог его вести. Нас, точнее, его, уложили в милиции на нары, а я сидел где-то около дверей, и потихоньку оттуда сбежал. Потом сидел на скамейке в скверике при Белорусском вокзале в ожидании, пока Борис очухается. На это ушло не один час, но я его всё-таки встретил и отвёз домой.

Во время Фестиваля мне представилась возможность взять «интервью» у немецкого туриста Рудольфа Вилянда, из Мюнхена. Я спросил у него, почему они не переходят в Восточную Германию, он ответил: «Geld, Geld!» и щёлкал пальцами, как бы считая деньги. Потом я спросил, в какую партию он входит, а он ответил, что ходит в спортивный клуб. Тогда я спросил о вермахте, об американцах и атомной бомбе. Он ответил, что атомной бомбы у них нет, что американцы живут в своих лагерях, а больше ничего я не смог понять из его немецкой речи. Нас было, кажется, двое с Михаилом Лещенко.

Часть 2. Начало работы

Челябинск. Вокзал

Глава 6

Учёба кончилась, и неожиданно сразу же подвернулась работа. В институт приехал некто Идзон П.Ф., работник института леса Академии наук СССР, который и предложил мне подзаработать. Нужно было составить и проиллюстрировать карту лесов по Московской области. Где-то с месяц я работал в институте леса нелегально, заказ выполнил, получил аванс и обещание расплатиться со мной в дальнейшем. Но полного расчёта я так и не получил. Посторонние люди смеялись надо мной и говорили, что Идзон положил в карман за мою работу не менее 1500 руб.

Я собрался ехать на работу согласно распределению, и в середине сентября уже в Осташкове Калининской области – работаю в земельном отделе райисполкома. Начальник отдела – зрелый мужчина Бычинский, серьёзный начальник. Он любил кушать яблоки и, прислонясь задом к печке, читать наставления. В отделе нас было, кажется, ещё трое – немолодая женщина и двое ребят после техникумов. Вот он нас и учит методично, раз за разом втолковывает: за эту бумажку – 2%, за эту бумажку – 5%, за эту – 3% и т.д. Откусит яблоко, хихикнет, и опять задом к печке. Чем не иезуит? – чистой марки. Бычинский был не плохо сведущ в предпраздничных призывах ЦК. Как-то я просто, не без доли юмора, сказал: «Значит, Вы – бюрократ». После я ощутил цену своих слов: он гнобил меня самым иезуитским способом – зарплату платил вполовину меньше, а в командировку в колхоз посылал в самую нелётную погоду или на вынесения полосы отвода железнодорожных путей с установкой граничных столбов.

В октябрьские праздники, на 7 ноября, я поехал в Москву к дяде Боре и советовался с ним, как жить дальше. Будучи проездом через город Калинин, я сходил в Областное управление землеустройства и обратился к ним с просьбой о переводе меня куда-нибудь из Осташкова, так как работать под началом Бычинского было невозможно. Мне обещали оформить перевод в Мизиновскую МТС в соседнем, Пеновском районе.

И, действительно, с нового, 1958 года, я – инженер-землеустроитель Мизиновской МТС. Директор МТС – мой ровесник, тоже год назад окончивший институт, кажется, в городе Перми. На днях его отзывают в область. Он доволен, а я пока уехать не решаюсь – моё дело пока работать здесь. В недалёком будущем намечается сокращение штатов, и даже муссируются слухи о ликвидации МТС вообще. Деревня сейчас – место ссылки для молодёжи, из неё все бегут и всячески выкручиваются, чтобы в ней не оставаться.

Между тем я продолжаю осваивать деревенскую жизнь: днями сижу в конторе МТС, частенько хожу в «командировки» в деревни по каким-то надуманным поводам. Помню, один раз мне было поручено в удалённой деревне под названием Дуновский Куст делать обмер земельных участков при жилых домах. Жители домов сначала пришли в оцепенение, потом выразили протест и едва не полезли в драку. К счастью, эти замеры на мне и кончились, и Дуновский Куст остался не тронутым. Разговоры об этих местах были такие, что хотя колхозы тут нищие, но народ в большинстве своём живёт неплохо. Говорили, что жители Дуновского Куста совсем окулачились: держат по несколько штук свиней, по две коровы, овец и по 20 штук кур. (Из этих мест, по слухам, вышла Лиза Чайкина, но в народе говорят, что всё, что написано о ней – сплошная выдумка). Ходя по колхозам, я встречал много работников из района. Все что-то делали, проверяли. В колхозе «Красный Май» нас собралось, наверное, с десяток: контролёр из банка, из Райфо, нас трое из МТС, четыре человека от райкома. Потом приходили ещё какие-то лица, и у всех есть что спросить или проверить.

Кажется, в прошлом году Хрущёв организовал программу направления на работу в колхозы по партийному поручению. Несколько дней я жил в гостинице в Осташкове и слышал, как один такой, вновь назначенный, председатель колхоза говорил своему товарищу: «Год-два как-нибудь проработаю, платят хорошо, а там отчётно-перевыборное собрание, и сбежим. Ничего не попишешь, партийное поручение».

Сейчас живу в деревне Мизинове, это в километре от Середки, посёлка МТС, на частной квартире. Хозяева дома – пожилой человек лет 70-и и его одинокая дочь лет 35-ти. Живут своим хозяйством и в какой-то мере участвуют в работе колхоза, но поскольку жил я у них в зимнее время, работа их тогда не докучала. Да и вообще в колхозе вся надежда на будущее основана на МТС. Если МТС подведёт, то и сев не получится. Я присутствовал на совещании трактористов в колхозе «Красный Май», где секретарь райкома прямо говорил: «Отсеетесь до 1 июня, и председатель устроит каждому трактористу по пол-литра на нос». А погода в эту весну стояла скверная – холодно и сыро, и трактора не могли выйти в поле. Уполномоченных по севу в колхозах – человек около двадцати, их называют «толкачи».

Колхозы и вправду никуда не годны, селяне живут за счёт своих усадеб: держат свиноматок, коров, овец и кур. Мужики часто занимаются отходничеством – шабашат на стороне, а бабы ведут своё хозяйство и живут на всём этом вполне прилично. Религиозные праздники в деревнях празднуют аккуратно: в Николин день, недавно прошедший, все пьют самогонку, и уполномоченные тоже пьют самогонку и напиваются вдрызг. С первого июня будут праздновать Троицу, а это – на неделю кутёж. О севе думают только в районе, в МТС, да председатель колхоза. Колхозники же смотрят на это очень спокойно: усадьба у них есть, хозяйство есть, и больше им ничего не надо. Некоторые продают по двадцать поросят по 300-400 рублей за голову.

В Середке, в поселке МТС, по средам, субботам и воскресеньям в клубе танцы. Ребята сидят, девчонки танцуют, пластинки старинные, заезженные, лица одни и те же, как на работе. Изрядно скучно, но что делать? Ребята частенько много пьют, ищут веселья в жизни – и не находят. «Завтра пойду рыбачить, – говорит один, – здесь останешься, надо пропить полсотни, а что толку?»

В начале июня несколько дней я отводил участок под строительство какой-то местной фабрики, делал нивелировку и жил в доме колхозника. Там всегда много народа, живут одни и те же, почти все украинцы – заготавливают лес. Некоторые обитают в Пено по заготовкам годами, до четырёх лет.

В МТС сокращаются четыре человека, в том числе и я, о чём был предупреждён 25 июня. С 1 июля – свободен, а 2-го уже нахожусь в Москве, на квартире у дяди Бориса. Он готов мне помочь с жильём, но большая проблема с пропиской. Прописку я потерял почти год назад, когда поехал в Калининскую область. Вернулся без всякого права на житие в Москве, а на работу без прописки не берут совсем. Какой-то милиционер, знакомый Бориса, якобы хотел помочь мне прописаться в квартире Бориса, но почему-то не получилось. Всё лето я блуждал по Москве, пытаясь хоть где-то устроиться на работу, но нигде не удалось. В это время особенно жёстко стоял вопрос с пропиской, и мне не удалось ничего сделать, несмотря на содействие Бориса.

Помогал мне в это время и однокашник Анрис Лейман, живший в коммуналке на улице Маросейка с женой Ниной. Скромные накопления мои за время работы в Мизиновской МТС позволяли мне существовать не больше двух месяцев, а дальше надо было что-то делать. Я отправился в ГУМ – посмотреть и прицениться к товарам, и обнаружил там длинные очереди в разных отделах, особенно большая очередь была в отдел демисезонных пальто. Я спросил у одного мужчины, стоящего в очереди, что он хочет купить. Когда он ответил, что ищет драповое пальто, я сказал ему, что у меня есть такое – как раз на него – и я могу продать его. Мужчина оказался приезжим из Латвии, вместе с женой он пошёл ко мне на квартиру Лейманов, которые в это время были на работе. Пальто моё было очень приличное, шитое в ателье, почти не ношеное, и я запросил за него 1200 рублей. Мужчина примерил, оба остались очень довольны и предложили мне за пальто 1045 рублей. Сказали: денег больше нет, а я не стал на своей цене настаивать.

Тут же я снова отправился в ГУМ и купил себе новое не драповое пальто за 600 рублей. Оставшаяся сумма открывала мне путь на железную дорогу, по которой я мог доехать до города Челябинска.
Дело в том, что несколько дней назад я был в организации Росгипро у знакомого по институту, работающего здесь. Там меня познакомили с Морозовым Петром Семёновичем, работающим в той же системе. В качестве директора его переводили из Воронежа в Челябинск. Меня ему рекомендовали, и он не возражал. Теперь я уже твёрдо решил ехать в незнакомую область, тем более, что директор этого филиала фактически меня уже принял.

С 23 сентября 1958 года я в Челябинске, с поезда сразу же пришёл в конторку, которая размещалась в бывшем жилом деревянном доме и вполне вмещала весь контингент нового института. Жить негде, пришлось ходить по усадебной застройке недалеко от центра, но устроиться на жильё нигде не удалось. Местная библиотекарша порекомендовала мне квартиру на ЧМЗ, по соседству со своей квартирой – на улице Социалистической, дом 34.

Там, в небольшой двухкомнатной квартире, жили две женщины: мать со взрослой дочерью-студенткой. Жили небогато и завидовали другим, но скрывали это, сознавая, что завидовать нехорошо. Мать рвалась туда, где хорошо, где лучше, теплее, и подчёркивала дочери каждое некультурное, с её точки зрения, явление. Постоянно наставляла, чтобы дочь не прикасалась ко всему некультурному. Когда я у них появился, мать сказала своё имя и то, что она еврейка, а дочь – украинка, у неё отец украинец. Вообще они желали показать, что они украинцы, часто играли украинскими словами и выясняли друг у друга, как перевести то или иное слово на русский. Мать пуще всего боится, как бы дочь не послали в Сибирь, в Среднюю Азию, и даже на Урале не хотят остаться. Её мечта – Украина, Грузия – там, где тепло.

Мне в их квартире досталась маленькая комнатка с кроваткой и что-то вроде столика, и я устроился там вполне комфортно. Да мне и не нужно ничего было, главное – есть место для сна, полочка для стакана с водой или книжечки. Общаться с хозяевами у меня не очень получалось: щепетильность матери создавала определённую неловкость, да мне и не нужно было от них ничего. Утром уезжал, вечером возвращался, питался на работе, а как было в выходные дни, уже и не помню. Скорей всего, уезжал куда-нибудь, где можно было поесть без проблем. К тому же, прожил я у них совсем недолго – всего полгода.

Уже в апреле я поселился на квартире у одной старушки, в частном доме по улице Доватора, в котором пустовали две комнаты, и в каждой умещались по две кровати. Вместе со мной поселился студент техникума Юрий Буцкий, и мы сошлись в этой квартирке как два брата. Он был помоложе меня и не сражался с министерством культуры по поводу соцреализма и надуманных кино, но новой музыкой интересовался, и на танцах в горсаду искал и часто получал подобие джазовых ритмов и прочие самоделки. Девчонкам он нравился, и всё шло у него хорошо.

Я же, сколько ни пытался постараться понять тех, кто зажимает искусство в рамки соцреализма и превращает его не более, как в орудие построения коммунизма, сама натура восстаёт против доводов в её защиту. Гнуснейшие и пошлейшие мероприятия в искусстве идут под эгидой великих целей коммунизма, опошляют и дискредитируют сам коммунизм.

А у нас с Юрием есть магнитофон и плёнка с записью мелодий из «Золотой симфонии». Мы очень любим эту запись и постоянно удивляемся тому, что наши эстрадные оркестры – кустари по сравнению с Венскими оркестрами. Играть совсем не умеют, а может быть, боятся: ведь у пульта управления культурой и просто жизнью сидят ханжи и люди с рыбьими ушами.

Весна 1959 года. Чувствуется лёгкий посвежевший воздух. Хочется дышать, хотя на улицах, даже в центре, грязь непролазная. Читать нечего, наши писатели не привлекают, у них всех в предисловии или между строк – итоги XXI съезда КПСС. Непонятно, для чего эта истошная пропаганда братства людей и народов, ведь всё зло в материальном базисе, а при коммунизме всеобщей благодати быть не может.

Вряд ли есть музыка лучше русского романса, классика XIX века не имеет равных, да и песни наших композиторов часто просто хороши. Помню, ещё на четвёртом курсе института я отправил довольно острое, если не сказать скабрёзное, письмо в редакцию «Советской культуры» о состоянии нашей эстрады, и в защиту джазовой музыки. О том, что кто-то недвусмысленно угнетает эстраду и музыку и т.д. Это была целая статья с остроумными сравнениями – до сих пор помню такие слова о нашей музыке: «Так и стоят тяжёлые стелы, так и молчат священные трубы и нет, кажется, виноватого, кому пора бы в Каноссу!» и т.д.

25 марта я получил ответ из «Советской культуры», за подписью заведующего музыкальным отделом Поповым. Он писал: «Ваш материал мы использовать не можем из-за крайней перегрузки газеты материалами. Но, возможно, некоторые вопросы, волнующие Вас, будут затронуты в обзоре писем о лёгкой музыке, поступивших в редакцию в связи с опубликованием статьи В. Городинского».

Завтра – 28 июня День молодёжи. А я был секретарем комсомольской организации нашего института. Комсомольцы должны были собраться в 9 часов утра у райкома комсомола и с лозунгами идти в парк. Секретарь РК сказал: «Некоторые могут подумать, что здесь есть элемент принуждения. Нет, ЦК и я лично уверены именно в обратном. Когда молодёжь пойдёт строем до парка, организованно и под руководством и знаменем КП, у неё поднимется дух на новые подвиги и свершения».

На днях я случайно встретил челябинских поэтов, выступавших в городском саду. Читали о пашне, о революции, о светлом будущем. Я прямо спросил у одного знатного господина в чесучовом костюме еврейской наружности, прохаживающегося около собравшихся: «Не надоело ли вам всем десятилетиями говорить нам одно и то же: о пашне, о революции, о свержениях». Он, не очень твёрдо глядя на меня, сказал: «Это очень большой вопрос, в нём-то вся загвоздка нашей литературы. Молодёжь всё чувствует обострённо, а вот доживёте до наших лет (ему около 48 лет), будете чувствовать себя спокойно. Или, если хотите, обратитесь к партийному руководителю (он расхаживал тут же)».

Ещё летом я прочёл статью о джазе в «Комсомольской правде» (за 5 июня) и не удержался – послал в редакцию письмо следующего содержания:

«Простите мой цинизм, но старик Городинский перед смертью немного поумнел, ему привет. До того противно читать газеты с глупыми, панегирическими выступлениями «деятелей», что вы не имеете даже права обижаться на грубости и насмешки. Косность, бюрократизм и аргументы, извлекаемые из доисторической эпохи, цитаты из людей прошлого, ни на йоту не подходящие к современности, накачка и подтасовка фактов – всё было собрано и все же провалилось. А ведь это скандал, это позор вашей культурной политики. И вы ещё из кожи лезете, чтобы показать Запад как людей глупых, не знающих того, что знаем мы. Они вроде как бедные, они бедные, им и невдомёк, что телогрейка, дробь на паркетном полу из «барыни», «па» из всевозможных «па-де-де» – содержат в себе культуру высокую, мораль коммунистическую. Ха-ха! Каково, а? Нечего сказать, политики, объективно смотрящие на вещи, материалисты, воспитатели молодого поколения.
Вот что значит доктринёрство, от него до ханжества и полшага много. А ещё хуже то, что всё это закономерно, ибо если со всех амбразур и башен палить в одну точку, которой не то что ружья, но и рогатки детской иметь не дано, тут действительно одуреешь и станешь идиотом, тут и впрямь телогрейка покажется лучшим костюмом, а широкие штаны, как у матроса, являются вершиной возможного».
Ответа из газеты не последовало.

А Никита Хрущёв съездил в Америку, и, кажется, выступая там с трибуны ООН, постучал башмаком по трибуне и теперь перелетает в Китай. Уж если ума нет – это надолго.

Тут он вдруг недавно выступил перед журналистами. Михалков по этому поводу разразился передовицей и призывает отказаться от бюрократических штампов мышления. Ясно, что капля воды камень точит, но безобразно постоянно капать на мозги человеку. По-моему, лучшим лозунгом воспитания может служить с виду простое, но полное смысла выражение: «Сочетай полезное с приятным».

Уж сколько я хожу в университет культуры, пытаясь понять что-то серьёзное и основополагающее, но пользы от этих лекций не вижу совсем. Просто людей хотят отвлечь от влияния западной культуры, в музыке – от джаза. Но я не боюсь утверждать, что сейчас нужна новая форма, новые ритмы, свободные, лёгкие. И дело не только в том, что сейчас атомный век и прочее, сейчас ещё и век небывалой консолидации сил, мыслей и чаяний многих народов. А наша политическая элита не хочет этого понять.

13.02.1960 г. Неделю назад вернулся из долгой командировки в южные районы области. Отбираем площадки под строительство жилья для работников совхозов. Посмотрел быт казахов, их нравы. Пробовал бешбармак. Хоть хозяин-казах живёт среди русских 28 лет, все в его доме сидят на полу, скрестив ноги или на одной ноге. Есть бешбармак я не смог: огромный таз со свининой и бараниной стоит на полу и полагается голыми руками брать из таза куски мяса. Я взял только один небольшой кусочек и больше есть не мог, не хотел.

А дома читаю легенду о Ване Клиберне. Шестым чувством чувствую большую человечность его натуры. Непостижимо, непонятно, как народ выбирает своих кумиров, именно таких великих и добрых. О Клиберне я узнал уже, когда он входил в число конкурсантов, и сразу проникся к нему симпатией, хотя не видел ещё его портрета. Но почему-то мне казалось, что он не будет кумиром для широкой публики. Наверное, он умеет говорить о музыке доходчиво и не просто.

Вчера смотрел вторую серию фильма «Отверженные». Революцию и баррикады 1844 года изобразили как войну. «У нас во дворе мальчишки так воюют,– сказал Миша Сурин. – Это же французы».

На днях прочёл хорошую цитату из Ленина – в беседе с Горьким он сказал: «Нужна не только героика, нужна и лирика, нужен Чехов, нужна житейская правда». И далее: «Поменьше политической трескотни, поближе к жизни».
Поздно мы вспомнили эти простые слова, люди-то уже того… совсем ненормальными стали.

Глава 7

Меня собираются послать в Москву на совещание по районной планировке. Это новая политика по сокращению малых населённых пунктов и формированию на этой основе крупных. Совещание происходило в Московской архитектуре. Я считаю такую перепланировку неразумным делом. В нашей стране, наоборот, надо расселять народ по территории ещё гуще, как начинал это делать мудрый Пётр Столыпин. (Почти те же проблемы стояли в 90-х годах перед управляющим экономикой В. Черномырдиным в течение пяти лет, а что он накуролесил, осмыслению не поддаётся. Не экономика, не развитие, а разрушение, развал, воровской беспредел и полная безграмотность. Ельцин и Черномырдин – близнецы-братья, и нет доброго слова в их адрес).

1961 год. Я снова ездил в Брединский район – всё по тому же переселенческому вопросу. К тому времени я уже почти разработал проект изменений в большом степном районе. На этот раз вместе со мной ехали два представителя Госстроя СССР. Это М. М. Пещеров и С. И. Козьмин. Поездка с ними прошла для меня – лучше не бывает. И душой отдохнул, и мысли освежились. Оба попутчика оказались людьми с чувством юмора. Взирая на проблему из Москвы, они не особенно старались внедрять политику переселений и понимали, что, скорей всего, эта затея несерьёзная. Если взяться за неё всерьёз, то начнётся что-то вроде «перераскулачивания».

В другой раз я возвращался из Бредов, ехал в одном купе с председателем исполкома Лисницким. Он много рассказывал о жизни района, о хозяйственной неурядице, о неразберихе в оплате труда. Как он выразился, «мэр города» у них получает зарплату шестьсот с чем-то рублей, а какой-то работник из коммунального отдела около 2000 рублей. Говорит о воспитании молодёжи, обо всём. Кстати сказал, что сельские жители не любят смотреть кино про сельскую жизнь.

В марте месяце я ездил в Москву и немного устал: Москва не даёт отдохнуть. Борис лежит в больнице Склифосовского: во время командировки в Барнаул он серьёзно повредил руку – на всю жизнь. Главное, он гитарист, а теперь играть не сможет. Сейчас у них новая квартира на две семьи ближе к сокольническим лесам, почти у железной дороги на Ярославль. Здесь я повидал всех: и Льва, и Рудика, и Нину, и мать, и многих знакомых.

А в Челябинске – делёж квартиры на три семьи, хотя семья только одна (забыл фамилию). А Юрка Бутский что-то набедокурил в своём общежитии и его выперли на улицу, нам пришлось его принять.

Работа в отделе вызывает тяжёлые чувства. Е. Харитонова теснит меня, как когда-то Бычинский в Осташкове. А всё дело в том, что я неосторожно бросил фразу про её работу по размещению трёх домов: «Тут и планировки-то никакой нет». И вот уже около двух лет она давит на меня всеми способами. Я даже выступал против неё на собрании отдела в присутствии начальства. Это её, конечно, подкосило, но стала гнобить меня ещё изощрённей. Если бы не П. С. Морозов, который знает меня и молчаливо поддерживает, она давно бы меня уволила. А у меня уже начала проявляться язва желудка.
Но всё-таки я победил Харитонову – её понизили в должности. Она вдруг подошла к моему столу, и мы с ней просто поговорили. Она сказала, что, возможно, во мне и есть изюминка.

Нам надо раскрепоститься в социально-экономическом смысле и освободиться от мёртвых догм и трусости. Сейчас наше движение к коммунизму похоже на поток машин, пробивающихся сквозь узкий туннель. Кого-то мнут, трут, давят, кто-то пробирается по головам. Стоит только расширить туннель – и движение ускорится, станет меньше давки, повысится безопасность движения. Намечается новый съезд КПСС, и мы идём к нему, кое-чему научившись, кое-что поняв, «кой-что едим, кой-как гуляем». Уже давно просится во главу ЦК А. Н. Косыгин – экономист, открыто глядящий на жизнь. Хрущёв пал, но на его место водрузился Брежнев с густыми бровями – знаком жизненной устойчивости – и развратной дочерью.

Одновременно в нашем отделе генплана сменилось руководство. К нам пришёл новый начальник – В. Бурцев, бывший начальник управления областной архитектуры – симпатичный и вполне спокойный, имеющий большой опыт в архитектурном деле. Жизнь отдела теперь могла бы течь вполне вольготно, но в неё уже была заброшена дурная закваска. В коллективе процветал какой-то бурьян: отсутствие доброты, согласия и простоты в отношениях.

В это время к нам в коллектив влился новый работник – Станислав Гужев. Он окончил архитектурный институт и должен был отработать год, чтобы получить диплом. Работает старательно, но ощутил нездоровую обстановку в отделе и за пару месяцев изрядно испортился. Приехал светлый с ясными глазами, сейчас стал несколько подавлен, неуступчив, раздражителен. Он уже пытался смыться от нас, но не удалось. Наверняка уйдёт через месяц-два. Для него главное – в середине года вернуться в институт и оформить диплом, а там всё пойдёт своим чередом.

Я решил жениться, и 11 июня 1965 года оформил брак с Ренитой Пориной. Вскоре мы получили квартиру-полуторку по проспекту Победы, в доме 164, на третьем этаже и заселились в нее. Сразу же купили раскладушку и книжный шкаф.

В народе пошёл новый анекдот: при Сталине жили как в трамвае – кто сидел – тот сидел, кто стоял – тот трясся, при Хрущёве жили как самолёте – всех тошнило, а выйти нельзя, при Брежневе живём как в кино – вокруг темно и конца не видно.

Вечером 7-го октября вернулся с работы и вдруг вижу дядю Борю, Бориса Васильевича из Москвы. В потертом пиджаке, в нечистой белой рубашке и галстуке, с заострившимся лицом и большой проседью в волосах.
Мы обнялись, и я не мог не сходить в магазин. Я принёс бутылку водки и бутылку вина. Мы уселись на кухне, чтобы не мешать Рените спать. Воспоминания, разговоры – ведь прошло лет семь, и каких лет! Случайно посмотрели на часы и ахнули: уже было 4 часа ночи.
На другой день мы тоже немного выпили и разошлись по своим делам. Борис ходил к какому-то врачу или целителю, который одним махом (приёмом) лечит от алкоголизма. Я о таком враче не слыхивал, а он почему-то счёл нужным приехать к нему аж из Москвы. Процедуру он прошёл и надеется избавиться от недуга, но организм его потрёпан, даёт о себе знать сердце, сосуды.
Прожил он у нас с неделю, и я был очень этому рад. Всё получилось очень хорошо: писать было что, читать было что, поговорить было о чём. Мы даже сходили с ним на футбол, и после этого я проводил его на такси, чтобы он успел на отходящий поезд.

А я за это время снова прочитал «Одноэтажную Америку». В 35-ом году Америка была так богата, как нам не снится и сейчас. А какой сервис, какое сочетание благородства и примитивного расчёта! Удивительно, что наше государство не догадывается как-то стимулировать житейское, светское воспитание людей. То, что у нас называют интеллигенцией, не имеет элементарной моральной культуры. Такую интеллигенцию можно отнести лишь в служащие.

А. Милляр написал пьесу «Церковь Салема». Законы этой церкви непримиримы к человеческим слабостям – нарушение заповеди сурово карается законом. Но чем строже закон, тем лицемернее общество, которое ему подчиняется. Ханжа прикидывается святошей, доносчик – патриотом, развратник охотнее других становится блюстителем общественной морали.
Если бы А. Милляр жил в СССР, он написал бы эту пьесу о советском обществе, но тогда её не напечатали бы, а его просто отправили на Колыму. Наши газеты слишком длинно пишут. Невозможно прочесть всё, что нужно – с этим согласился и П. С. Морозов. Текст должен быть сжат, иллюминирован, ясен. Зачем столько пустой писанины и там, и здесь.

Я уверен: для движения вперёд нашему государству придётся отступить от политики коллективного ведения сельского хозяйства и допустить земельные концессии.

А китайцы делают сейчас «великую пролетарскую культурную революцию» над здравым смыслом в полной уверенности, что правы. Поливают своего экономиста Сунн Е Фена. И, видимо, одумаются они не раньше, чем лет через десять. А это не мало.

Часть 3. Лина

Глава 8

В Росгипросельхозстрое я наработался, провел здесь почти девять лет, и мне тут порядком надоело. Хотя в отделе работает новый начальник Бурцев В. М., работа здесь не несёт мне уже ни радости, ни вдохновения. Столько крови я испортил себе, работая в этом коллективе, что срок пришёл – и я ухожу.

Из нашего отдела увольняются четверо – Сухова, Некрасова, я, Римма, и следом готовится Порина.

Меня взял Зинцов Борис Павлович на должность старшего инженера в отдел промузлов и согласований. Я начинаю работать на новой работе довольно успешно, поскольку планирование для меня – дом родной. Освоиться с объектами планировки особой трудности для меня не составляло, хотя железные дороги и автодороги мне пришлось немного проштудировать. Езжу в командировки в Бузулук, в Оренбуржье, в Курган – и везде есть дела.

А в это время наши вожди судят молодых людей – писателей Синявского и Даниеля, причём никто не знает, что они натворили и в чём суть этого судопроизводства – суд закрытый. Чехословацкие события скрываются, о демонстрациях в Польше тоже молчат, а в нашем институте серьёзно ведутся занятия по гражданской обороне: рассказывают, как выжить в ядерной войне. Неужели в наших верхах допускают возможность ядерной войны с Америкой?

Я поступил в Ленинский университет знаний, о перспективах технического прогресса там читал лекцию профессор Марченко. Говорил неплохо. А в Америке убит Роберт Кеннеди. Америка не готова к переменам, не готовы к переменам и мы.

Читаю у Лермонтова: обидно жить в полунищей, одержимой стране. В этом есть азиатское начало – семья, забитая отцом-деспотом. И беда не в том, что немногие страдают, а в том, что многие страдают и не замечают этого. Парадокс в том, что коммунисты, приняв эстафету от царизма, несут её полвека в полной уверенности, что творят благо для народа. А нёсшего действительно благие реформы для России Петра Столыпина убили, не разумея азов экономики. Сталинский геноцид и совершенное скотоводство (никто не подобрал более адекватного термина) в трудоустройстве всего советского народа «для народного блага». И находятся ещё люди в нашем государстве – например, генерал Варенников – который находит для всесоюзного скотника имя «Россия». Абсурдность нашего государства не имеет предела!

С 19 июля по 9 августа 1965 года я в отпуске в Юрьевце. Погода не удалась – дожди, прохлада, даже ни разу не искупался в Волге. Зато встретил однокашников – Владика Ручкина, В. Кляузова, Ю. Злобина, Б. Крутова, В. Бодунова. Всё это ребята с нашей Воскресенской Горы, все мы когда-то играли в футбол на стадионе, все друзья-товарищи. Да и учились почти все вместе, кажется, в школе № 2. Но вот что могу отметить: никто из нашей ватаги не научился пить спиртное. Один разве В. Кляузов относился к алкоголю как к обычной подпитке, но этому его научил ещё отец. Я, бывало, нередко заходил к ним вечерком домой, учась в старших классах, и часто попадал на ужин. Отец у Валеры обязательно наливал какую-то ёмкость перед ужином, приглашая к тому и сына. Я же к спиртному был совсем не привычен, водку воспринимал лишь как горькое и невкусное питьё.

Тем не менее, время бежало, и все мы разъехались кто куда. Кто на работу, кто на учёбу. Так и я 8 августа приехал на пассажирском катере «Метеор» в Горький, чтобы пересесть на самолёт до Челябинска.

Горький я проезжал уже не первый раз и всякий раз я ощущал его неопрятность, какую-то замшелую заброшенность провинции, где даже на самом чистом месте можно во что-то вляпаться или куда-то провалиться. А старые деревянные дома за Окой буквально дурно пахли и народ там какой-то «бомжевой». (Правда, было это в 60-ые годы прошлого века, о 21-ом веке не скажу, потому как давно там не был). В Челябинске опрятности больше, больше капитальности, а замшелостью и не пахнет.

22 сентября 1965 года вечером я пришёл в больницу на ЧГРЭС, в родильное отделение. Там лежала Рона Агаповна, моя жена. Она собиралась рожать, но в 8.10 этого числа девушка из больницы сказала, чтоб ответа я не ждал: роженицу только что положили на стол. Я пошёл домой и был совершенно уверен в хорошем исходе, но потом вдруг возникло смутно-тревожное чувство. Погода была дрянь, небо серое, видимость плохая. В 20.35 я снова позвонил в больницу, и мне посоветовали перезвонить минут через 10-15. Дождь всё лил, и потом шёл всю ночь. Я позвонил ещё, и девушка ответила: «Кажется, у неё родилась дочь. Сейчас посмотрю. Да, дочь, вес 3400 граммов». Я повесил трубку и пошёл домой всё с тем же неопределённо-тревожным чувством. Спал с неприятными снами, и следующую ночь я спал плохо, часто просыпался.

Как видно, не случайно: сегодня 22 сентября 1968 года, примерно в 4.20 дня, было солнечное затмение. Затмение было неполное, Луна наползала справа, и снизу оставался незаметный кусочек солнца. Я пробовал смотреть на солнце через двое очков и даже несколько раз щёлкнул фотоаппаратом «Зоркий». Во время затмения сумерки всё же наступили, и это было похоже на безжизненную природу. Тени от домов и деревьев стали какими-то мёртвыми.

Всё те же чувства тревожили меня, видел нерадостные сны.

Я до сих пор не вполне понимаю, почему Лина появилась на свет 22 сентября, как говорила санитарка, а официально рождение Лины – 20 сентября.

Но наша жизнь продолжается: я работаю, а Рона пока управляется с ребёнком. Он ещё совсем мал и часто плачет, хотя наша бабушка приходила, осмотрела Лину. Сказала, что грыжи нет, похоже, нет и «кочерги». Сказала, что показывать людям ребёнка не следует до полугода, так как у людей бывает дурной глаз, и на такое малое дитя это может плохо подействовать.

В октябре месяце я снова отправился в Бузулук, где снова прорабатывался вопрос перенесения намеченных к строительству двух металлообрабатывающих заводов с целью снижения вредных последствий для экологии Бузулука. В Бузулуке эта точка зрения была поддержана и согласована, но нам было рекомендовано обсудить этот вопрос в Оренбурге.

Главным архитектором Оренбургской области оказался В. Колесников – бывший мой однокашник по институту, и даже по оркестру народных инструментов. Однако, держался он совершенно официально и даже, хотя бы мельком, не вспомнил о былом. Сам он решать ничего не стал, а повёл нас на приём к секретарю обкома по промышленности – то ли Воронову, то ли Воронину. Секретарь принял нас просто, больше слушал, говорил очень мало. Мне он показался грубоватым, тяжеловесным человеком, почитающим себя за попечителя всех лесных зверюшек. В конце беседы, а разговор шёл около часа, он изъявил желание рассказать анекдот: «У армянского радио спросили: что делать с Дубчеком? Радио отвечает: дуб спилить, чека оставить». Нас было трое, кроме секретаря, и все промолчали, словно и не слышали; а я осторожно заметил, что тут не «армянским радио» пахнет.

В суть вопроса секретарь не внедрялся, и всё наше собрание как бы ничего и не стоило. Мы ушли и со Степаном Астаниным вернулись в Челябинск – вполне серьёзно, буквально в день появления в магазинах водки (30.10.68). Такая политика со спиртным тайно называлась политикой сдерживания, очень похожей на сдерживание количества носков, утюгов, детских сосок, машин, хороших дорог и всего прочего.

А Лина наша растёт смышлёная, не капризная. Врачи говорят, что у неё врождённый порок сердца. Внешне это никак не заметно, но неприятно очень. Непонятно, откуда он взялся: ни у Роны, ни у меня нет ничего подобного.

Спустя много лет я определил причину этого порока. Когда Рона была в положении, мы с ней серьёзно поспорили о чём-то. Вот этот конфликт и сказался, я совершенно уверен. Но в то время мы, и я в первую очередь, не могли даже об этом подумать. Теперь же я кляну себя за то денно и нощно, хотя уже впустую.

А американцы облетели Луну (Борман, Ловелл, Андерс) и вернулись с триумфом. Наши тут же, в пику им, опубликовали эксперимент с тремя парнями, проводившими его ещё 6 ноября по регенерации естественных отходов.

Зима 1969-го всё же суровая. По работе мне пришлось съездить в город Орск Оренбургской области. Морозы стояли там до минус сорока градусов. В Москве наверняка было теплее, но в Москве тревожно: произошло нападение на машину с космонавтами, движущуюся в сторону Кремля. Наверняка, целью нападавшего были не космонавты, а члены Политбюро.

Я всё же не покидаю Университет Ленинских знаний. Лекции читаются каждые две недели по субботам. Бывают интересные, стоящие, а бывают – ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Но недавно выступала кандидат медицинских наук из Москвы Славина с лекцией по психологии и физиологии труда. Интересно и содержательно. Оказывается, у нас в стране есть предприятия, на которых за месяц рабочие теряют в весе 4-5 кг. Говорила о вещах совершенно криминальных, о бестолковости и безграмотности нашей. И всё это совершенно неудивительно, памятуя о том, что во главе нашего государства с двадцатых годов – кажется, с 1925 г. – водрузился скотовод, который год за годом уничтожал всякого, кто мог быть хоть чем-то ему опасен, и в 30-ые годы взрастил совершенно ското-свинское племя с мышлением на уровне баранов. Не удивительно, что после самосожжения Яна Полаха в Чехословакии Брежнев снова послал строгое письмо в ЦК КПЧ, а у нас в конце марта 1969 года толпы народа слоняются около магазинов и трамвайных остановок – мужики навеселе, а женщины грубо дёргают их за рукав и не стесняются в выражениях.

Мать пишет из Юрьевца, что сын дяди Саши Олег из армии пришёл досрочно, инвалидом. Молодой парень списан из армии подчистую по причине лучевой болезни. А кто же за это ответит? В нашей стране с человеком могут сделать что угодно и спишут его за ненадобностью, как изношенные сапоги. А родителям ни слова – а зачем говорить с «баранами»?

Лина наша растёт, ей уже пошёл седьмой месяц. У неё комбинированный порок сердца, и врачи без специального обследования не могут сказать, как пойдёт дело дальше. Советуют оберегать от болезней, и мы стараемся. Врачи же говорят, что давно пора делать прививки, но в больнице нет вакцины. Вот уже полтора месяца врачи ругаются с руководством, но поделать ничего не могут.

А наши хоккеисты во второй раз (3:4) проиграли чехам, и это неожиданно, поскольку хоккеисты обычно всегда находили в себе силы для психологического перелома в игре в свою пользу. А нынче не вышло. Разве хоккеисты не люди? Разве они не видят, что творит СССР с Чехословакией? Они не могут не понимать, на чьей стороне правда.

Сегодня (19.04.1969) ходил на лекцию Ленинского университета знаний в ЧПИ. Зал большой, в него входит не менее 800 слушателей. Выступал главный корреспондент Академии наук СССР по мировой экономике В. Л. Тягуненко. Академик отработал менее чем полуторачасовую речь, и все разошлись. В конце программы люди всё же остановились и стали задавать вопросы. Но он ни на один вопрос не ответил, даже вопрос в записке прочесть как следует не смог, путался, не понимал, о чём речь и откладывал записку в сторону.

А в прошлую субботу я отнёс в редакцию «Вечерний Челябинск» свою статью вроде фельетона. Речь шла о наименовании улиц, магазинов и пр. Статью читал ответственный секретарь, худенький человек лет сорока. Сказал, что материал можно использовать в рубрике читательских раздумий, но написано растянуто, не надо вдаваться в философствование. В завершении беседы спросил: «А почему нельзя назвать магазин для новобрачных «Счастье»?». Я не ожидал такого вопроса – считал, что из статьи можно всё понять. Но ему это непонятно, и я, к сожалению, ничего не смог ему объяснить. Спустя месяц-полтора из газеты мне позвонили и сказали, что в статье поднято слишком много вопросов и газета не решилась её публиковать, а передала её в горисполком.

Конец 1969 года какой-то неряшливый. В Юрьевце пробыл недели две, пытался рыбачить с берега, но поймал всего одну рыбку. Кругом неурожай, всё дорожает, жизнь всё хуже и хуже. Детям в Кремле велят читать Ленина, думать о нём, ему отдавать своё вдохновение и труд.

Из Юрьевца я ехал в Москву на теплоходе. Времени на дорогу ушло 53 часа, погода стояла хорошая, но стоять на палубе прохладно. Плывут российские берега – грустные, тихие, словно кастрированные. Около двух часов теплоход «Волков» стоял в Угличе. За это время я побродил по городку, был на главной городской площади, обошел вокруг порта, посетил соборы-музеи. В магазинах, как и везде, бедно. Обшарпанные стены собора заплесневели, резной иконостас частью облупился и поставлен у стены как-то шатко, ненадёжно.

Питание на теплоходе плохое. Особенно плохое обслуживание: официанты грубы, ничего не желают знать и своим поведением дают понять, как мы все им надоели – хоть сгинули бы все.

Среди этого хамства на теплоходе ехала то ли девушка, то ли девочка. Одета по-нищенски, пальто с чужого плеча, туфли очень велики, стоит на палубе всё время без шарфа. Оказывается, едет от Ульяновска третьи сутки, и ничего не ест всё это время: денег нет, но едет в Москву. Зачем? Не говорит, но в Москве у неё нет никого.

Я дал ей яйцо и несколько яблок, сам-то бедняк, она взяла, ничего не сказав. Возраст её неопределённый: похоже, 14-15 лет, а может, и 17. Один глаз то ли больной, то ли ещё что с ним.

Конец ноября прошел спокойно, без резких скачков в зиму, но гололёд на дорогах становится буквальным препятствием для городского транспорта. Машины не могут разъехаться, и однажды мне пришлось стоять в «пробке» целых 40 минут. И это в 1969 году, когда машин-то на трассе было – от одной до другой по сто метров. Просто один большой грузовик развернуло поперёк трассы, и все встречные никого не пропускают по своей полосе.

Лина уже говорит много слов, но не совсем правильно, не выговаривает «ш» и «с», хотя «папа» и «мама» говорит уверенно. У Лины 5 или 6 зубов спереди, она любит сосиски, сыр, который врачи ей не рекомендуют. Требует внимания, любит, чтоб с ней играли, понимает, когда к ней обращаются, выполняет простые поручения: что-нибудь принеси, отдай, передай, не ходи, стой и т.д.

А в Кремле опять незадача – умер Ворошилов. Снова посыпались переименования: постановлением ЦК и, главное, «по просьбе трудящихся», Луганск переименован в Ворошиловград. Уж не говорю о Ворошиловском районе Москвы, какой-то академии, каких-то мероприятиях.

Есть в этом году почти нечего, мясо на рынке поднялось до 4,5 рублей за килограмм. В магазинах пусто, перебои даже с молоком и кефиром. Народ злой, многие сейчас понимают, что в системе что-то неладно, и даже в кафе «Металлург» гардеробщицы говорят, что «вверху затупели все».

А между тем власти отсылают понемногу молодых инакомыслящих в психиатрические лечебницы. Таковые есть в Казани, Ленинграде, Днепропетровске, Черняховске, Смоленской области и др.

А в отделе у нас – эпидемия увольнений. Из отдела ушли Ежов (гл. спец), Рыжов (рук. гр.), Лавров (ГИП), Останин (ГИП), Хрисанфов (рук. гр.), собирается Добош. Открыто говорят, что ди-ректор Юсупов – кретин, и сидит не на своём месте. В газетах – компания за рабочую честь, за трудовую дисциплину, за борьбу с пьянством. И никто не скажет, что пьянство у нас – болезнь социальная.

Тянет меня в Юрьевец, в родные края, на Волгу. Была бы возможность – уехал бы нынче, но как быть с семьей? Там и работать негде, да и мать плоха. От выкрутасов Бориса в Москве у неё не выдержало сердце, вызывали скорую помощь, кое-как утряслось.

А зима нынче на Урале не по прогнозу мягкая, и морозов почти не было, и колебания от -10 до -30 градусов за неделю. На лыжах по воскресеньям хожу как обычно, снегу нынче хватает, хотя на Монахах уже невозможно спуститься с горки. Южный склон начал обдираться и обтаивать, а народу – несчётное число и на склоне не редко происходят стычки. В воскресенье в парке была тьма народу. Это столпотворение называется «Проводы русской зимы». Продают шашлыки, беляши, пирожки и всякую всячину. Народ хватает про запас колбасу и спички, курицу и водку. Все это не всегда есть в магазинах, а водка, говорят, подорожает вдвое. «Поднимем экономику за счёт пьяниц!» – таков, по-видимому, новый лозунг.

Недавно ездил в командировку в город Шадринск Курганской области. Чумазый, неопрятный и серый город. В столовых, как в сараях: стены лупятся, углы затёкшие, полы из грубых досок и очень неопрятно. Но питание лучше, чем у нас – во всяком случае, выбор больше: мясные блюда в буфетах, в магазинах – колбасы. Правда, цены стандартные, все как у нас. А наша Лина ужасно любит колбасу и зовёт её абгабга. Куплю ей колбаски по 2.90.

Читаю «Чего же ты хочешь?» В. Кочетова. Произведение опубликовано в двух журналах, сейчас читаю начало. Похоже, не умный это писатель, да и нечистоплотный, пожалуй, хотя о порядочности и чистоплотности разговоров у него много. А герои ходульны, деланы. Наивностью прёт, словно писателю 17 лет. Не за своё дело, по-видимому, взялся.

Сейчас комиссия перед выборами в Верховный Совет СССР. На работе меня выдвинули в состав комиссии. Районное начальство собирало нас во дворец ЧМЗ для инструктажа, а также на встречу с кандидатами Жуковым и Москаленко. Для встречи с Жуковым людей освобождали от работы. К четырём часам дня народу собралось полный зал дворца. Некоторых привезли на автобусах, и не случайно: предыдущая встреча, долженствующая состояться 22 мая в центральном клубе, не получилась. Никто не пришёл. Теперь в президиуме сидело человек десять от райкома, райисполкома, завода, технического училища и ещё откуда-то.

Пели дифирамбы кандидату, словно умершему. Директор технического училища, в котором когда-то учился Жуков, заявил, что товарищ Жуков и сейчас совершает «чудеса героизма». Сам Жуков выступил весьма скромно, по заготовленной бумажке. Вид его не вызывает антипатии.

А 26.05.1970 в этом же дворце  я был на встрече  с маршалом Москаленко.  Он спокойно сидел за столом вместе  с толпой местных болтунов и вряд ли слушал их речи,   которые лились  с трибуны.   Потом выступил  сам минут 20-30. Поблагодарил за доверие, хвалил КПСС за заботу, что-то сказал о соцдемократии, о мощи наших вооружённых сил. Ему аплодировали, потом вдруг он призвал всех проголосовать за маршала Москаленко. Потом спешно спросил: кто ещё хочет выступить? И тут же – «нет желающих». На записки с вопросами, поступающие в президиум собрания, ответы будут даны через местные советские, партийные и профсоюзные органы. Встреча окончена.

Глава 9

Лина наша три недели как в Чебаркуле, с двумя бабушками. Хорошо ест, пополнела, ей нравится гулять на улице. Но скоро приедет домой, в пропитанный гарью воздух и у неё опять испортится аппетит.

А цены скачут, хотя официально объявлено повышение только на спиртное. Причём у водки сменились этикетки – стала водка «Отборная», «Экстра», ещё какая-то. Подорожало всё на 30%. Экономика трещит по всем швам и родная партия повышением цен на водку хочет вытащить её из трясины. Не случайно «халтура» вошла в кровь и плоть общества. У нас на работе левый заработок стал неотъемлемой частью бюджета. В промстройпроекте халтурят все или почти все мужчины, реже – женщины. Халтурят начальник отдела и его заместитель, халтурят ГИПы, главный архитектор, халтурит парторг института. Не случайно в «Бриллиантовой руке» бьют по морде: «Чтоб ты жил на одну зарплату!».

21-го июля я пришёл на лекцию по международному положению на улицу Васенко. В зале – человек 600, в основном народ пожилой. Лектор из Московского общества «Знание» внешне похож на японца в огромных очках. Выступал он не хуже других лекторов. Так же, как и прочие, применял дешёвые анекдоты о пустяках или тенденциозные выражения из иностранных газет об иностранных же деятелях. В конце отвечал на вопросы и на вопрос: почему ходят слухи о повышении цен, а не ходят слухи о снижении цен? Этот вопрос он назвал «с душком» и стал говорить, что государство вас учит, а вы платите ему чёрной неблагодарностью. Я бросил реплику, что бытие же определяет сознание, он заявил, что я неправильно это понимаю и начал призывать зал заставить меня замолчать. Зал зашикал, а я сказал: надо говорить по существу.

Скоро всё кончилось, и народ стал расходиться, я тоже пошёл мимо сцены через задний ход. И тут на меня налетел один парень, потом ещё трое и тянут меня на сцену. Ну, думаю, устроят мне «тёмную», но держусь спокойно, отвечаю на вопросы. Спросили, где я работаю. «Работаю в строительной организации, – отвечаю я, – и что из того?» Говорят, что они из обкома, из общества «Знание», но вид у них вполне хулиганский. Я им говорю: «Я знаю, где работаю я, а где вы работаете – мне совершенно безразлично». А они: почему вы хотели сорвать лекцию, оскорбляли лектора, вели себя как хулиган? Надвинулись на меня почти вплотную и, похоже, хотели стукнуть, но я им говорю: «Вы чего это на меня навалились, словно жандармы?» Поднялся такой гвалт, а один из них, мужчина лет 50-и, вытянув шею, прорычал: «Ты у нас подбирай выраженья, а то…» Опять пошла перепалка, в которой вспомнить нечего. Но я не терял самообладания. Их вопросы я парировал слёту, шёл в штыки, и они вдруг осели.
Появился сам лектор, и с ним ещё один. Спрашивают: ты что – Ленин? А я им: “А может быть, и Ленин! Ведь Ленин тоже не с трибуны сказал: «есть такая партия»”. Потом меня снова стали теснить: почему ты так плохо вёл себя, не как положено, мешал людям слушать лектора. А я им: «А как положено: тише воды, ниже травы? Если лектор считает, что я его чем-то обидел, я прошу у него извинения, но я не вижу, что бы я сделал в отношении его что-то оскорбительное». Потом ещё был галдёж, и кто-то из этой кучи заявил, что со мной «надо поговорить». Я сказал: «Разговаривать с вами я не желаю, не вам учить меня этике и вообще, похоже, вы даже газет не читаете, неграмотные вы люди». И спокойно вышел на лестницу к выходу. Похоже, там была немая сцена. За мной никто не шёл, кругом тишина.

Я поехал домой, ночью не спалось. Работа стала – постоянные разъезды по Челябинской, Курганской и, реже, Оренбургской области. В основном обследование и выбор площадок под строительство предприятий, реконструкция существующих. И, как правило, площадки для строительства выбираются наспех, без серьёзного анализа конечной пользы и законов экологии.

Характерный случай был в Кургане летом 1971 года. Курганские власти решили вдруг соорудить птицефабрику в городской промышленной зоне, базируясь на трёх существующих постройках бывшей скотобазы мясокомбината. Создание здесь птицефабрики противно всем нормам, правилам и порядку. Власти это знают, но гнут своё, а нас – «иностранцев» – просят не поднимать шума. Секретарь горкома Жуковский произнёс перед нами – комиссией из 12-и человек – речь о том, что положение с продуктами трагически угрожающее, народ нас не поймёт, если ему не дать этих продуктов. Поэтому – птицефабрике быть. Я бросил реплику: «Неужели уж до того дело дошло?» Секретарь остановился и, помолчав, жестко сказал: «Принимаю это как шутку».

С питанием действительно плохо. Заметно это в Кургане, очень заметно в Оренбурге, заметно и у нас. Но все это областные города, столицы местного масштаба, а что происходит в городах и селениях второстепенных, более мелких? Там положение совсем скверное и с питанием, и культурой обслуживания. Почему такое происходит, неучёным умом не понять. Что у нас – пахотной земли не хватает, лесов, плодов, охотничьих угодий, скота и работников, наконец!?

И снова хожу на лекции профессиональных пропагандистов, учёных людей, академиков, но постоянно натыкаюсь на неприкрытое политиканство.

Недавно, однако, была в Политехнический институте лекция от Свердловской Академии наук. Академик Волнянский и ещё один профессор рассказывали об организации Уральского института экономики Академии наук СССР. Они говорили об отсутствии экономического прогноза по Уралу, об угрожающем положении с сырьевой базой на Урале, о необходимости резкого подъёма производительности труда и эффективности производства. Это в плановой-то экономике!

Я ехал в трамвае домой и думал. Как же сделать нашу экономику эффективной, если внутренне она мертва, и в ней нет побудителя к движению и развитию? Она как автомобиль без мотора, который может двигаться только тогда, когда его толкают сзади. Но ведь это замах на всю социалистическую экономику! Непонятно, как могли Ленин и иже с ним предложить экономическую модель, совершенно не пригодную к существованию? Экономика морали – это утопия.

И вот прошёл ХХIV съезд КПСС. Брежнев читал свой доклад больше семи часов. Кроме того, произнесено ещё около 50-и речей. И все хвалебные, благодарные, холопские. Даже Шолохов, на мой взгляд, с претензией на юмор в духе деда Щукаря, напускает на себя вид доброго дядьки, который всё понимает, всё видит и рассчитывает в один удобный момент вывести других на чистую воду.

О Солженицыне и других он говорить не хочет, потому что их презирает, им много чести, если он будет о них говорить. Но собирается потрясти ковры на съезде писателей и обещает вытрясти массу пыли.

Я снова иду в Ленинский университет знаний. Выступают лектор Эпштейн – экономист и ещё один профессор. Последний просвещает: у нас (в СССР) 8 миллионов металлорежущих станков, а у американцев – 2 миллиона, но те дают продукции в 2 раза больше, чем наши. Кроме того, прослежено правило: из каждых четырёх машин (тракторов, комбайнов и других агрегатов) у нас работает только одна. Другие либо в ремонте, либо работать некому, либо ещё что. Эти учёные прогнозируют экономический эффект нашей системы, а впечатление обратное: буквально напрашивается то, как сострил кто-то в зале: «экономический дефект».

В конце 1970-го года мне исполнилось 38 лет. По этому случаю женщины нашего отдела устроили настоящий банкет, что для меня было не столько неожиданно, сколь неудачно. Именно здесь я не мог выпить третью рюмку водки, меня стошнило, а ночью я буквально болел. Болею и дальше, меня подташнивает, слабость, почти нет аппетита. Уже не первый раз в это время со мной происходит что-то неладное. Лет пять назад я болел сильно, желудок мой буквально не пускал меня на работу, но температуры не было, и на работу я ходил. А в этот раз, несмотря на болезненность, в воскресенье я ходил на лыжах. В поликлинику никак не соберусь, уж больно плохая в нашем районе поликлиника – грязная, тесная, несерьёзная какая-то. Идти туда просто невмоготу. Авось обойдётся, и так уж не первый раз.

А надо опять ехать в Курганскую область, в Шадринск, в командировку. Приехал, без проблем устроился в гостинице: лежу на железной кровати, упругая панцирная сетка, чистое бельё. Сначала в номере был один, к вечеру поселили ещё одного приезжего – из Невьянска. Молодой человек лет 35, весьма разговорчивый, приехал на завод «Полиграфмаш» что-то выколачивать. Показал мне фотографию Невьянской башни, которая, как и Пизанская башня, наклонена и требует реставрации. Башня находится на территории завода, которому собор совершенно не нужен. Купола с луковицами, стоявшими рядом, говорит, уже сломали, постепенно сломают и эту. И не поймёшь никак: скоты или варвары? Вроде бы, ни те и ни эти, а старину ломают будто от скуки. Совершенно отрешенные от человеческих чаяний люди, которым на все, извините, насрать. Это показательный штрих в отношении зрелости рабочего класса, его быта, его жизненной философии. А кто стоит во главе жизни?

На заводах Невьянска, как и везде, часто заставляют народ работать и в субботу и воскресенье – для плана и для вала. Мастер говорит рабочим: «В эту субботу надо поработать, платить будем двойную плату». А рабочие ему: «Не надо двойную плату, давай по стакану спирту». Начальство ударяет по рукам и расплачивается натурой. Дикость обоюдная. Совершенно непонятно, в какой стране мы живём и что строим?

Как-то в мае 1971 года пошёл на лекцию в политехнический институт. Выступал ректор института Мельников, делегат XXIV съезда, делился впечатлениями о нём. От Челябинской области на съезде были 61 человек, сидели на съезде в партере – сзади справа. Довольно неуклюже прочёл дифирамб единодушию, монолитности рядов, эффективности принятых там решений по экономической политике. Я спросил: «Не кажется ли Вам, что съезд подвёл итоги экономике страны, похожей на автомобиль, у которого нет мотора? Съезд ведь не решил этот вопрос. Опять толкание извне». Он долго читал записку, хохотнул над сравнением о моторе, сказал, что ему не всё понятно тут, потом до него дошло. Он нагнул голову, как бык, рогами вперёд, надул шею и, грубо нажимая на голосовые связки, выстрелил: «У того, кто это писал, мозги повернуты не туда…» и ещё что-то в этом роде. Ах, как умён делегат съезда!

Середина июня, врачи выписали Лине направление в отделение грудной хирургии областной больницы. Сделаны анализы мочи, крови, рентген, кардиограмма. В заключении написано, что у Лины грубые шумы в сердце с рождения, почки имеют цвет часовых стёклышек, губы синюшные, гипертония правого желудочка сердца и ещё что-то по латыни.

Наверное, самое большое несчастье для человека – это неизлечимая болезнь и смерть детей. Даже невозможно представить себе мать, про которую в газетах писали, что у неё ушли на войну то ли 7, то ли 9 сыновей. И все погибли. Ей не оставили ни одного ребёнка-наследника, всех забрали на фронт, а хвалили генералов и самого Сталина за победу в Великой отечественной войне. А на старуху – наплевать.

Это сталинское варварство по отношению к людям и к каждому человеку не изжито и по сию пору в нашей стране и, похоже, не осознаётся в самих верхах и Госдуме по настоящему. До сих пор в народе не признаётся достоинство, независимость и свобода личности, а господствует и верховодит чиновничий диктат и подавление любой инициативы. Это наша политическая реальность, воспитанная «скотоводами», но она не может продолжаться бесконечно – когда-нибудь время придёт и мы станем людьми, а не баранами.

Глава 10

Пару месяцев назад Николаю Степановичу, нашему деду, сделали операцию. Он потом рассказывал – привезли в операционную, привязали к столу руки и ноги, и все ушли. Он спросил у сестры: куда врачи-то пошли? Она сказала: «Руки мыть». Это было часов в 12, а в 3 часа просыпается, видит: лежит под капельницей. Думает, операцию ещё не делали, собираются только, но что-то на животе у него лишнее вроде бы. Потрогал: шрам во весь живот заклеенный, видать, вырезали язву. Ну техника, на грани фантастики! Лежит хиленький, почти беспомощный, говорит шёпотом, но радуется, что не заметил, как потерял кусок кишки.

Но время идет, пора бы и бегать по парку для оздоровления. А он всё хуже и хуже, лежит и всё время капризничает, ничего не ест и стал совсем худ. Бабушка вызвала врача, и ей поведали, что у деда рак и предупредили, что надо быть ко всему готовым. Ему лишь разрезали брюшную полость и зашили снова, потому что опухоль распространилась далеко – всё не вырежешь. Послали телеграмму сыну Валерию о возможной скорой кончине отца, и Валера через две недели уже приехал домой, демобилизовался.

Николаю Степановичу 19 декабря исполнилось бы 65 лет, а вчера, за день до юбилея, его похоронили на Успенском кладбище. А в последнюю ночь его отпевала бабушка из Чебаркуля с напар-ницей, и говорят, так здорово, что приятно было даже послушать. Николай Степанович был рабочий, но незаурядный. Он относился к категории лекальщиков и много лет проработал на заводе, был отмечен и даже награждён необычной наградой – тяжёлым пианино с резным орнаментом по деке.

Теперь я вспоминаю о деде, как о своём друге, хотя разница в годах между нами – не менее 25 лет. Мы часто с ним беседовали, и тема разговора, как правило, была серьёзная, общественная, или о смысле бытия. Перед ним я мог открыть себя, как ни перед кем больше. И он это понимал, ценил, уважал. Когда я приходил к нему в больницу, он говорил: «Когда ты, Слава, приходишь, для меня это праздник. Я всегда рад тебя видеть, и мне очень жаль, что мне приходится валяться на этих кроватях, а не быть дома. Я надеюсь вернуться скоро…»

На работе тоже подвижки, чисто промузловская работа обогатилась новым направлением по разработке генпланов предприятий и производств. Параллельно, по своей инициативе, я включился в левый заработок: с Добошем взялись поработать на главную церковь в городе. Надо совершить обмер храма и предложить план его реконструкции с целью некоторого расширения. У самой церкви чёткого плана расширения нет, они сами не знают, что надо делать. Запуганные церковники думают, как бы им расширить входной тамбур и при этом не спровоцировать власти на закрытие церкви. Говорят о том, что желающих посещать церковь в три раза больше, чем она может вместить, и хотят решить эту проблему за счёт расширения тамбура.

Мы с Добошем даже удивились, как давят на них власти. Церковников проверяют всяческими комиссиями, они пишут массу отчётов властям: о количестве работающих, о расходовании средств, о выборах церковного совета и ещё массу сведений. Им ничего не разрешают, они всего боятся, законов как бы нет, потому что власти нарушают любые законы и творят, что хотят.

Между делом, 22 марта 1972 года еду в Магнитогорск на выбор площадки для строительства. В поезде ехал в мягком вагоне с тремя попутчиками. Один из них, чувствуется, начальник, а два других тоже что-то в этом роде. Чувствуется их корпоративность, замкнутость в своём кругу, говорят в коридоре тихо о делах, обмениваются мнениями: как у вас, как у нас. Понятно, что они связаны с властями, с партией, у них свой круг.

А я пробыл в Магнитогорске всего один день – выбор площадки опять не подготовлен, спешно пекут станции обслуживания легковых автомобилей, но пока и замес не получается.

Вернулся домой на другой день, а Лина болеет и температура поднялась до тридцати девяти. Она простудилась, когда ходила гулять с матерью. Погода ветреная, весенняя, а мать не обратила на это внимания. Участковый врач предложила делать на дому уколы антибиотиков, но одновременно говорит, что её сердце может не выдержать.

Ревматолог предложила принести Лину в поликлинику, и это когда у ребёнка жар в тридцать девять градусов. Лина очень плохо принимает лекарства, её тошнит, и последние два дня она почти совсем не ест. Никто не знает, что надо делать, и какой образ жизни для Лины безопаснее. Я спросил это у рентгенолога, но она говорит, спрашивайте у ревматолога, моё дело – поставить диагноз.

Нет Николая Степановича, не с кем поговорить, отвести душу, проверить наблюдения, понять жизнь. А жена моя Ренита примерно за месяц до его кончины говорила: «Вот с ним покончим, за тебя возьмёмся». Это за меня, значит. Уж про меня-то – ладно, но как можно говорить об отце, что «с ним покончим».

Я знаю, что каждый – кузнец своего счастья, но знаю, что не только по воле всевышнего сложилась моя жизнь, как она есть, что и суеверия не лишены оснований. У меня был случай в 1964-ом году, когда я работал в Гипросельстрое в отделе генплана. Я по какому-то делу зашёл в отдел сметчиков на улицу Елькина, что-то у них спросить. И надо же такому случиться – они справляли то ли юбилей, то ли ещё что. И загадали: кто первый войдёт в их дверь, тот счастливец и выпьет свой бокал вина. Помню, тогда у меня болел желудок, и пить вино мне нельзя было, но – заставили и счастливым провозгласили, хотя от счастья в то время я был очень далеко.

Кто-то из древних говорил, что живого человека нельзя называть счастливым – плохая примета. Случай со мной это подтверждает, наверное.

В один из последних дней марта я был у секретаря горисполкома Бутузова. Человек в очках, в возрасте за сорок, даже не поздоровался, когда я зашёл. Я принёс варианты реконструкции храма, в кабинете уже сидели двое от Совета церкви.

Я развернул наши чертежи. Он говорит: мы не будем портить архитектуру здания. «А мы его и не портим, – говорю я, – скорее наоборот». Потом он глядел на синьки, как баран на новые ворота и тыча пальцем, куда попало, говорил: «Не разрешим, не разрешим, наше мнение отрицательное. Вот тамбур пристроить можно, небольшой, вот какой есть, больше не разрешим». Я передал чертежи заказчику и удалился, и пошёл к Ефтееву. Ефтеев – зам. главного архитектора Челябинска, у него сидел Добош. Ефтеев издевался над нами, как над несмышлёнышами, и говорил, что мы льём воду не на ту мельницу. Говорит, если мы построим храм на 1000 человек, туда повалит 5000, и отбоя не будет. Пусть лучше молятся у себя дома, а церковь эту давно есть желание закрыть. Нужен лишь повод. А вы с Добошем доказываете, что расширить церковь можно. Непорядок!

Он рассказывал, что деревянную церковь на вокзале закрыли лишь благодаря интригам и крючкотворству. Якобы нашли в дереве храма грибок и ещё что-то в этом же роде, и растащили здание тракторами. А здесь дело сложнее.

Первое апреля 1972 года выпало на субботу – нерабочий день. С ночи навалило снегу, а в церковь люди тащат вербы, завтра «вербное воскресенье». Мы с Добошем опять пришли туда, чтобы повторить кое-какие обмеры и получить расчет за работу. Работаем, а пришедшие старушки текут и спрашивают, кому сдавать деньги на строительство церкви. Наша проводница в церковных делах О. Д. Иус буквально не может сдержать слёз от таких вопросов, она верит, что власти не смогут запретить строительство храма. Народу довольно много, хотя до службы ещё часа два, но люди занимают места заранее, чтоб не стоять всю службу на улице, прижимаясь к стенке тамбура, который разрешал строить Бутузов.

И в этой обстановке академик Сахаров продолжает бороться. Он обвиняет наши власти в создании атмосферы лицемерия и приспособленчества, толкании народа в угар пьянства и алкоголизма. Он говорит, что просвещение и медицина у нас в стране находятся в полунищем состоянии. Требует прекратить гонку вооружений, на военные цели у нас тратится более 40% национального бюджета, требует прекратить гонения на церковь, разрешить эмиграцию, мелкую частную торговлю, дать учителям возможность более свободно вести преподавание в школах, снять пресс идеологического давления на общество, прекратить гонения по политическим мотивам, упразднить все формы явных и скрытых привилегий. Я согласен.

Часть 4. Костя

Глава 11

Сейчас я поеду в Чебаркуль, Лина там с бабушкой уже две недели. А нам пришёл вызов из Новосибирска: 27-28 сентября 1972 года предложено быть в институте для обследования нашей Лины. Жена сразу спросила, где остановиться там, где жить (об этом не пишут ни слова), но до поездки ещё два месяца – что-то придумаем, ведь в Новосибирске у меня есть родственница, двоюродная сестра Татьяна.

Последнее время я работал как лошадь, каждый день до 9-10 часов вечера, включая субботу и воскресенье. Эта авральщина в основном плод неумения организовать работу нашего руководителя Солдатикова. Он не чешется до последнего дня, потом штурм, ругательства за рамками разумного и это постоянно, будто так и надо. Я уже подумывал увольняться, но меня остановил Б. П. Зинцов. Борис Павлович говорит: «Солдатиков просто хам по натуре, не обращай на него внимания».

Лина у нас – настоящий Бармалей, уже сейчас видно, что она обладает большим чувством юмора. Дурачится, коверкает слова и со смыслом смеётся. Не любит, когда на неё давят, ругаются или запрещают что-то. Тогда становится упряма, и её очень трудно заставить подчиниться. А у жены арсенал педагогических приёмов очень скуден: только грубый нажим, окрик, ругань и «стращанья». Как я с ней не борюсь в этом плане – толку нет. Иначе она не может. Лина не любит и бабушку. И сейчас в Чебаркуле они буквально ругаются. Стар да млад не хотят уступить друг другу. Уж бабушке это стоило бы сделать.

Я съездил на две недели в отпуск в Юрьевец, встречался со Львом, тётей Олей и тётей Лизой, Валюном. В Юрьевце засуха, этот год опять будет голодовка, неурожай и с хлебом, и с картошкой. Даже в своём огороде копаю картошку, и с куста снимается в среднем десяток мелких комочков. Время проводим в основном в застольях – то у С. Кулагина, то с Валюном, то – приём у тёти Лизы. Незаконченную копию с картины Шишкина, начатую ещё прошлом году, спешно закончил сейчас. И прочитал роман «Соль земли» Г. Маркова. То ли он глуп совсем, то ли ловкий конъюнктурщик, но за такую литературу стыдно. А он, кажется, в руководителях писательского Союза, и лауреат Сталинской премии. Срам.

Мне надо возвращаться в Челябинск: уже подходит время, когда Лину надо везти в Новосибирск. И в ночь на 24 сентября я в Челябинске, днём покупаю билет до Новосибирска, прихожу домой, а у Лины – температура и жидкий стул, и в тот же день её увозят в дизентерийный барак. Ну что за безобразие! Это какой-то злой рок гнетёт нашу дочь, или наша родительская безответственность. Неужели нельзя было как-то оградить её от этой заразы – ведь она могла случиться только от пищевой неопрятности.

Лина лежит в больнице. Каждый вечер ходим к ней, передаём яблоки, груши, но ей не показываемся. Один раз показались, и был такой рёв, что я сам едва не зарыдал. Нет сил видеть, как она рвётся к нам и кричит «мама». Для неё больничные процедуры – ужасная пытка, ей здесь страшно и она просит взять её домой. А тут ещё сосед-мальчишка, лежащий с ней в одной палате, встаёт спозаранку, становится у окна и кричит маму. Лина при обходе сказала врачу: уберите от меня этого плаксу, мне надо лечиться, а он мешает. Ей нет и четырёх лет, а она рассуждает совсем как большая. Николай Степанович, когда жив был, говорил про неё: «Чудо девчонка!» и восторгался ею, буквально вытаращив глаза.

Врачи выяснили, что разносчиком дизентерии являлся кто-то в садике, в который Лина недолго ходила. Оказывается, есть такая форма болезни, когда с виду здоровый человек является постоянным разносчиком болезни. Вероятно, это кто-то из обслуживающего персонала садика.

Больницы наши нищие. Дети человек по пять размещаются в маленьких палатах, около них никого нет: ни людей, ни игрушек, ни развлечений. В такой комнате дети как в тюрьме. Родители толпятся у окошечка, нажимают кнопку звонка вызова, а внутри глухо. Минут через двадцать появляется девушка-санитарка, открывает окошечко, и начинается перепалка вместе с приемом передач для детей. Ещё минут через пять появляется женщина-врач; нервничают родители, сдерживается врач, у неё спрашивают, где листы с показателями болезни лежащих детей. Их нет. А у Лины осложнение на пневмонию. Отменяются анализы на дизентерию и вменяется курс лечения антибиотиками. Это ещё неделя или две уколов по несколько раз в день. Её даже перевели в палату для малышей, которые лежат вместе с матерями. Это, думаю, лучше, чем тюремная палата. Даже врач разрешила матери приходить к Лине вечером и быть с ней в палате до ухода ко сну. Наконец, 24 октября 1972 года Лину выписали из больницы, и она вернулась домой. Выглядит она хорошо, но у неё сильно увеличилась печень и поэтому лечение продолжается, только дома и от другой болезни.

Работа моя в обычном режиме: всё пущено на самотёк и в свободное плавание. Я еду в обычную командировку в Троицк. Заброшенный город, пыльный, разбросанный по территории на отдельные поселения, которые не очень стараются объединиться. Езды до Троицка электропоездом меньше трёх часов и я, пока ехал, прочёл «Деловую Америку», написанную одним нашим инженером, зам. министра внешней торговли. Довольно смело обвиняет наших хозяйственников и политиков, меряющих богатство страны по количеству угля, стали, электроэнергии, нефти. Богатство включает себя в 100 раз больше составляющих, чем думают деятели, и это совершенно понятно даже козе, но не политикам.

На улице метёт, снегу полно, люблю пасмурную погоду. В Америке Никсон победил на выборах во второй раз, в Германии одержала победу на выборах в Бундестаг коалиция В. Бридта, а Лина наша чувствует себя неплохо (тьфу-тьфу).

Но вот Суслов со своим 70-летием объявился, и Подгорный отмечал его в своём слове как теоретика коммунизма. Вот уж поистине маньяк от коммунизма!

А я «привязываю» жилой девятиэтажный дом, в районе ЧГРЭСа по улице Российской. ГИП Кириченко, мы договорились с ним, что он даст мне двухкомнатную квартиру в этом доме в обмен на мою однокомнатную. В составе проекта – генплан с разбивочным, вертикальная планировка, картограмма, сводный план инженерных коммуникаций и благоустройство. Только четыре листа надо вычерчивать больше недели. Всё делаю сам, копировщицам можно доверять лишь подоснову, да и то не везде. 29-го декабря – срок выпуска.

Лина здорова, но теперь проблема: где ей быть, когда мы оба на работе. Мать решила брать её к себе на работу, что не очень хорошо.

Брежнев устроил помпезное празднество по случаю 50-летия. Речи-панегирики и дифирамбы без всякой совести и меры в адрес себе подобных творцов народного счастья.

Лина снова показала свой самостоятельный характер: из Чебаркуля приехала бабушка, мы рассчитывали на то, что она присмотрит за Линой, пока мы с матерью на работе. Но Лина совершенно отказывается с ней контактировать, не берёт у неё еду, делает всё наоборот и говорит ей: «Я тебя не люблю, зачем ты к нам приехала, уезжай обратно». Бабушка неожиданно и с обидой на нас уехала в Чебаркуль, а дочь её Анастасия говорит о своей матери: «Она всю жизнь жила только для себя, не мудрено, что с ней трудно ужиться, и дети её не любят».

Матери Лины придётся увольняться. Отправили письмо в Новосибирск и ждём приглашения. Оно пришло в середине марта 1973 года. Днём 19-го марта жена с Линой сели на поезд до Новосибирска. Перед отъездом Лина была возбуждена, прыгала, танцевала, приставала с играми. При прощании Лина заплакала и спросила у меня:
– Папа, ты тоже поедешь?
– Нет Линочка, ты поедешь с мамой. Ведь ты скоро вернешься, и я тебя встречать буду.
– А может, я буду долго, как в той больнице… и не приеду?
– Ну что ты, Линочка, обязательно приедешь, – только и сумел сказать я. Домой пришёл с вокзала, совсем нет аппетита. Вечером 21 марта жена звонила, сказала, что доехали благополучно, Лина чувствует себя неплохо. На вокзале их встретила моя двоюродная сестра Татьяна и они трамваем быстро доехали до дома. С пансионатом дело бесперспективное, народу там битком, некоторые просто ночуют на вокзале.

В институте были, документы и справки смотрела женщина-врач по фамилии Шургая. Сказала, что порок сложный, без операции не обойтись, лучше делать сразу.

Сегодня такой тяжёлый день, я буквально представлял, что делают мои родные в Новосибирске. Вот они собираются в институт, вот едут, вот на приёме у врачей, вот Лину отрывают от матери и ведут в палату. Но внутренне я почему-то не переживал и был почти весел. Возможно, потому, что утром проглотил две таблетки элениума.

А через два дня вечером звонит жена, Лину не берут в стационар, потому что нет справки о снятии её с диспансерного учёта по дизентерии. Я срочно побежал к врачам и кое-как составили фототелеграмму с круглой печатью за подписью зам. главного врача. А когда ставили печать, сообразили, что и текст и печать должны иметь чёрный цвет, а не чернильный – фиолетовый. Мне пришлось обращаться к посетителям поликлиники за ручкой с чёрной пастой, и таковая нашлась. Потом раздобыли где-то остатки чёрной туши, которую тут же размазали на бумажку и тренировали печать на чёрный цвет. В конце концов печать поставили, облегчённо вздохнули и занялись своими прямыми делами. Во всей этой заварухе принимали участие не менее пяти человек медработников.

Зам. главного врача говорила потом, как трудно им работать: помещение неблагоустроенное, необеспеченное, для работы не хватает даже бумаги и бланков отчётности, а посетители – народ хамоватый, жалуется по инстанциям и никакого уважения. Некоторые просто, едва входят, заявляют, что они работают в торговле или магазине. Для чего они это говорят?

Лина пробыла три дня в клинике Новосибирска, а на четвёртый её выписали, так как у них произошёл карантин на скарлатину. На три недели. В среду они прилетели с матерью самолётом в Челябинск. Лину в самолёте стошнило при посадке, и летать самолётом она больше не хочет. После этого она с бабусей уехала почти на месяц в Чебаркуль, спасаясь от городской духоты дома и на улице. Дома я купил несколько пластинок для проигрывателя: «Кот в сапогах», «Бременские музыканты» и «Чиполлино». «Чиполлино» Лине не нравится, а другие пластинки заводит по нескольку раз подряд. А слушая по радио постановку «Серой шейки», Лина заплакала. Ей стало жалко уточку, которая осталась одна с перебитым крылом, а её хочет съесть лиса. Такие передачи действуют детям на нервы – ни к чему.

Работаю как вол – и в воскресенье и в субботу, выдаю проекты КПД – в Свердловске, готовлю авторазвязку, да ещё девятиэтажный дом. И, вероятно, за это ко Дню строителя получаю грамоту и две полудетских книжки.

Несколько удивительно, что Брежнев в Америке. Этот немолодой и неповоротливый человек пошёл в Новую политику. Несомненно, жизнь заставила, наша экономика не может сейчас эффективно развиваться без иностранного вмешательства, без торговли, без обмена информацией. И это правильно, но делать сие надо было значительно раньше, сразу после Хрущёва.

По телевидению показывали торжественный парад у Белого Дома. Брежнев держит себя не очень уверенно, жестикулирует, помахивает руками и выглядит как-то одиноко! Громыко – другое дело, встреча его с Роджерсом, Киссинджером и Лэйрдом проходила запросто, как со старыми приятелями.

А Брежнев уже во Франции, и опять переговоры, хотя, по-моему, у него уже язык не поворачивается. При подписании коммюнике выступал без бумажки и молол воду в ступе, чем утомил всех присутствующих. Наши женщины говорят, что он пьяный был. Потом прыгал на шею какому-то артисту, судачил с астронавтами. Смех.

А у нас в Челябинске обком вдруг решил на субботу и воскресенье бросить всех в колхозы и совхозы. Погода была скверная, и многие выехавшие вернулись обратно. Непонятно, зачем отправляться на работы в выходные, если за них даётся отгул. Проще организоваться в понедельник или другие рабочие дни, и работать ответственно.

Завтра должен ехать в Верхний Уфалей и в Нязепетровск на выбор площадки под молокозавод. И я хочу поехать куда-нибудь, хочется проветриться, увидеть других людей, другие края. Сидя на одном месте, беднеешь, скудеешь и становишься сам себе неинтересен. Верхний Уфалей – город, Нязепетровск – городок. Когда въезжаешь в последний, пахнет сеном, навозом и ещё чем-то крестьянским. Центральная часть застраивается капитально, то есть старинные дома с башенками и затейливой деревянной архитектурой. Живут здесь, видимо, одни русаки, и Русью тут как-то пахнет. Здесь уже горы, правда, небольшие, но уклоны ощутимые. Молокозавод решено строить на склоне 8%, и менее крутой площадки под застройку не нашлось.

А я переживаю за Лину и, вероятно, от этих переживаний у меня ощущаются трепыхания в сердце, что, как сказал В. Ф. Альтергот, чревато инфарктом или стенокардией. И почему-то эти ощущения мои проявляются именно здесь, в командировке. А дома, весь погруженный в работу, в семейные дела, в думах о дочери – забываешься, словно в нервной сутолоке и неряшестве.

Опять пишем письмо в Новосибирск:
«Уважаемые товарищи! С 30.03 по 03.04.1973 г. в детском кардиологическом отделении института находилась девочка 4,5 лет Лина Д. По причине карантина по скарлатине она из клиники была выписана с рекомендацией на повторную госпитализацию на сентябрь-октябрь 1973 г. Но по семейным обстоятельствам (рождение сына) в указанное время мы приехать не смогли. Сейчас Лина лежит в городской Челябинской больнице по причине недостаточности кровообращения, увеличенной печени и появившейся отёчности по всему телу. По рекомендации врачей больницы обращаемся к вам с просьбой о приёме Лины Д. для госпитализации в январе месяце 1974 года, и т.д.»

Всполохи моего сердца пытаюсь лечить самостоятельно. Просто выхожу на лыжах в лес и гуляю часа полтора-два с большим удовольствием. Не выкладываюсь, но и не стою на месте. От похода на лыжах сердце начинает вести себя лучше, и общее самочувствие улучшается. Курить надо бросать.

Я совсем забыл о сыне. Он появился на свет 18 сентября, на два дня раньше Лины, но с разницей в пять лет. Жену я отправил в больницу на скорой помощи глухой ночью, днём сходил туда снова, но никаких новостей пока не было. А в 15.30 позвонил по телефону, и мне ответили, что родился мальчик весом 3600 грамм, здоровый. Дай ему Бог.

Но со временем он стал неспокоен, особенно по ночам. Откуда-то взялся диатез. Поэтому он во сне ёрзает, машет руками и издаёт всевозможные звуки. Наше внимание к его проблемам возрастает, а это замечает Лина и обижается: хочет, чтобы уделяли больше внимания ей. Брата своего на-зывает Кокой, и мы не смогли ничего придумать другого – стали так называть его сами и уже зарегистрировали в ЗАГСе.

После рождения сына жена изменилась, почти не было стычек между нами, спокойная атмосфера. Вероятно, поэтому спокоен сын. А Лина нервная.

Тут как-то на работе всех нас обследовала врачебная комиссия: терапевт, невропатолог, отоларинголог, эндокринолог. Смерили моё давление в сосудах и намеряли 100/70. Я твёрдо помню, что год назад мои показатели кровяного давления составляли 120/80. Решили сделать электрокардиограмму, но после довольно долгого совещания почему-то прекратили на полдороге. Говорят, на графике появился какой-то зубчик.

Конец ноября, и неожиданно для самого себя я отправился на лыжах, как раньше, бывало, в прошлые зимы. Снегу мало, двигаться трудно, «под ногами» камни, шишки, корки. По открытым местам снег лежит ровно и вполне пригоден для прогулки, и я, как обычно, хожу по путям детской железной дороги. Неожиданно почувствовал какое-то неудобство и покалывания в сердце, словно оно трепыхнулось как подстреленная птичка. Наверное, на этот «зубчик» наткнулись врачи, когда сделали мне электрокардиограмму. И пусть, я всё равно сам чувствую, насколько ущербно моё сердце и решу, смогу ли я идти дальше по своей лыжне. Надо просто аккуратно и ритмично работать руками и ногами, не дёргаться и не суетиться, и всё вернётся на круги своя. Так я прошёлся немного больше часа и вернулся домой, как ни в чём не бывало.

Дома ждёт меня письмо из Юрьевца. Мать пишет, что собирается ехать к Борису в Москву. Он только что возвратился из командировки в Среднюю Азию и пишет, что работать там очень опасно, басмачи там буквально бандитствуют. Его ограбили и чуть не убили в поезде на Ташкент – эти узбеки приняли его за богача, а у него было всего-то 10 рублей в кармане. Особенно опасно там русским. Нас, говорит он, там не любят и удивлён тому, что нашего народа в Узбекистане немало. Многие эвакуированные переселенцы-беженцы остались ещё со времён войны, и живут там, не имея возможности вернуться в Россию: многие уже потеряли свои корни, родственников. Наши власти даже не пытаются как-то разрешить эту проблему, целиком подчиняясь теоретическим постулатам о равноправии народов в стране Советов. Но это же предательство своего русского народа!

Это начало 1974 года. Солженицына подвергают поношению, осыпают такой бранью, что дальше некуда, остаётся только ругаться матом. И никто не скажет, о чём пишет писатель, в чём он так провинился, что эта компания обливания грязью совершенно не помнит о человеческом достоинстве и чести. В «Комсомолке» печатают письма каких-то личностей, которые ругают его как могут. Непонятно, какую надо иметь совесть, чтобы осуждать то, чего не знаешь. Солженицын выдворен из СССР, не думаю, чтоб это делало честь властям. А мне не редко приходится слушать от людей, которые не считают зазорным жаловаться мне на свою жизнь, на несправедливость властей. Самому мне лишь некому пожаловаться, как и Солженицыну.

По телевидению частично посмотрел представление: парад «Мосфильма» в связи с награждением его орденом Октябрьской революции. Чисто пропагандистский трюк, причём мосфильмовцы агитировали самих себя на своём прошлом. Конечно, любителей поглазеть на кучу артистов немало. И наверняка, режиссура представления делалась не за час. Все агитируют словами, потому что делом не получается.

А у нас в отделе уволили Солдатикова. Этот хамоватый мужик назвал одного сотрудника-немца фашистом, и это наверняка переполнило чашу терпения в институте. А нам, работникам отдела, конечно, это в убыток. Он хоть и грубиян, но дело знает не на шутку и при любом кризисе находит решение. Теперь в генплане я один из мужского пола остаюсь: неделю назад техник Серёжа тоже уволился.

Хороший сосед по подъезду Шипов запил капитально. Не просыхает ни дня, вечером берёт у нас десятку, днём на следующий день возвращает. А сегодня мы ему не дали, у самих нет, а он, наверное, не поверил. Этот сосед развёлся с женой и при разделе лишился большей части квартиры, которую бывшая жена продала. Теперь он, никому не нужный, должен жить в малой комнатке «малолитражной» квартиры в соседстве с чужой семьёй. Это для него и одиноко, и унизительно, и бесперспективно. Этот грамотный, культурный, по нынешним меркам, и обязательный человек деградирует напропалую, теряя работу, личность и здоровье.

Глава 12

Наша бабушка получила, наконец, пенсионную книжку. Это потребовало столько трудов, терпения и преодоления бюрократических проволочек, что пенсионная книжка её стала для нас большим событием. Без этой книжки мы не можем ехать в Новосибирск и оставить Костю целиком на попечение бабушки.

Теперь, кажется, все тормоза сняты, и Лину отправляем снова. Первого апреля Порина с ней сели в поезд «Адлер – Новосибирск» в хорошем настроении. Через стёкло вагона Лина корчила рожицы, прыгала на руках матери, словно ехала на курорт. А я, проводив их, прямо с вокзала поехал в воинскую часть – на «службу». Служить мне почти три недели после работы, что совсем не кстати. Нас собралось 14 человек, и в клубе части майор прочитал нам лекцию о вооружённых силах США. Потом мы разошлись по домам – и ни в КПП, ни на территории нами никто не заинтересовался, и документов не проверил.

Кока живёт у бабуси, ведёт себя совсем прилично. Ожидали, что он не будет давать спать никому, а получилось наоборот, спасть не давала двоюродная сестра Татьяна.

Дома я по телевидению смотрел фильм Тарковского «Андрей Рублёв». На мой взгляд, очень нужная, умная и впечатляющая картина. А мысли в ней могут быть буквально применены к сегодняшнему дню.

Из Новосибирска – ни звука, бабуся с внуком в Чебаркуле, и я вчера отвёз туда коляску. Мои занятия в воинской части проходят кое-как, что нам на руку, но всё же неприятно – халтурой пахнет. Совсем не читаю литературы, довольствуюсь только технической – для пользы дела и работы, а также журналом «Знание – сила». Причина того – нехватка времени, да и желания тоже. Когда редко читаешь, желание читать пропадает. Кажется, что в нынешней литературе много абстракции, разговор ведут не о том, о чём надо, не нужно всё это. Может быть, поэтому или вопреки, сегодня собрали во дворце ЧМЗ старших агитаторов и актив. С часовым докладом выступал человек от КГБ об идеологической борьбе и идеологических диверсиях. Оказывается, в Советском Союзе столько инцидентов на политическую тему, что невольно создаётся впечатление о шаткости существующего режима. Оказывается, даже у нас в Челябинске «был» маоист, а в Златоусте и Свердловске распространялся «самиздат», в Копейске стены здания горкома были исписаны антиправительственными надписями, в поезде из Свердловска в Челябинск был перехвачен кто-то с запрещённой литературой, а в городе Троицке был замысел бежать за границу на самолёте и т.д. Не случайно на съезде ВЛКСМ царит несусветный панегирик и сплошной спектакль. Всё так отрежиссированно и отлажено, что хочется перенести такой порядок в нашу экономику. Но, увы, у нас получаются только спектакли, но не экономика. Собственно, для того и устраиваются эти спектакли – это как вливание в головы молодёжи новых порций допинга. Этого допинга не мешало бы и мне, чтобы осилить новую левую работу, причём надо брать на себя ответственность за недоброкачественную съёмку и недостаток материалов. Но – нужны деньги, и левых работ никак не избежишь.

Первого мая позвонил в Новосибирск Пориной. Лину взяли в стационар, и даже опять на ту же кроватку, на которой она была раньше. Режим постельный, но Лина его нарушает. Ей уже дважды перелили плазму, причём об этом Лина рассказала сама. Ей делают уколы, к которым она уже привыкла и внутривенно, и внутримышечно. Врачи считают, что её надо готовить для зондирования.

Сам я чувствую себя подозрительно неважно. Уже недели две, как ко мне прицепился сухой кашель, сегодня проснулся утром сырой, вспотевший. В весе потерял около двух кило, не хватает мне ещё лёгочной болезни, не дай бог, туберкулёза.

В середине мая я съездил в Новосибирск на несколько дней. Туда летел самолётом, обратно – поездом. Лину видел раза три в окне второго этажа четвертой палаты хирургии. Первый раз, когда она увидела меня, плакала, качая головой, словно говорила «да», второй и третий раз не плакала, махала рукой. Больше увидеть её не удалось. Институт Мешалкина размещается в крыле трёхэтажного здания больницы Академгородка. Теснота и простота почти домашняя. В маленьком вестибюле человек 50 народу – родители и родственники больных. Каждый день они собираются в 10 часов утра, и некоторые остаются до 6-7 вечера. Ловят врачей, ловят момент взглянуть на своих детей, осаждают окошечки палат, передают передачи и получают возврат белья и посуды. Люди в белых халатах проталкиваются через эту массу, не заботясь о стерильности или даже просто чистоте своих халатов. Народ разный – из Челябинска, Перми, Братска, Краснодара, Кавказа и даже из Монголии.

Лине уже пять раз переливали плазму, она очень кричала, она плохо это переносит. У неё очень болела голова, тогда ей дали таблетку, и она уснула.

Академгородок производит неплохое впечатление. Плотность застройки невысокая, это удобно для людей и живописно по архитектуре. Деньги вложены немалые, но вот учреждение здравоохранения имеет жалкий вид. Стыд и срам, когда институт гидродинамики выглядит так помпезно, а институт катарального кровообращения – как забегаловка.

Перед отъездом в Челябинск я заходил к двоюродной сестре Татьяне. У них я второй раз в жизни встретил тётю Дору, сестру моей матери. Сухонькая старушка, похожая, пожалуй, больше всего на тётю Олю. Говорили о жизни, о  Юрьевце, ещё о чём-то. Разговор поверхностный, ознакомительный, встретились мы как-то тихо, без ахов и объятий, поднятия к небу рук – словно я выходил во двор на пару минут, а не спустя 35 лет.

Татьяна долго жарила картошку с мясом и, наконец, за 45 минут до отправления поезда подала на стол. Тут как раз пришёл её муж Михаил, за знакомство выпили бутылку шампанского, и за оставшиеся 25 минут мы добрались до вокзала и простились.

В Новосибирске зелень толком ещё не распустилась, а с 15 по 18 мая был такой холод, что подстать марту и выпало столько снегу, что земли не стало видно, а деревья нагрузились зимними шапками.

В Европе поветрие на смену президентов и премьер-министров. За короткое время сменились: президент Франции, премьер-министр в Великобритании, канцлер в ФРГ, президент и премьер-министр в Португалии, премьер в Исландии, премьер в Дании, неустойчиво положение президента Никсона в США. Пора и нам омолаживаться.

Первого июня 1974 года – День защиты детей, а четвёртого числа Лину будут оперировать. На работе я занял 150 рублей и выехал в Новосибирск, куда прибыл второго июня. Вечером третьего мы с женой пришли в больницу, и нам было позволено встретиться с Линусей. Она встретила нас запросто, корчила рожицы, обнималась с матерью и со мною. Меня она попросила прокатить её на плечах и подойти к окну, она хотела посмотреть на окружающий мир. Кругом был глухой хвойный лес, без просвета. Она была тиха и довольна тем, что мы пришли, но весёлость её не была яркой, а словно под сурдинку, с грустной подосновой. Мы не сказали ей об операции, хотя, возможно, она догадывалась об этом сама. Ведь в палате с нею было ещё пять или шесть детей и, кажется, все – послеоперационные.

Лина ни на что не жаловалась – видимо, свыклась с больничной обстановкой и настороженно ждала будущего. Когда мы уходили, она пыталась улыбаться, но улыбка получилась невесёлой. А я при уходе посмотрел на неё строгим взглядом. Я совершенно не допускал мысли о смерти, это казалось мне совершенно невероятным. Мы ушли.

Потом дежурный врач Мезенцева говорила нам – перед операцией ночью Лине пришли сделать укол. Она не капризничала и не плакала, а только тихо скулила: «хочу домой, хочу домой, хочу домой…»

Домой она вернулась, но в железном гробу, который мы выбросили на территории гаражного хозяйства Челябинского аэропорта и в деревянном гробике довезли её до дома.

Я вспоминаю, как утром следующего дня после операции мы позвонили в хирургию о положении нашей Лины и нам сказали, что врачи все на реанимации, а спустя часа два я позвонил ещё. Доктор Коновалов взял трубку, разговор у нас не клеился, и я напрямую спросил: «Реанимация не удалась?» «Да, не удалась», – ответил он. Всё ясно. Через полчаса мы с женой отправились в институт той тропой через лес, которой ходили всегда. Путь нам перебежали четыре белки – так свирепо, что мы не могли не заметить их, даже внутренне рыдая. Никогда раньше этого не бывало, обычно я видел белок вдалеке, они прятались и никогда не стремились пересечь нам путь. А тут скакали галопом нам наперерез в 4-5 метрах перед нами. Жена говорила, что Лина любила их и кормила печеньем. Сейчас белки знали, что Лина скончалась.

Седьмого июня вовсю валил тополиный пух, а мы хоронили Лину рядом с дедом, который говорил о ней когда-то: «Чудо-девчонка!». Теперь она к нему пришла. Дома нас опять стало трое, словно начали жизнь сначала. Лины нет, и вернуть её уже нельзя никогда. С бабусей съездили в Чебаркуль к бабушке, увезли кое-какие вещи для сына. У него температура 38 градусов, и он хочет, но не может есть. Причина совершенно непонятна, может быть, это отравление яблочным соком, купленным в Новосибирске. Гадать было бессмысленно, и мы вызвали врача. Приехал молодой парень, тот самый, который когда-то отправлял Лину в дизентерийное отделение на КБС. Он спросил: «А где старшая?» Мы говорим: «Схоронили на днях, умерла после операции в Новосибирской клинике». Он буквально вытаращил глаза. Потом послушал малыша, выслушал наши предположения и направил в инфекционное отделение на ЧМЗ. Часа через два жена с сыном уже устроились в отдельной палате тамошней больницы. Больница только что отремонтированная, чистая, опрятная, обслуживающий персонал хороший. Вероятно, врач, отправивший Коку с матерью в эту больницу, как-то повлиял на выбор места для лечения в боксе. Об этом говорят сами врачи. Они изолированы от всех, кроме нянь и сестёр, даже имеют свой свободный выход на улицу.

Через 12 дней после получения трёх отрицательных анализов сына выписали. Ему 9 месяцев, он выглядит вполне здоровым и уже пытается ходить. Держась за что-нибудь, он кое-как переступает и идёт. Его любимое занятие – стучать игрушкой по своему большому пальцу левой руки. Тряпки шурует, выбивает из них пыль, жмёт и давит, общителен с другими детьми и взрослыми.

Я потерял двух друзей – Лину и Николая Степановича, особенно жаль Лину. Ведь ей не было ещё и шести лет, а способности её были широки и была у неё душа. До сих пор не могу поверить, что её уже нет и не вернётся она никогда. А сколько осталось её вещей, книжек, игрушек, одежды, грампластинок…

Когда она лежала в гробу, я видел не её, а скорее, оболочку настоящей Лины, как бы Линину вещь, но не самого человека. Комок к горлу не подходил. Но вот теперь, когда проходит время, укладывается горячка тех дней: операционных, послеоперационных, дорога из Новосибирска, похороны – память спокойно восстанавливает эпизоды, моменты, целые картины жизни с ней, и гнетущее чувство утраты усиливается. Ведь и в самое последнее свидание с ней я совершенно не чувствовал, что вижу её в последний раз. Я был с ней прост и серьёзен, немного играл, но не слишком давал волю чувству. Говорил ей, чтоб она постаралась быть здоровой, чтоб старалась выздороветь, была молодцом.

Она всё понимала, но внутри её была тоска: она чувствовала конец, но не могла и не успела сказать об этом. Теперь я понимаю скользящий взгляд её напряжённых глаз, её старание быть беспечной перед лицом грядущей смерти, её игру в тон нашим бодряческим разговорам. Своей неумеренной верой в счастливый исход операции мы заставили Лину подавить свою тоску и разыгрывать роль, которую мы ей подсунули. А потом как ужасны были её страдания перед смертью, длившиеся целую ночь. «Хочу домой, хочу домой…»

По радио транслируются похороны маршала Жукова.

Жена моя – глухой человек, с ней редко когда удаётся решить что-нибудь дельное. Внутренняя грубость прёт из неё в каждом слове. Мы с ней как два полюса: она совершенно не понимает того, что для меня ясно как день. Похоже, что она вообще не способна к абстрактному мышлению, никогда не интересовалась стихами, не понимает поэзии в прозе.

Президент Никсон вместе с Брежневым перелетели из Крыма в Минск, потом в Москву. Похоже, они уже подружились, узнали друг друга, лишь социально-политические системы мешают им быть друзьями.

В месткоме меня просили решить, где я буду селиться в новую квартиру – на Северо-Западе или по улице Российской. «Для меня особого значения это не имеет, – сказал я, – где быстрей или раньше, туда и согласен». На старой квартире трудно жить уже от одного того, что там жила дочь, а сейчас её нет. Через несколько дней я поехал смотреть квартиру на Северо-Западе. Девятиэтажный дом в восьми минутах ходьбы до трамвайной остановки. Одна сторона дома смотрит во двор, другая – вдаль по головам дерев садовых.

В «Литературной газете» прочёл очерк о том, как два подростка убили третьего просто так, без серьёзной причины, почти на глазах людей. В «Комсомолке» – о том же, пишут о гибели десятиклассницы при попустительстве её однокашников. В Сочи происходят убийства, когда девушка бежит от армянина и кричит: «Помогите хоть кто-нибудь!». И ни один даже не поворачивает головы.
Это что, моральное уродство или социальный кретинизм?

Скорей всего, и то и другое. Причём, закваска российского кретинизма – старая, а моральное уродство – новое, в соответствии с фальшивой идеологией и лживостью пропаганды, от которой буквально коробит. Деятели в Кремле гнут свою теоретическую линию, а о реальной нормальной жизни и понятия не имеют, да и не хотят о ней знать. Придёт ли время суда над ними?

Глава 13

В пятницу, 23 августа 1974 года,мы, наконец, въехали в новую долгожданную квартиру на Северо-Западе. Это несравненно большее помещение с двумя комнатами, нормальной кухней и раздельным санузлом. На седьмом этаже. Переезжать нам помогали друзья с работы и, как положено, в конце переноса мебели и всяческого имущества на неоформленном по стандартам полу было устроено обмывание переезда. Всё хорошо, и жизнь была бы теперь полна и радостна, если бы с нами была Лина, а её нет. Из наших окон в западном крыле видны сады и далёкие леса, с обратной стороны – квартальный двор и плоская крыша пятиэтажного дома, словно площадка для отдыха и загара. Необъятные просторы открывались с наших окон и балкона, и воздух совсем не такой, какой был на старой квартире.

Уже давно я прочёл у Ленина важные и основополагающие принципы нормальной демократии вообще:
1. Равенство всех граждан перед законом;
2. Политическая свобода для всех граждан;
3. Решение по большинству всех граждан (т.39, стр.456).
И что мы имеем спустя столько лет?

После переезда на новую квартиру я буквально лежу, не отрываясь от постели. Температура 38,8; боли в горле при глотании, в пояснице, в ногах, потом начала болеть голова. Вот и лежу всё время с думами о Лине и о жизни нашей.

Ничто не приносит отрады – и медицина наша построена на принципе «абы как», и вражда с великой державой въелась в плоть и кровь нашего общества. А ведь чего ради? Разве у них есть к нам территориальные претензии, которых нам до жути жаль? Идёт война, только без штыкового боя, и всё это происходит за счёт людей наших. И потери-то мы несём больше, чем богатая Америка.

Мы словно не знаем, что людских потерь понесли и раньше – миллионы жизней. Сколько можно, и во имя чего? Во имя социализма, от которого мы теряем нацию, уважение цивилизованных стран, и оправдываем свою нищету перед всем миром как святые завоевания? А на самом деле нас, проектировщиков, постоянно посылают на уборку урожаев – то картошки, то капусты, то ещё чего. По-видимому, преследуется цель убить двух зайцев: сделать несделанное дело и, как в Китае, дать всем школу трудового воспитания. А то, что рентабельностью или просто экономикой тут не пахнет, считается не важным.

В конце 1974 года и в старинном Юрьевце проснулись от примитивной умственной дремоты – на главной городской колокольне, построенной в 1703 году, вдруг появились строительные леса. Но ума властям хватило только на то, чтобы спилить и убрать сорные деревца и бурьян на наклонных площадках церкви и кое-что побелить или подкрасить. А восстановить крест или хотя бы шпиль соорудить на вершине – ни понимания, ни денег не нашлось.

Характерно и то, как я возвращался из Юрьевца в Челябинск. Пришлось позвонить на работу, так как самолёт в Горьком задерживался, и я не успевал приехать в институт вовремя, что было очень некстати. В этот день ЧПСП расставались с Б. П. Зинцовым, он переходил на директорскую должность в другую организацию. А я застрял в Горьком по причине опоздания самолёта, причём людей вывели на посадку, а салон оказался не прибран. Привели двух женщин в рабочих халатах, и те начали мести в салоне, а народ стоял у трапа ещё полчаса. Потом прилетели в Набережные Челны в аэропорт Бегишево. Такого беспорядка, как там, я не видывал. Давка при регистрации билетов, давка на выходе на посадку. Из-за этой неразберихи и толкотни я едва сумел пробраться в самолёт, и то только благодаря бортпроводнице, которая помогла мне обойти эту суматошную толпу. Никак не могу понять, почему в нашей стране у каждого окошечка, где кто-то что-то продаёт, подписывает или принимает платежи, обязательно большая очередь, толкотня и нервозность. И очень часто перед таким окном возникает ругань, качание прав и угрозы с обеих сторон. Мне кажется, причина – в совершенном неуважении личности, вообще человека, потому что со времён революции никто из кремлёвских бонз не позволил себе сказать о личностной ценности человека.

Российских людей уничтожали со времён революции буквально по принципу геноцида – как неугодное, то или иное сословие. Потом на войну посылали, как баранов на убой. Так и вошло это в кровь России – и наши правители обязательно ввяжутся в какую-нибудь драчку, а о потерях – молчок, словно теряем мы не человеческие жизни, а так – устарелую ветошь. И если вдруг наше государство соскочит с очередных граблей, выиграв непонятно что, то ни словом не обмолвится о том, какой ценой это обошлось. Главное – победа. Но ведь сами кремлёвские бонзы сидят за могучей стеной, живут себе припеваючи, любовниц арендуют из артистической элиты, детей своих содержат на уровне Г. Брежневой, и во всём им уклад.

А я продолжаю болеть. Врач Зырянова лечит меня старательно, но сама же говорит, что и мучают больного тоже изрядно. Такова уж наша система здравоохранения. В поликлинике нет даже бланков больничных листов, пишут на простой бумажке, чтобы потом заменить. Для того, чтобы мне не ездить каждый раз на приём в район ЧМЗ, сказала, чтоб я вызывал врача по своему району, Калининскому. Но когда я сделал такой вызов, пришла молодая врач и категорически отказалась продлить мой больничный лист, посоветовав отправиться в поликлинику на ЧМЗ, несмотря на то, что у меня температура 38 градусов. Пришлось подчиниться.

А Лины нашей нет уже 3 месяца. За это время она приснилась раз или два, и сны эти не с ней, а о ней. Во сне я уже знаю, что она умерла. Я читал в «Литературке» о том, как погиб подросток, и уже за несколько дней до гибели, беспомощный, он просился домой. Говорят, и собака перед смертью спешит туда, где родилась или откуда родом. Видимо, задолго до смерти душу овладевает смертная тоска по дому, по родительскому крову.

Что-то меня тянет съездить домой в Юрьевец, и я могу получить отпуск на работе, но поехать не могу из-за болезни. На дворе тепло, но ветрено, на Северо-Западе сейчас вообще ветру просторно. Дома, хоть и высокие, почти все девятиэтажки, но их немного – район новый, не застроенный.

Сын начинает ходить самостоятельно, сегодня стащил с подоконника Линин цветочный горшок на себя и сделал на лбу шишку. Плакал минут пять.

Болею, и мысли мои не блещут здоровьем, мне никак не верится, что Лина не вернётся, её не будет, не будет никогда. Не верится, ведь в людях есть известная вера в загробную жизнь, вера во встречу с дорогими душами потом, когда все там будем. Вера эта поддерживается церковью и, наверное, это гуманно по отношению к живым. Наши теоретики грубы и примитивны, свой материализм они превратили в самоцель и не понимают, что человек духовен. Человеку наплевать на то, что смерть есть просто физический распад, он ищет душу умершего, а уж потом тело.

Наконец, я получил укол бициллина и вышел на работу – наивен, добр и чист. А на работе – компания по сельхозработам. От нашего отдела молодые девицы, сменяя друг друга, отбыли в совхозах больше месяца. Кроме того, каждый отдел, чередуясь днями, всем составом выезжает на уборку картофеля. Такова наша система интенсификации сельскохозяйственного производства.

Пошла вторая половина сентября, я пошёл в отпуск и тружусь уже дома, в Юрьевце. Мы с матерью содрали дранку с крыши бани и покрыли её заново рубероидом, подремонтировав обрешётку.

Брат Лев был в Юрьевце в конце августа, сестра Нина была здесь ещё раньше, мы с матерью одни. Я езжу по городу на велосипеде и даже по дорогам в сторону Кинешмы и Горького. Дороги нехороши. А к вечеру захожу к Саше Кулагину – посидеть, поговорить. Примыкает к нам иногда Валюн, возвращаясь с работы, но выпивает он неумеренно, слаб морально и физически. Почему-то здесь ходят слухи о том, что в Москве осквернена могила Хрущёва. Причём осквернили могилу грузины. Непонятно.

Брежнев отважился на загранпоездки и с президентом Фордом, похоже, договорились насчёт ограничения стратегических наступательных вооружений. Компромисс решает дело, без компромисса нет политики. Если нам не договариваться с Америкой и не сокращать расходы на вооружения, то остаётся лишь сложить полномочия.

Пришёл 1975 год, на дворе потеплело, видимо, не будет нынче рождественских морозов. А я совершенно некстати сломал лыжи, и их пришлось выбросить. Работаю по-прежнему, хотя объём работы набирается лишь всего на половину личного состава отдела. А мне Добош предложил ещё и подработать – участвую в генплане базы УПТК треста ЧМС. Купил новые лыжи и по выходным выхожу в парковую зону и дальше в лес – вдоль трассы детской железной дороги до холма «Монахи», где молодёжь катается и на лыжах, и – некоторые – на сноубордах, если не ошибаюсь.>

Вечером с интересом смотрю по телевизору передачи «Очевидное – невероятное», которые ведёт профессор Капица. Мне показалось важной учёная концепция о существовании в живой и неживой природе живых ритмов и импульсов. Если здоровье нарушается, возникает «фибрилляция», например, сердца, то есть нарушение главного ритма и образование вихрей. Это верно.

Седина моя прибавляется, скоро совсем стану седой. Недавно встретил знакомого, с которым не встречались года три. Он меня сначала не узнал и сильно удивился, когда понял, что это я. Ясно, что эти годы особенные, они не обошли меня стороной, а были наверняка самые тяжёлые и нещадно травмирующие душу.

А на лыжах я прошёл свою обычную трассу вдоль железной дороги от станции «Водная» до упорного пикета за 8 минут, чтобы создать ритмику и сердце не давало вихрей. Но курить надо бросать, я это так явно чувствую, но никак не брошу окончательно, а всё частично.

Сын отвечает на вопрос, как его зовут – «Кока». Не болеет, растёт, это заметно по тому, как становятся малы ему старые рубашки и кофты. Почти всё понимает, когда ему говорят; не лезет на рожон, когда ему говорят «нельзя», а если лезет куда, то оглядывается и смотрит, какова реакция взрослых.

Вечером с восточной стороны с балкона смотрю, как выплывает чудное созвездие Орион с Сириусом сбоку слева. Эту звезду я приметил, ещё когда учился в школе в Юрьевце. Она сияла по вечерам, когда зимой мы шли из школы в вечернюю смену по улице Советской. Она выплывала нам навстречу, очень красиво стремясь влиться в большое и величественное созвездие.

Сегодня 8-ое Марта, женский день. Праздник отмечаем по-родственному, у нас. К нам пришли Валерий – брат Рениты с женой Людмилой и дочерью Танюшкой. Бабуся приготовила нам овощной салат, что-то похожее на гуляш из риса и курицы, и пирог с рыбой. Запивали мы эти вкусности обыкновенным пивом. Валерий уже месяц как влился в самодеятельную музыкальную группу в качестве гитариста. Несколько дней назад возвратился из гастролей в Красноярск и, говорит, сильно упал духом. Поездка в Красноярск ближе познакомила его с делами в музыкальном мире и филармониях. Рутина, канцелярщина и никакой свободы, бюрократическая система душит живое дело, и он не видит света впереди для своей группы. Оказывается, «Ариэль» в филармонии признан лишь восемь месяцев назад, а до того подпольно занимался в училище. А после того, как в Таллинне ансамбль завоевал «Гран При» и серьёзно поднял свой престиж в музыкальном мире, его вдруг вообще лишили залов и выступлений на целых два года. Говорят, за какие-то слова, сказанные журналистам, и из бюрократического принципа.

Недавно слушал лекцию о патентном деле. Оказывается, из-за своего изоляционизма и медвежьей безграмотности на международной экономической арене мы теряем, теряли, и будем терять миллиарды. И непонятно опять во имя чего это всё, зачем?

Опять приходила Л. Вотина, подруга жены. Всё те же невзгоды, та же неустроенность, сейчас она, кажется, одна с ребёнком, и никаких шансов на получение квартиры.

Мне захотелось выпить вина. Не водки, не пива, а вина. Но вина в магазине я не нашёл, в государстве оно такой же дефицит, как дороги, жильё, общественный транспорт, колбаса, шнурки для ботинок, ножницы, зимние женские сапоги, книга Б. Спока «Ребёнок и уход за ним» и миллионы других вещей, которые необходимы человеку нашего времени каждый день.

Вчера пустили в доме лифт, но он уже опять не работает, вернее, работает иногда.

В мае месяце я в командировке в Магнитогорске.  Нас несколько человек,  и вдвоём с И. Г. Козловым  мы устроены в гостинице  на левом берегу.   Задымлённость здесь такая,  что  в 150 метрах  не видно ничего,  а в 200-300 метрах не меньше десятка труб дымят красными железными дымами. На асфальте сплошь блёстки от металла, который тоже выбрасывается из труб и летит по ветру. Правый берег чище, застраивается по плану и неплохо. Чувствуется, что в планировке и застройке есть замысел.

В гостинице вместе с нами жил мужчина, командированный из Львовской области. Он приехал выколачивать железо для консервных банок. Приехал с полным чемоданом мясной тушёнки и спиртом. Втроём мы попробовали банку спирта и две банки тушёнки – без происшествий. Вечером я читал В. Брумеля «Высота», он доказывает, что без головы высоко не прыгнешь. Хорошо пишет, без демагогии и многое критикует в постановке спорта, и не только спорта.

Глава 14

В Магнитогорске обследую левобережный район, точнее, предприятия этого района, и обошёл уже не меньше 50. Самое ужасное впечатление оставляет база треста ресторанов и кафе и база треста столовых. То, что касается непосредственно людей, находится в самом плачевном состоянии. Немного лучше выглядит пивоваренный завод, завод безалкогольных напитков, водочный завод. На водочном заводе нам сказали, что литр водки обходится заводу в 36 копеек, а спирт, получаемый ими с других поставщиков, оплачивается по 7 копеек за литр. Продажная же цена водки намного превышает себестоимость: от 19,5 раза до 22 раз. Есть на чём держаться экономике, финансам страны.

Я вернулся из командировки, на работе читаю приказы: весь народ в институте рассылается на уборку огурцов, сбор камыша, для работы в совхозах Брединского района аж на два месяца. А в магазинах пропала крупа и макароны, в столовых макаронов вообще нет, народ начинает скупать всё мучное и крупяное. А космонавты летают по два корабля сразу.

Дошёл черед до меня, и я в числе сорока человек отправился на уборку и стогование камыша не далеко от города Копейска. Болото, используемое копейским ЖКХ в качестве отстойника бытовой канализации, заросшее камышом, ароматное, стало для нас своеобразным палаточным отпуском. Косить камыш, двигаясь на плотах, очень тяжёлый труд. Вода в бывшем мелком озере совершенно непрозрачная, пользоваться ею нельзя ни под каким видом и ни с какой целью. Погода жаркая, мы там больше пили привозную воду, чем что-либо ели все 18 палаточных суток. После этой экспедиции на живую природу я заболел на целый месяц с неуверенным диагнозом «гепатохолецистит», и даже неделю лежал в больнице металлургического района. Потом лечился амбулаторно ещё недели две.

В феврале месяце XXV съезд КПСС; говорят, выступают деятели, а похвалиться нечем. Хельсинкскую декларацию подписали, а выполнять гуманитарные пункты документа не собираются. Отъезд или поездка за границу, как красная тряпка, пугает кремлёвских (да и местных тоже) деятелей, как и раньше. Борису Спасскому не дают жениться на француженке, потому что боятся открыть границы. Это слишком рискованно: вдруг в раскрывшуюся дыру хлынет народ, как крысы с тонущего корабля.

Осень нынче хорошая, дожди были по ночам, а днём ясно и тепло, я с удовольствием катаюсь на велосипеде по всяким долам и весям. Несколько дней назад выкопал из полотна железной дороги хороший росток, кажется, клёна, и перенёс его к могиле Лины. Пусть приживётся и вырастет.

Болезнь моя кончилась, анализы крови оказались в норме, теперь я должен лишь соблюдать диету. И я поехал в Юрьевец, пока погода хорошая, солнце весь день. Пролетел год, а я снова вернулся, словно прошла неделя. Мама – старушка, маленькая, но полная, с дряблым лицом. Узнаю, что дядя Борис уже месяца три как бросил пить, он сломал себе руку и не может ездить на инвалидной машине. Ему платят пенсию в 100 рублей, и даже обещают отдельную квартиру.

А Юрьевецкую колокольню восстановили, хоть и без венчающего креста. Говорят, что добились этого юрьевецкие старики.

Я сходил в городскую архитектуру и узнал, что генплан города выполнил Ленгипрогор в 1965 году, ГИП Азбукин. На горе поэтов запроектирован микрорайон многоэтажной застройки с общественным центром. Идея, которая положена в основу генплана, звучит ошеломляюще. Лет через 50 дамба по берегу Волги не выдержит, и вся нижняя часть города затонет. Уже сейчас её подмывает, и дренажная система пришла в упадок и засорилась. О восстановлении и ремонте нет и речи, поскольку это очень дорого. Ничего себе – древний город, основанный Юрием Долгоруким, простоявший больше 750 лет, а мы, в наше время, ничего не можем сделать, кроме как взять и затопить его. Воистину, без царя в голове и без внимания к тому, кто мы и зачем живём в этой стране.

10 октября хоронили дядю Васю Кляузова. Его сын Валерий, мой одноклассник, приехал из Орехово-Зуева, пополнел, округлился. Он говорит: род Кляузовых в Юрьевце пропал.

На днях часов в 10 утра я зашёл к Саше Кулагину. У него два приятеля с работы сидят, играют в шахматы, между делом выпивают. Потом, сходив в больницу к Елене Константиновне, матери Саши, лежащей там, и, передав ей передачу, пошли в гараж одного из приятелей, прихватив с собой две бутылки водки. Потом перешли ещё куда-то и купили ещё две бутылки водки на четверых, и допивали ещё бутылку опять уже у Саши. Полный цикл. Я ушёл от них ещё до того и пошёл к тёте Оле, но и там меня ждала четвертинка. Я не смог отказаться, это очень трудно, когда люди искренне хотят вас угостить. Никакие болезни не удержат.

Читаю журнал «Знание – сила», особенно привлекла статья в №2 за 1968 год «Геометрия Вселенной». Пишет Комаров коротко, ясно, без лишней болтовни и экивоков; в принципе, всё понятно, за исключением того, что вообще не укладывается в голове. Вакуум как основа всего во Вселенной, это среда единства противоположностей и материальных начал. Каково?

Мать говорит, что когда в прошедшую зиму она была у Бориса в Москве, там ходили слухи, что демонстрация на октябрьские праздники была отменена из-за вспышки терроризма. Убивали женщин ножами просто так без причин, но организованно. Это варварство, но у него есть какие-то причины. И никакой информации, всё глухо как в могиле, а ведь люди не дрова, они должны быть предупреждены и, если не самим искать выход из положения, то хотя бы страховаться.

Домой в Челябинск я вернулся с большим рюкзаком продуктов: около 15 кг яблок, 1 кг сухого молока, 1 кг творожных сырков. Здесь творога и сырков нет уже года два, плохо с маслом, с молочными продуктами.

Сахарову не разрешают поехать в Стокгольм для получения Нобелевской премии мира. Сахаров расценивает это как оскорбление себе и комитету по Нобелевским премиям. Но получать премию всё же была отпущена его жена.

Зато мы, четверо инженеров, отправились в командировку по обмену опытом в аналогичные проектные институты – в Харьков и Ростов-на-Дону. В Челябинске температура была минус 14, а в Харькове в это время была плюс 6 – плюс 8. Но жили мы там в гостинице спортобщества «Динамо» без минимума удобств, и мёрзли нещадно. В комнатах темно, нет радио, одежду повесить некуда, поесть поблизости негде, но все говорят по-русски. В Ростове – почти то же самое, только там заметно больше армян, цыган и представителей ещё каких-то народов. В универмаге не дают пройти, все что-то предлагают купить, товар называют большим дефицитом с отменным качеством. Главные улицы Ростова – это улицы Энгельса, Ворошилова, Буденного, но улицы Ленина мы не встречали. Ростовский обком размещается в старинном опереточном здании, а Дом Союзов, горком и Госбанк сидят солидно – в зданиях архитектуры сталинских времён. Культуры в Ростове немного – вряд ли больше, чем в Челябинске.

Здесь я отыскал дядю Сашу, который живёт в многоэтажном доме на окраине города, на четвёртом этаже в трёхкомнатной квартире. В большой комнате обитают родители, в отдельных комнатах – сын Олег и дочь Людмила, и, насколько я понял, контактируют они между собой почти как чужие. Саша постарел, он худ, у него впалые морщинистые щёки, он работает на вертолётном заводе за 150 рублей, квартира не обустроена и словно чужая. Он угощал меня каким-то местным вином, но я не мог пить и просил лишь дать мне чаю. По-видимому, организм не принимал воду здешних земель, по крайней мере, к ней ещё не привык. Встретив Олега, я не узнал его, впрочем, как и он меня.

Новый 1976 год встречали без застолий и радости; не было ни желания, ни возможностей, с женой мы – разные люди и нам совсем не о чем говорить.

В день получки после работы я зашёл в «Берёзку», что на улице Сталеваров, заказал 250 грамм водки, закуску. Захотелось встряхнуться, отвлечься от нескончаемой обыденности и жизненного негативизма. За соседним столом сидел парень, пил потихоньку шампанское и был невесел – окурок от сигареты он демонстративно, щелчком пальцев выстрелил в зал, куда попало. Народу в зале было немного, и окурок куда-то упал, наверное, никем не замеченный. А я, выпив пару рюмок, вдруг почувствовал себя очень коммуникабельным, спокойным и ничего не боящимся. Я подсел за стол к этому парню, представился социологом и сказал, что меня интересуют мотивы некоторых действий молодёжи, например, разбрасывания окурков. Он не пытался скрываться и отрицать свои действия, а спокойно вступил в разговор, и мы говорили с ним не меньше получаса. Он оказался хоккеистом, пояснил, что кинул окурок от одиночества и безнадёги. Оказалось, от него ушла жена и оставила ему двоих детей, и это длится уже три года. Он одинок, до сих пор переживает драму и никак не поймёт причины поступка жены. Я же предложил ему мысль о том, что во всех своих действиях человек обязан находить смысл и именно этим человек отличается от животных. Он слегка осклабился, но оказался соображающим парнем и понимающим, что такое хорошо и что такое плохо. «Так вот, – сказал он в конце концов, – если б я не выбросил окурок в зал, мы бы не поговорили. С моим отцом вот так не поговоришь, не пожалуешься…» В конце мы вполне дружески расстались, и он пожал мою руку.

А я не бросаю ходить на лыжах и, несмотря на довольно прохладную погоду, пошёл по лесу и обычную свою трассу прошёл за 10 минут. В прошлом году я проходил её за 8, но причина этого, по-моему, в том, что весенний снег совсем не такой, как в морозную зиму. Там и скольжение другое, и мышцы свободны, раскрепощены и не сжались в комок, как при морозе.

Мне надо готовиться к поездке в Ленинград, на семинар по эстетике промышленной застройки при Союзе архитекторов Ленинграда. Готовлюсь.

А в это время в Инсбруке идут Олимпийские игры, и наши набрали корзину медалей, и наберут ещё. Я был бы этому очень рад, если бы вся эта баталия не отдавала откровенно пропагандистским духом, сражением на Олимпиаде как на войне. Бедные спортсмены не принадлежат себе, а зомбированы государством и его идеологической пропагандой советского спорта и советского образа жизни. Во имя престижа страны их настраивают на бескомпромиссную борьбу, на борьбу буквально насмерть, и делает это сам зам. председателя Совета министров СССР Новиков. О свободе личности, об уважении человеческого достоинства власти даже не думают, и этого не допускают, подчинив спортсмена идеологии солдата, бросающегося на амбразуру. Люди Кремля и окружающие их обуреваемы примитивной дремучестью и считают, что это никак не связано с фанатизмом.

Часть 5. Командировки-разъезды

Ленинград

Глава 15

1976 год. Я прилетел в Ленинград, и встретил он нас своей хмуростью, слякотью на путях, толкотнёй почище Москвы. Кое-как устроились в гостинице «Выборгская», и не без помощи организации научно-технической пропаганды. В номере определились четыре человека – из Киева, из Москвы и из Минска, и ещё я из Челябинска. Поесть здесь можно только в кафе и ресторане, и это недёшево стоит, денег надо иметь большой портфель. В гостинице полно туристов – поляков, арабов, ещё каких-то приезжих. Доклады в Союзе архитекторов не очень высокой ценности прослушал до обеда, обещанный фильм «По Франции» не состоялся по техническим причинам. Делегаты разбрелись не очень весело. В последующие дни всё шло буднично, не очень активно и интересно, некоторые выступления были совсем слабые. На организации семинара чувствуется отпечаток домашней бедности и оторванности от реальных полномочий что-либо решать. Жалоб со стороны приезжих не счесть, в основном – неудовлетворённость качеством строительства, организацией строительного дела и недостаточного внимания к архитектуре. Невысокая культура заказчика и недостаток средств сводят на-нет усилия архитекторов Ленинграда. Провинциальные делегаты думают, что здесь привилегии столичности дорого стоят, а на самом деле бедность она везде бедность.

В Ленинграде тепло, около нуля, улицы чистятся мало, кучи снега как кучи песка, грязно, атмосфера серая, неяркая, пасмурная. Видимо, от этого и застройка города, несмотря на её классичность и единообразие стиля, не слишком оживляет пространство. В Челябинске эта архитектура сверкала бы как алмаз, а здесь всё буднично.

Зимний хорош, хорош Исакий, вообще вид со стрелки Васильевского острова доставляет удовольствие. Здешнее здание Союза архитекторов на улице Герцена, 52 – бывший особняк генерала Половцева, построенного им для своей дочери. Богато, в отделке сплошь дерево с позолотой, отличные паркеты. Особняк удобный и в то же время просторный, резьба по тёмному дереву и позолота придают интерьеру лёгкий необычный вид, настроение музейно-будуарное.

В один из дней семинара в комнате было много разговоров о нравах современной молодёжи, о городе Норильске, который целиком стоит на костях людей русских, положенных там и разбросанных по тундре с 1935-го по 1957-ой. Несчётное количество этих костей и тел вошло в состав бетонных подушек и фундаментов зданий. Обо всём этом много рассказывал Л. Хомутов, делегат из Москвы, который недавно был там и многое посмотрел и послушал.

Галопом пронеслись с молодым парнем из Киева по Эрмитажу, Военно-морскому музею и Петропавловской крепости. Через Неву шли по мосту, у которого немало мест, в которые можно провалиться. Но народ ходит – прошли и мы, сэкономив на этом минут 15 времени, которого у нас было совсем в обрез. При походе в Петропавловскую крепость встретили здорового мужчину лет 35-ти, шедшего от Невы босиком, в одних плавках и шапочке на голове. На реке специально оборудована прорубь для моржевания. В Петропавловской крепости примкнули к группе польских туристов и прошлись с экскурсоводом по собору и казематам. Но экскурсия прошла быстро, экскурсовод вёл дело по принципу «чик-в-чик» и на всё потратил не больше 20 минут, хотя в казематах интересно было бы заглянуть по закоулкам.

Расстались мы с товарищем по семинару вполне сухо. Вечером выпили немного хорошего грузинского вина, говорили о том о сём, о нашей жизни и коснулись политики. И тут я не мог понять собеседника: с одной стороны, он говорит, что ради избавления от одного мерзавца не жалко убить десятерых, с другой стороны, сам-то он где – сбоку, что ли, наблюдает? В этом, как он считает, преуспел Сталин, но я никак не мог с ним согласиться, и мы разошлись,  оставшись каждый при своём мнении.

Гостиничная система в городе оказалась страшно бюрократической, и мы не сразу поняли, что устроились сюда при поддержке местных околовластных структур. Те люди, что сидят в коридорах с вещами, скучают и молчат, оказались обыкновенными приезжими из разных мест, не имеющими никаких сопроводиловок. Хотя номера пусты, ими помыкают, ничего не обещают, не посоветуют, а скажут – мест нет. Доведут просителя до кондиции, и когда проситель готов на всё, измучившись ожиданием и неизвестностью, где-то близко к полуночи, может быть, сунут его на окольный диван или раскладушку. И не вздумайте им в чём-то перечить или возмущаться – это верх неразумности. Ходите на полусогнутых, обращайтесь к ним почти шёпотом, смотрите на них благосклонно. Не исключено, что хозяева проворачивают комбинации с местами и умудряются как-то получить за них дважды. Не исключено, что это их стимул.

Строение Ленсовета, что на Московском проспекте – это символ тяжеловесной власти. Никто и ничто не минует стадии детства, зрелости и увядания – а Ленсовет, кажется, сразу стал созревшим, стабильным и устойчивым на века.

Семинар прошёл и, пожалуй, интересность его была только в том, что происходил он в Ленинграде. Какой-либо новой или интересной разработки по проектированию промзастройки не обнаружено, всё должно быть согласно СНиП и санитарным нормам, и в принципе, это правильно.

В Москве XXV съезд КПСС (это февраль-март 1976 года), и снова дифирамбы в адрес Брежнева. Тяжельников откопал даже газету за февраль 1935 года, где опубликована похвальная статья о молодом Брежневе. Во Дворце съездов даже людей рассадили так, что из них получается римское число XXV, и ещё какая-то перегруппировка в другую символическую цифру. Просто как в цирке.

Речь Брежнева показалась мне более откровенной, чем речи на предыдущих съездах, и упор сделан на то, что КПСС не преследует никаких тёмных целей, а всё на благо народа, его счастья. А насчёт методов и приёмов добычи этих благ не сказал почти ничего, почему?

Недавно я был в райкоме КПСС по поводу избирательной компании. Выступал заведующий отделом агитации и пропаганды и говорил чёрт-те что. Например, то, что агитационные работы не завершаются с окончанием выборов, что работа с людьми должна продолжаться и вестись ежедневно, беспрерывно. Потом выступал судья и говорил о росте преступности в районе: за 1975 год было осуждено 743 человека, из которых 160 – подросткового возраста. А когда я спросил о причинах этого, райкомовский работник ответил, что преступность растёт повсеместно и подобные вопросы нечего задавать. «Мы сами могли задавать эти вопросы вам», – сказал он. Кому это «вам»? По-моему, не по адресу.

Пришло время задуматься о здоровье – на верхней губе я уже месяца два ощущаю какое-то затвердение. Сходил к хирургу, а тот отправил меня к онкологу в областную больницу. Врач, молодой человек лет до 30, с чёрной бородкой и здоровым цветом лица, слушал меня несколько минут и сразу же заявил, что у меня лейкоплакия, белое пятно. Она может перейти в рак, а может не перейти, хотите – удалите его, хотите – нет, но если оно будет расти, удалять надо в больнице по месту жительства. Но посоветовал бросить курить. Ещё дней через десять я пришёл в местную поликлинику для удаления лейкоплакии. Принял меня хирург – чёрный как араб, большой и неуклюжий, видимо, армянин. Он спросил, чем я занимаюсь на работе, и когда узнал, что я инженер-проектировщик, спросил: у вас чёрные чернила «Радуга» есть? Я ответил, что надо посмотреть, кажется, есть. «Вот принесите сюда флакон этих чернил, и пойдёте первым,» – сказал хирург. Я ещё не сразу понял, куда это я пойду первым, но на следующий день принёс чернила и сел в коридоре в ожидании очереди, но именно тут я оказался первым. Операция длилась с полчаса. Помогали хирургу две сестры, которые по любому поводу с ним торговались, то из-за иглы, то из-за стерильных полотенец, то из-за какой-то смеси спирта с йодом и т.д. Во всём нехватка, лимиты, сестры постоянно говорили врачу о том, что не хватит на всех того-то и того-то. После операции по удалению лейкоплакии мне была наложена повязка, которая не давала мне ни поесть, ни попить – стерильность ранки надо было соблюдать.

А в моей голове клубятся всяческие мысли, и я вдруг придумал: тяга масс к гуманитарному образованию и образованию техническому чередуются как приливы и отливы. Утилитарное техническое образование и знание требуется при отливе для решения новых задач, но эти новые задачи рождаются при приливе, то есть при расцвете гуманитарных наук в массах. Получается, приливы есть рубежи нового витка спирали по пути развития человечества.

А я не курю, но очень хочется. Сейчас фактически не курю больше двух недель, но до сих пор ожидание чего-то хорошего и приятного обрывается, когда осознаёшь, что это – ожидание закурить – свободно, вольготно, с удовольствием.

Первое мая. День неплохой, не очень пасмурный, но и не холодно. На демонстрацию я не ходил, но в пятницу мы собрали на работе мальчишник из шести человек и отметили Первомай как надо. Все мы понимали, что праздник этот есть балаган и показуха во славу КПСС.

Косте надо покупать велосипед, он бредит велосипедом даже ночью во сне. С бабусей плохо контактирует и не хочет с ней идти гулять, а с чебаркульской бабушкой контактирует легко. У него всё наоборот, по сравнению с Линой.

Из Юрьевца мама пишет, что здоровье у неё неважное. И ещё у них, непонятно почему, в магазинах продают мясо зебры, очень жирное.

Заходила к нам приятельница Л. Вотина. Живёт она сейчас в Еманжелинске у родителей и говорит, что пьют там все беспробудно. Суббота и воскресенье, а также в праздники – считай, все в угаре, никому ничего не надо. Она работает кладовщицей на заводе, и там полная неразбериха и никакого понятия о порядке. Народ тащит всё, что плохо лежит, даже не нужные ему вещи. Потом либо пропивают, либо пристраивают куда-то, кто как сумеет.

К вечеру я съездил к Лине на кладбище. Кладбище пустое, безлюдное, слышно лишь, как вздрагивают от ветра венки и оградки, каркает вороньё. У могилы скучно и не думается о Лине, там я ощущаю тщетность и пустоту. А вдали я постоянно чувствую в себе радость от того, что, как только выдаётся удобный момент, я схожу к Лине, как бы увижусь с нею. Это похоже на запасную радость, а на могилу пришёл – и радости нет. Тщета одна. Но клён мой прижился.

В Москве прошёл съезд писателей. Начался он неумеренным дифирамбом в адрес Брежнева, поздравлений его с присвоением ему маршальского звания, словно дело литературы теперь пойдёт в гору от этого. Никудышный писатель Г. Марков заправляет организацией и, как положено прихлебателю, тоже получает Ленинскую премию, и это лишь доказывает, как мелко ценят эту награду.

А у нас в институте – новая эпопея сельхозработ, нас посылают на ломку веток с деревьев в лесах Челябинской области. Причем вывезти их из леса надо не позже, чем за три дня и пустить в переработку. Организовать всё это, оказывается, очень непросто, и в данный момент мы пока совсем не знаем, как быть с этой переработкой. Но мне дали освобождение от сельхозработ; с одной стороны, неплохо, с другой – нехорошо. Мне ведь грозят циррозом печени, если не буду соблюдать диету, врачи прямо толкуют – лечиться надо сейчас, потом будет поздно.

Глава 16

Меня отправили в командировку в город Орск, причём ехал я в вагоне ЮУЖД вместе с дорожным начальством. Ехать было одно удовольствие – в вагоне тепло, ванна, телефон, даже настольные игры.

В Челябинск вернулся в обычном поезде; по времени я был дольше в Орске, чем железнодорожные начальники, и ночевал уже не в вагоне, а в гостинице.

А вернувшись, решил сходить на встречу с поэтом Евгением Евтушенко, который выступал в нашем Дворце спорта. Хоть я и не большой любитель стихосложения и настоящей поэзии, всё-таки решил пойти, чтобы почувствовать, что он за человек, каковы нынешние направления в стихосложении. Поэт прочитал с десяток своих стихов наизусть, иногда посматривая в свою книжку; в основном, все на бытовую тему. Пожалуй, больше всего он читал о нашей женщине, о нелёгкой судьбе наших женщин, о том, что женщина наша благодаря равноправию низведена до уровня работяги, лошади, больше похожей на мужика, чем сам мужик. В зале наверняка сидело 95% женщин, и стихи его были приняты со вниманием.

Он худ, не очень артистичен, голос скрипучий, но сильный. Лица его я не разглядел, но читает он не очень интеллигентно, не гнушается смачных интонаций из простонародья и слова на грани фола. Но стихи его будят воображение, возникают картины. Просил задавать вопросы, но вопросов было мало, хотя был вопрос, как он относится к Солженицыну. Он ответил, что спрашивать легче, чем отвечать, и нехорошо ставить вопросы, зная, что на них трудно ответить.

Выступление его длилось примерно 1 час 15 минут. Когда мы вышли из Дворца с Костей Герасимовым, над городом сильным облаком валил красный дым, дышать было совершенно нечем. Такой воздух должен был дать поэту ясное представление, что такое Челябинск.

Потом недели две я погостил в Юрьевце у матери. Она плоха, плохо ходит, страдает от одышки, В больницу её не берут, а приезжают, сделают один-два укола, и вроде бы всё улучшается, но ненадолго. Помогает ей старушка – соседка Короткова, очень активная, бесцеремонная, лезет во все дела. Я даже мешал ей и потому, уезжая в Челябинск, не боялся, что меня будет не хватать. Виделся здесь с Сашей Кулагиным, с братом Валюном, вечером выпивали, играя в шахматы, днём раза три ходили на рыбалку, но улова нашего едва ли хватит на одну сковородку.

Третьего сентября я уже был в Челябинске, и здесь у меня постоянно саднит в горле, чего не было в Юрьевце; наверняка виной тому здешний воздух. В институте опять сельхозработы, в Муслюмовском совхозе собираем морковку, после того как трактором вспахана полоса посадки. А ведь Муслюмово расположено в полосе загрязнения от взрыва предприятия «Маяк».

В космос полетели космонавты Быковский и Аксёнов, а в Японию на секретном самолёте МИГ-25 сбежал наш лётчик Беленко. На днях ещё один лётчик Зосимов перелетел в Иран и просит убежища у США. Прямо бегство из СССР.

Западная демократия более демократична, чем наша, социалистическая. Большевики сорвали ещё совершенно не начавший зреть плод, и теперь сами мучаются и мучают народ ненормальным социализмом. А сколько крови выпущено из народа, сколько тел искромсано по правилам главного скотовода страны – Сталина. Не будь такого казарменного скотского государства на окраине Европы, вряд ли ополчился бы Западный мир против СССР и создалось тайное стремление расправиться с ним. Не понадобился бы Гитлер.

И сейчас мы продолжаем существовать кое-как, теряя массу, теряя веру в ленинизм, в благо России на ближайшие 25 лет. Ведь это смеху подобно, чтоб из Юрьевца Ивановской области тётя Оля бандеролью послала мне в Челябинск дверную ручку. Это ли не шедевр безбрежного народного дефицита?

А 9 октября в пятницу я целый день сидел в доме политпросвещения на лекциях для политинформаторов. Выступали лектор горкома и два лектора из ЦК. Все говорят почти правду и почти правильно, но и ничего больше; вопросов им не задают, так как они либо не сочтут нужным отвечать на них, либо скажут, что на глупые вопросы ответов нет. Но лектор ЦК Смирнов назвал А. Сахарова параноиком.

А я ведь всё покуриваю, за день уходит несколько штук сигарет, но курю, конечно, не дома, а на балконе, и сыну не показываюсь.

Октябрьские праздники прошли, пришла зима, и сегодня я сходил на рынок. Картошки почти нет, а если и появляется продавец, она идёт нарасхват. В магазинах картошка есть, но мороженая, неплохой урожай сгубили так же, как и капусту. Помню 1966 год, денег у нас тогда было меньше, чем сейчас, примерно на 45 рублей, но жить было несравненно легче. У нас на книжке было больше 300 рублей.

Солженицын говорит, что по расчётам профессора Курганова в СССР с 1917-го по 1957 годы, включая Гражданскую войну, коллективизацию, сталинские репрессии, погибло 66 миллионов человек. Во время войны погибло 44 миллиона человек. Таким образом, страна потеряла за это время 110 млн. человек. И после этого коммунисты имеют совесть считать себя вправе говорить то, что они стараются делать все во благо и во имя человека. Где же тут здоровая, человеческая, а не скотская и звериная логика?

С сыном по вечерам бегаем по комнатам, игра с мячом, нечто вроде футбола. Он осваивает дриблинг, ведение мяча, а для усиления рук я соорудил для него турничок. Он подтягивается и даже переворачивается как гимнаст. Ночует он у бабуси, потому что у них тепло, а у нас прохладно.

Л. Вотина сбежала из Еманжелинска в Челябинск и работает инженером ЖКХ в северо-западном районе. Ей дали комнату в двухкомнатной квартире по улице Ворошилова. Её соседи имеют шестимесячного ребёнка, и оба работают. Утром уходят, а ребёнка оставляют в кровати до конца рабочего дня. Людмила была буквально в ужасе и пробовала этого ребёнка кормить, ухаживать за ним, но потом надоело превращаться в добровольную няньку и, главное, видеть, как родителям на это совсем наплевать. А они ещё собираются завести второго ребёнка. Дальше некуда и всё вернулось на круги своя, хотя видеть всё это буквально выворачивает из тебя человека, превращая в скота. И в ЖЭКе работа как специально приготовлена под ту же породу. Жалобщики ходят все с претензиями, все дерут глотку, а сами платят за квартиру не только с опозданием на месяц, но и на целый год. Беда из-за тепла. Строители, когда строят, не особенно следят за тем, чтобы панели устанавливались точно по проекту, а отсюда возникает, что в одной квартире, особенно в торцевых, тепло идёт от одной панели, а у соседей – от всех и поэтому в одной квартире мороз, а в другой – жара, не продохнуть. Людмила, как и все работники ЖКХ, быстро научилась схватывать жалобщика и, если он особенно ретив, посылать его подальше или переадресовать к начальству. Власти нужны такие подвижники, которые даже серьёзное дело умеют увести в никуда, а до них самих не дойдёшь. У нас почему-то вся экономическая система стоит на довольно ленивых и недобросовестных людях, на которых, кроме нерадивости и равнодушия к делу, висит бюрократическая система, не способная существовать как слаженный механизм. Внутри него столько противоречий, что он похож на механизм, в котором вместо смазки набросан песок. Наверное, вся эта система – одного поля ягода. Вчера пришлось быть в управлении железной дороги у начальника технического отдела. Он говорит, что железные дороги у нас доведены до такого состояния, что дальше некуда. В декабре месяце собирается коллегия министерства в присутствии премьера Косыгина.

А в магазинах – пусто. Мяса в этом году на Урале ожидать не приходится. А что же можно ожидать в других городах?

Сын здоров, заиканье почти не проявляется, он взрослеет с каждым днём, подражает взрослым в самых малых делах: даже в том, как переворачивать страницу или разворачивать газету. В садик пойдёт не раньше декабря, а мне от садика дали ещё задание: нарисовать и раскрасить в альбоме домашних животных.

Челябинский «Трактор» на втором месте по хоккею после ЦСКА, и это, наверняка, не случайно и приурочено к присвоению Челябинску статуса миллионного города. Во Дворце спорта подобрали три каких-то семьи, назвали их детей (одного из них звали Костей) и устроили торжественный концерт и заседание во Дворце спорта.

Конец ноября, но погода хорошая, без аномалий, спокойная, морозная, почти ясная. А у меня – обострение язвы в области желудка, к тому же я ещё изрядно выпил водки. Сегодня плохой аппетит, явственные боли и тяжесть под ложечкой, слегка подташнивает, самочувствие плохое. Но по иронии судьбы завтра и следующие дни мне надо пройти комиссию для военных целей и показать себя здоровым.

Из Юрьевца получил письмо от «ма», она живёт у тёти Оли, в больнице лежала 28 дней – и стенокардия, и пневмония, сейчас её шатает даже от ветра. Соседний с нами дом Коротковых в Юрьевце сгорел месяц назад от пожара, а наш дом отстояли пожарники.

По телевидению показывают «Братьев Карамазовых», смотреть фильм тяжело, неприятно обнажение человеческой скверны.

Сыну купили трактор, двигающийся от питания батарейкой от карманного фонаря. Он готов играться с ним весь день и ночь.

Здоровье моё всё хуже – то желудок, то в лёгких нашли затемнение, то вдруг застучало левое колено. С работы прихожу совершенно уставший, даже поиграть с Костей совсем нет сил!

Брежневу исполняется 70 лет, точно столько же было бы нашему Николаю Степановичу. Но он умер, а Брежневу повесили ещё одну Золотую звезду и вручили именное оружие с золотым гербом СССР. В глаза говорят, что он великий деятель (эпохи Аллы Пугачёвой) и т.д., не сдерживаясь и не сознавая уже, что коробит всех от культа личностей, совершенно загнавших страну в полуголодное и полунищенское состояние. Когда смотришь чествования Брежнева по телевидению, стыдно за тех, кто стоит рядом с Брежневым.

Эти восхваления унижают всех остальных, превращающихся в серую массу бедных родственников, на которых неудобно смотреть. Не случайно Брежнев вёл себя как мужлан, показывающий телячью радость в связи с прибытием щуплого старичка Л. Корвалана. Он стучал его жирной рукой по плечу и, размахивая кулаком в подтверждение никчёмных слов, лез целоваться, как животное. А во Дворце спорта в Лужниках провожали хоккеиста Кузьмина на тренерскую работу. И вот больше 20 человек хоккеистов сборной прикладывались к нему, как к кресту, а о том, что Корвалана обменяли на диссидента Буковского, нигде ни слова.

После встречи Нового 1977 года вечером сходили с сыном на центральную площадь. Ёлка там высокая, вся в огнях, на площади полно всяких качелей, каруселей, сказочные избушки, терема. Дед Мороз ездит со Снегурочкой в автомобиле, оба сверкают, народную массу поздравляют. Сыну это понравилось, но следующую ночь он плохо спал.

У меня после Новогоднего праздника почувствовалось сердце, открылись боли, дышать мог только вполсилы, и это очень неприятно. На работе поделился своими болями с В. Альтерготтом, он сразу определил: кардионевроз. С Нового года не курю совершенно. И все же через пару дней не упустил возможности сходить на лыжах. Ходил чуть больше часа, не нажимая на мышцы и темп, и вернулся домой только от того, что замёрзли пальцы на ногах из-за тесных ботинок.

Вдруг как-то системно, организованно пошли в рост цены, некоторые люди устремились скупать ковры, хрусталь, картины, книги, даже золото. По-видимому, не очень пропагандируемое слово «инфляция» теперь бытует и в нашей стране. До сих пор мы все думали, что это слово касается иностранного мира, мира капитализма, неужто и мы к тому пришли?

По-видимому, наши власти держат весь народ в политической темноте, в своеобразном анаэробном (без доступа кислорода) состоянии, чтобы с помощью этой казарменной демократии формировать социалистическое строительство. Полудикие времена выпали на нашу страну, даже трудно представить себе это, ведь век-то наш двадцатый, цивилизованный.

Хочу лета, хочу колесить на велосипеде, благо, живу я на краю города, и лесные тропы отсюда недалеко. Это большая радость – катить по безбрежью, по чистому воздуху при необъятной воле и оторвавшись от злой обыденщины. Хорошо бы сына взять в товарищи, но он ещё мал пока, хотя задатки гонщика у него уже проявляются и на детском велике. Напарника я пока ещё не нашёл, но, думаю, он найдётся также в пути, на дороге. Я не курю уже месяц, особенно от этого не страдаю – вероятно, потому что потуги мои были долгие, я с полгода притеснял себя в сигаретах и постепенно отвык.

С сыном мы катались на санках с горки, и не менее полутора часов. Он осторожен, причём страх дороги ему уже внушён, он идёт и сам себе говорит – не ступай, упадёшь, что наверняка внушено ему матерью. Без меня отказывается катиться с горки, поэтому мы всё время катались с ним вдвоём, но падение его только веселит.

Вчера принёс ему голубой фломастер и он целый день рисует, перерисовывает и, наконец, получаются узнаваемые контуры трактора. Он уже слышал, что Челябинский «Трактор» обыграл ЦСКА со счётом 4:2.

На работе ощущаю охлаждение и негатив к Добошу, с которым плодотворно работал около 20 лет. Постепенно я стал терять к нему уважение, поскольку во всём, что бы он ни делал, я не видел искры творчества, что ли, какой-то оригинальности в труде и в жизни. А на защите нашего проекта по II-му северо-западному району в Гражданпроекте он вдруг стал чужим людям показывать на чертежах, где похоронена моя дочь Лина. Ни к селу ни к городу, и Павел Васильевич Сурнакин, человек Гражданпроекта, остановил его: «Что ты, Добош, говоришь и терзаешь человека?» Такие глупости он повторяет уже не первый раз, но тут я вдруг почувствовал его странность и тупость эмоциональную. Но в принципе, он парень не злой, не суматошный, и не то, что хам Солдатиков. Но с Солдатиковым я, после того как он уволился, хорошо контактировал для пользы дела, и он был для меня более ценен, чем Добош. У Добоша, кажется были семейные проблемы и, вероятно, на психику его это имело немалое влияние, но мы об этом ничего не знали.

18.02.77 г. – день рождения нашего Николая Моисеева – талантливого инженера с техникумовским образованием, уроженца есенинских мест, проработавшего в Гипромезе и ушедшего работать на металлургический завод, где наверняка был более полезен, чем у нас.

А у нас в четверг назначены занятия в комнате училища для офицеров, и мы вынуждены были явиться, но нам велели придти в субботу, сказав: «Мы отметили вам, что вы занимались с нами три дня – 24, 25, 26 февраля». Вот так, и мы как дар с неба приняли это приказание и отправились поздравлять Николая в ближний ресторанчик «Весна».

Глава 17

На пару дней я съездил в Свердловск по строительным делам. До сих пор я не обращал внимания на то, каков характер свердловского строительства. Строят они мощнее, в их конструкциях больше смелости, больше культуры и масштабности. Челябинск почему-то видит себя более бедным родственником или словно младшим братишкой, не позволяющим себе мыслить так внушительно.

В начале марта, шестого дня, в Румынии произошло большое землетрясение и, что удивительно, отголоски его дошли аж до Москвы. В нашей печати о такой катастрофе в соседней стране ни слова, как ничего не бывало.

Сын требует к себе постоянного внимания и требует, чтобы с ним играли – от него хоть прячься, не даёт покоя. Не любит, когда мы смотрим телевизор, хочет беготни, суматохи. Но в садик вышел и, кажется, привыкает без особых проблем.

«Отщепенца» Буковского на Западе принимают как государственного деятеля, и как Амальрика. Оба они пропагандируют не поддаваться Советскому Союзу и не идти на соглашения без уступок с его стороны, особенно в правах человека.

Новая командировка – уже не на учёбу, а на обучение нового отдела и инспекционной помощи. Летим через Москву в Старый Оскол Белгородской области. Эта командировка нас несколько удивляла, ведь нас – 7 человек – доставить туда было не так дешево, в ближайшем от них районе устоявшихся институтов найти было проще простого. Во главе нас был В. И. Гателюк (зам. главного инженера), опытные инженеры Меженин, Герасимов, Старцева, Власов, Ботов и я. Отдел действительно нуждался в помощи, и мы помогли им всем, чем могли, в основном передачей опыта. Трудиться там не просто: их помещение переделано из котельной, и материальное обеспечение – никудышное, и работники начинают едва ли не с нуля, без литературы и нормативных документов.

В Старом Осколе строятся два огромных завода – металлургический и электрометаллургический, создаётся база стройиндустрии. Официально в городе около 70 тысяч жителей, но на самом деле, говорят, здесь все 120 тысяч. Народ понаехал со всех концов, но на улицах спокойно. Вовсю строятся микрорайоны многоэтажных домов, и грязища в городе непролазная. Народ ходит в резиновых сапогах, огромную массу плодородного чернозёма трактора и бульдозеры превратили в грязь, смешанную со строительным мусором и всяческим отбросом. Строят неряшливо, разбрасывая слом, не придавая значения тому, что будет на данном месте потом, не учитывают благоустройство. Невольно вспоминается анекдот, который рассказывал нам главный инженер Яновский, участвовавший в экскурсии строительных бонз по объектам строительства в Германии. Российские начальники полюбовались картиной строительства, всё понравилось, но чего-то не хватало. «А где же у вас строительный мусор?»– спросили они. «А зачем он нам, мы его на стройку не завозим», – ответили им немцы. Г-м, не поняли…

Возвращались мы опять через Москву, а при пересадке болтались целый день без дела. Некоторые, и я в том числе, пошли на Новодевичье кладбище, и насмотрелись всего досыта. Видели могилы генералов, академиков, артистов, писателей и пр. Видели могилы Хрущёва, Твардовского, Ландау, Бернеса, Шукшина, Фадеева – всех не перечислить. Всё это знаменитые люди, и потому особенно непонятно, почему кладбище так не благоустроено. Особенно плохо на старом кладбище – дорожки совершенно заброшены, в них стоит вода, местами непроходимая. Народ ходит прямо по могилам, хватаясь за мраморные памятники и надгробия, как опору для равновесия. Даже где сухо, дорожки грязны, нет культуры содержания, неряшливость. Всё просто, как говорят – это по-нашенски.

Был я и на Курском вокзале – его перестроили, сделали больше, расширили, но по-прежнему в его залах не пройдёшь, не найдёшь свободного места, чтобы сесть. Чтобы сдать багаж в камеру хранения, надо неопределённо долго стоять в очереди. Точно так же, как и на Павелецком вокзале, а думалось, что Курский вокзал – новый, расширенный. Создаётся впечатление, что всё, что делается у нас, делается не для людей, а для галочки и для отчёта перед кремлёвским или ещё каким начальством.

А что творится в «Детском мире»! Народу столько, что из пушки не пробьёшь, наверное, вот так ковалась победа во время Великой Отечественной войны. За детскими колготками очередь растянулась на три этажа. Поесть в тех заведениях, которые ориентированы на прохожего, стоит не менее 1 рубля. Я хотел заехать к брату Льву в Подольск, но вся эта суета, толкучка, неуверенность, что всё можно сделать вовремя и без проблем, отвратили меня.

Я остановился, вспомнил о том, как продуктивно прошла наша командировка в Старом Осколе, мы реально помогли новому проектному отделу, общались спокойно и доверительно, и отдохнули душой и телом.

А в Москве я прожил почти 7 лет, но, очутившись здесь снова спустя 19 лет, не был ею очарован. До сих пор не пойму, во имя чего кучка недоучек гнобит русский народ, обещая заоблачные блага, не имея понятия ни о реальной экономике, ни того, что строят, и не заботясь о том, как на их варварские эксперименты будет смотреть цивилизованный мир.

Сын в садике, но осваивается там не очень хорошо. Логопед ничего определённого сказать не может, а я думаю, что причина этого в наших отношениях с женой. Я уже предложил ей с мая месяца принять развод и жить раздельно в квартире, не стыкуясь в отношениях и делах, рассчитывая на удачу в будущем.

А тут ещё сломался мой велосипед, а в Челябинске негде отремонтировать механизм переключения скоростей, который вышел из строя. Я всё же нашёл мастерскую в районе ЧГРЭСа, и мастер организовал ремонт этого механизма, но у них нет станка для того, чтобы сделать соответствующий болт крепления. Мне это крепление он всё-таки сделал, но взял с меня за это 10 рублей. Сын много катается на своём детском велосипеде, очень уважительно смотрит на мой велосипед, и страшно хочет вырасти и стать большим.

Знакомый Володя дал почитать книгу Бориса Дьякова, написанную о лагерниках в Сибири, на Тайшете. Называется «Повесть о пережитом», написана мягко, с позиций фанатика-коммуниста, обходя вниманием противоречивость и полицейскую сущность системы. Я прочёл эту повесть за пару вечеров. Книга запрещена, в библиотеках её то ли нет, то ли не дают. Интересна цитата из неё, относящаяся к сороковым годам и высказанная Куниным Н. Ф. о сталинском правлении во время войны: «Когда река выходит из берегов и заливает жилища, то людей спасают, а не топят, а Сталин топил».

В конце июля, пробыв с неделю на сельхозработах километрах в 50-ти от Челябинска и занимаясь прессованием брикетов из соломы на корм скоту для Брединского района, я вернулся домой. Мы втроём решили поехать в Юрьевец, включая меня, жену и сына, и самолётом прилетели в Горький, но рейс «Метеора» на Юрьевец был отменён, и мы целую ночь кантовались в речном порту. На другой день, натомившись в накопительной комнате, в жаре и духоте, мы, наконец, совершили посадку. Катер № 59 на полчаса отстал от графика. Также в духоте и поту мы все четыре часа ехали до Юрьевца.

Сыну тут всё было внове, всё нравилось и, как только наладились наши отношения, он перестал заикаться, был подвижен, весел и шаловлив. А в Юрьевце, благодаря хорошей погоде, он вместе с нами купался, загорал, страивал всякие запруды на песчаном берегу и работал с игрушечным экскаватором.

Здесь мы купили 18 кг свежей рыбы по 60 рублей за килограмм, засолили и держали под гнётом трое суток, потом сполоснули её и развесили на чердаке вялиться.

А жена который день недомогает: болит живот, слабость. Скорей всего, это от здешней воды и растительной пищи. Она даже начала глотать соответствующие таблетки. Лев наш тоже оказался здесь. Он постарел, на лице морщины, но, видимо, окончательно решил оставаться бобылём неженатым, как и друг его Саша Кулагин.

Здесь живёшь какой-то ветреной жизнью и забываешь обо всём. Достать газету – проблема, о ней даже забываешь, воспоминанья обо всём идут массой, без градаций, но образ Л. Пушкиной словно приклеен на лбу. Только этот образ поможет мне сохранять присутствие духа и жизненного куража. Правда, думы эти имеют и другую сторону.

А Лев в субботу уехал, неожиданно, как всегда, утром ничего не сказав, вдруг встал и был таков. А сын сегодня с матерью ходил в баню, к ним подсела старушка и говорит: «Мальчика обязательно окрестите».

Обязательно окрестим, но не здесь, здесь и окрестить-то негде, кроме церкви на кладбище, да и мать моя смотрит на это так отрицательно, что ей и сказать об этом нельзя. А жене здесь, похоже, нравится. Она почти ничего не делает, мать всё для нас готовит, и отношения с нею вполне хорошие, и природа здесь полна чудесного здоровья. Никаких ограничений и неудобств.

С Сашей Кулагиным мы остались вдвоём, вечером делать нечего, кроме как играть в шахматы и распить бутылку водки. На случай вдруг приехал его брат Михаил из Днепропетровска – копия матери Елены Константиновны, которая лежала в больнице. Михаил – мой ровесник, но весит, вероятно, 100 кг, работает слесарем-инструментальщиком, говорит, что жизнь в Днепропетровске хорошая – есть то, что и в Москве не найдёшь. А здесь, в Юрьевце, он жить не станет – мать, говорит, похороним, и был таков отсюда. Каждому своё. Конечно, край наш не гудит изобилием, хотя людей своего племени не встретишь. Видимо, все разбежались кто куда, как и я сам.

Мать моя в этом году производит впечатление заметно лучше, чем в прошлые годы. Но хуже стала слышать, и память совсем плохая. Забывает буквально всё, кухонный ножик теряет десять раз за день. А мы скоро уже собираемся в обратный путь, и она остаётся одна – и в здоровье, и в болезни. Единственным собеседником в этой жизни остаётся у неё соседка, кажется, Татьяна Годнева.

В Челябинске я скоро увиделся с Л. Пушкиной, мы встретились, говорили с час и разошлись по сторонам – тихо и оглушительно. Она считает, что всё надо кончать, ибо ни к чему хорошему это не приведёт. Для меня это было едва ли не ударом ножом в грудь, где нервы. Того и гляди, выпрыгнут из нанесённой раны.

Оглушённый, я сгораю от любви, хочу её видеть, воспоминания постоянно гложут мою грудь до боли, когда иду домой один – тоска смертная. Когда она далеко, я ещё могу это терпеть, но когда она где-то рядом – я сам не свой. Ведь мы работаем через стенку друг от друга, хотя и не соприкасаемся по служебным делам. Добош меня успокоил – время всё лечит. Но горечь утраты гложет меня, словно во мне произошёл сдвиг, я стал не тем, каким был, а каким-то другим. Словно постаревшим. Как будто от меня грубым тесаком отсекли кусок молодости, оставив только старое и ненужное.

На работе у нас новшество – на каждого работника отдела составлено досье с вопросами и ответами. Вопросы интересные: как участвуете в общественной работе института, где учитесь политическим наукам, что имеете дома из информационных систем, какие газеты выписываете и читаете, каковы квартирные условия, сколько детей и чем они занимаются или где устроены? Какая-то смешная система: то ли диктатура, то ли тоталитаризм на уровне жилого двора и около него. А наш сын играет только с машинами, подражает гудению моторов мотоциклов и машин, и с немалым искусством. Сейчас ему 4 года, а Лине было бы 9, но он хорошо играет с двоюродной сестрой-одногодкой Танюшкой, а о Лине, по сути, не знает.

В четверг был в райкоме КПСС, там собралась конференция книголюбов, вела собрание секретарь райкома Орлова. Выступали руководящие «деятели» общества, толкли воду в ступе один за другим, говорили, что среди книголюбов развелось много таких, которые книгу не любят и занимаются лишь собирательством. Просят нашей помощи, чтобы книга дошла до тех, кто её действительно любит. Никто даже не постарался заглянуть вглубь, выявить причины происходящего, только ни к чему не обязывающие слова, одно словоблудие. Я ушёл, не дождавшись конца разговоров.

Заметил в себе интересную вещь: до чего же велика роль положительных эмоций для человека! После общения с Л. Пушкиной я как минимум три дня становился другим человеком, и дальше был будто под знаком ясного солнца. Зато после общения с женой – всё совсем наоборот.

Брежнева снова начинают возвеличивать по отработанной схеме. В. Катаев на Пленуме творческих союзов охарактеризовал его участие в разработке Конституции СССР как подвиг и т.п. Запущены слова типа «друг, брат, родной». А между тем женщины бьются в очередях за маргарином, за сливочным или подсолнечным маслом, как в рукопашном бою.

В понедельник ночью я отправился в Свердловск в командировку. На вокзале перед входом в здание у стеклянных дверей лежала, скрючившись, хныкающая фигура. Оказалось, это женщина, около неё валялся мешок с каким-то барахлом. Я сказал старшему милиционеру, что человека надо забрать и отвезти куда-то, это же человек. Он ответил: «Какой это человек? Зачем она мне нужна, она и райисполкому не нужна», – и пошёл по другим делам. Верно люди говорят, что в милицию забирают только тех, с кого можно что-то взять, а с этой женщины что возьмёшь – пусть валяется на каменной мостовой. Скотство обыкновенное на уровне чуть выше плинтуса!

В Свердловске с огромным трудом устроились в гостиницу «Актёр», и то только через посредство Промтрансминпроекта. В соседнем городе мало что нового по сравнению с Челябинском. В центральном гастрономе, как всегда, народу невпроворот, огромные очереди за колбасой, конфетами, ещё за чем-то.

Мы не пробыли в Свердловске и двое суток, дома всё-таки теплее. Тем более, что в институте вечер. Встретил там Пушкину, перебросились несколькими словами не без иронии. Она одета не по сезону – во что-то светлое, фигура крупная, будто располневшая. Мы с Николаем Моисеевым отошли к другой компании и просидели там с час. Потом мне удалось всё же немного пообщаться с Людмилой, и я нашёл её повзрослевшей, уверенно смотрящей вперёд и обаятельной. Я слышал, что она активно включилась в молодёжные игры и даже участвовала в сплаве на каких-то сплавсредствах по Уральской реке. Конечно, такие «прогулки» не бывают в эмоциональной скудости и отрешённости от молодых проблем. Такие экскурсии многому учат, придают мужественности и более смелому взгляду на жизнь. Даже в речи её я ощутил бодрые свежие нотки, и это было хорошо. Я знаю, как велика роль положительных эмоций для человека.

А Николай сегодня сильно перебрал. 

Глава 18

С нашего балкона большой обзор, вечером – море огней. За каждым огоньком живут люди, они копошатся в своих застенках как муравьи, немало таких, которым дома совсем не весело, как и мне. Я стал плохо спать. Ночью просыпаюсь и часа два-три томлюсь, не могу уснуть.

Восьмого ноября – чудесный, яркий солнечный день, ослепительно горят снега, с севера тянет холодом. В этот день я два часа ходил на лыжах и заметил свою растренированность, удушливое стеснение в груди по причине затянувшегося тихого лета. Пора включаться в суровую зиму. Вечером мать купает Костю в ванне с валерианой, ходим к логопеду, но всё равно здоровье его вызывает опасение.

Кажется, 12 января был в райкоме на лекции по советско-американским отношениям. В конце лекции выступавший говорит: «Надо записывать вопросы, которые задают люди из зала, и относить их в райком». Однажды, говорит он, ему задали вопрос: «Какая разница между фашистским режимом Гитлера и нашим во времена Сталина?» Вопрос крепкий, да? Вообще ощущение такое, словно что-то должно произойти в нашей стране, перемениться в жизни серьёзно. Вести хозяйство так, как оно ведётся сейчас, кажется, уже невозможно. Но именно в нашей многострадальной стране даже невозможное тянется столетиями…

На работе заметно испортился климат из-за одной женщины, которая уволилась, и я с удовольствием отправился отдохнуть на пару дней в Курган. Уже год, как не курю, и эта проблема меня сейчас не тяготит – могу закурить в компании при застолье, могу и не курить. Это перестало быть для меня проблемой. Дома потихоньку играю вторую часть Лунной сонаты, играю лёгкие пьесы Гедике и Бургмюллера.

Курган – аккуратный, симпатичный город, очень заметна его малость, нет толчеи на бойких местах, в магазинах можно подойти к прилавку и спокойно посмотреть товар. Но в гостинице «Москва», где мы жили, все электролампочки не ярче сорока свечей, и в номере всего одна – на потолке. В комнате, как в подвале, даже почитать газету невозможно. Обращались к директору, чтобы нам повесили лампочку на сто ватт, а он ответил, что нет, в магазинах с лампочками дефицит.

В Москве новость – организовался независимый профсоюз для рабочих, как бы в противовес советским профсоюзам, являющихся прислужниками властей.

На дворе 8-ое Марта, женский день. На улице отлично, солнце блещет, снег сверкает, уличная суматоха, как всегда в праздничный день. В институт к нам привезли аппаратуру, и пара молодых человек управляла ею, устраивая танцы. Мы теперь узнали, что такое дискотека. Представляли музыку Пресли – ритмичную, но без рок-н-ролла. Ведущий рассказывал о Пресли, показывал несколько слайдов, его портреты в разных ракурсах, а танцы для молодёжи – сплошные конвульсии и, что характерно, мы уже доросли до рок-н-ролла – не ругаем его, а танцуем сами.

А сын сегодня был живой весь день, прыгал, лазил по кроватям и стульям, не давал покоя.

Продолжаю ходить на лекции в райком, не первый раз слышу о серьёзных проблемах в отношениях с Китаем. Китай – это ещё пока зверьё, и усмирить его могут только тяжёлые бомбы, гуманизм к ним неприемлем. Это, пожалуй, разумно.

А о Пушкиной воспоминаю часто, грудь теснит от многого невысказанного, а от этого тяжело.

Кино – барометр социальных ожиданий, а в нашей стране, оно не только кино ожиданий, но, пожалуй, показатель реальности, которая нас ждёт. Наш В. Альтергот очень возмущается, недоумевает, почему и зачем у нас женскую гимнастику превращают в трюкачество девчонок, которые буквально надрываются, чтобы опередить соперниц. Та же тенденция проглядывается в фигурном катании, плавании и ещё где-то. И с ним нельзя не согласиться.

Читаю жизнеописание Платона. Обращает внимание на себя, как расстался с жизнью Сократ. Просто и спокойно, словно пошёл не умирать, а гулять в лучший мир. А сейчас народ страшно боится смерти.

На днях работали на строительстве нашего производственного здания в качестве субботника. В глаза встретил Л. Пушкину, она так же обаятельна, как раньше. Обмолвились всего несколькими словами, но во мне прибавилось жизни, которую я постепенно и просто терял – без неё.

1 мая 1978 года. Прогнозисты обещали тепло, но демонстрацию я видел в белых платках от снега, а самому мне демонстрировать было совершенно нечего.

Лев Толстой писал, что в искусстве очень опасен консерватизм, но ещё более опасна сознательность. Это очень важно. А. В. Катаев говорит, что художник должен выработать в себе первичность восприятия, предпервичность, поймать предчувствие молнии, как Ю. Олеша, умирая, сказал прибывшим санитарам, что делали ему укол: «Вы переворачиваете меня, как лодку».

Зато съезд комсомола, кажется, XVIII-ый, продолжается манифестацией при многотысячной массе народа во Дворце. Первым, задав тон съезду, выступил Брежнев. Старик еле выговаривает русские слова и, хотя говорит в общем правильные вещи, но изъян его концепции в том, что у него телега впереди лошади, а потому лошади приходится работать, толкая телегу задом.

7 июня 1978 года в больнице Москвы умер наш Борис, дядя Боря. Ему было всего 54 года; в больнице он пролежал 2,5 месяца с параличом. 9-го числа его похоронили в 50 км от Москвы.

6 июля 1978 года ночью проснулся часа в четыре, долго не мог уснуть, потом уснул и проспал не больше получаса. Но вдруг проснулся от радостных волн, расходящихся по телу. Очень ясно билась мысль: быть человеком, любить людей, всех и себя. Мысль казалась удивительной по своей простоте и всеобщей необходимости. Весь день я находился словно под напряжением и впечатлением, теснимым окружающей жизненной правдой. Утром сразу казалось: нет ничего, что я не смог бы сделать, боль и бдения прошлых дней казались смешными и несерьёзными. Всё делается и решается очень просто – действуй с открытым забралом без оглядки ни на то, ни на сё. Но всё проходит.

Дважды ходил в райком и слушал лекции и выступления руководящих работников партии о II съезде РСДРП. Чувствуется по духу даже от них, что народ ждёт, алкает других, каких-то новых мыслей, порядков, но тут до смешного одно и то же: ни ума, ни дела. Не случайно, видимо, сейчас, встречаются автомобили с портретом Сталина на ветровом стекле. Это же призыв обществу, и вполне определённый. А зам. прокурора буквально ахает – преступность растёт по всем направлениям; пьянство и алкоголизм принимают всеобщий характер. А каковы же методы борьбы? Ответ: старые, как русский мир – стращать, запрещать, не пущать, то есть стоять к народу не лицом, а спиной. Поэтому народ власть не уважает, плюёт на неё и делает своё дело в пику ей.

Сколько же можно власти быть такой тупой, трусливой и допотопной? Ведь закономерно, что при таком видении настоящего и будущего страны мы совершенно обречены быть дурной страной и настоящими задворками Европы.

Уже который раз я летаю из Челябинска в Горький, и всякий раз что-то ломается в графике пассажирских рейсов. И в этот раз в конце августа вылететь из Челябинска я должен был в 6-05 утра рейсом 5658, а вылетел в 19-00 рейсом 3837. В Челябинске провёл целый день в ожидании, а, прилетев в Горький в половине 10-го вечера, я целую ночь томился на Речном вокзале.

Город Горький производит на меня свое обычное впечатление. Здесь как-то заметно проявляется крестьянский дух с мешками и корзинками и навьюченными бабами, мотающимися по переходам как стая ворон. А уж каков шедевр помпезности и обустройства являет собой Московский железнодорожный вокзал! Ни внутри, ни снаружи даже с разницей в век не сопоставим с Челябинским – земля и небо. В сквере у речного вокзала сооружен мемориальчик, пресловутая – причём мелкая – скульптурная группа: рабочий, матрос и солдат, бегущие делать революцию. А впечатление такое, что возникли они ни с того, ни с сего, и просто дружно торопятся в туалет.

Наконец я в Юрьевце – на Воскресенской горе и улице Спортивной, дом 5. Иду и вижу – кто-то, кажется, мать, красит наличники окон. На кухне сидят Лев Смирнов и Саша Кулагин, самоотверженно трудятся, не покладая рук. «Здрасьте, здрасьте, давай присаживайся». Всё повторяется, словно не видались часок-другой.

А спустя дней десять Льву пора отправляться в Подольск к себе домой и, как обычно, «метеор», идущий из Горького вверх, опаздывал на полтора часа. Мы решили воспользоваться свободным временем и сходили в Юрьевецкую картинную галерею, размещённую в главной башне Входо-Иерусалимского собора. Экспозиция размещена на трёх ярусах или этажах, в соответствии с ценностью экспозиции. Внизу неярко пылают картины местных любителей, очень привлекающих к себе тем, что Юрьевец просматривается с разных сторон и «эпох», где хорошо видна его историчность. На верхних ярусах – картины профессиональных мастеров, живопись жанровая, бытовая, причём художников известных. Поучительно всё это посмотреть.

Я снова в Челябинске. Конец сентября, появились «белые мухи», пришлось надеть плащ и шапку, некоторые уже надели пальто.

Вчера первый раз был на лекциях в доме политпросвещения, я – слушатель курсов марксизма-ленинизма на факультете международных отношений. Лекции в основном по идеологии, по теории социологии государства, теории, совершенно не связанной с жизнью страны и её людей. Одновременно лекции эти как бы явственно позволяют ощутить незрелость нашего народа и его неспособность строить социализм. России следовало бы ещё лет сто быть при «царской демократии», а уж потом думать, как удобнее дальше жить. Сейчас же марксисты вынуждены тащить народную массу в социализм буквально как засетившуюся рыбу по российским ухабам. Хотя лекторы не утруждают себя логическими тонкостями, они этого не акцентируют, но это чувствуется (правда, не у всех).

Хоронили В. К. Кузина, нашего работника, вполне положительного человека, главного инженера проекта, вполне адекватного и вдруг очутившегося в больнице с инфарктом. Он сам этому не верил и спустя несколько дней в больнице счёл, что пора и заканчивать процедуру – встал и пошёл, куда захотел. Но в этом была его ошибка, он упал и больше уже не вставал. Совсем молодой мужик, не более 50 лет.

26.01.1979 года. Морозы до 35 градусов, ночью грозят до сорока. Утром вдруг погас свет во всём северо-западном районе, встали трамваи, троллейбусы, перестала поступать вода. По улицам и дорогам – толпы людей, идут с детьми на руках, буквально как во время войны. Пустые легковые машины собственников едут мимо безуспешно голосующих женщин с детьми на руках.

По телевидению уже третий раз смотрю превосходный фильм «Ленин в Польше» – полный настоящей поэзии, ума, юмора. Ленин клеймит буржуазное общество, обвиняя его во лжи, шовинизме, во всех смертных грехах. А что мы имеем у нас сейчас?

В лесу полно народу на лыжах, наверное, каждому второму за сорок лет. Миасс почему-то вскрывается, лёд тонкий, частые полыньи, перебраться на ту сторону – целая проблема.

Дэн Сяопин в Америке и обвиняет нас, СССР, в гегемонизме и тянет США на свою сторону против нас. Наши правители стараются оградить себя со всех сторон противниками или врагами. Недоумки, что ли, что с них возьмёшь.

10.11.1979 г. На дворе минус двадцать, снежку подвалило. Во Дворце спорта выступает Алла Пугачёва. Мы с женой пришли на концерт и с трудом просидели первое отделение, в котором выступал ансамбль «Надежда». Во втором отделении выступала Пугачёва, одеяние – лилово-чёрный балахон из тонкой ткани, выступала чуть больше часа с небольшим ансамблем. Иногда ей подпевали 2-3 человека. На мой взгляд, лучше всего она поёт под рояль. Почти все песни – на большом эмоциональном накале, в песнях много боли. Пугачёва сама сказала, что она не певица, а «женщина, которая поёт». При выходе из дворца одна женщина сказала, что ещё бы полчаса, и весь зал бы зарыдал. Доля правды тут есть, я сказал бы даже, что три концерта в день на таком эмоциональном накале к добру не приведут. Мне показалось, что когда она говорит, в ней присутствует неуверенность, скороговорка в движениях. Но во время пения она была сама от себя, и в лице её, в гримасе страдания отражалась правда. На сцене ей можно было дать лет сорок, а она говорит, что ей всего 32. Большая, серьёзная актриса.

А меня сегодня в магазине назвали дедом, ничего себе – в 47 неполных лет!

Китайцы захватили на вьетнамской территории высоту и ведут оттуда обстрел территории противника.

Нам надо срочно строить БАМ.

У нашего сына позапрошлую ночь начались приступы ларингита, пришлось вызвать скорую помощь. Его положили в больницу, и вчера мы видели его в окне четвёртого этажа.

Видимо, в русле борьбы с пьянством и алкоголизмом в Челябинске несколько лет как оборудовали и пустили пивной завод мощностью 60 миллионов декалитров в год. Это большая мощность и при свободной торговле обеспечивала бы всех мужиков города с избытком. Но бутылок надо слишком много, и пивом понасытили кучу ларьков в городе и разливают там его в трёхлитровые банки только на одну заправку. Создался ажиотаж вокруг ларьков, толкучка, человек с банкой в сетке – обычная городская примета. Этот человек бродит по городу, ищет киоск с пивом вместо того, чтоб пиво само искало его, и все расходились мирно.

Читаю «Секрет Черчилля» Э. Дзелени. Черчилль всё время вёл двойную игру, и благо то, что американцы не шли у него на поводу. Даже Трумэн не хотел с ним объясняться, а Сталин в беседах с Гопкинсом в мае и июне 1945 года ратовал за единство Китая под властью Чан Кайши. Оказывается, американцы подстроили японцам «напасть» на Перл-Харбор, чтобы вызвать психологический шок у американского населения, позволивший президенту Рузвельту войти в мировую войну. Американцы знали все инструкции и приказы японцев, потому что они расшифровали японский секретный код.

Прочёл мемуары Маршака и Жукова. И оба они ничего не проясняют, кроме того, что солдат русский, народ русский заслуживают преклонения перед ним за его выносливость, непритязательность, героизм.

Но это же и ежу ясно. В описаниях совершенно не ощущается дух времени, которое описывается; видимо, маршал не слишком вникал в душу русского народа, будучи постоянно в фаворе, и не слишком хотел знать, какой ценой давались победы.

Конец июня 1979 года. Зреют поля. На велосипеде вместе с сыном и соседом Борозинцом проехались по западным (от Северо-запада) лесистым просторам. Как гриб, возник вдруг капитальный посёлок кооператива «Мичуринец» – 30-40 кирпичных домов с участками по 3-4 сотки.

Лев Толстой пишет: «В искусстве музыки, поэзии художник открывает завесу будущего, показывает, что должно быть. И мы соглашаемся с ним, потому что видим за художником то, что должно быть, или уже есть в будущем…» (моя запись от 02.08.1964 г.).

Я всё ещё читаю дневники Толстого и замечаю всё же, что наше время далеко ушло от того времени, некоторые его суждения кажутся весьма наивными.

А под Воронежем разбились два самолёта с пассажирами на борту – погибла футбольная команда «Пахтакор» и 46 человек из Челябинска. В газетах лишь сообщаются соболезнования властей родственникам погибших, причём мелким шрифтом. И больше ничего – власти трусливо скрывают причины катастрофы и вопросы страхования погибших, словно погибла стая мышей.

На работе всё больше беспорядка и нервотрёпка. Замечаю, что старею сам, стареют окружающие. Почти ни к одной из женщин нашего отдела не имею интереса. Раньше был с ними дружен, сейчас отошёл и общаюсь больше с нашими парнями.

Удручающее впечатление производит наша социально-экономическая система: рвачество, алчность людская растёт день ото дня. Никто не хочет хорошо работать, все стараются взять больше, чем отдают. Плохое обслуживание, забитый до отказа транспорт, халатность, разгильдяйство никого не удовлетворяет, но входит в норму. Озлобленная беспомощность людей перед лицом всего этого ещё больше портит дело, в массе нет понимания, с кем и как надо бороться, чтобы выправить положение. Как говорили в старину, наверху – тьма власти, внизу – власть тьмы, но, похоже, что власть сверху искусственно поддерживает ситуацию, поскольку не знает, как вести дело дальше, и в случае чего очень легко свалить вину на власть тьмы. Потом можно хорошо заработать, просто руководствуясь именем порядка и справедливости и действуя методами будёновской шашки и казённой милицейщины. Так восстанавливается порядок, а беспорядок спишется, то есть всё, что осложняло и мешало нормальной жизни людской, ляжет виной на бесправный народ.

Глава 19

Пора проветриться, отдохнуть от работы, от набившей оскомину обыденщины и посмотреть жизнь других мест, других краёв. Вдвоём с В. Русаковым мы решили прокатиться на пароходе по Каме и Волге, до Москвы и обратно – по турпутёвке. Отправляется пароход «Михаил Пришвин» из Уфы 27-го августа 1979 года, но прежде чем отправиться в путь, нас – экскурсантов – прокатили на автобусе по городу. Уфа – город как город, но грязноват и особенно в районе вокзала. Склоны косогоров, местами похожих на овраги, заросли буйной растительностью и захламлены до крайности. То ли мы быстро ездили, то ли окошки не всегда были открыты или чисты, но ничего особенно интересного в Уфе я разглядеть не успел. А в 17 часов 180 пассажиров-туристов отчалили от уфимского причала на двухпалубном пароходе и двинулись в путь.

Каюта наша – III класса, размещены в ней 5 человек, большая теснота и полное отсутствие удобств. Кроме отполированных полок, с которых соскальзывает матрас, и маленького колченогого столика в каюте ничего нет. Некуда даже положить мыльницу и зубную щётку.

Первая остановка на другой день – у маленькой деревушки Сергеевки, при отличной погоде и наличии площадок для игр в футбол, волейбол, мест для купания и загара. Было организовано общее собрание, что-то говорили о порядках на судне и прочем. Контингент разнообразный, больше молодёжь, но немало и пожилых. Кормят три раза в день, пища почему-то безвкусная и выглядит как-то не по-ресторанному, хотя место питания называется ресторан. По-видимому, дело в том, что почти весь обслуживающий персонал – башкиры, а это один из азиатских народов России, потомков монголов. До обеда делай, что хочешь, после ужина в 19 часов – игры с затейниками, и около 11-ти – танцы на клочке палубы второго этажа. Там могут разместиться не больше 30 человек, а собираются раза в два больше.

Днём сделали остановку у деревушки в 5-7 домов и стояли часа два, на причале собрался местный народ, предлагают вяленую рыбу: лещи, язи, щуки. Одну щуку длиной в 1 метр продавали за 4 руб., но никто не купил.

Потом часа три стояли в городе Чистополе, река здесь полноводная и широкая, питается от Куйбышевского водохранилища. Городок небольшой, пыльный; помню, что здесь коротал ссыльные годы кто-то из советских поэтов или писателей; из особенностей запомнился полуразрушенный старинный храм, но, кажется, уже начавший работать.

Здоровье что-то начало хандрить, неважно дело то ли с желудком, то ли с печенью.

После Чистополя – Казань, погода хорошая, мы с удовольствием вышли на берег, и нас тут же загрузили в автобусы для экскурсии по городу. Кремль Казанский особого интереса не вызвал, эту разруху я видел ещё и раньше. Как и в Уфе, много обращалось внимания на Ленинские музеи, в один – даже делали заход. Это университет, в котором Ленин года два учился, но потом вынужден был его покинуть, а сейчас здание университета расширено, обновлено, но почему-то, когда мы там были, в туалет было трудно зайти из-за какого-то потопа. Были набросаны кирпичики, и по кирпичикам люди шли к кабинам, а уж в кабинах дело было просто шик. Нам пришлось видеть, как какие-то иностранцы – очень пожилые и старушки – пробирались в туалет по кирпичикам и не понимали, почему тут такой непорядок. И никто не пытался что-то предпринять.

Казань – город людный, но не очень чистый, здесь много татар, а главная улица Казани носит имя Баумана. Странно ещё то, что в большом республиканском городе мы не смогли приобрести зубную пасту и зубную щётку.

Двигаемся дальше.

На другой день наш пароход прибыл в Чебоксары. Погода портилась, экскурсия пешеходная, хотя там и идти особо было некуда. Посмотрели музей Чапаева; музей маленький и, кажется, ничего подлинного в музее нет – ведь в Чебоксарах он только родился. В городе примерно 300 тысяч жителей, улица Карла Маркса вполне городская и тянется на несколько километров. На рынке – солёные огурцы, много цветов, арбузы из Казахстана. Город строится, можно сказать, ещё молод, заново создаются причал и набережная.

В Горький прибыли первого сентября утром, дождь из слабого перешёл в сильный и серьёзный, для экскурсии – совсем не сахар, но три автобуса всё же пришли, и народ набрался. Проехались по городу, заехали на территорию Кремля, в котором, по-видимому, размещены властные структуры, посетили дом Кашириных, ещё что-то и рады были, что в городе нет музея Ленина. Плохая погода не стимулировала походы по улицам и магазинам – тем более, что и в Горьком зубных щёток нет. Вячеслав Русаков поехал искать своего горьковского знакомого и нашёл, а мы с приятелем Володей зашли на ярмарку в универмаг и без сюрпризов вернулись в порт. Дождь продолжал лить как из ведра, и гулять по городу просто не имело смысла.

В эту бурную погоду наш пароход шёл мимо Балахны, Юрьевца, Кинешмы, Костромы, и в основном ночью, когда берега Волги виделись как тёмная мутная гряда слева и необозримая даль справа.

На подходе к Костроме появились проблески в небе, а спустя ещё часа два тучи рассеялись; воздух прохладный, влажный. Наверное, от непрерывного хода наш пароход устал и решил передохнуть возле какой-то деревни на зелёной стоянке. К полудню потеплело, подсох травяной покров, и мы впервые за весь вояж попробовали поиграть в волейбол и подурачиться, а потом купили две бутылки зубровки.

В 13-00 отошли от дикого берега и двинулись на Ярославль. Туда пришли за полдень и сразу же на экскурсию – галопом по Европам – Церковь Ильи Пророка, Советская площадь, памятник погибшим в 1918 году, монастырь. В Ярославле около 600 тысяч человек населения, но город довольно чист, тих и спокоен. Прибрежная часть у Волги как мемориал – зелёная, опрятная, малолюдная. Оригинальный речной вокзал, и опять же тих и безлюден. Просто непонятно, где же в Ярославле люди?

Дальше улицы Первомайской зайти не удалось – надо было спешить на ужин, но в магазины заглянули. В продовольственном видели только колбасу. Такую же, как везде: у нас, в Казани, в Горьком.

Из Ярославля наш пароход пошёл на Углич, через Рыбинское водохранилище и, проплывая мимо затопленного селения и одиноко продолжающей стоять церковной колокольни, как символа непокорности советской власти. Всё-таки мы варвары, как сказал кто-то.

В Угличе мы убедились в этом ещё раз. Опять церковь на крови, соборы, которые используются скорей как складские помещения, в магазинах совсем ничего нет, городок маленький и невзрачный, на рынке один человек продаёт яблоки, да и тот армянин.

Далее поплыли до зелёной стоянки в Новоокатово, где погода была хороша, и мы даже поиграли в волейбол, поужинали, попили пива с вяленой рыбой. Вечерние танцы получились плохо, так как аккордеонистка оказалась совсем не профессионалкой, игравшей всякие «синие платочки» и «катюши», что для танцев – совсем не во вкус.

После Углича и Новоокатова наш рейс потерял 10 часов из-за тумана, поэтому в Калинин не зашли, а прошли прямо в Москву. Пришли туда в 9 ч. вечера 4 сентября и стояли до 18-00 6 сентября. Погода была отличная, народ разбежался кто куда: кто по магазинам, кто к родственникам, я решил проехаться на троллейбусах и по знакомым маршрутам и местам. Потом поехал в Подольск ко Льву. Лев живёт по-холостяцки, посидели вечер, поговорили, поспорили, оказывается, мы совершенно по-разному смотрим на вещи, буквально разная философия.

6 сентября к вечеру ускоренным маршем наш пароход отправился обратно; там, где уже были, прямым ходом шли мимо. Теперь остановка в Костроме, и здесь был организован поход в Игнатьевский монастырь. Все строения в нём старые, приятно смотреть снаружи, но не изнутри. На всём печать запущенности и бедности. Хорош природоведческий музей, уникальная коллекция насекомых и бабочек Рубинского.

А после Костромы – Юрьевец. Мимо него проходили глухой ночью, и я сидел в рубке капитана или штурмана, когда он договаривался с Юрьевецкой пристанью о причале. Было два часа ночи, у Юрьевецкой пристани стоял какой-то сухогруз, и причалить можно было только к нему, несмотря на то, что команда его была в ночном отпуске. Всё же я сошёл, попрощался с Русаковым и до дома шёл по тёмным улицам и горам – благо, путь этот знал с детства.

В Юрьевце – Нина с сыном Львом, молодым 17-летним парнем, гостили у матери уже вторую неделю, и Нина сегодня собралась уезжать домой в Тулу, а Лев оставался ещё на несколько дней. Я их удачно встретил, встретил я и Сашу Кулагина и его мать Елену Константиновну, которая очень заметно изменилась. Раньше она была крупной здоровой женщиной, а сейчас стала маленькая старушка с трясущимися руками, которой, казалось, было не на чем даже сидеть. Но, на удивление, она ещё берёт где-то новые анекдоты и по-старушечьи скрючившись на кровати, их рассказывает. Помнит мою жену, хвалит её и передаёт ей привет.

В Юрьевце вымерзли сады, то же, говорят, произошло и в Горьком, и в Москве, и в Туле. В саду не осталось ни одной плодоносящей вишни, терновника, смородины. Яблони чуть живы, сучки полуголые, торчат как после пожара. Нынешняя зима, говорят, отдельную ночь доходила до 50 градусов мороза, такого моя мать не помнит за всё время своей жизни здесь. Но народ ещё верит, что сады отродятся и, хоть не всеми деревьями и кустами, но жить будут. С Сашей Кулагиным и его товарищем мы ездили на острова ловить рыбу сетями, поймали килограммов восемь, но не удовлетворились.

14 сентября в Юрьевец приехала сестра Изольда с дочерью Наташей, привезли сумку алма-атинских яблок и немного винограда. Дочь уже окончила первый курс института и контакт со Львом у них получился отличный. А Валентин достраивает вторую половину дома для сына, и уже завершал штукатурить комнату.

Дома – тишь, спокойствие и лень. На дворе безостановочно мокрит. Читаю старые журналы «Знание – сила». Обещал приехать из Подольска Лев, но потом телеграммой сообщил, что не приедет – отбывает в командировку.

Я заметил: чем старше человек, тем больше он интересуется политикой. Даже женщины и старухи читают газеты и следят, что творится в мире. Опасный курс ведёт Китай, не хочет быть и «сателлитом», и поэтому придумал себе третий мир. Добром это не кончится. Нам надо изменить политику так, чтобы не быть окружёнными со всех сторон врагами. Воевать на два фронта – это погибель.

20.09.1979 г. Погода в Юрьевце скверная, редко когда сверкнёт голубизной клочок чистого неба. Хмурая сырость и беспомощная пониклость рождают какую-то безнадёгу. Пора отправляться домой, в более солнечный Челябинск. Я встречал москвичей, которые, побывав с неделю в летнем Челябинске, буквально благодарили здешнее солнце, и говорили, что уральское солнце – живое и греет взаправду, а не абы как.

Утром 21-го я отправился, а поздно вечером был уже дома. Бабушка с бабусей уже поменяли квартиру свою и поселились на Северо-западе, почти рядом с нами.

На работе всё как было, так и осталось, словно и не прошёл месяц. Еженедельно на двух автобусах институт ездит в Петровский совхоз на уборку моркови. Почти три недели, как умер бодрый и крепкий человек – Виктор Фёдорович Альтергот, полтора-два месяца только, как ушёл на пенсию, и вдруг был таков.

На днях с Поваровым попал в одну семью, где был мужчина моих лет, отсидевший полгода в тюрьме Свердловской области. Говорит, что тюрьма воспитывает ненависть к судопроизводству, к власти. Суды, не вдаваясь в суть дел и формально относясь к судопроизводству, толкают в заключение людей всяких. В тюрьмах верховодят блатные, а порядочные люди держатся между двух огней: между стражей и блатными. И те, и другие достойны друг друга. В заключении мечтают о войне, об автомате, который они направили бы против всех. Стража груба и бесчеловечна, цена человеку там ничтожна, зато каждый человек готов подложить взрывчатку под здание тюрьмы, милиции и вообще под их всех, чтобы отомстить за жестокость и унижения. Так власти воспитывают хорошее отношение преступников к жизни, формируют в них доброе сердце? Совсем наоборот: тюремная культура, жестокость, ничтожность чиновника переселяются в общество и делают всё то, что мы сейчас имеем: сформированное российское общество без понимания гражданской чести. Именно это веками делало русский народ забитым, неактивным, не умеющим и неспособным бороться за себя, за свою личность.

 Часть 6. Афганистан. Олимпиада-80

Глава 20

Погода осенняя, как-то даже промелькнул снежок, но ненадолго, а мы опять ездим в Петровский совхоз собирать морковку. Та морковь, которую мы собрали больше недели назад, всё ещё покоилась в кучах на поле, и мы начали перезагружать её в контейнеры, чтобы вывозить в хранилища. Однако в магазинах ничего нет – ни моркови, ни капусты, которые мы собирали. Несмотря на осень, в магазинах пусто, повсюду толкучка или очереди. Правда, на наших глазах с морковного поля то и дело отъезжали какие-то легковушки, вполне загруженные, но не предъявлявшие никому никаких документов; можешь вести с собой хоть тонну.

У страны даже на будущее нет никаких перспектив в улучшении жизненных условий, а люди ещё по темноте своей на что-то надеются.

Вчера снова коллективный поход на на овощную базу – девочки перебирали лук, помидоры, парни – перебирали тоже и чистили территорию базы. Отходов – огромная масса, база захламлена мусором, поломанной тарой и прочим хламом. По базе беспрерывно снуют легковушки с личными номерами и увозят помидоры, арбузы, колбасу, оплачивая за товар как за второй сорт, а берут на выбор. Рабочие склада говорят, что машины эти от райкома и райисполкома, а также разных блатных. Никому, говорят, не хочется в очередях стоять.

Начало ноября, а зима уже с месяц стоит, не дрогнув. Среди людей большое единодушие: на демонстрацию наплевать. Один на один бороться с этой жизнью без глушения спиртным становится невозможным.

Я же решился сходить на лыжах и даже перешёл Миасс по льду, а трассу вдоль железной дороги прошёл за 11 минут, хотя шёл вполсилы. Народу в лесу почти нет, на Монахах человек 20-25 катаются с горы, кто на чём.

Пушкина уехала поступать в очную аспирантуру в Москву, и я желаю ей удачи, хотя жаль.

На праздник собрались дома: Валера с женой и дочерью, две бабушки, и мы втроём. Интересы людские крутятся вокруг перекусов и меркантильных интересов. Валера переживает насчёт смены профессии, от музыки – к шофёрству. Говорит, при нашей бедности в культурной жизни даже этим росткам, в которой он начинал расти, нет простора и перспективы. Не могу ему возразить.

А Михаил Гольдин  на вечере  мне  вдруг  говорит:  “Ты напрасно  меня игнорируешь,  я очень высоко  ценю  твоё «я»”, – и ещё нечто в том же духе.  Пригласил меня в свою компанию,  познакомил со своей женой,  причём дал самую высокую рекомендацию,  подчеркнув нестандартность моего отношения к музыке и всему остальному.  По-видимому, жена у него авторитет и имеет своё «я», но пообщаться и поговорить нам не удалось, да и было это как-то не к месту. Так с Гольдиным мы и не договорились, хотя я был и не против этого, но в то время у меня были какие-то проблемы, от которых я никак не мог отвязаться. А позже Гольдин с женой и несколькими другими товарищами эмигрировал в Израиль.

А жена захотела поехать на отдых в Латвию, в Юрмалу, и 10 декабря отправилась туда самолётом. Дома стало спокойно, с бабусей отношения простые. Через два дня жена звонит из Дома отдыха, слышимость отличная, но кормят, говорит, плохо, в магазинах ничего нет, живёт вдвоём с женщиной из Полтавы. Вернулась перед самым Новым годом, и впечатление её от поездки такое, что лучше бы и не ездила.

В Москве решено устройство Олимпиады-80. Туда стащили все ресурсы страны, оголив периферию, как сняв с неё одеяло. Только из Челябинска забрали две тысячи молодых и хороших строителей, которые процентов на 80 потом останутся в Москве. Фонды по стройматериалам – тоже туда же. Чем же это отличается от элитарной системы: собрать всё для 10 богатых, а всех остальных оставить на произвол судьбы? Таких политиков надо привлекать к суду.

Жизнь всё больше ухудшается, дефицитом стало масло, молоко, мужские носки, хлопчатобумажные ткани и прочее. Наши женщины то и дело глядят в окно – не продают ли что в магазинах напротив. Чуть что – толпой несутся туда, ругаются в очередях, и хватают, хватают, хватают – краску, мыло, носки, наволочки и т.д.

Вот и прошёл 1980 год – именно в этом году «великий мыслитель» Н. С. Хрущёв обещал российскому народу едва ли не коммунистическое общество изобилия и достатка. Просто поразительно, насколько недальновидны и, по сути, неумны, малограмотны наши деятели, на которых пропаганда зовёт чуть ли не молиться.

И опять «ляп» – наши власти ввязываются в авантюру в Афганистане. Просто диву даёшься, неужели эти бонзы – лучше их не назовёшь – всё ещё верят во всеобщую победу социализма в мире при очевидной полной неспособности нашей экономики динамично развиваться? На нашу страну показывают пальцем все, кому не лень, позоримся по всем направлениям.

Дальше течёт жизнь, а люди уже ни во что не верят. Может быть, если б им было дано право самим что-то решать и делать – что-то и получилось бы, но у нас, кроме господства шашки – тех, кто у власти – ничего не дано. Кретинская демократия стоящих у власти не позволяет этого, то ли по безграмотности, то ли по корпоративности. По сути, это одно и то же.

А я по-прежнему хожу по воскресеньям на лыжах, а сын неохотно ходит в музыкальную школу.

Позавчера был в райкоме, где собирали агитаторов и руководителей агитколлективов по случаю выборов 24 февраля. Известные вопросы о воде, благоустройстве, отсутствии продуктов в магазинах (мясных, в первую очередь), общественном транспорте и пр. Третий секретарь райкома Орлова ведёт собрание грубовато, откровенно нажимает на горло и давит. В конце собрания взялась распекать кого-то за плохую работу в агитации, а потом народ расходился, посмеиваясь и посылая агитаторшу подальше.

Власти вдруг схватили Сахарова и выслали его в Горький. Это для всего мира – пища для поношения СССР и насмешек над нашим руководством и его аракчеевской системой. Но Сахаров не сдаётся и по телефону связывается со своими единомышленниками.

Какие потери мы несём из-за агрессии в Афганистане:
1. Толкнули США на открытую борьбу в союзе против нас.
2. Отсрочка договора ОСВ-2, которого мы так хотели.
3. Это огромные деньги на вооружения, и сами подрываем процесс разрядки.
4. Перед лицом всего мира мы осуждены в Совете Безопасности.
5. Нас не понимают в компартиях мира.
6. США отказались продавать нам зерно, компьютеры и ещё что-то.
7. Мы губим своих людей за совершенно схоластические цели в политике.
Этот шаг наших политиков принёс нам в 10 раз больше вреда, чем пользы. Просто поразительно, насколько равнодушны наши правители к потерям людей в этих военных авантюрах. А ведь люди – не мыши.

Почти три дня пробыл в Кургане. Обратно ехал в грязном купейном вагоне с не открывающимися дверями, холодном и едва ли не разваливающемся… Поездная бригада и поезд одесского формирования № 187. Две проводницы с Украины, чумазые как трубочисты, не ударили даже пальцем о палец, чтобы как-то привести вагон в порядок. Говорят, вагон не наш – государственный.

В Лейк-Плэсиде идёт Олимпиада, участвуют 37 стран, наши уже забрали золото и серебро по лыжам. Московская летняя олимпиада наверняка будет бойкотироваться многими странами Запада и некоторыми странами Востока. Такова реакция на наши авантюры в Афганистане, и это естественно.

Захват заложников стал, как поветрие, распространяться по миру. Легализовал это дело Иран, и наши вместо чёткой законной позиции по этому делу, повели двурушническую политику. Так мы можем попасться где-нибудь в один прекрасный момент.

Меня слегка удивило такое происшествие: народ Индии проголосовал за Индиру Ганди, один из тёмных и неорганизованных народов проголосовал так, но ещё более удивительно, что без подлога.

А у нас гоняются за избирателями, почти каждый день из райкома и парткома подхлёстывают и дают накачку.

Вчера пришла в голову мысль: раньше в России были монастыри, в которые уходили люди либо потерявшие интерес к жизни, либо выбитые из неё, либо душа требовала покоя. Такие люди есть и сейчас. Но куда им пойти в нашей стране, кроме тюрьмы или, если повезёт, в какое-нибудь полузаброшенное общежитие без решения социальной проблемы? Вчера я видел таких потерянных людей, которые от тоски пьют, и потерянность свою обращают в злость на всех и всё.

По телевидению говорят о Чехове. Пьесу «Иванов» ставят два режиссёра – Ефремов во МХАТе и Захаров в Ленкоме, две разные, противоречивые трактовки. Но обе исходят из темы реакции, безвременья, затхлости и бессмысленности общественной жизни 80-х годов 19-го века. Крушение человеческих дарований и идеалов, совесть, загнанная в клетку.  Очень похоже на наше бутафорское время,  но…  на новом витке.  С Моисеевым как-то ехали домой вместе, говорили о том, что во всей нашей жизни насаждён вульгарный материализм и личность человека совершенно не укладывается в эту систему. Снаружи система вроде бы правильная, а по существу – издевательская.

На лекции в университете преподаватель Казарян говорит о Лиге Наций и то, что СССР был исключён из неё в 1939 году. На вопрос «почему» отвечал что-то про империализм и про Ерёму. Откровенная ложь перед слушателями, и это уже не первый раз, и не только у него. Такая ложь узаконена во всей нашей системе, во всей массовой информации. По телевидению идёт цикл передач «Между прошлым и будущим» – о современном милитаризме. Мы окружены: с запада – НАТО и США, с востока – Китай и Япония. Особенно страшен Китай, вооружённый американцами, Японией и Европой. Оказывается, мы являемся предметом всеобщей ненависти. Но нельзя же свалить всё только на них, на их агрессивность, хорошая политика на то и существует, чтобы не быть одному против всех. Значит, в Кремле у нас собрались недоумки, и место им – где-нибудь в изоляции.

На работе тихо, только женщины нет-нет да поднимут перепалку по поводу роста цен, об отсутствии в магазинах мяса, масла и других товаров, о повальном блате.

Ночью на 20 апреля смотрел интересные сны, буквально как в кино – словно я парил где-то в космосе, наблюдал Галактики, их структуру, движение и ещё что-то темно-таинственное. Проснулся бодрым, хотя спал не более 5,5 часов. Зато совсем нечем завтракать, уходя на работу. Не знаю, как быть – яиц нет, сметаны нет, колбасы нет. Есть только чай, хлеб и сахар.

С немалым трудом поставил Лине беломраморный памятник на могиле, помогали ставить ребята с работы, сделали хорошую щебёночную основу, а на неё потом – два металлических уголка. Теперь портрет Лины лукаво смотрит с памятника на мёртвый пейзаж.

28 мая сдал последний экзамен в университете на факультете международных отношений, и теперь мне дадут диплом.

За полночь, на 1 июня прилетел в Москву в командировку, до утра блуждал по заброшенным переулкам, недалеко от центра. Будто гулял по старой Москве – у нечистых подъездов, запах сырой земли и чего-то кислого, знакомого с детства. В гостинице, в Бутиковском переулке, устроился в номере на троих – один сосед из Киева, другой из Ленинграда, я из Челябинска, и все удивительно единодушны в отношении сегодняшнего дня о положении в стране. Никто не понимает, зачем мы влезли в Афганистан, экономическое положение и всеобщие нехватки в стране не поддаются здравому объяснению.

На другой день после полудня я с Курского вокзала поехал в Подольск, к брату Льву. До Подольска час езды, народу в вагоне битком, но, приехав, брата я не застал. Квартира располагалась в старом трёхэтажном доме, построенном по типу общежитий, и дверь в комнату Льва была на замке. Соседи пригласили меня к себе, а Лев приехал уже в 11-м часу. На другой день в воскресенье мы вместе побродили по парку, заходили в кафе, потом отправились на реку Пахру.

Сосед Льва по общежитию – Николай, математик, рассказывал интересные вещи о парапсихологии, о социальных сторонах этого дела, вообще о социальных сторонах нашего устройства и быта. Оказывается, уже сложена целая система взглядов в этой области и понимание того, что хорошо и что плохо. Во всяком случае, система наша не является моральной, ибо моральные ценности целиком подавлены грубой субординацией и диктатом.

Чиновничье-бюрократическая машина вошла в период расцвета, но в этом и основа её гибели. Коррупция, потеря моральных ценностей ведёт к отчуждению от общества, к пьянству, беспринципности и вырождению. Участие наших войск в Афганистане антиморально перед лицом народа, аморально подавление инакомыслия, аморален расчёт на грубую силу.

Вот такие мысли формируются на бугристых берегах Пахры, совсем под боком у Москвы, в часе езды от Кремля.

На другой день я решил зайти на Маросейку, к Лейманам, старым своим друзьям-товарищам по институту. Анри дома не оказалось. Нина, его жена, говорит, что Анри лежит в больнице на операции мениска в колене, а живут они сейчас в этой коммунальной квартире одни, без соседей. Даже поговорить не с кем. Оказывается, весь их квартал перестраивают и выселяют в новые дома, а все перестраивается под зону отдыха МГКП, расположенную в 100 метрах через сквер. И даже связь осуществляется по тоннелю – партийное руководство боится контакта с народом и изолирует себя всё более глубоко. Когда весь квартал освободят от жильцов, его закроют на замок.

В институте Промстройпроект, куда я приехал в командировку для решения вопросов размещения завода ППБО и базы стройиндустрии в городе Копейске, дело стоит на месте. Ни у них, ни у нас нет исходных данных, а решать, кто где разместится, надо, но каждый старается застраховаться, урвать кусок земли пожирнее. Вот и получается базар с неясным концом.

Выкроил время  для похода  в Третьяковку  и  ходил  по залам  четыре часа,  причём залы Репина, Левитана  и  ещё кого-то  были закрыты.  Пересмотрел  массу полотен  и  словно заглянул  в  прошлый  и  позапрошлый века.  По-моему, лучшая живопись была в 19-м веке, а полотна Петрова-Водкина, Фалька, Кандинского и других не понятны, причём большинству смотрящих. В этих залах почти пусто, тогда как остальные залы набиты народом. Видимо, мы смотрим на художество как на похожесть, правдоподобие, но не понимаем оригинальной идеи, точки зрения, философской проблемы.

Пока ходил по залам, усталости не чувствовал, но когда вышел на улицу – ноги задеревенели, а вокруг ни скамеечки. В Москве их вообще нигде нет. Скорей всего, это политика, чтоб не засиживалась, а бежали работать. Сейчас по телевидению показывают многосерийный фильм «Карл Маркс». Видно, что он боролся против системы, в которой уже тогда было человеческое лицо. А теперь, благодаря ему, процветает махровый тоталитаризм, фанатично проводящий в жизнь свои доктрины, превосходя все предшествующие режимы своей грубостью и духовным гнётом. Вряд ли Маркс хотел этого.

Проездом был в Свердловске, этот город построен не по авралу и не одним махом, у него есть корни, он матёр и сведущ. Там я сходил в геолого-минералогический музей – кажется, такое богатство камней недостаточно украшает нашу жизнь и не находит применения. Оказывается, самый большой самородок золота был найден крепостным крестьянином в 1841 году весом 36022 грамм в районе Миасса. И этого самородка не хватило крестьянину выкупиться из крепостничества, и он покончил жизнь самоубийством.

Москва становится совершенно запретным городом, въезд туда закрыт, из Москвы вывезены даже дети в лагеря и в другие места, в том числе на Урал. Выведены институтские приёмные комиссии. Москвичам, имеющим московскую прописку, пожалуйста – «хлеба и зрелищ», остальной народ всей страны посажен на хлеб и воду и ещё на телевизор. Элитарная система в составе всеохватывающего тоталитаризма, ложь уже во всём, как говорил Ленин; в крови, в костях и жилах – добавлю я.

19 июля – открытие Олимпиады.

На днях зашёл в деканат дома политпросвещения, где заместитель декана выдала мне диплом, направление на лекторскую работу и значок об окончании университета. Поговорили о результатах учёбы, она пожаловалась, что много дипломов остались невостребованными, понимает невысокий уровень университета, недемократичность системы информации, что мешает лекторской работе.

А в Польше уже которую неделю бастуют рабочие, и руководство страны не идёт на репрессии, а ищёт компромиссные решения. Требования рабочих серьёзные: свобода слова, свобода организации независимых профсоюзов, ликвидация цензуры, повышение зарплаты и другое.

Всё-таки Польша – компактная страна, она ближе к цивилизации, чем наша – необъятная, многомерная и разнонародная. Я уверен, в Польше найдут компромиссы, базируясь уже только на том, чтобы не делать того бурелома, что наделала и продолжает выделывать Россия.

Глава 21

Вот Брежнев приехал в Казахстан, ему 74 года, в его адрес приторные славословия и хвала по отработанной традиции и очень скудно по существу. Он сам говорил недолго, слегка торопливо, и жаловался, что американцы не хотят признать изменений соотношения сил в мире. У нас, говорит, есть чем постоять за себя в союзе с братскими странами социализма. Мол, закидаем их бомбами, а у самих есть почти нечего, и вообще структура производства даже не пахнет настоящей эффективной экономикой.

Я пошёл в отпуск и приехал в Юрьевец. От Горького ехал на «Метеоре», погода была сумрачная, небо закрылось, словно крышкой от кастрюли, лил дождь, и мгла так придавила нас, что наш «Метеор» заблудился. Поднялась сильная волна, не видно ни берегов, ни фарватера, дальше двигались почти наугад и с Божией помощью. На Воскресенской горе почти вымерло старое племя, остались пока моя мать, Е. Кулагина, Т. Таламанова, А. Вонифатова, Г. Бодунова, Кляузова, ещё несколько бабушек. Понаехали новые люди из деревень, а в самих деревнях теперь, как говорит мать, полное запустение. Бывает, в деревне остаётся жилым всего один дом, и люди уже боятся там жить. От прошлой зимы в саду при доме вымерзли несколько кустов и деревьев, отродиться могут только две яблони, несколько вишен, малина.

Через день в Юрьевец приехал брат Лев и привёз с собой “Спидолу”. На работе переводится в другую лабораторию, что для него есть большая удача. Мы трудились с ним в саду и огороде – по здешним поверьям, помогая матери, и даже ходили в лес за грибами. В лесу сыро, грибы – одни сыроежки, редко попадаются белые, полубелые. Но воздух здесь хорош, густой, ароматный, в лесу даже душный. Вот такого бы в Челябинск привезти. Матери накопали 40 ведер картошки, а в прошлый год, она говорит, было 43.

Сын, кажется, вполне адаптировался в школе, чего не было в детсаду, но музыкой занимается совсем неохотно – у него, видимо, мало музыкального слуха.

Хозяйственная несостоятельность нашего государства сейчас уже у всех на уме, все её видят и на всё машут рукой. Городское и областное начальство – совсем пустое место, Кибардин называет их временщиками и оппортунистами, беспринципность – главная их черта.

Польские события показали, что одна из главных причин недовольства польского населения является отчуждение партии от народа, изоляция её как замкнутой касты, отсутствие гласности и общественной правды. Всё это есть и у нас, и не похоже, чтобы наши бонзы это осознавали и думали, как это преодолеть. Вместо этого у нас на работе по линии ГО уже выбран пункт (в районе Алабуги) для временного размещения контингента сотрудников института, чтобы во время «Ч» они были туда эвакуированы и могли там работать. Разве наш ЦК КПСС можно принимать за здоровую и реально мыслящую силу – касту охваченных дурью немолодых людей?

В Америке выбран новый президент – Р. Рейган, причём с большим преимуществом, и потерпела в этой борьбе поражение политика урезания жизненного уровня и шагов назад. Эту идеологию следовало бы выдвинуть претенденту в президенты СССР, если бы это было возможно, и это сдвинуло бы нашу страну с тупикового тоннеля мрака и безнадёги со всех сторон.

Сегодня разговаривал с неглупым рабочим – сплошной цинизм и плевок по всем направлениям – по-научному «саботаж». И он этого не скрывает.

1981 год. Новый, 1981-й год пришёл, мы с Пориной прибавили себе по году без особых торжеств, и «на десерт» решили сходить в филармонию – на концерт Штоколова. Но, как обычно в нашей жизни, бестолковость в организации дела привела к давке при входе в концертный зал, как во время войны за хлебом. Причина в том, что действительны были билеты, проданные в два разных зала, а сейчас эти билеты необходимо было перерегистрировать на зал филармонии. Заранее ничего сделано не было, всё делали сейчас, при входе в зал, а зрителей около тысячи человек. Концерт был задержан более чем на полчаса. Такое положение дел является обычным безобразием. А мне Штоколов не очень понравился, в записи он звучит лучше. Он хорошо лепит образ, но в голосе его какая-то слабость, создающая впечатление, что он поёт не в полную силу. Впрочем, народ принимает его горячо.

Пришло время выносить новогоднюю ёлку на свалку. Достала нам её бабушка, ёлка теперь тоже стала большой проблемой. Власти умеют только запрещать, а решают проблемы ничуть не лучше царских чиновников.

В Польше власть от премьера Пеньковского перешла к Ярузельскому, в заявлении своём Ярузельский просил три месяца на урегулирование проблем, и «Солидарность» пошла ему навстречу.

Государственный секретарь США А. Хейг обвинил СССР в поддержке терроризма.

А в Москве съезд. Опять неумеренные славословия в адрес Брежнева, вовсю называют его дорогим и как-то уже великим продолжателем дела Ленина. Искусственно раздуваемая популярность и возвеличивание кого бы то ни было оскорбляет достоинство всех людей. Я не встречал человека, который одобрял бы такой культ личности Брежнева. Люди просто ухмыляются про себя. Не случайно в каком-то междусобойчике мне пришлось услышать сентенцию: если у тебя спросят, что такое социализм, который ведёт к коммунизму, отвечай: это когда тебя волокут куда-то за уши, одновременно стучат по башке и регулярно поддают под зад – это туда.

Иностранные радиостанции начисто заблокированы, глушители работают день и ночь с наложением «Маяка» для полного сбития иновещания.

Максим Шостакович с сыном Дмитрием попросили убежища в ФРГ.

Я недавно прочёл «Ночной портье» И. Шоу. К его героям привыкаешь, и потом с ними не хочется расставаться. Там так же, как у нас, есть честные люди и есть подонки, но нет такой одуряющей и гипертрофированной социальной демагогии, как у нас. Там люди больше полагаются на самих себя, и это их дисциплинирует. Одновременно вся система построена на упреждении человеческих желаний и страстей по принципу, что угодно – на любой вкус, на любой размер, на любую цену. При нашей же системе этому никогда не бывать, вот и бегут за кордон люди – в основном неординарные, самобытные – от бюрократической социальной демагогии в жизни.

Интересные дела происходят у нас в торговле: в самые последние дни месяца из Москвы приехала какая-то комиссия с проверкой порядка в магазинах, базах и запасниках; оказалось, что масса дефицитных товаров годами лежала на складах мёртвым грузом, и теперь эти товары выбросили на свет божий, а чубы начальников затрещали; дефицит для них стал золотой жилой, они научились устраивать его искусственно и благодаря этому даже высокое начальство было их просителем, а уж простой люд по сути просто поклонствовал. Парадоксальные вещи процветают у нас буквально как в садовой теплице.

Первое мая выдалось хмурое и сырое, на демонстрацию не ходил никто – и демонстрировать нечего, и погода – не к случаю. Дома собрались с семьёй Семеновых, застолье обычное, Валерий на удивление совсем не любит водку, а пьёт только пиво, что не характерно для водителей. Он очень недоволен своей работой в таксопарке, начальство грубое на словах и на деле, от шофёра ему ничего не надо, кроме плана. Вообще, ему лучше всего, если б это был просто робот.

Интересно, что молодёжь начинает говорить о Ленине, плодах революции и вникать в далеко ушедшие времена, пытаясь понять, что за заваруху устроили большевики. А Сталина, Валера говорит, у них называют «фашист хуже Гитлера». Я говорю: «Наверное, не фашист, а скотовод», на что он говорит: «Какая разница – фашист или скотина, люди для них даже не скоты, а роботы».

В личности Ленина усматривается некая неполноценность – из-за бездетности, и вообще – он вверг Россию в пучину антагонизма со всем миром. В горниле большевистской диктатуры загублено столько российских сынов, что не перечесть. Революция в России должна была закончиться Февральской революцией, а Октябрьская – это совсем не то.

В Польше – фактическое двоевластие, наша интеллигенция тоже бунтует, после бегства Годунова в США. На собрание в Большом театре никто не явился, а когда всех силой согнали – ни один не сказал ни слова.

В конце мая неожиданно позвонил Забазный, знакомый по прежней работе в Гипросельстрое. Пригласил на похороны Ю. Четвертакова, бывшего нашего работника. Он повесился, по-видимому, чтобы не быть обузой для близких. В какой-то аварии при поездке на электричке он получил травму позвоночника и после лечения стал полным инвалидом, не способным даже самостоятельно добраться до туалета. В гробу – здоровое крупное лицо, не тронутое ни синевой, ни желтизной. Отвезли на Шершнёвское кладбище, среди берёз и тишины засыпали пылеватым суглинком и супесью. Процедура прошла спокойно, без рыданий и большого чувства потери, хотя заметно грустила дочь.

На похоронах встретил старых приятелей Забазного – Иванова, Михайлова, Чертова, ещё кого-то, с кем не виделись лет 15. С возрастом чётко проглядывается, кто есть кто, когда рассказали основные новости, говорить почти не о чем. Новостью для меня была смерть красивой крупной женщины Левиной и Шумакова – обоих от рака, а также Аксенова, который повесился. Иванов вдруг заявил, что его ждёт четыре гроба и просил помочь в похоронах, но, похоже, он лишнего выпил и его пришлось вести домой и укладывать на диван. Мы с ним больше не встречались, и я не слышал, чтобы у него были какие-то несчастья и катаклизмы. Скорей всего, он просто наговорил лишнего по охмелению.

А на работе у нас обычная безалаберщина, спекуляция на отсутствии чёткой регламентации: кто что обязан делать, кто завтра опять едет на сельхозработы в сады плодоовощной станции. У нас дома уже месяц нет горячей воды; вернувшись с плодоовощной станции, невозможно помыться. Приходится греть воду в кастрюле.

У сына потеря – утром он поехал на велосипеде в магазин за хлебом и оставил велосипед на улице. Через 5 минут вышел, а того уже и след простыл. Он плакал, но этим делу не поможешь, надо покупать новый… Он с матерью отправились на озеро Курги на пару дней, а я, оставшись один, на ужин съел два огурца с хлебом и выпил бутылку пива. Жена оставила для меня купленную в магазине солёную рыбу, кажется, ставриду, но она оказалась совершенно гнилой. Просто поразительно, как можно продавать в магазинах продукцию, от которой идёт такой противный запах, что наверняка можно отравиться… Пришлось выбросить.

Получил письмо из Юрьевца, от матери – пишет, что у Валентина трагедия: умер взрослый сын Владимир, поздним вечером возвращался домой пьяный, упал и, по-видимому, захлебнулся собственной рвотой.

В «Правде» статья в рубрике проблем народонаселения, о демографической политике. Два профессора – Валентей и Кваша – стрекочут как кузнечики о том, что надо помогать советской семье – первичной ячейке нашего общества. А как и каковы реальные пути и дела в этом вопросе – ничего нет, типичное словоблудие нашей прессы, ни на йоту не продвигающее дело. Даже журнал-газета «За рубежом» стал совершенно не интересен, и я бросил его читать.

На работе неделю собирался на БАМ, и сегодня решено – не поеду, даже с помощью обкома не смогли достать три билета, а достали только один.

Глава 22

Хотел написать письмо в ЦК и сказать им о том, что революции делаются не для того, чтобы о них говорить и большевиков хвалить, а для того, чтобы раскрепостить производительные силы и раскрыть силы народа. А настоящее состояние экономики очень похоже на механизм, в который вместо смазки трущихся поверхностей всыпан песок, а народу выдан жалкий паёк от голода. И всё. Но не написал, передумал, всё-таки я знаю, с каким монстром придётся иметь дело, у них же ни закона, ни совести.

29 июля я зашёл в столовую на улице, кажется, Карла Маркса, в которой можно просто поесть, но можно заказать что-нибудь выпить, и здесь это принимается без оговорок. Я сел за столик и почти сразу за этот стол сел ещё человек – в фуражке, тощий, сгорбленный, заросший, неряшливый, на руках наколки. В руках мелочь, которую он то и дело пересчитывал. У него заказ взяли и через минуту принесли бутылку пива, и я узнал его историю. Этот человек сидел в тюрьме 12 лет в Курганской области, говорит, что за воровство, но, говорит, я – инженер человеческих душ, как сказал Чехов. «Это Сталин сказал такую фразу, а не Чехов», – сказал я, но он не согласился. Люто ненавидит советскую власть, тыча пальцем в сторону офицеров, сидящих за неблизким столом, говорит: это мразь. «За что же ты так ненавидишь эту власть?» – спросил я. У него нет слов, он делает гримасы, дёргает руками и всем видом говорит, что подлее коммунистов никого на свете нет. “Ты коммунист?” – спрашивает у меня. «Нет» – говорю. «По мне хоть попа вместо Брежнева!» – говорит он.
Я никак не мог вычислить, сколько ему лет, ко мне он обращался «браток», и сам как-то проговорился, что он с 1924 года, то есть ему 57 лет, а мне 46.
«Где же ты живёшь?» – спросил я. «В Космосе, – отвечает он, – ведь космонавты там живут». Он вдруг вскочил и в одно мгновение проглотил остаток котлеты и гарнира из тарелки с соседнего стола, оставленные посетителем, а полстакана водки, тоже оставленного, официантка хотела убрать, но он схватил её за руку и отнял водку, говоря, что это его водка.
Я говорил ему, чтобы он снял фуражку, привёл себя в порядок, он ненадолго фуражку снимал, потом забывался и нахлобучивал опять.
Я спросил: «Трудно там было?» «Не дай Бог, – говорит он, – мужики не обидят, а милиция свирепствует». «А кто это мужики?» – говорю. «Люди», – отвечает.
Я спросил его, что он украл – ведь за воровство 12 лет не дают. На 12 лет надо украсть железную дорогу со шпалами, и то будет мало. Он сначала огрызнулся: «Откуда ты знаешь кодекс?» Потом говорит, что украл 12 тысяч. Я не стал больше приставать к нему с вопросами, и мы замолчали. Уже второй раз я встречаю такого типа, и он скорей уже не человек, а тень человека, сломленный в тюрьме и никуда уже не годящийся. Не представляю, где и как он живёт, на какие средства, в каких отношениях к людям, к жизни.

Живу один – сын с матерью и Женей Трусовой на отдыхе в Карагайском бору. Кока весел и добр, хорошо общается с Колей, сыном Жени, играют в бадминтон, волейбол, ещё во что-то. Это Женя позвонила.

А я словно привык к одиночеству, мне не скучно, пишу, думаю, и времени даже не хватает. Закрадывается мысль написать книгу на социальную тему, о нашем образе жизни, о нашей трясучке в очередях, о всеобщем дефиците и сутолоке, как во время войны и изобразить, как хватает народ всё, что «выбрасывают» в магазинах.

Лето нынче превосходное, в южных районах нашей области даже засуха, а в Москве снова горят торфяники, правда, не так, как в 1972 году.

У Шершнёвского водохранилища народу не много, нет толкучки, в волейбол играют, пожалуй, все, кто хочет. И, неожиданно для меня, я ещё вполне могу играть у сетки, словно мне 38, а не 48. Меня даже приглашают играть в приличную команду, которые играли на вылет.

Сегодня мне почему-то стали ясны дискуссии в отделе – мелкотравчатые, хотя и с претензией на глубокую основу. Заскорузлое мещанство проявляет себя – ясно, немного маскируясь. Что такое мещанство? Об этом нередко говорят в отрицательном смысле о прошлых временах, но суть мещанства не определена по сию пору. В аргументах больше политики и политического словоблудия, чем сути дела, а суть мещанства – есть животные потребности и человеческие надобности. Всё это сводится к пище, к стремлению выжить в трудной среде и заработать пищу и барахло любым способом, чтобы и быть среди других, и выглядеть соответственно. Никакие идейные или реальные устои их не задержат, если они сочтут, что вооружены и сыты хуже, чем соседи. Мещанство имеет глобальное распространение и, по существу, от уровня его культуры строится государственная политика. Но не в нашей стране. В принципе они ведомы до поры и времени, скажем, пока идеология не станет отнимать у них добра. Великое преступление сталинских времён в системе раскулачивания и отъёме всякой мелкой собственности у крестьян и городских дельцов. А вся политика государства должна строиться на том, чтобы по возможности ублажать массу мещан, и вести её к лучшим временам.

В интеллектуальном смысле я никого не боюсь, для меня главное, чтобы сын получил правильную закваску сейчас, чтобы не грызть себя потом за то, что не за то взялся и выбрал не своё дело. Это очень важно и я, глядя со стороны, никак не могу определить, что для сына является определяющее главным. Самому мне не повезло, я это знаю, и не повезло, скорей, по времени и по условиям, поскольку рос я во время войны, и музыкальное образование в Юрьевце получить было негде, музыкальной школы в городе не было.

А Кока заметно окреп и на глазах взрослеет. Правда, уже пошли и издержки – научился ругаться матерными словами. Говорит, взрослые так говорят, значит, и ему можно.

Снова куролесил в аэропорту. Приехал в порт в расчёте на вылет в 8.10, но рейс отложили до 10 часов, потом до 14.00, и наконец до 18 часов. Одиннадцать часов пришлось мотаться без цели и дела, и никто даже не извинился за инцидент, а уж когда пассажиры закричали, что полсуток ничего не ели, задержка произошла ещё на час. Проводница сказала, что в стоимость билета до 4-х часов полёта не входит питание.

Прилёт в Горький произошёл через 1 час 15 минут полёта. Город опять произвёл на меня неприятное впечатление, даже новые стройки производят впечатление старых.

Ни в гостиницу аэропорта, ни в гостиницу речного порта устроиться не удалось, и пришлось искать квартиру А. С. Доброхотовой, расположенную за Окой (район Сормовский), пока не стемнело.

На другой день прогулялся по городу, заходил в магазины и не то, чтобы удивился, но как-то сделалось не по себе, или непонятно – совсем, как у нас: мяса и колбасы нет, немного сыра есть, и всё. На троллейбусе проехался по городу, чтобы посмотреть новый район Кузнечиха. Усадебная застройка перемежается городской, наверное, от этого очень силен деревенский дух, кругом всхолмленная сельская местность.

На “Метеоре-39” полно народу, почти всё мужское население «с собой прихватило» и теперь распивают, на палубе разговоры, приподнятое настроение.

Саша Кулагин дома. Его квартира в чём-то изменилась – голые бревенчатые стены, какая-то несуразная мебель, но в комнате стало, кажется, светлее. У него живёт квартирант, молодой парень, кажется, из Сокольского, брошенный матерью и не имеющий ни угла, ни двора. С Сашей мы сходили на кладбище, посетили могилы родственников, но не могли найти могилы Васильевых, потом рисовали генеалогию свою до прадедов – дальше сведений не нашлось.

В «Литературной газете» (от 29.07.81) статья А. Григо «И прошлое, и будущее» о Пучеже и Юрьевце. В Пучеже население растёт, а в Юрьевце убывает, в Юрьевце дома без удобств, дамба пожирает бюджет, насосы работают беспрерывно с пятидесятых годов. Секретарь райкома В. И. Смирнов не видит другого пути для города, как перенос его на гору. А что будет с историческим городом, который, по-видимому, должен быть затоплен? Сталинская политика скотоводства приучила наш народ смотреть в прошлое как в чёрную дыру; во имя какой-нибудь политической цели можно крушить и молоть всё, что тому мешает и не идёт в ряд с сегодняшней придумкой. Мол, надо плевать на прошлое, а строить новый коммунизм. Без сомнения, меньшевики были более правы.

На велосипеде я прокатился по окрестностям. Дороги, конечно, дураки, но другого нам не дано, и я доехал до Махнева и далее – на Глазову гору. Урез воды почему-то ушёл от бывшего берега метров на 20, и примерно на метр по высоте. На бывших Соболевских лугах образовалось широкое мелководье, мальчишки уходят в воду метров на сто, и им всего по колено. Здесь они ловят рыбу просто руками или бьют палкой.

Вид с Глазовой горы чудный, простор необъятный, но чувствуется, что застройка территории происходит без грамотного планирования. Какое-то предприятие с невысокими технологиями расположено между жилой застройкой и берегом водохранилища. По сути, это должна быть санитарная зона, а тут всё наоборот – почему так происходит?

Перед отъездом в Челябинск я зашёл в местный райком, зашёл в кабинет Смирнова и сказал ему, что я пришёл по поводу статьи в «Литературной газете». Это был достаточно молодой человек, около сорока лет. Он копался в своём шкафу с бумагами и, услышав меня, быстро заговорил: «Нет, нет, это не я, это Пётр Иванович, вы зайдите к нему, спросите в приёмной». Я сказал только: «Как может человек, стоящий у руля в городе, совершенно не верить в его будущее?»

Петра Ивановича (второго секретаря) не оказалось, уехал в Иваново.
Вечерами читаю А. Франса, первый том сочинений этого писателя подарила мне тётя Оля. Не очень нравится мне эти писания, до чего же длинно и витиевато пишет, словно на рубеже 19-го века, а не 20-го, но мудрых мыслей у него хватает, так что время зря не пропадает.

30-го августа я отправился на “метеоре” до Горького, чтобы пересесть на самолёт до Челябинска, но, как обычно у нас в аэропорту, мытарился 10 часов из-за того, что вылеты самолётов откладываются, откладываются и откладываются.

Глава 23

Драмы Пушкина – какая сила, особенно «Борис Годунов», да и все другие. На работе торчу долго, приходится делать ещё и левую работу. Вспоминаю Юрьевец, какая большая разница в ситуации и психологии. Одно и другое как-то несовместимо, но в принципе одно и то же, только у нас культуры больше, больше ума и благоустройства.

Брежнев ведёт Россию на усыхание и вымирание.

Сейчас наблюдал в трамвае ужасную ссору молодых родителей, лет по 30, и как страдал от этого их ребёнок лет 5-6. Они рычат друг на друга, и глаза их сверкают, а ребёнок кричит в истерике, и так произошло приступами раза три, пока они не вышли из вагона. Поразительно, что их не останавливает присутствие народа в трамвае, словно они осатанели до того, что ничего кругом не видят.

У сына день рождения, и мы ему подарили: я – револьвер  игрушечный, мама – аппарат для выжигания по дереву. Он очень доволен и сделал сразу же экспериментальный выжиг на фанере: киску – не хуже, чем ширпотреб, который висит у нас на стенке: берёза и сидящий на ней медведь.

Цены с 15 числа снова повысились, причём официально объявлено было по телевидению, радио и в печати. Правда, объявление общее, а в магазине уже узнаёшь, что к чему. В народе очень быстро сложился по этому случаю стих:
         Водка стала 7 и 8, (7,8 руб.)
         Всё равно мы пить не бросим,
         Передайте Ильичу,
         Нам и 10 по плечу.
         Только если станет больше.
         Будет то, что в Польше.

Людмила Пушкина, любовь моя несбыточная, увольняется и на неделю куда-то уезжает, в пятницу угощала сотрудников лаборатории, о причинах увольнения ничего не известно.

А я случайно встретил вечером старого знакомого Михайлова. Встретились мы в той самой столовой-кафе, в которой я встречал как-то бывшего заключенного, и был поражён, насколько ломает тюрьма человека. Михайлов – электрик по образованию, но нашёл себя в органах, где сейчас работает. О делах отмалчивается, но говорит, что положение в нашем обществе очень сложное. Мыслит прямолинейно и, по-видимому, люди у него делятся на преступников и не преступников. Причём, преступников он вряд ли принимает за людей, и к ним совершенно безжалостен. Даже похоронить умершего в тюрьме он не захочет по-человечески.

Сегодня у нас профсоюзная конференция, обычное пустословие и немощь. Новый директор тоже не сказал ничего обнадёживающего, хотя заявил, что институт начнёт строить свою базу отдыха на озере Узункуль.

Экономика рушится, разваливается, обескровленная, исхудавшая, даже в газетах бодряческий тон потерял уверенность. Экономика, зажатая в тиски идеологических условий, сохнет, но больше всего достаётся российскому народу, именно ему руководством отведена роль лошади в союзной повозке. А средства информации ведут огромную пропагандистскую войну против США, Рейгана, Хейга, гонки вооружений.

13 августа. Одновременно в партийных организациях зачитывают закрытое письмо – письмо ЦК, в нём речь идёт о коррупции в партийных рядах.

Из Афганистана продолжают везти «груз 200″, там гибнут и наши парни из Челябинска.

С Николаем М. мы ехали в троллейбусе после работы, два пьяных парня вели себя нагло и вызывающе. Того и гляди, должна была возникнуть большая ссора, если не драка. Но едва началась драка, получилось так, что с одним из зачинающих ссору парней мы встретились глазами, и вдруг всё переменилось. Неожиданно парень воспылал ко мне дружелюбием, и вражда пропала, и мы заговорили как старые знакомые, вполне дружески. Я говорю ему: «Не матерись, не оскорбляй девушек, которые стоят рядом», а он говорит с сердцем: «Где они, эти девушки-то? Мне 21 год, а я ещё ни одной не встречал». А я в такие моменты просыпаюсь, во мне пробуждаются большая энергия и сила, которые, кажется, умом, честностью, ясностью и отвагой остановят кого угодно. И не нужно никакой драки, но это бывает очень редко.

С нашим архитектором Костей Герасимовым встречаемся не часто, он почти постоянно в делах, в командировках в Москве и Ленинграде. Говорит, на него особое впечатление производят московские министерства, кажется, говорит он, люди, сидящие там равнодушны ко всему, им хоть трава не расти. Да и с нашим директором общий язык найти трудно, у него понятия только – как аккуратно класть шпалы на пути, и вся архитектура кончилась.

В командировку в Шумиху Курганской области поехали вчетвером и жили в гостинице, которая совершенно не отапливалась, а на улице минус 14. Нужно было обследовать около 20 предприятий, но происходило это после 7 января, почти во всех из них директора или отсутствовали, или были пьяны в разной степени. Городишко стоит едва ли не полностью на болотах, грунтовые воды – в полуметре от поверхности, от этого тепло ведут в надземных трубопроводах, а глубокие сети кладут прямо в воду. Зачем здесь развивать город, строить мясокомбинат и расширять машзавод чуть ли не в три раза?

У нас уже ввели карточную систему на масло, в декабре нам на троих положено почти 600 грамм сливочного масла, и мы его уже выкупили. На рынке уже почти нет картошки, пропало мясо, в магазинах вообще ничего нет. Если вдруг выбросят колбасу, очередь выстраивается – не измерить. А Брежневу повесили новую золотую звезду, кажется, пятую, причём от всех социалистических государств – ещё по награде. Непонятность смехотворная, он за сверхчеловека – почище Ленина. Его расхваливают в средствах информации на все лады, но жизнь при нём год от года постоянно шла по уклону вниз.

Позавчера ездили в совхозную деревню Пашнино, в качестве шефской помощи должны сделать проект планировки посёлка. А управляющий говорит: «Мне это не надо, я сам знаю, где и что буду строить. Цифры, которые выданы районными властями в задании на проектирование, взяты с потолка». Управляющий усмехается и не видит во всём этом ни гроша пользы, обычная бумажная писанина и бюрократия. Какая, говорит он, польза в механизации, если коровы, дающие 17 литров в день и 3 литра в день, находятся в одинаковых условиях? Механизация родит уравниловку, раньше за дояркой было 12 коров и надои были 4000 литров в год, теперь 400 коров на доярку, и надои не достигают 2000 литров. Корова ведь не машина.

13.01.82. Сегодня в рамках экономической учёбы снова выступал Мраморов с оценкой существующего международного положения страны – «хуже некуда». Оказывается, социализму присущи кризисные положения, и вся наша система воспитания и обучения бестолкова и неэффективна. Социально-экономические трудности страны со временем множатся, и решать их нет никакой возможности, а моральный дух народа падает вниз и уже сложилась терминология – экономический бандитизм, экономическое хулиганство и экономическая неряшливость. Ничего себе, кто же в этом виноват и что ждёт нас дальше? Новая революция? Неплохо бы обо всём этом спросить у Брежнева.

Где может наш человек выговориться, пожаловаться на жизнь и судьбу? Если это есть блажь и недомыслие, то недомыслие товарища Брежнева, а не народа. Если товарищ Брежнев не понимает такого вопроса, то он вообще не политик, и его место совсем в другом месте. У настоящего вождя должен быть особый нерв и чутьё к народу, понимать его дух и стремленье, но совсем не один хороший пиджак, увешанный побрякушками, орденами. Пятилетка пышных похорон началась, видимо, с довольно скромных расставаний с А. Н. Косыгиным, теперь дошёл черёд до М. А. Суслова, и уровень поднялся, но в народе ни тени грусти или печали. Народ даже скорей рад, что ещё одним старым стало меньше. Именно его догматический социализм измордовал миллионы людей, не понявших толком, кто же их мордует. А этот деятель всю жизнь думал, что делает правое дело, но именно он является одним из главарей неприятия экономики в её естестве.

Только в 70-х годах при председателе Совета министров Косыгине у нас заговорили об экономике как таковой, но недолго, и время ушло. Теперь в официальной пропаганде чувствуется растерянность и неуклюжее признание того, что в нашей жизни много несуразностей и тёмных сторон, но светлых, конечно, больше. И это, как занудный припев, вставляется и вправо и влево, как в детском саду.

На работе опять новая гонка с вариантами по Копейскому комплексу, и мне приходится задерживаться на работе до вечера, хотя Кока приболел. У меня тоже не всё в порядке в организме, и я уже начал думать: не воспользоваться ли мне опытом тех, кто испытал на себе терапию лечебного голодания. Я как-то не ощущаю, чтобы после рекомендаций врачей во мне что-то изменилось, и я стал здоровее, ничуть. В общем, голодаю.

Первый день. Ощущение – хочу есть, вечером перед сном сделал несколько упражнений и выпил витаминизированную смородинным вареньем воду.

Второй день. Очень хочется есть, во рту начинается неприятный запах. Утром делаю зарядку. Продолжаю пить подслащенную воду, самочувствие обычное.

Третий день. Ощущение дискомфорта, неудовлетворенности, некоторое чувство оглушённости, вялость. Весь день пью воду, стакан мандаринового сока. К вечеру сделал получасовой моцион быстрой ходьбы.

Четвёртый день. Замечаю, как подсыхаю, физически и морально, слабею, во рту – дрянь, хочется плеваться, вечером сходил в туалет. Воду пью и только в обед – стакан сока, чувство голода притупилось, в настроении перемен нет.

Пятый день. Утром встал слабый, едва смог сделать зарядку и то не полностью. Постоянное чувство голода и скверное настроение, в желудке тяжело и слабые боли. На работу не хочу идти.
Шестой день. Самочувствие несколько лучше, но всё же я больной человек. Утром и вечером делаю 15-минутные моционы быстрой ходьбы. В обед выпил 200 грамм яблочного сока, вечером воду. Ночью проснулся от подрагивания в левой руке – вероятно, судорога.
Седьмой день. Плохо спал, но встал весьма бодр, нигде не болит, самочувствие приличное. Голод не очень мучит, но я выпил два стакана сока. Ощущение постороннего тела в пищеводе.
Восьмой день. Восстановление. Спал удовлетворительно, зарядка, небольшой массажик, душ, стакан яблочного сока. Показалось, что могу голодать ещё дней 10, но кухонные запахи поубавили пыла. За день выпил литр сока и аппетит возник – еле удержался.

Девятый день. Голод, трудно делать гимнастику, пил воду и сок, к вечеру не удержался от двух яблок.

Десятый день. Голод. Сам сварил себе манную кашу без соли, совсем безвкусная, пил кефир, вечером поел рыбного супа, морковь.

Одиннадцатый день. Фактически уже не соблюдаю диету, после зарядки включился в обычную жизнь, словно ничего не было, хотя испытываю определённую слабость, или неадекватность. Вроде всё прошло.

Пошёл в мастерскую и сказал, что агрегат в пылесосе, который поставили в этой мастерской, не выдержал гарантийного срока, и просил мотор заменить. Мне сказали придти через 10 дней, запись о моём пылесосе в книге регистрации искали больше часа, потом долго выясняли, кто ремонтировал этот пылесос и не нашли. А когда я писал заявление во внутренних помещениях, начальник мастерской тихо разговаривал с каким-то чужим мужчиной в зимней шубе. Говорит, здесь прогнило всё, невозможно работать, не возьмёшь ли ты меня под свой контроль? Тот что-то тихо отвечал и, по-видимому, отрицательно, говорит: всё забито, всё забито.

В людях растёт тревога за дальнейшую жизнь, уже почти никто не верит, что государство в состоянии обеспечить их питанием и работой. В институте поднялась борьба за кусочек земли в районе плодопитомника для посадки картофеля. В прошлые годы желающих приобрести картофельные поля было мало, а нынче всем вдруг понадобилась земля. Буквально встаёт вопрос к Брежневу, кто уполномочил его на глобальную конфронтацию со всем капиталистическим миром, когда сами не можем свести концы с концами?

14.03.1982. В сегодняшней «Комсомолке» две интересных статьи – интервью с писателем Б. Баклановым «Мужество быть человеком» и «Да» и «нет» инспектора Безрукова». Задача советских профсоюзов – охрана труда рабочих. Статья по сути и говорит: «Нет такой цели, к которой стоит мотаться на машине без тормозов. И нет таких обстоятельств, которые были бы значительней человеческой жизни, как нет обстоятельств, которых во имя этой жизни нельзя было бы преодолеть». А между тем помещение мельницы у нас на Водной станции год назад взорвалось от старости и отсутствия техники безопасности. Погибло 11 человек, и где же тут были профсоюзы, где было высокое начальство, разве они не знали о положении дел на мельнице? Кто теперь ответит за гибель людей?

В нашей жизни, за что ни возьмись, всё находится либо в запустении, либо в забвении, либо буквально в разрухе и держится только на жилах рядового труженика. А о бедном труженике никто не вспомнит, словно это лишь строительный материал для построения светлого будущего и мечты человечества – коммунизма. Просто маразм какой-то. 

Глава 24

18-го марта нас, пропагандистов, опять собрали в райкоме и речи шли просто, кажется, не по нашему адресу, словно мы сможем тут что-то сделать. В Металлургическом районе творится едва ли не беспредел в нарушении правопорядка, за 1981 год более 1600 преступлений, и они растут. Нас призывают: давайте все будем к ним нетерпимы, но никто не сказал, что в нашей жизни надо многое менять и устранять причины народного недовольства. Может быть, вместо дубины надо просто пойти к народу с добром.

Вчера с женой и сыном решили передохнуть и сходить в Оперный театр, особенно хотелось как-то отвлечься о тёмной стороне жизни и поближе познакомить Коку с оперой, с классической музыкой, может быть, он поймёт и полюбит её. Когда покупали билеты в театр, объявлена была драма Мусоргского «Хованщина», а когда добрались до кресел, был объявлен «Любовный напиток», что для нашего случая было даже лучше. Партер и амфитеатр заполнен был наполовину, балкон и бельэтаж пустые, в бенуаре – только мы трое. Не думаю, что такое малолюдье стимулирует актёров к работе и вдохновению. Но спектакль нам понравился, для челябинцев такой профессионализм в опере – лучше и желать нельзя. Домой возвращались приподнято. Кока то насвистывал, то пытался напеть мелодии из оперы и иногда взмахивал руками, подражая дирижёру. Даже подумать нельзя, что в музыкальную школу он ходит очень неохотно, иногда даже сбегает с занятий, или ведёт себя так, что преподаватель сама отправляет его домой.

По телевидению выступает А. Вознесенский, что-то говорит о Пикассо, читает свои стихи. Образы швыряются из угла в угол, как бильярдные шары, и не поймать, в какую лузу прицел был.

На дворе холодит совсем не по календарю, ночью температура опустилась до минус 28, утром под ногами скрипит, словно идёшь по ледяным камешкам, а ведь апрель-месяц на носу.

Опять к нам в институт пожаловал главный судья Металлургического района, кажется, Коротков. Обширная лекция, особенно давящая на психику женщин, которых в зале, как и всегда, было большинство. Говорил о вреде пьянства, о том, что пьянство ведёт к преступности и плохой наследственности, о большом количестве женщин – хронических алкоголиков. Кроме того, жаловался на то, что население не хочет карать преступников строгой мерой, а всячески старается выручить подсудимых, даже убийц. А среди них много тунеядцев, которые живут за счет женщин и скрываются у них, а те их содержат и кормят, не давая об них знать властям.

Потом говорил о снижении судимости в этом году по сравнению с прошлым годом, хотя потом проговорился, что преступность возросла в районе на 16%. И главное, как всегда, ничего не высказал о социальных причинах преступности и пьянства, никаких выводов, просто перекладывание на плечи общественности своих забот.

В это время Брежнев в Ташкенте и произнёс вчера речь заплетающимся языком. Даже мальчишки возмущаются тем, что вместо спортивной программы по телевидению без объявления включили выступление Брежнева.

Я всё ещё хожу в мастерскую по поводу ремонта пылесоса, начальник мастерской обещал всё сделать, но надо ещё поставить новый фильтр, которого в наличии нет.

Снег ещё не стаял, а сегодня даже шёл вновь. Я в Свердловске, почти три дня в Промтрансниипроекте. В этом уральском городе так же мужики ломятся в двери «с вином», и так же этому помеха с помощью узких дверей и малогабаритных закутков. Кроме того, продавцы вольны вести себя как угодно – чванливо, поскольку власти видят в этом воспитательную пользу. Если в Андалузии каждый пятый посёлок не имеет света, то об этом трубят по телевидению с отснятыми картинками, а если у нас вообще людей обслуживают как скот на ферме, если не хуже, то это в порядке вещей. В гостинице жил с мужчиной из Горького, который смотрит на жизнь здесь и говорит, что везде одна чернуха, но в Горьком власти подкармливают рабочих автозавода и завода Крылья Советов. Остальной люд как будто не существует.

Солнце становится жгучим и ослепительным, южные косогоры уже высохли, и вот-вот пробьётся трава. Воздух весенний. Царапаю рассказ о солдате, вернее о станции Кинель, на которой мне пришлось несколько раз пересаживаться на другое направление движения, и подвернулся нетрезвый солдат, потом крепкий милиционер, не говоря о других пассажирах.

Солнце продолжает блистать, едучи с работы, я зашёл к Валере с Людой. Они смотрят телевизор, фильм про цыган, не стоящий, но душещипателен. В семье у них покойно и хорошо, даже постороннему человеку это благотворно, зато у меня дома обычная грубость и эта грубость может повлиять на нашего сына.

В мире сенсационное событие: конфликт вокруг Фолклендских островов между Англией и Аргентиной. У англичан во главе М. Тэтчер, и эта женщина не шуточная.

Пробыл в Москве четыре дня в командировке и не мог никак устроиться в гостиницу, но меня взял к себе, в квартиру на улице Баумана, работник Промтрансниипроекта Силиванов-Иофе. Он даже сходил в ларек и купил литровую банку пива для застолья, но, не знаю почему – может быть, виной моя малая общительность – но ночевал я у него не комфортно. На другой день я переселился ко Льву в Подольск. По сути общежитие, обшарпанное и старое, живут в ней молодые или не очень молодые парни – то ли не нашедшие жён, то ли потерявшие их. Его сосед Г. с женой, которая неудачно родила, произошёл выкидыш, и он грустил, но очень чётко мыслит – наш народ – это сытые рабы. Думаю, не вполне сытые.

На другой день я перешёл к Анрису Лейману, он почти не изменился, но появилась седина в волосах, и врачи неожиданно обнаружили порок сердца, связанный с межжелудочковым клапаном.

В Москве, как всегда, толпы народа – и вокруг магазинов, и в магазинах. Не всегда и не везде масло, колбаса, но всё же чаще, чем у нас.

Как в картинную галерею, сходил в театр миниатюр «Эрмитаж» под общим названием «Любовь или деньги». Сатирические пьесы из парижской жизни посмотреть можно, но восторгаться нечем. В зале, компактном и маломерном, мест 300-400, но полно свободных мест.

Между тем англичане на Фолклендах воюют, гибнут люди, причём не африканцы и мексиканцы, а англичане.

А в наших газетах появились статьи по поводу продовольственных программ в политике, заговорили так, словно слышать об этом было внове. Ведь средства информации всегда впереди, и именно благодаря им народ узнает что-то о жизни, правда, не всю правду. Я читал у Ленина, что он думал о начале той империалистической войны, ещё живя в эмиграции в Польше: «всё ложь в крови, в костях…» – это о зачинщиках войны. А в нашей современной жизни лжи столько, что она заполонила весь организм, и наше общество не может функционировать без лжи и на самом высоком уровне, и на уровнях пониже. Правда, не очень понятно, зачем же весь этот огород городить все прошедшие уже 60 лет.

В Москве съезд комсомола, и опять балаган на всю страну с парадами, театральными представлениями, овациями в адрес Брежнева, который производит впечатление дряхлого старика с трясущимися руками и плохо закрывающимся ртом. Ему давно пора на пенсию, но тут какое-то неразумение или просто дурь. На майском пленуме руководство в Кремле вдруг решило радикально взяться за продовольствие для народа. Это доказывает, что по-настоящему об этом не думали до сей поры, и всё, что делалось для этого, были в лучшем случае полумеры или просто камуфляж. Наверняка, толчок такому решительному отношению к проблеме продовольствия дали польские события, а совсем не планомерная воля во благо народа.

Кремлёвские бонзы, как старческой болезнью, обуреваемы политиканством, стремлением к гегемонизму и борьбой за то, о чём ничего конкретного не представляют по причине недостатка учёности и просто непонимания, что такое экономика и сам коммунизм.

Чудесное утро, тихо и влажно после ночного дождя, земля дышит сыростью и будит воспоминания детства. Настоящее тепло всё ещё не пришло, но настало время овощных посадок, и нас отправили в Петровский совхоз на работы. Сидим на ящиках около поля и перебираем рассаду капусты, готовим её для посадки. Я уже три недели совсем не курю.

В Московский институт землеустройства, приглашённый по случаю 25-летия окончания его, не еду – не чувствую себя готовым праздновать и быть достойным. Лейманам послал телеграмму, чтобы они от меня передали собравшимся привет и добрые пожелания, но в адресе второпях неверно написал номер дома, и телеграмма вернулась назад. Придётся писать оправдательное письмо.

Погода пошла какая-то неустойчивая, дня два было лето, потом поднялись северные ветра, холод поднялся такой, что ночью на почве появились заморозки. То же происходит и в Москве, и в центральных районах, за исключением Сибири. Уж не ответ ли это природы на мифическую продовольственную программу кремлёвского ЦК? На рынке мало даже картошки, в очереди пришлось простоять минут 40 и хорошо, что простоял не зря. Народ напряжён и зол, говорят: о чём раньше думало руководство, ведь все эти проблемы существуют не год и даже не 10 лет, а всегда.

По ходу купил 22-ой и 23-ий тома Достоевского – «Дневник писателя», читаю. Уже с первых страниц заметна похожесть в общественном брожении того времени с нашими временами. Ведь Достоевский жил в царские времена и даже при крепостном праве, а мы при каком? Англичане печатают в газетах списки погибших в Южной Атлантике в районе Фолклендских островов, а у нас даже погибших от землетрясения скрывают, не говоря уж об Афганистане.

У жены тоже сельхозработы, они уже давно ездят, меняя контингент и выполняя полный цикл сельхозных дел. Говорит, им это противно, поскольку институт не сельскохозяйственный, а энергетический, но власти давят на директора, директор на начальников подразделений, те – на исполнителей. Все ругаются и склочничают из-за объёмов работ на полях и переводят стрелки друг на друга.

Я почти три дня путешествую по южным районам области – это Нагайбак и Фершампенуаз. Чудесная истинно летняя теплота вокруг, всё дышит и благоухает, солнце блещет по степи и ласкает природу. Два совхозных посёлка, причём один из них райцентр, деревенского или сельского типа. Население в основном татары, занимаются сельским хозяйством. Наблюдая их начальство, как-то трудно понять, что же они способны сделать для продовольственной программы. «Только демагогия и понукания, а сами все воруют, – говорит один из здешних мужиков, – нет такого, чтобы не тащил».

И такому, как я, здесь питанье найти очень не просто – две столовые, какие есть в посёлке, закрыты на ремонт, но есть одно кафе, в котором вся еда: беляши и соки – томатный и грушевый. В магазине нет совсем ничего, кроме хлеба и конфет – карамели. Возвращался я на случайно подвернувшемся рейсе самолёта Ан-2, служащего транспортом для геологических и ещё каких-то служб.

Июльский знойный день, для загара и отдыха лучше не бывает. Кока с бабусей и Танюшкой поехали на озеро Касарги, сегодня он добр, хорош, кажется, у него есть чувство юмора – это было бы очень хорошо. Его характерные вопросы: кто сильнее – слон или тигр, или кто тяжелее, или здоровее, или ещё кто кого. Но иногда в его рассуждениях проскальзывают мысли, построенные на обобщениях.

Англичане штурмом взяли посёлок Порт-Стенли на Фолклендских островах, и теперь, видимо, должны быть переговоры о мире.

А у нас какие-то выборы, и я никуда не пошёл, но жена пошла, взяв свой и мой паспорта, и побросала бюллетени за обоих. Для тех, кто голосованием правит, удобно, чтобы дело быстрей кончилось, а выборы всё равно ничего не могут решать. Сегодня столкнулся с двумя комсомольцами – один делегат предыдущего съезда ВЛКСМ, другой молодой. У обоих нет понятия об экономических проблемах страны в их существе. Они считают, что всё можно поправить, если работать дружно, но как это сделать, ведь законы экономики – это совсем не законы о дружбе. О таких тонкостях они даже не пытаются думать, и считают это не их дело, а дело экономистов и политиков. Но кто же создавал экономику нашей страны и дружбу тоже, и что мы имеем в результате?

Стране нашей необходимо обновление – полная смена караулов, порядков и отношений. Эпоха, заложенная скотоводом Сталиным, кончилась, нужны новые люди, новые идеи, потому что доживающие свой век старики довели страну до полного оскудения и моральной нищеты. Изнасилованная за прошедшие 55 лет, морально ущербная, с комплексом неполноценности в отношении западных государств, наша страна начинает понимать, в каком жалком скудоумии она пребывает и какие недалёкие люди ею управляют. В социальном отношении – чистая казарма, по образцу унтера Пришибеева со старороссийскими правилами: стращать, запрещать, не пущать. Но жизнь берёт своё, потому что иначе не может быть, и так продолжаться не может бесконечно.

В наших краях появился колорадский жук, по радио уже инструктируют, как с ним бороться. А я отправился на велосипеде в лес за грибами. Встал в 5 утра, в 6 был уже у леса за Градским прииском. Молодой сосняк встретил меня сумраком и тишиной, редко когда просвистит крылатая птица. Грибов так мало, что почти нет, в сосняке нашёл десятка три мелких маслят, в берёзовом лесу только сыроеги. Вышел из леса у плодовых садов, недалеко от трёх линий электропередач, ходил по лесу 7 часов и набрал не более двух килограмм грибов.

Пришло время идти в отпуск, и я поехал на озеро Тургояк в Дом отдыха «Золотой пляж» вблизи от Миасса. До Миасса ехал на электричке, потом на автобусе, битком набитом, добрался до «пляжа» и поселился на даче № 2 на косогоре. В Доме отдыха собрался народ, в основном, не молодой и, кажется, такой казистый – словно на подбор. Первые танцы знакомств при обычной инертности публики: половина стоит, половина танцует, мужчины частью навеселе.

На следующее утро проснулись и пошли купаться. Озеро рядом, вода отличная, прозрачная, наверное, как на Байкале, причём вокруг нет даже мух и комаров. Но почему-то высокая влажность, плавки и полотенца не могут высохнуть ни за день, ни за ночь, постоянно приходится сушить их на себе. Еду здесь готовят неаппетитно, в основном гарниры из каш, всё мечтают об окрошке, но её нет и, видимо, не будет. За стенкой который день пьют по-чёрному, с утра до вечера, и женщины тоже. За водкой гоняют в посёлок Тургояк – час неспешного хода. При первом же походе по горам я упал, повредил плечо и теперь не могу даже играть в волейбол.

Неожиданно к нам приезжает певица Тамара Миансарова с ансамблем. Её выступление было организовано в зале на 200 мест. Зал был заполнен не полностью, но певица настоящая, с голосом и артистизмом, чего нельзя сказать об оркестре, который гремел так, что голос певицы был одним из инструментов ансамбля. Ни одного слова нельзя было понять в её пении, или это зал такой. Но аплодисменты Миансарова заслужила и проводили её все, встав с кресел.

С одним соседом по комнате ходим рыбачить на озеро, но улов невелик, да нам большой и не нужен. Человек этот лет сорока, по внешности похож на грузина, но не очень тёмного, живёт в Челябинске и зовут его Радэн. Кажется, человек порядочный. Другие двух слов не могут сказать без матерных, он – почти никогда, а если и да, то как-то неуверенно. Сегодня выпил и запел арию «О Мари» и что-то из репертуара Р. Бейбутова, есть у него голос. Говорит, его отец учил: «Будь всегда человеком», – и он не забывает этого наказа, по сравнению со всей остальной здешней публикой – по-настоящему интеллигентен.

А вчера неожиданно к нам пожаловал лектор по международному положению из Миасса, и как-то по-деловому приехал на пляж и давай нас воспитывать. Отдыхающие, конечно, не очень соскучились по событиям в международных делах, и собрались на лекцию не так дружно, как на концерт Миансаровой, но зал всё же не был пуст. Лектор это, вероятно, понимал, но честно отработал своё время – больше часа – и серьёзно давил на голосовые связки, когда произносил победные слова или похвалу в честь мудрой политики наших деятелей.

Сегодня пошёл побродить по лесу, хотел забраться на большую гору, но по пути набрёл на молодого, не умеющего летать ястреба. Поймал его и принёс в лагерь; красивую птицу пожелали взять на руки многие отдыхающие, и я подарил его крепкому мужчине, обещавшему птицу вырастить. А к вечеру взобрался на большую гору, которая правее Пугачёвской сопки; вперёд шёл больше двух часов, обратно добрался за полтора часа и на участке горной дороги даже немного подъехал на попутном мотоцикле. Ходить по пустым и нехоженым местам опасаюсь – побаиваюсь змей, но пока всё обходится. Всё же, когда я загораюсь мыслью, меня несёт напролом, вершина-шапка оказалась залесённой и вокруг никакого обзора, на камнях окурки и стекло разбитой бутылки.

Потом совсем запрохладило, и вечерние и утренние купания стали не забавой, а делом, и совсем нет сподвижников. Народ начинает разъезжаться. Как бы то ни было, отъезжающие создают атмосферу прощания, не смотря на мимолётность знакомств, обнаруживается, что все люди – люди. У всех невзгоды, проблемы, трудности, порожденные зачастую условиями жизни. Прощались с тёплым чувством общего человеческого единения. Неожиданно обнаруживаю, что людей, с которыми общаюсь в Доме отдыха, знаю только по имени – ни фамилий, ни отчеств нет и в помине.

В обеденных залах заняты только некоторые столы, но есть такие, которые остаются на второй срок и думается: что же эти несчастные собираются тут ещё делать?

Часть 7. Умер Брежнев

Челябинск

Глава 25

В работу включился с первого дня и, как обычно, по принципу «давай-давай». Сходил в поликлинику по поводу плеча и руки, мне предложили втирания и электрофорез, на который я сходил два раза и, кажется, помогает.

Кока дома с бабусей, не забывает заниматься музыкой, но не проявляя к ней интереса. На Кургах он опять показал себя способным к спорту, теперь уже в лёгкой атлетике. В длину прыгнул дальше всех сверстников – на 3,5 м.

Середина августа. Кажется, снова пришло тепло, с юго-запада ветерок несёт светлые облака, но грибов в лесу почти нет. У трамвайной остановки продают грузди по 3 рубля за кило, другие грибы – по 2 рубля, бабушка купила себе килограммов пять груздей и засолила. В лес идти не имеет смысла, в лесу народа больше, чем грибов, куда не повернёшь – везде натыкаешься на машины, мотоциклы и людей. Вчера съездил на велосипеде на огуречное поле в совхоз, поле не охраняется и совсем беспризорное. В прилегающих берёзовых перелесках этих огурцов валяется несчётное число. И это никого не беспокоит, но зачем же пропадать добру – я набрал целлофановый пакет и положил на свой багажник.

Наконец купили новый подростковый велосипед для Коки. Погода, как лебединая песнь знойного лета, и мы отправились с ним на Шершнёвскую дамбу и забросили в воду свои крючки с наживкой – на одном крючке хлеб, на другом червячок. Минут через 20 посмотрели и увидели, что червячка немного погрызли, а хлебом не интересовался никто. У соседних рыболовов положение дел не лучше, и мы решили просто искупаться, а потом поехали по просторам. Домой вернулись уставшие и нагулявшиеся по ветрам.

12 сентября прилетел в Горький, и сразу же без проволочек оформился в нормальный гостиничный номер на вокзале на ночлег. Здесь не больше 12 градусов тепла – меньше, чем в Челябинске, градусов на 6, в гостинице зябко даже при полном обмундировании. Город, как всегда, впечатлял меня своей лапотностью и малокультурьем. Ночью мочило, утром взошло солнце, воздух студёный, на траве – белый налёт заморозка. В Юрьевец прибыл на “метеоре” уже 15 сентября и встретил в доме Льва и мать, которой шёл уже 81-ый год. Но вид у неё был вполне здоровый, даже с румяными щеками, она выходила из огорода с корзинкой яблок и с обидой, что ни вишни, ни терновника на ветках нет.

Со Львом коротаем вечера, к Саше К. идти не хочется из-за того, что у него живёт какая-то горластая тётка с Украины. Потом с Сашей поехали на катере за брусникой и грибами по Унже до реки Шомохты. Больше пяти часов потратили на дорогу из-за поломки двигателя и обратно возвращались даже на буксире. Тамошние леса – негустые сосновые боры по песчаным гривам, много заболоченностей – скорей всего, от весеннего половодья. Почти сплошь земля заселена лишайниками и мхами, в низинах буйствует осока. В сухих местах леса грибов мало, но попадаются и подосиновики, и дураши, как здесь говорят, как редкость – белые и подберёзовики. К болотам за клюквой мы не добрались из-за полома, народ в лесу попадался горластый, грубый – матерятся все, и женщины тоже.

На другой день я решил прокатиться на велосипеде по старым знакомым, скорее временам, чем местам. Дорога почти хорошая, с твёрдым покрытием, что в мои времена было просто неслыханно. Тогда ходили пешком, по пути через или мимо деревень – Мохнево, Соболево, Аристика, Юрьево, Андрониха, Гарь, Крутцы, Обжериха. За 40 прошедших лет Обжериха очень изменилась – в основном из-за дороги, которая пролегла прямо через село. Там, где раньше была почта, теперь откос насыпи дороги, но дом Мухановых на пригорье, Мосягиных, ещё несколько домов и поповский дом ещё стоят. Что особенно непонятно, напротив поповского дома в досоветские времена было православное кладбище, а теперь через него по правой стороне прошла трасса дороги, превратив могилы в основание земляного полотна дороги и откосы в низких местах. Маслозавод давно снесли, но застройку двинули далеко на север и на восток, в гору. Вся деревня утопает в пышной растительности, дома с дороги едва различимы. Сюда подошла Волга со строительством плотины, от Обжерихи она находится всего в 1 км. Здешние места очень живописны, пологие склоны чисты, как степные поля, окаймлённые лесными полями, а ветряная мельница, когда-то работавшая своими крыльями, сейчас в полном небрежении и разрухе. Речка Пешевка течёт в естественном русле, а не так, как лет сорок назад, была повёрнута течь по канаве. Здесь по ночам, когда я просыпаюсь, проспав часов пять, и лежу, стараясь снова заснуть, мысли, которые днём в голове крутились, обретают образную ясность и логичность. Словно я вижу эту логику в картинах и настолько очевидно, что других мнений быть не может.

Ночью ясно увидел, что информация на полуправде и недоверие к народу, неумение разговаривать с ним открыто и просто – никогда не привлечёт народ к партии. Все её программы будут иметь лишь формальный смысл, и эффект дадут минимальный.

На днях сходили в гости к тёте Оле, как обычно, от её суетливых угощений отказаться невозможно. Говорили о Валентине, о смерти его сына, о промахах в воспитании детей, и оказалось, что все мы имели на эти вопросы разные мнения и причинность. Со Львом у меня совершенно нет взаимопонимания, и мы как две противоположности, наподобие отцов и детей, хотя по возрасту разница между нами 7 лет.

Вечером в 19 часов Лев сел в автобус до Москвы, мы с Сашей его проводили, и на душе не весело. Брат заметно изменился за прошедший год, появилось много морщин на щеках и серый цвет лица, поехал в Дом отдыха под Москвой.

Я, чтобы отвратиться от скуки, нужды и порока, копаю и копаю огород, и даже красил крышу сарая. Вечером дочитываю «Модели мира и образ человека» Лейбина В. М. и замечаю: много воды и мало разговора по существу. Общее впечатление о «Римском клубе» сложилось как о клубе утопистов. А вот у Плеханова очень здравое высказывание: «не субъективный разум личности, а объективная логика общественных отношений диктует личности то или другое поведение» (М., 1956 г., т.2, стр. 451). Жаль, что он ушёл раньше времени и не помешал Ленину с Троцким устраивать в России людорубку.

Неожиданно приехала Нина с сыном Львом сюда на неделю. В Москве едва нашли, где купить колбасу, и где-то на «Соколе» купили три килограмма. Сухая, хрящеватая, безвкусная колбаса, такую есть я не хочу, проще съесть натуральную волжскую рыбу, хорошенько её зажарив или сварив. На дворе мозгло, тихо, тепло, в Челябинске такой погоды не бывает, там и земля другая, и воздух другой. Валентин заходил ко мне раза два или три, из которых второй раз был изрядно пьян, и в таком случае на него просто не хочется смотреть. Он как-то высказал такое откровение: «ночью, когда плохо спится, в моей голове звучит музыка, надо только уметь её записать, а я не умею. В другое время, если на работе трудности, у меня в голове, как в кино, прокручивается плёнка с моими проблемами. Так что моя голова «пухнет» от этой работы».

У меня самого бывает нечто подобное – и музыка перед засыпанием и прокручивание образов с шелестом, словно в лесу от листвы, значит, тут схожая патология, или по-родственному.

Нина рассказывает о жизни и работе у них в Туле. Картина настолько идентичная рассказам и картинам, виденным и услышанным в Челябинске, в Москве, в Кургане и ещё неизвестно где, что просто удивительно. На мельнице, где она работает, идёт повальное воровство зерна, муки, комбикормов. Чем выше чин, тем больше тащит, на этом выкармливают скот и птицу и продают, заводят машины, дачи. Все на воровстве, она сама, говорит, тоже носит в своей хозяйственной сумке комби-корма и выкармливает кур. Это её воровство, говорит, мелочь по сравнению с другими, но нельзя же не тащить, когда тащат все вокруг.

Теперь ясны слова К. Маркса: «Сущность человека – это совокупность общественных отношений».

Как-то пошёл к городскому архитектору, мне интересно, как смотрят городские власти на перспективу Юрьевца, старинного города, нашей родины. Население в городе, говорит он, на 60% старики, райкомовскому начальству ничего не надо, Юрьевец для них – трамплин для прыжка в область, в Иваново. Жилой квартал на Селецком поле стройкой уже закончен, но котельная около кладбища представляет собой только котлован и груду сваленных железобетонных конструкций.

02.10.82. Сегодня с утра захолодело, поднялся ветер, полетели редкие белые мухи. Галдящие стаи ворон и галок носятся в воздухе как клочья бумаги. Небо серо, на его фоне видны тёмно-серые клочки облаков, бегущих за Волгу. Сегодня уезжает Нина с сыном Львом, делать здесь стало совсем нечего, только и делаем, что с матерью едим да пьём чай, даже читать не хочется. То ли от работы с копаньем огорода, то ли ещё почему-то, но плечо и рука стали болеть всё больше. Действует на нервы постоянно скулящая собака, видимо, бесперерывно сидящая на цепи у соседа. Неужто хозяин не понимает, что собака – не вещь, не автоматический сторож, а живое существо, которому нужно многое из того, что нужно ему самому. Мне кажется, у здешней России народ более потрёпан и в нём больше надрыва и надлома, чем на Урале. Поголовное пьянство и отсутствие элементарных моральных устоев и уважения к чему бы то ни было, включая самого себя. Огромная беда народа ещё в том, что детей своих они растят в грубости и побоях, в пьяном угаре и беспринципности. Политические дела для себя он рассматривает как «табу» или «не моего ума дело», что, собственно, и вдалбливается ему партией. Так осуществляется руководство кучкой избранных, а для «демократии» выдвигают в депутаты нескольких рабочих и доярок, не обладающих ни знаниями, ни волей. У самого Ленина я читаю (том 3 издания 1946 г. на стр. 23) текст: «русский крестьянин всего более беден сознанием своей бедности, а русский обыватель, будучи беден гражданскими нравами, особенно беден сознанием своего бесправия».

Именно этой бедностью страдает и наш современный народ, вряд ли продвинувшийся за прошедшие 80 и 60 лет Советской власти.

За полдень сходил в порт, там грузят в баржу картошку, на реке тишина. Обратно пошёл, поднимаясь на Грачихинскую гору. Сверху гляжу – меня всего охватывает необъятный простор Волги, а направо чудный вид, земной дол в зарослях библейских от травы и кустов разных до елей и огромных сосен. А весь подгорный Юрьевец как на ладони виден из беседки на Пятницкой горе. Город нынче заметно подновился, дома подкрашены что ли или улучшилось благоустройство, но пыли в городе многовато и это портит всё хорошее. Здесь мне приходят воспоминания о своём детстве – тогда я думал о таких вещах, о которых, мне казалось, никто ещё не думал, и я был одинок в своих мыслях и одновременно мне было приятно и горделиво блуждать по нехоженым дебрям. Я строил себе в кустах шалаш из веток и, забираясь в него, сливался с природой, растворялся в ней, будто превращаясь в ничто, и мне становилось сладостно от того. Теперь все подросли, подравнялись, и я пошёл под общий ранжир, и нет во мне того, что неизвестно было бы людям.

Хорошим свежим утром 8-го октября с Сашей отправились в порт, я загрузился в причаливший “метеор” и через четыре часа был в Горьком. Сразу же поехал в аэропорт, взял билет на 23.10 на ТУ-154 и утром около 7 утра прибыл уже домой в Челябинск, совсем не поспав за ночь.

Конец октября, и неожиданно пришла зима – снег, ветерок, минус 6 градусов, народ с непривычки поднял воротники. В отделе прошедшие две недели народ зачитывался повестью Василия Пескова «Таёжный тупик». Все поражены феноменом старого отшельничества и очень жалеют трёх умерших из семьи Лыковых.

Вдвоём с Жаданом поехали в Варну и в совхоз «Заозёрный» на обследование двух посёлков для разработки проекта их планировки. Цифры задания на проектирование сочиняли у начальника планового отдела, потом директор совхоза эти цифры ревизовал с усмешкой – уж сколько таких цифр надавали мы везде. Ночевали в большом пустом доме, в котором здесь устраивают свадьбы и банкеты. Жадан готовится уйти на пенсию, и ничего его не интересует, но барахло и провизия в магазине вызывает у него живой интерес.

Грязи в поселках так много, что дальше некуда, она настолько окружает тебя, что сам становишься каким-то неряшливым и другим. И одежда становится нечистой, и дело как-то выглядит не вполне хорошим, словно перерождаешься так, что ты дома и ты здесь – это два разных человека.

Возвращаясь из Варны в Челябинск, в поезде познакомились с пожилым человеком, похоже, из рабочих и из передовых. Он говорит: «Что хочет от нас Рейган? Он, дурень, не понимает, что русский человек вынесет всё, что Господь ни пошлёт, и измором его взять невозможно». Я ответил ему что-то вроде «не всё так просто». А про себя думал – нам не гордиться своей собачьей выносливостью надо, а требовать от современной жизни человеческих условий труда и быта, включая транспорт. А мы сидим и готовимся переносить всё, как тараканы, которых решили взять измором или холодом. Попрятались по щелям и сидим, нас устраивают тараканьи условия, и мы вместо борьбы за лучшую долю испытываем чувство вины за своё существование и приносимое начальству беспокойство. А если тебе говорят, что надо терпеть, то откуда мы знаем, дурак это говорит или умный. При нашей системе информации нельзя знать, дурачат тебя или говорят дело – оппозиции же нет.

Перед 7-м ноября на наше здание было навешано большое матерчатое панно, но закреплено было неудачно и ветром его сорвало, едва не порвав в клочья. На панно было написано что-то из бодряческих лозунгов в честь Октябрьской революции, и в институте решили его не восстанавливать из-за испорченной формы плаката. Но райком сказал, чтобы завтра к вечеру панно висело, и начались побегушки, ремонт, реставрация и вывешивание плаката, как будто без этого плаката жизни не будет. Партия, кромсающая народ 65 лет, как браконьер в лесу, себя же изображает спасителем леса. За эти годы дров столько наломали, что пути назад нет, иначе партия распадётся, и главари её попадут под суд.

Но назавтра на работе женщины заговорили о том, что вчера не было торжественного заседания по случаю Дня милиции, и вся программа телевидения изменилась. По радио какая-то странная музыка… Уж наверняка что-то случилось в верхах, люди начали гадать и предлагать варианты о делах в Кремле, но все сходились к одному. И не ошиблись – в час дня было официально объявлено о смерти товарища Брежнева.

Мужчины в обед, как обычно, шумно забивали козла в домино. Кто-то прошёл мимо со словами: «Потише надо бы, ведь Брежнев умер». На что Бирин ответил: «В Челябинске каждый день умирает 17 человек, так что теперь – всем горевать, что ли?»

На улице чуть потеплело, расслабило, третий день стоит траур, а всего будет 5 дней. Стонущая музыка по радио и телевидению наводят тоску, и классическая музыка буквально ассоциируется с музыкой похорон. Словно жизни пришёл конец. В Кремле весьма скоро собрался внеочередной пленум ЦК КПСС и быстро, и единогласно был выбран генсек Андропов Ю. В. Его в народе мало знают, с сожаленьем говорят, что он идеолог, а не хозяйственник. Идеология стоит всем поперёк горла, а хозяйственные дела всех интересуют.

Я опять выехал по делам в Свердловск и прибыл туда утром 16 ноября; почему-то всякий раз, прибывая туда, чувствую, что тут холоднее. Город показался неухоженным, народ – зачуханным. Обедал в Гипрошахтовской столовой и никак не мог избавиться от ощущения, что люди здесь, в основном женщины, пришли просто набить брюхо. Тихо стоят по получасу в очереди, и у всех поголовно какой-то неряшливый затрапезный вид. Даже молодежь, и та совершенно бескрыла и сера даже в одежде, и никто не ждёт ничего хорошего – серая подёнщина засосала всех. Печать обшарпанности буквально на всём.

В гостинице жил в комнате с тремя парнями – двое из Дагестана и один из Невинномыска. Парни что-то продавали в Свердловске и почти ничего не продали, но перенесли это без особого драматизма и поношения здешнего люда. Кажется, ребята неплохие, в политику особенно не лезут, но понятие чести имеют, что в наших краях как-то сразу бросается в глаза.

На днях умер Георгадзе, и опять новый официальный полу-траур. А на сессии Верховного Совета выступил Андропов с небольшой речью, составленной более жёстко, чем речи Брежнева.

Вдруг появился новый способ заработка – через продажу макулатуры, и люди занимают очереди аж с 12 ч. ночи. Утром подумалось: а что, если пойти к первому секретарю обкома и поставить прямой вопрос: куда мы идём? В экономике – развал, хозяина нет, никто не хочет работать, здравоохранение на уровне китайского (по оснащенности, материальному обеспечению, культуре врачевания), просвещение тоже. Транспорт – что магистральный, что городской – в оскудении, строительство, энергетика – всё на соплях! Повальный блат, коррупция, информационная система не информирует, а талдычит одно и то же, словно вокруг неё – скот, а не люди.

Глава 26

Но втроём выезжаем в командировку в Бугуруслан на обследование города и его промзастройки. Несмотря на зиму, здесь видна могучая сочная растительность, население – большая примесь башкир, но Россией здесь пахнет больше, чем у нас на Урале. В гостинице – отличные комнаты на двоих, с телевизором и мягкими постелями. В буфете и в ресторане еда есть, хоть и не богато. Но в магазинах ничего нет, зато я купил «Былое и думы» Герцена. По городу нас возят на «жигулях», лихой парень-шофёр весьма пунктуален и производит хорошее впечатление. На такого парня можно положиться, к тому же он словоохотлив, с ним не соскучишься. Работая здесь, забываешь о доме и как-то раскрепощаешься в угоду общему самочувствию. Здешний архитектор пытается внести что-то своё в городское строительство, и это заметно на улицах, но местные говорят, что его потуги носят формалистический характер, больше для внешней красивости, чем для пользы. Трудности здесь в транспорте, и имеют проблемность не меньшую, чем в крупных городах. Единственный путь в промрайон проходит по путепроводу над железнодорожной станцией и по мосту через реку Кинель. В случае аварии или ещё чего создаётся затор, и весь транспорт встаёт в пробке без другого хода.

Вся командировка прошла хорошо и вполне успешно. Интересно, что обратно возвращались в том же поезде, в котором ехали в Бугуруслан, и с теми же проводниками. В. И. изловчился, где-то приобрёл два кило копчёной колбасы, и в поезде ужинал, когда уже все ложились спать, прячась от нас.

Утром возвращались домой, на трамвайной остановке – толпа «бумажников», часами мёрзшая перед тем, как сдаст кучи своих бумажных завалов.

С работы прихожу поздно и с семьёй почти не общаюсь, считая, что это никому не принесёт пользу. Кока неохотно занимается музыкой, формально отбарабанит пьесу и даже не думает, что играет.

Новый год, 1983-ий, встречали у В. Иванова на ЧМЗ. У них был довольно молодой парень Леонид, и он рассказал нам немало интересного. Ему уже 30 лет, он имеет два институтских образования, а работает слесарем. Говорит, 8 лет назад участвовал в каком-то съезде ВЛКСМ в Москве, и то, как это происходило, стоит рассказать. В Москве так обхаживают делегатов барахлом и обслуживанием, что двумя руками голосовать будешь за всё, что там болтают. Это, говорит, синдром – не устоишь, и всё так хитро организовано, что ты и после съезда превращаешься в марионетку в руках мафии. Зато теперь он ненавидит эту власть за её кретинизм и лживость, и в 30 лет ни во что не верит. Народом вертят, как собачьим хвостом, а тот в большей массе и не понимает, что им помыкают.
Слушая его, получаешь подтверждение своим мыслям и пониманию ситуации.
Глядя на него, видишь, что не оскудела талантами земля русская.

С женой дали объявление о размене квартиры, и недели через две пришла первая женщина с предложением комнаты площадью 13,5 м2 и другой – площадью 17,5 м2. На Северо-Западе. Ни мне, ни жене эти предложения не понравились из-за того, что без отдельной полуторки-квартиры размена быть не может. Коммуналка – это не квартира, а насмешка над квартирой, о которой ходят уже буквально легенды с 30-х и 40-х годов, да и 50-х тоже.

А тут ещё штатный горкомовский лектор Мраморов снова выступает о современном моменте и готовящемся ужесточении правил общественно-экономической жизни в негласном положении. Опубликованы эти положения не будут, чтобы не давать повода для критики со стороны других компартий и государств. Так что будем приятными для иностранцев и прочих наблюдателей.

Нынешняя зима, кажется, ни на что не похожа, морозов не было совсем, хотя и рождество и крещение миновали, и половина зимы прошла.

Я отправился в командировку в Курганскую область, в райцентр Долматово – небольшой городок с простым, по-деревенски радушным населением. Между прочим, в Долматово родился и вырос изобретатель радио А. С. Попов.
Долматовский монастырь, стоящий на крутом берегу реки Исеть, вполне мог бы быть красивым памятником старины и украшением города, но, как обычно, в советские времена был измохрачен и, не думая о религиозном прошлом строения, его превратили в цеха и склады завода «Молмаш». В Долматове купили три книжки мемуаров декабристов, небольшую книжечку Хемингуэя и том М. Горького.

Обследование наше прошло вполне успешно, хотя меж собой с В. М. мы разошлись во мнениях и даже поссорились.

Сегодня не сумел сдать макулатуру в количестве двух связок по 10 кг, приём кончился. По радио, телевидению и в печати компания против расхлябанности и разгильдяйства. Нас призывают и требуют к порядку, дисциплине во всех звеньях, и, вероятно, это правильно. Но до того противно видеть это скотское существование народа и казарменные условия его проявления, что не верится в реальные результаты этой политики.

Почему бы нам не выбирать президента точно так же, как в США – из двух кандидатов? Один был бы коммунист, другой – демократ или ещё кто. Это привносило бы разные акценты в политику, привносило бы элементы демократии в массы, что очень важно для воспитания политической зрелости масс и более точно отражало бы интересы этих масс. А у нас настоящая казарменная демократия.

Коке всё-таки трудно даётся математика, и с матерью они занимаются до слёз. Может быть, тут недостаток педагогического таланта, а может быть у него совсем другой талант. На днях как-то говорит: «Ты же знаешь, что я не дружу с Сашей Жеребцовым». – «Почему же ты с ним не дружишь?» – «Потому, что он троечник». На такой ответ я ничего не мог сказать, и не сказал ему больше. Трудно признаться, но мне кажется, что я не могу его научить тому, что ему нужно. Он не такой, как я, а мать его просто задолбала.

И на работе неприятность, теперь уж ни домой, ни на работу идти нет охоты. Остаётся только переселиться на Луну. Прочёл, наконец, «Асканио».

Неожиданно сплю хорошо, и сны приходят иногда просто полезные для дела. Сегодня приснился какой-то город, его архитектура и планировка буквально могла бы быть осуществлена в натуре. Настолько она красива и органична. И особенность её в том, что старина сохраняется, оберегаемая и приспособляемая для нужд времени.

В воскресенье – чудесная погода, на лыжах прокатиться одно удовольствие, и я не заметил сам, как добрался до рыбарей на Шершнёвском водохранилище. У них – улов, и у каждого по-разному – у одного совсем ничего, у другого – штук 10 подлещиков, небольших, у третьего – штук 15 судачков, похожих на щурят. Лёд бурят буром на глубину 50-60 см, наживка – у всех мотыль, а успехи – у каждого свои.

Тут же встретил знакомого мужика Тимона Ивановича, он прёт на лыжах поперёк водохранилища, ориентируясь на далёкие горки на той стороне. Я говорю: «Куда ты гонишь, там же ни людей, ни лыжни, одни сугробы да кусты?» «Да надоели мне эти люди и в трамвае, и в автобусе, и на работе, и чёрте где их носит», – ответил он и пошёл дальше, не меняя направления.

Я за ним не пошёл не только потому, что от людей не устал, но дикие места той стороны нагоняли на меня грусть. К тому же, на открытом поле водохранилища, где летом величаво стоит вода, сейчас какой-то изобретатель с помощью «Бурана» буксирует настоящий крылатый самолёт без мотора. Конструктор и изготовитель самолёта – пожилой человек – руководит всем делом; за одну буксировку самолёт с одним «пассажиром» пробежал метров 500 по полю и ни на йоту не оторвался от земли. Тяги «Бурана» маловато.

Вечером читаю воспоминания декабриста Н. В. Басаргина, о детстве революционного движения в России. Честные благородные люди столкнулись с тёмным царством и оказались совершенно одиноки и безоружны, но их дело не пропало, как сказал потом кто-то.

Перечитал мемуары Муравьёва-Апостола «Поджио». Тяжела российская история, она и теперь немного лучше. По существу, народ русский не уважают теперь так же, как и раньше. Есть элита и есть скот рабочий, элита ведёт, а скот работает. И всё это сляпано так не демократически, что постоянно натыкаешься на аналоги, когда читаешь историю.

На работе ЧП: молодая работница 28 лет умирала в больнице металлургического района от криминального аборта. Для спасения её было организовано около 30 человек работников для сдачи крови, куда включился и я. Прошёл всю процедуру по переливанию и не ощутил какой-либо потери за 200 грамм, а другие сдавали и 400 грамм крови. Не смотря на все наши старания, Валентина К. умерла, и у неё остались сиротами двое малых детей.

На дворе – середина марта, погода неспешная, ясная. Заводские дымы прут прямо в небо, благо, даже слабого ветерка не нашлось, чтобы увести их от жилого района. Тихо и без стенаний институт хоронил старого работника К. Козлова на кладбище Градского прииска. Туда же привезли хоронить 19-летнего парня, погибшего в Афганистане. Взвод солдат с автоматами, куча офицеров и памятник – прекрасная пирамида со звездой на макушке. Во имя чего гибнут наши ребята в Афганистане?

Зацвела черёмуха, не смотря на то, что на сегодня обещано похолодание. Я воспользовался хорошей погодой и утром в 7.30 занял очередь для сдачи макулатуры под какой-нибудь брэнд под номером 107. С 8 утра приёмщик на красном пикапе начал работать, и на 61-м номере автомобиль был заполнен до отказа, потом пришёл другой автомобиль, и на 99-м номере пошли талоны на «Княжну Тараканову». Но и «Княжны» мне не досталось, и «Осуждение Паганини» тоже, а пришлось довольствоваться «Признаниями Мегрэ», после чего можно смело отправляться на карьер.

И я поехал, чтобы передохнуть и отключиться, на велосипеде на карьер, где немного народа, а тот, что есть – почти все молодёжь. В кругу играют в мяч, купаются. Пару раз искупался и я – вода холодная, но лезть в неё мне было легче, чем летом лезть в тёплую воду. По-настоящему сегодня первый раз загорал, прокатился до посёлка плодоовощной станции – ведь его я когда-то проектировал, но уже совсем не припомню деталей этого селения, тем более, что отступления от проектов – есть обычная, рядовая свобода строителей. После 4 часов вернулся домой, помылся и хочу смотреть по телевизору «Жан-Кристоф». Хамство жены вынужден оставить без достойного ответа.

В «Знание – Сила» № 3 за этот год обратила на себя внимание статья «Закон лезвия бритвы». Определённо, чтобы повысить скорость эволюции, нужно повысить разнообразие, и это касается законов поведения сложных систем, включая и общество людей. И главное, что это общество действительно жизнеспособно, если оно организовано как саморегулирующаяся система. Наше же общество не саморегулирующаяся, и в этом смысле околомертвая система. Добра от нашего общества ждать не разумно.

На работе нам буквально кстати дали задание писать реферат, как завершение экономической учёбы за год. И моя тема – причина низкой эффективности экономики страны по материалам пленума. Резюмируя писанину, я написал: «Причиной низкой эффективности является плохое руководство экономикой и вовлечённость в глобальную гонку вооружений».

Хорошие июньские дни, и дождичек хорош, и природа вся словно взяла старт на летнюю стометровку. А я сходил в поликлинику к инфекционисту, и мне предписано месяц не загорать, не выпивать и ещё что-то в этом роде не делать. Тогда я пошёл с группой товарищей в турпоход на Кисегач – с пятницы по воскресенье. И поход прошёл успешно, если не считать, что нас прогнали со стоянки на территории заповедника, оштрафовав на 20 руб., и заставили прятаться в глухом лесу с субботы на воскресенье. К тому же, мне в правую ягодицу впился клещ. А на озере нас атаковали лесники, егеря и даже фотокорреспондент телевидения Сапеев, всего 4 или 5 человек.

Показывали какие-то справки, в которых одни запреты на какую-либо деятельность в заповедной зоне – нельзя собирать грибы, ловить рыбу и ещё что-то. Но мы, по-моему, ничего такого не делали, даже грибов направленно не искали, но зачем часть озера превращают в искусственно недоступную зону для человека, непонятно.

В следующую пятницу вдвоём с Николаем М. отправились на озеро Узункуль, где строилась летняя база нашего института, прихватив с собой снасти для рыбной ловли. До Долгодеревенского ехали автобусом, а потом 11 км шли пешком по полям и лесам в своё удовольствие и предвкушая хорошую рыбалку.

База строится, пятеро парней наводят крышу, трое штукатурят и отделывают внутри. Дом красивый, ладный с высокой острой крышей и аккуратной кирпичной кладкой.

С народом встретились, и до рыбалки дело не дошло, но переночевали в вагончике вполне дружно, а в субботу оба сидели около трёх часов почти напротив базы, и ни одного поклёва. На другой день передвинулись на другие места и опять сидели больше двух часов в ожидании улова, и все бесполезно. Мужики говорят, что даже с переметов по 200 крючков снимают 1-2 рыбки. Это полный мизер и заявляют, что карп после нереста отдыхает, и пробудить его сейчас – только зря терять время. И возвращались мы с Николаем домой той же дорогой и так же дружно, но азарта и энтузиазма заметно убавилось.

Я почему-то начинаю полнеть, хотя съедаю утром яйцо и пью стакан чая, вечером – редиска, килька, хлеб, чай. К обеду на работе, кажется, слона съел бы, почти то же вечером, но нет аппетита только утром. Видимо, всё-таки слона есть надо, но не здорового, а тощего, чтобы его худоба передалась мне, иначе просто никак не удержать полноту мою.

Стоят знойные жаркие дни, хотя с утра, как сегодня, было много сырости и дождливого тумана, потом пошло на круги своя и лучшей погоды для растительности, наверное, не бывает. Тихо, безветренно, дымам лететь совсем некуда. Кока растёт, рисует по-прежнему автомобили и трактора, похожие на танки, в кабине – шофёр с цигаркой во рту и дымом изо рта и цигарки. Интересно, что игры у мальчишек во дворе почти те же, что и у нас были в своё время, но у нас, кажется арсенал был побольше. Мы играли ещё в лапту, в попа гонючего, в футбол и ещё во что-то…

На работе не работается, грустные мысли мешают делать дело. Кажется, я приближаюсь к серьёзным вопросам. Если бы у больших тел существовала аннигиляция, как у элементарных частиц, как это было бы просто и чисто. Но и это не даёт мне веры в то, что тогда всё будет хорошо.

По телевидению передают «Служу Советскому Союзу» о танкистах. Взрослые парни выступают перед микрофоном и говорят детскую чушь. А поглядите, как держится перед «юпитерами» Аманта Смит, ей всего 10 лет, а она не пыжится, не старается сказать что-то несусветное. Говорит то, что думает, и в этом отличие их общества от нашего. А у нас – ходульность мыслей и слов культивируется государством с детства. Почти перестал читать газеты, достаточно взглянуть на заголовки – везде одно и то же, прямо макулатура. А пора бы понять нашей верховной власти, что демократизация общественной жизни – это не дань кучке интеллектуалов, а материальная сила всего общества. Без демократизации, открытости общества нельзя ожидать эффективного движения вперёд ни в экономике, ни в науке, ни в чём. Время энтузиазма, замешанного на фанатизме, прошло, теперь ничего не получить даром, за всё надо платить, и не демагогией, а золотым содержанием.

Конец июля, небо обложило с самого утра, дождь лил без устали часов пять. А мы всё же надеялись на просветление в небесах и собирались в лес за клубникой. Но пошёл я один. Дождик прошёл, в лесу сумрачно и тихо. Запах сырой земли, подстилки, травы мгновениями напоминает Юрьевецкие леса. И, несмотря на сырость внизу и слёт капель с веток дерев, в лесу немало людей, собирающих грибы, которых до отчаяния мало. Из-за глухой сырости я пробыл в лесу меньше часа и почти пустой возвратился домой, по пути заехав к Г. Н. Гуляевой. У неё на просмотр было оставлено раньше небольшое сочинение, которое она прочла и обещала по нему высказать своё мнение. Она высказала мне, как недостаток, неразвитость фабулы сочинения и, в связи с этим, почему герой – солдат. Посоветовала обратиться в клуб, но можно и послать куда-нибудь в журнал.

Интересные сны смотрю по ночам, особенно когда вечером прочту какую-нибудь задевшую меня статью или телепередачу.

Глава 27

Недавно получил ответ из «Комсомольской правды», куда я отправил письмо, возлагая главную вину плохого отношения людей к работе, в озлобленности на условия жизни, бюрократичность всей жизненной организации, на плохое отношение к человеку вообще. Газетчики пишут мне, что готовят обзор писем читателей и мою точку зрения обещают учесть. Мою точку зрения учитывают уже 30 лет, и всё собираются учесть её в обзоре писем – и в «Советской культуре», и в «Литературной газете» и, естественно, в «Комсомолке». Не проще ли было бы её просто опубликовать, а потом обсудить открыто, но такое в нашей стране несбыточно, как и в доисторические времена.

Опять отравляюсь в отпуск на родину – через Горький в Юрьевец. Хотелось бы встретить брата Льва, сестру Нину, но в аэропорту скопилось народу из-за нелётной погоды – ни встать, ни сесть. Придётся повременить, но всё же до Горького я добрался. Горьковский аэропорт продолжает разрушаться и производит затрапезное впечатление. Вообще в Горьком, на мой взгляд, плохие архитекторы, ни одного крупного выигрышного осевого здания они не сумели посадить удачно. Здание МПС вообще словно выросло из бурьяна, отсутствие стилобата и парадной приподнятости делает здание никчёмно-рядовым. Завершает картину неряшливость улиц, дорог, низкий уровень благоустройства, разваливающийся бордюрный камень.

Но в Юрьевец я приезжаю просто, чтобы отдохнуть от обыденщины и окунуться в густые здешние леса, отчаянно вдохнуть ртом воздух и отключиться от домашнего стресса, который портит жизнь. Я даже как-то высказал мысль Саше К. о том, что не стоит ли мне переметнуться сюда жить насовсем? Но он заявил мне: «У тебя красная книжечка есть?» – «Нет». – «Тогда и не думай, что найдёшь здесь приличную работу, понял?»

Вчера здесь был отличный день с редкой прозрачностью воздуха. С Пятницкой горы, заросшей сейчас непролазными джунглями хороших кустарников, просматривается верхняя половина города, дамба и вся Волга. И везде видны берега, за исключением взгляда на Пучеж. Там вода сливается с горизонтом и отдельные участки суши островами словно висят в воздухе.

С Сашей К. вечером сходили на старинное кладбище, на могилу его матери и на могилы моих дедов. А новое кладбище по Кишинёвскому тракту забраковано уже после больших захоронений и будет снова засеваться лесом. Оказывается, здесь очень высокие грунтовые воды, а для кладбища это просто не приемлемо, но какой же умник его сюда запроектировал? Я знаю, кто делал Генплан города, это Азбукин из Ленинграда, и это немолодой и опытный человек. Но неужто это обычная наша халатность и безответственность? Нарисуй что попало, а там – хоть трава не расти. Скорей всего, это не его вина, а градоначальников.

Сооружается районная больница на горе в пониженном месте с вырубкой гектара полувекового леса. Невразумительный квартал пятиэтажных домов на Селецком поле среди одноэтажной старой застройки как-то не гармонирует. Всё делается абы как, о настоящей архитектуре совершенно не знают, или забыли.

С матерью говорили о Лёве – ему 45-ый год, он холост и женитьба не предвидится. Здоровье у него весьма ненадёжно, давление иногда вылезает за 200, и он уже говорил матери, что не хотел бы лежать в Подольском кладбище, а лучше бы сжечь его в крематории. «А куда же урну-то девать?» – спросила она, а он ответил: «Рассеять мой прах по долу нашей горы в Юрьевце». Прошлым летом здесь умер «Вася-Кустик», так сердобольные старушки его поминают и устроили ему, как блаженному, пышные похороны.

Оказывается, этот «Вася» «свихнулся», когда их семью раскулачивали в 30-х годах. Просто в семью пришло ГПУ, он был подростком, отца и мать разметали по свету, а его загнали в тюрьму в Вичугу и били там жестоко, думая, что он прикидывается дурачком. Потом выпустили, и он жил в Юрьевце, у кого придётся, и все принимали его, как юродивого и блаженного.

Вообще, по словам матери, сталинская ликвидация кулачества как класса есть что-то жуткое, сейчас сравнимое с геноцидом или режимом Пол Пота в Камбодже. Чуть более зажиточные семьи или семьи священников в любое время дня и ночи выгоняли из дома на улицу; отца, а то и мать тоже – хватали, увозили, а дети оставались на улице на произвол судьбы. У них отнимали дом, родителей и доброе имя, редких из них забирали родственники или чужие люди. Другие попадали в детдом. Один из таких детдомовцев, рассказывала мать, потом говорил: пришёл человек в военной форме и увёл отца и мать, а он остался один, ему было всего 5 лет, но в память ему это очень врезалось. И спустя 30 лет лицо этого военного он узнал уже в Москве, и задумал убить его, не считаясь ни с чем. Он не рассказал, выполнил ли свой замысел, но будучи в детдоме мальчишкой, в нём было столько злости, что он однажды, когда купался, утопил в речке маленького мальчишку.

По радио – шум о самолёте с пассажирами, сбитом нашим истребителем в районе Сахалина. Рейган обвинил нас в варварстве и, наверняка, тут была провокация, а мы, как обычно, топорно не поняли, и теперь нас клянут и поносят во всём мире. Удивительно то, что в нашем руководстве понятие компромисса в политике не гнездовалось, и они, как очумелые, пёрли вперёд, не считаясь с потерями своего народа и думали, что шли вперёд. Такой бескрылый деятель, как Брежнев, был увешан, кажется, пятью золотыми наградами высшего разряда, и никто не поймёт, за что. Народ об его деяниях и заслугах ничего не знает, и если просто его присутствие на заседаниях отмечается как геройство, то что уж говорить дальше.

Вчера с Валерой Б. ходили за грибами, набрали столько же, что и прошлый раз с Сашей, но встретили двух грибников с полными корзинами. Валера – партийный, но сейчас, говорит, надоела ему эта обязанность, одна, говорит, говорильня. Он живёт в Арзамасе, работает в почтовом ящике, и там ему совсем неплохо живётся, хотя от семьи своей он ушёл. Теперь он свободен, на работе ему выделили комнату и обещают отдельную квартиру, а он думает вернуться жить в Юрьевец, когда пойдёт на пенсию. Собирается долго жить.

Удивительно, что люди огромной страны встречаются или могут встретиться, не смотря ни на что, как-то просто так. Вчера встретил мужчину с нашей горы – Ю. Крутова, который работает на золотых приисках Колымы и торчит здесь один, пьёт досыта, и собирается пробыть здесь до декабря, хотя у него дом в Вишнегорске. Удивительно то, что он бывает в Челябинске, и даже в районе Северо-а.

Понедельник, утро ясное, но воздух прохладен и летуч. И хотя днём потеплеет до плюс 17, топить печку придётся.

Вчера ещё раз сходил в баню, а на обратном пути зашёл к тете Оле, а от неё без угощения не уйдёшь. Но всё-таки мы с Юрием Крутовым пошли за грибами в сторону поселка Михайлово. В лесу сухо, и потому грибы не очень растут, те, что попадались, были старые и крупные, новых нет. Но по большой корзине мы всё же принесли, в основном подберёзовики, маслята, белые. Уже перед уходом на автобусную остановку на просеке встретили лосиху, которая вдруг понеслась через лес. А на её месте вдруг появился взрослый волк, и это было на расстоянии метров 100. Он остановился, посмотрел на нас, и двинулся к нам, а мы поспешно ретировались, схватив на ходу по хорошей палке из валежника. Через 15 минут мы были уже на автобусной остановке.

Я отправил посылку в Челябинск с яблоками и чесноком.

Как-то быстро все происходит, словно меняется время. Я уже в Челябинске, в его ауре и завтра же еду в командировку в Свердловск. Кока почему-то не прижился во Дворце пионеров, может быть, ему помешал вечный ларингит. А я вернулся из Свердловска через пару дней, и мы в Свердловске обошли кучу проектных организаций, но не встретили женщин, которые выглядели бы как женщины, а не как рабочие лошади. Ни в одежде, ни в лице, ни в манерах не отличить их от мужчин. Серая рабочая масса, даже без намёка на кокетство.

Зато дома вечером принимали гостей – Женю Трусову и подругу Свету, и всем было приятно. Сейчас, кажется, и женщины, собираясь в группу, тоже не отрицают сдабривать эту сборку, если не водкой, то по крайней мере вином – немного, но как бы по ритуалу. Это снимает психологические преграды, уравнивает всех в один котелок и поднимает настроение. Не надо придумывать предмет разговора, всё происходит само собой, и любые вопросы выплывают и обсуждаются, вплоть до вполне личных. Конечно, многое зависит и от того, кто собирается и каковы личные отношения.

На работе вдруг возникла сверхурочная работа по специальности грузчика и перевозчика. Наш работник Евсей Львович вдруг поменял квартиру и кто, как не товарищи по работе, сделают доброе дело и перевезут семью вместе с домашней мебелью и скарбом. А потом семья эта съехала в Израиль, оказывается, продав свою квартиру и начисто лишив мужа своей дочери каких-либо прав. Тот просто остался в стране Советский Союз без квартиры и каких-либо отношений с еврейской де-вушкой, которая неразумно вышла замуж за парня, не соответствующего нужному статусу. Об этом мы узнали, спустя время и не смогли как-либо помочь парню. С виду вполне порядочные люди делают в нашей стране всё, что вздумается, лишь бы хвосты этих дел были наглухо закрыты в Израиле.

Год близится к завершению, и работы по обследованию существующих предприятий в промрайонах тоже должны заканчиваться при благоприятной и не заснеженной погоде. Нас, группу из трёх человек, снова направили в Магнитогорск. План походов по территориям мы разрабатывали в городской архитектуре при городской администрации в здании, похожем на Пентагон. Такое сравнение единодушно сложилось у нас в группе, видимо, из-за его распластанной четырёхугольной формы. Графический материал подготовлен, и осталось выходить в натуру.

Комбинат на противоположном берегу реки смотрится как пробудившийся вулкан. Из огромного кратера в небо прёт чёрная туча и совершенно немыслимо, чтобы на том берегу ещё жили люди. Но там расквартирован целый жилой район, построенный одновременно с комбинатом в 30-ые годы.

Завтра отправимся в промрайон. Работа обычная, без особенностей, даже вспомнить не о чем.

Получил письмо от матери из Юрьевца. Пишет, что Валентин пьёт напропалую, вошёл в компанию к Л. Багрову, тоже моему бывшему товарищу, старше меня года на два, и пьют целыми днями, бросив работу. Мать просит ему написать что-нибудь. Но что я могу ему написать, я же знаю его положение – сын погиб, дочь с больной головой, жена – не то, что надо. Жизнь ему не мила и бесполезна. Человек без стержня, потерявший заботу о сохранении и приумножении дома и богатства, деградирует. В семье ему тепла нет, на работе тоже всё надоело. Он ещё довольно долго искал себя, хотя это следовало бы делать раньше. А вот В. Бодунов – тот, что работает в Арзамасе, разошёлся с бывшей женой и нашёл себе новую подругу, и готовится уходить на пенсию и вернуться в родной Юрьевец. К пенсии, говорит он, надо готовиться, и до этого уже недалеко, но удивительно то, что Валерий до сих пор находится под жёстким присмотром матери, которая не даёт ему не только спиться, но и на улице гулять свободно.

04.03.1984. Новые выборы в Верховный совет, я взял паспорт и хотел сходить на избирательный пункт, но на плакате увидел, что голосовать надо за маршала Москаленко, которому 82 года, и он совсем дряхл даже на плакате. Что это за выборы, вероятность пышных похорон?

В пятницу вчетвером отметили в «Берёзке» сорокалетие В. Русакова. В умеренности и спокойствии посидели около трёх часов и ушли, на мой взгляд, несытые и незабытые. Разговоры вокруг семейных и рабочих тем, и темы эти бесконечные.

Утром 8-го послали сына за хлебом в магазин, и он ушёл минут на 10, а потом пропал. По телевидению шёл матч, и я вынужден был бросить смотреть матч и отправиться искать его, но он пропал чёрт те куда. Оказывается, он встретил своих мальчишек и ушёл с ними – вообще никак не догадаешься куда. Мы уже места себе не находим, готовимся подавать в розыск, не знаем, что делать, а он часа через три вдруг объявляется дома, не купив даже хлеба. Вот Бармалей!

Почти неделю втроём бродили по району ЧТЗ с обследованием. Уже пошла грязь и топь, обошли больше десятка предприятий, и почти в каждом ощутили себя лишними людьми, мешающими работать. некоторые откровенно глумились над нашими бумажными делами и мы благоразумно не вступали с ними в пререкания. Производственникам действительно нелегко. С них спрос «давай-давай», а возможности куцые, почти нищенские, вот и нервотрёпка.

Наверное, не случайно позавчера снова произвёл фурор в умах наших сотрудников городской лектор Мраморов. Выступил с лекцией об экономике и фактически нарисовал очень неприглядную картину, царящую в идеологии нашего общества. Мы в морально-этическом тупике, а вожди, руководившие обществом, получают все почести, словно привели страну к процветанию. И это все его слова, даже не поймёшь, к чему он нас призывает. Мол, теперь, наконец, до властей дошло задуматься о человеке, они думали, что образованием и долбёжкой марксистских лозунгов можно воспитать убежденных марксистов и честных людей? А теперь – всё начинай сначала? С какого начала?

Кока воюет. Сейчас рисует на листе бумаги воинов и тучи стрел и снарядов из одной стороны в другую. Взрывы превратили листок в сполохи, от которых человечки летят вверх тормашками. Голосом тут же урчит, тарахтит, ухает, стреляет из пушки. На войну всё похоже, но военным ему не быть, уже сейчас очки «минус 2». Он вчера сдал специальность по музыке на «4″, и это считается хорошо. Едва успев сдать экзамен в одной школе, он с бабушкой сумел успеть в другую школу, и тоже всё благополучно. Но самый лёгкий предмет для него – это «история».

В пятницу организованно ездили в Центральный лекторий, на лекцию профессора Орлова. Говорит, мы идём и уже фактически пришли к самоуправлению на производстве, но никто ни снизу, ни сверху не знает, что это такое и как его осуществить. Наша российская неповоротливость и отсутствие всякой демократической школы в народе и в системе – неизвестно к чему всё это приведёт. А время не ждёт, и потому мы уже проигрываем соревнование с капитализмом.

Лекции о непорядках в нашей экономике нам читают, и ритмично посылают одновременно то на посадку капусты, то косить траву, то ломать у дерев ветки. А вот в Италии, оказывается, на крупных предприятиях имеются фабрично-заводские советы, которые выбираются прямым голосованием. В их функции входит урегулирование отношений рабочих с предпринимателями, вопросы общего функционирования предприятия, его развития вплоть до интересов всей страны.
А у нас – при так называемом социализме – уже более 60 лет ничего подобного нет и в помине (см. журнал «За рубежом» № 1249 за 1989 г.).

Погода нынче неустойчивая, за день раза два наползает громоздкая туча, запрыгает шквалистый ветер, пару раз громыхнёт, но не всякий раз помочит. Воздух прохладный, хоть солнце и печёт, когда выглянет из-за туч, но и только. Читаю «Путешествия на Сахалин» А. П. Чехова. Отдельные места читаешь как отличную художественную прозу – например, «Егор». Одновременно читаю Л. Толстого. Прочёл «Хаджи Мурата» и обратил внимание на простоту и невычурность прозы Толстого. Он пишет, как чувствует, и нисколько не мудрствует, не мудрит.

Прошла неделя августа, погода летняя и вместе с сыном я ездил в мастерскую по ремонту велосипедов по проспекту Победы. Кока без велосипеда почти как безработный, это для него и гульба, и работа, и путешествие. И гоняет он на велосипеде весьма смело, быстро и удивляюсь, что на сегодняшний день у него была всего одна травма – ушиб руки, не считая мелочей.

Купил билет на самолёт в Горький и 8-го числа был уже там. Ночь переночевал у знакомой старушки Александры Сергеевны на улице Романова, и утром отправился в Юрьевец на “метеоре”. Погода была спокойная, катер шёл быстро, и без проблем я прибыл в Юрьевец уже в 11 часов утра. Дома матери не оказалось, и я пошёл в огород, чтобы встретиться с деревьями, кустами, с посадками и плодами. Вишня осталась на двух деревьях, яблок немного было ещё на четырёх яблонях, терновник без плодов, малина тоже без ягод. Мать появилась через полчаса с ношей из старых досок, собранных с оград разрушенных домов. Встреча без особых объятий – так, словно года разлуки и не прошло.

Погода пошла дождливая, от этого поднялась несусветная сырость и прохлада. Мать даже начала для тепла зажигать печь. Я, так стремившийся в компанию с Сашей и Валерием, реально не мог до них добраться. У Саши жила какая-то вздорная горластая женщина, а Валерий всё занят какими-то делами при доме, а, скорей всего, у него тоже подруга, и она его никуда не пускает. Поэтому я дома – пилю и колю дрова, собираю колорадского жука на картофельной ботве, ремонтирую забор в огороде.

Пару раз гулял по городу, заходил на базар, который был настолько пуст и жидок, что не на что было и посмотреть.

Смотрел строительство новой больницы на горе, и впечатление очень несветлое. Коробка главного корпуса возведена, возведены ещё три коробки подсобных зданий, но вокруг такой беспорядок. На строительной площадке – исковерканная земля, беспорядочно спиленные деревья, бурьян без границ и коммуникационные рвы и траншеи. Представляю, какая грязь и бездорожье будут стоять осенью и весной, наш народ не умеет делать технологично и аккуратно. А тут ещё почти рядом начато строительство квартала многоэтажных домов из силикатного кирпича, не считаясь со сложившейся застройкой прошлых времён. И даже сносятся добротные, привязанные к родной земле, дома.

С Сашей всё-таки сходили за грибами, набрали изрядно, больше полукорзины каждый, в основном грибы белые, полубелые, сыроеги. Немного лисичек.

В лесу на меня напала стая пчёл, вероятно, я по неосторожности наступил на их гнездо. Они жалили мне руки и ноги, и я целый день хожу, словно исхлёстанный крапивой.

После работы ко мне заходил Валентин, посидели с ним часа 2-3, и я проводил его почти до самого дома. Валентин много говорит о своей работе, своём профессионализме, способностях, хотя никакого училища или школы профессиональной он не проходил, и неграмотность его в разговоре заметна. Но в округе известно, что к нему, как специалисту, приезжают даже из других районов и везут его туда, чтобы он что-то там исправил, научил.

Вспоминаю Челябинск, вспоминаю своих. Здесь я почему-то неважно сплю. Вероятно, здесь много проблем, которые ставит мать самой своей жизнью и своим будущим. Здесь всё как-то обнажается своей тёмной стороной и кладбищенской окраской. А земля сыра и тяжела. И Валентин говорит, что за прошедший год я заметно изменился, лицо стало шире, полнее, старее. Все туда идём.

Опять приехала Нина с сыном Львом. Они привезли колбасы, сыру из Москвы, курицу, так что я уже не ем щи.

Сам два дня ходил на Волгу, рыбачил с дамбы на зелень, за всё время поймал две сорожки, да и то одна из них оказалась солитёрной.

Саша ездил за рыбой на лодке на всю субботу и привёз её килограмм 50, мне принёс килограмм 5, в основном подлещики. Жарил их частично, а большую часть рыбы развесил на чердаке, чтобы её завялить. Саша говорит, что солитёрная рыба уже считается нормальной.

Ходил в юрьевецкую баню, это баня отличная, в любой день свободно, парилка всегда работает, воды полно.

Замучила меня здесь еда: проснёшься – предлагают поесть, часа через 3-4 – снова, потом опять еда. Не знаю, насколько я располнел, но замечаю, что ремень брюк в талии требует новых дырок.

Читаю Достоевского «Записки из мёртвого дома». Вроде интересно, но так далеко это и такая старина, а на полке ещё «Скверный анекдот», «Игрок». Достоевский наверняка психопат, велеречив и действует на нервы. В какой-то мере жизнь повторяется, и тетя Оля работающая на текстильной фабрике вахтёром, рассказывает о фабричной рвани, которая не то что русского языка не понимает, но и опасна для жизни.

Неожиданно приехал Лев из Подольска, он похудел, постарел, но внутренне не изменился. С утра мы прошлись с ним по базару, купить там нечего, вернулись обратно под одним зонтом через гору МТС. Лев находит вполне вероятным уход нашего народа из активной жизни в пьянство и нигилизм, потому что социализм отнял у него цель быть богатым. Ему некуда стремиться – впереди то же, что и сзади.

В начале сентября Лев и Саша проводили меня в порт на “метеор”; не хотелось садиться, втроём нам всегда хорошо и вольготно. А спустя пару дней я уже работаю, и бытие в Юрьевце словно приснилось. Кока занимается то настольным теннисом на ЧГРЭСе, то дзюдо во Дворце пионеров, то музыкой в музыкальной школе. От того, что везде он ходит нерегулярно, успехи его малы. И пацаны-разрядники позапрошлый раз, пока он занимался в секции тенниса, изваляли его спортивный костюм в грязи специально так, чтобы потом он не смог его надеть. Пацаны – народ злой, и слабаков лупит без жалости. Жена жалуется на опухоль во чреве и говорит, надо делать операцию. До ответа из Свердловского института радиологии она вместе с Костей отправляется на время в Дом отдыха «Карагайский бор».

23.09.1984. К нам вдруг заходит в квартиру человек, худощавый, небрежно одетый и с мешком, полным яблок. Его зовут Никита, и я догадался, что это, вероятно, муж моей сестры Изольды, которая живёт в Алма-Ате. Но он ничего такого не сказал, но сказал, что едет в Нижнюю Увелку и просто зашёл к нам. Пришлось сходить в магазин, он купил две бутылки водки, которые мы выпили вдвоём, потом пошли искать ещё, и у таксиста купили ещё бутылку за 10 руб. Кажется, выпили и её, и я потом отключился, так напиваться мне в жизни ещё не приходилось. Но пока я был в себе, я понял, что он говорит несколько невнятно, торопливо, что ли, иногда я его переспрашиваю. Он говорит, что был 4 месяца в Афганистане, был в Кампучии, Монголии, Индии. В обстановке очумения я не мог воспринять всё это реально, и думать не мог, что человек этот был во всех этих землях, и вдруг случайно зашёл к нам. Он уехал следующим утром, когда я был ещё во сне, а он не счёл нужным меня будить и уехал. Ну прямо как ангел, но с тех пор – ни одного всплеска взаимосвязи по почте или ещё как не было между нами. Изольда этого, вероятно, и не знает, а мы даже не догадались это вспомнить.

Ночью 08.11.1984 в 12 часов пришли Кока с матерью. От Пионерской шли пешком с сумками. По словам матери, в «Карагайском бору» отдохнули чудесно. Всё время были при делах и занятиях, были застолья. Они очень довольны, а я здесь скучаю.

Одновременно в Индии Индиру Ганди сожгли, в США снова избрали Рэйгана, а у нас – День милиции.

С женой ни одного слова, полезного ни для меня, ни для неё самой. Я хмур, неразговорчив, отрешён.

Тих и прозрачен воздух, даже дымы куда-то делись, на термометре минус 12. Сын говорит, что ему больше всех нравится в школе урок труда. На этом уроке, говорит он, не сидишь час за партой, а подвижен, свободен. Из предметов наиболее интересна для него история. Кроме того, у него теперь есть кубик Рубика, хотя производства челябинского опытно-экспериментального завода и потому, конечно, низкого качества, но его можно крутить.

А мне иногда приходят в голову мысли: теперь ведь уж всё прошло, впереди финиш, а что я сделал за время своего существования? Не знаю даже, о чём вспомнить. Всё кажется мелким, несущественным, вроде голова полна серьёзных мыслей, и мысли нестандартны, а применить их негде. Рутина и бюрократия, а также социальная нищета сводят всё к крыше над головой и куску хлеба.

После того, как страна сталинских времён деморализована и народ уже не верит в моральную порядочность властей, сделать это, кроме как новой революцией, невозможно.

Сегодня второй раз за сезон ходил на лыжах. Почему-то Миасс замерз чуть не до самой плотины, раньше его можно было перейти только при морозе ниже (холоднее) минус 20.

Читаю «Большие надежды» Диккенса. Как-то подумалось: почему вода вытекает из ванной, организуя воронку по спирали, не похоже ли это на спиральные движения галактики, которые тоже утекают в ничто, то есть в вакуум? Вакуум, значит, форма существования материи и возникает он только при сверхингуляторности в центре галактик. Фактически спиральная галактика есть сформировавшееся движение материи в ничто, в нуль, в вакуум, который питает потом энергией звёзды. Непонятен только канал связи – «вакуум – новая материя».

Пришёл к выводу – труд есть самое необходимое условие любых достижений. Кажется, я смог бы достичь успехов в музыке или даже в словесности, если бы не ленился и постоянно работал над собой. Но для этого нужна непоколебимая вера в успех дела, чего мне постоянно не хватало.

К середине декабря ударили морозы, и сразу начались неполадки в теплосетях. Вчера прекратили подавать горячую воду и временно – тепло. Спим под двумя одеялами и пальто, так ещё терпеть можно. На работу и с работы нас стали возить на своём автобусе, конечно, за деньги. Трамваи и троллейбусы встали на проспекте Ленина, у пединститута и перекрыли всякое движение.

Никак не могу дочитать «Большие надежды», читаю их с интересом. Сыну завещаю любить книгу и хранить её, лучше хорошей книги он не найдёт друга и учителя. Меня удручает: столько ума досталось неспособному им воспользоваться. Психологическая неустойчивость и недостаток воли – скорей всего, это относится к нашему брату. Сын обязан избежать этого.

Сыну завещаю никогда не курить, не поддаваться никаким давлениям и насмешкам сверстников. Будь твёрд, Кока, и потом поймешь свой выигрыш.

В Индии, в городе Бхопале, от утечки ядовитого газа на заводе фирмы «Юнион Карбайд» отравились несколько тысяч человек. У нас аналогичные случаи происходят тоже, но никто об этом не знает, и блажь нашего государства процветает в определённом канале, а другие каналы просто фыркают.

Грядёт 1985-ый год.

Эпилог

Прошло уже 25 лет, и совсем недавно по радио в программе Андрея Дементьева – слушал я – выступал известный человек Олег Попцов. Удивительно, насколько мои мысли совпадают с его мыслями. Я ещё больше уверился в том, что г-н Путин – не тот человек, который нужен нашему государству в наше время. Может быть, Путин и смыслит что-то в особой юриспруденции, но не в экономике и финансах, и без харизмы по масштабу страны. И от того в стране есть «подушка безопасности» – мёртвые деньги, хранящиеся в матрасах и не приносящие никаких дивидендов. Как сказал О. Попцов, за 8 лет президентства Путина эти деньги не принесли никакой прибыли, никакого товара. Разве это не провал системы? Хотя ходит широкое мнение, что Путина повязал Ельцин. Известное «семью не трожь» относится и ко всему путинскому окружению, которое повязано одной рукой.

Но характерно ещё и то, что с Путиным пришла и казарменная демократия и процветает чиновничий диктат, что чрезвычайно подавляет эволюцию общества и омертвляет его, так как общество и близко не организовано как саморегулирующаяся система. Похоже, всё повторяется в нашем государстве уже не первое столетие.

Таковы дела.

Челябинск, 2009 год

Автор: Дамман Владислав Петрович | слов 55801 | метки: ,


Добавить комментарий