Глава 1. Предки и первые годы жизни

Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые…
Ф.И. Тютчев
Чтоб ты жил в эпоху перемен!
Китайское пожелание
Чтоб ты жил на одну зарплату!
Русское пожелание

Родился я на хуторе Козюльки…Стихотворная пародия 50-х годов

Рассказывать о первых годах жизни всегда трудно, так как поневоле приходится полагаться на память других.

Официально я родился в городе Ленинграде 2 октября 1936 года.

Я держу в руках некогда утраченный и впоследствии чудом найденный подлинник моего свидетельства о рождении. Важнейший (для меня) документ, выданный Народным Комиссариатом Внутренних Дел СССР (НКВД СССР). Бррр, какой-то холод тайный… Уже идут поиски и разоблачения «врагов народа» («вредители» больше не в моде), но громоздкий механизм массовых репрессий еще не раскручен.

Я родился через три с половиной месяца после смерти А.М. Горького, а его «убийцы» будут осуждены и расстреляны только в 1938 году. И одним из обвинений станет: «разводили костры, у которых любил сидеть великий писатель, чтобы их дымом разрушать его больные легкие».

Так что, с точки зрения Ф.И. Тютчева, я должен быть счастлив. Уж роковые, так роковые минуты были.

Американцы порой спрашивают: «Если вы видели беззакония, почему вы не обращались в полицию?» Да потому, что НКВД было и полицией, и судом, и исполнителем приговоров. Убийцы были и судьями, и палачами. Очень удобно, компактно и экономично. А тот, кто заказывал музыку, был неподвластен мирскому суду. А бюст его и до сих пор стоит на Красной площади рядом с его временным жилищем, Мавзолеем его великого предшественника, тоже гроссмейстера политических интриг и казней неугодных.

Теперь по поводу перемен… Что было, то было. Родился я и воспитывался при Сталине. Учился в ВУЗе и начинал свою военную карьеру при Маленкове-Хрущеве, продолжал при Брежневе и иже с ним, заканчивал службу и начинал гражданскую жизнь при Горбачеве, и продолжал жить при Ельцыне,…Клинтоне и т.д., ибо в 1995 году сбылась «мечта идиота», и я переехал на постоянное место жительства в США.

Так что и китайское пожелание для меня исполнилось.

Может быть, в США мне повезет больше, и я выиграю в лотерею (заработать не дадут) какие-то большие деньги. А до этого момента я всегда «жил на одну зарплату». Да и в США я отработал в американской компании шесть лет, а теперь живу на пособие от государства. Как в пародии на популярную некогда песню:

Так будьте здоровы, живите богато,
Насколько позволит вам ваша зарплата,
А если зарплата вам жить не позволит,
Так что ж, умирайте, никто не неволит!

Так что и русское пожелание в отношении меня исполнилось.

О хуторе Козюльки… Из того же «Свидетельства о рождении» видно, что зарегистрирован факт моего рождения на двадцать дней позже. Это что же, т.т. Ягода и Ежов допустили, чтобы моя душа незарегистрированной бродила по территории СССР три недели?! Невероятно! Вероятнее другое, и об этом ходили слухи в семье. Вероятно, я родился в поселке Славянка по Октябрьской железной дороге, где мои родители снимали дачу, а зарегистрировали меня позже в Ленинграде, что было очень важно для моего будущего.

«Ага! – воскликнет проницательный читатель, – Значит, семья была богатая, если имела дачу». Нет, не значит. Потому что дачей в СССР называлось все от дворцов Сталина в Красной Поляне и на озере Рица на Кавказе (Госдача) до железной койки (одной из 6-8 в комнате), которую можно было снять в дачной местности на любой срок.

Зарегистрировали же меня в Ленинграде, естественно, из-за ленинградской прописки.

Читателям моего поколения не надо объяснять, что такое прописка. Для молодежи и для американского читателя необходимо короткое пояснение. В соответствии с инструкциями все того же НКВД гражданин СССР, прибывший в населенный пункт для постоянного или временного проживания, обязан был в течение 48 часов прописаться (получить письменное разрешение на жительство) в местном органе НКВД или местном Совете. Если он этого не делал, на вторую ночь к нему могла явиться милиция и «отправить по месту постоянной прописки».
Гуманность процедуры заключалась в том, что расходы относились за счет государства. Разве это можно сравнить с той же Германией, где даже расходы на казнь оплачивала семья казненного?!

Родился я чрезвычайно крупным ребенком – 5 кг 400 гр – и был первым у матери, так что роды были трудные.

Мое первое осознанное воспоминание относится к 1940 году. Семья наша – отец, мать, я и младший брат Леонид, жила тогда на Разъезжей улице в доме 43, кв. 35 и занимала относительно большую (примерно 24 кв. м., для американского читателя – 241 кв. фут) комнату в коммунальной квартире на первом этаже. Двор был проходной, вторые ворота выходили на Глазовскую улицу. Во дворе всегда было много народу. В этом доме находился и находится до сих пор кинотеатр «Победа», и мимо наших окон каждые два часа валила толпа зрителей после очередного сеанса.

Отчетливо помню, как в солнечный летний день грузовик сдавал задним ходом и подъехал вплотную к самым нашим окнам. Этот момент я и запомнил на всю жизнь.

Отец мой, Ануфриенко Александр Ефимович, родился в Петрограде в 1915 году, мать, Ануфриенко Валентина Васильевна, – там же в 1916 году. Оба они были убежденные ленинградцы, и вынудила их временно покинуть город только война. Но после окончания войны они вернулись в Ленинград и жили там до смерти.

Фамилия наша относительно редкая, а Онуфриенко – широко распространена на Украине. Однажды я спросил об этом отца, и он объяснил, что наш предок, овдовевший офицер русской армии, носил совершенно другую (никто не знает, какую) фамилию. Он ушел на русско-турецкую войну и там погиб, а детей оставил под опекунством киевского купца Онуфриенко, который после гибели отца на фронте их усыновил. Ануфриенко же мы стали в результате описки при проведении переписи населения. Этим объяснением я в детстве удовлетворился.

Я тогда не слишком интересовался историей своей семьи, а отец с матерью никогда мне ничего об этом не говорили, так что дальше следуют мои домыслы.

После свадьбы моих родителей отношения матери и свекрови были натянутыми, и они никогда не жили вместе, поэтому бабушку мою со стороны отца я видел до войны очень редко, а деда не запомнил, потому что не видел в сознательном возрасте ни разу. Сказать что-либо определенное об их предках я поэтому не могу. Но во всем этом была какая-то тайна.

Деда моего со стороны отца звали Ефим, что для русского всегда имеет некоторый оттенок еврейства, а бабушку – Елизавета Францевна, что звучит как-то по-немецки. Да и отец однажды обмолвился, что знал одну немецкую семью, где мать один раз и навсегда запретила говорить дома по-немецки, чтобы быстрее научиться говорить по-русски. Это вполне могла быть его собственная семья, особенно если учесть, что знакомство с иностранцами в России не поощрялось никогда, и никаких немецких семей никто из нас не знал.

С другой стороны, сестра отца, Анна Ефимовна Белязо, однажды сказала, что у нас был родственник, который жил в Ленинграде, но оставался гражданином… Швеции до самой войны и регулярно выезжал в Швецию, чтобы не потерять гражданство. Фамилия этого родственника была Сведеборг, он умер вскоре после войны. И, наконец, мы никогда не слышали о существовании каких-либо других родственников со стороны отца, кроме его родителей, брата Бориса и сестры Анны.

Брат отца погиб в 30-е годы, пытаясь отремонтировать утечку газа в горячей металлургической печи. Он одел противогаз, вошел в печь и погиб от удушья, потому что воздуха там уже не оставалось. Изолирующих противогазов тогда еще не было. Смерть считалась героической, на трудовом посту, вполне в духе эпохи.

Сестра отца, Анна Ефимовна, получила до войны высшее образование, вышла замуж за Ивана Афанасьевича Белязо, потомка обрусевшего француза, и преподавала вместе с мужем в Ленинградском Институте Инженеров Железнодорожного Транспорта (ЛИИЖТ).

Я думаю, что семья отца была выходцами из Германии в первом поколении и сменила фамилию перед или в начале Первой мировой войны, чтобы избежать преследований. Никому не пожелаю быть немцем в России во время войны с немцами. В пользу этого предположения говорит и то, что семья моей бабушки вела весьма замкнутый образ жизни и никогда не принимала гостей.

Отец мой ко времени моего рождения работал электромонтером на заводе.

Теперь несколько слов о семье моей матери, Ануфриенко (Чемодановой) Валентины Васильевны.

Дореволюционный снимок моего деда Василия Петровича Чемоданова и моей бабушки Глафиры Петровны

Дед и бабушка были выходцами из Костромской губернии. Дед, Чемоданов Василий Петрович, держал лавку в Петербурге (в семье говорили, по заданию РСДРП), а после революции 1917 года был комиссаром и погиб то ли от пули, то ли от тифа в годы Гражданской войны.

Да, уважаемый американский читатель. Россия, как и США, имела в своей истории Гражданскую войну. Правда, велась эта война на 60 лет позже, чем в Америке, солдатами, развращенными опытом Первой мировой войны. Кроме того, это была (по определению большевиков) война бедных против богатых, война, где непонятная марксова «экспроприация экспроприаторов» была заменена всем понятным ленинским «грабь награбленное». Декретом Петроградского Совета каждый, зарабатывающий 500 рублей и более в год, относился к категории зажиточных и был обязан добровольно сдать ценности и «избыточные» денежные суммы.

Для сравнения обратимся к откровенно просоветской книге Джона Рида «10 дней, которые потрясли мир». Кстати, даже эта книга с хвалебными предисловиями В.И. Ленина и Н.К. Крупской долгие годы была под запретом, видимо, за полное отсутствие в ней упоминаний об И.В. Сталине и штурме Зимнего. Итак, у Джона Рида мы читаем: «В сентябре 1917 года, когда я приехал в Петроград, средний дневной заработок квалифицированного рабочего… составлял около 8 рублей». Значит, упомянутый декрет относил к зажиточным значительную часть рабочих, и их тоже экспроприировали (по Марксу), или грабили (по Ленину).

В теории война бедных против богатых выглядит внушительно. На практике она превращалась в войну бедного против богатого, потому что в такой войне каждый находит своего врага – человека богаче или удачливее себя.

Официально Гражданская война в России продолжалась 4 года (1918-1922). Фактически она началась 25 октября 1917 года с вакханалии пьяных грабежей, официальных и самочинных обысков и реквизиций и закончилась… Кто знает?

Когда в 30-е годы в разгар «обострения классовой борьбы» (по И.В. Сталину) НКВД реквизировал имущество арестованных по ложным доносам, разве это не было хотя бы частично продолжением войны бедного против богатого. И автор доноса, рассчитывающий всего лишь на захват освобождающейся комнаты соседа или на продвижение по службе после ареста начальника, разве он не продолжал делать внушенное в годы Гражданской: «Донеси первым, а то донесут на тебя?»

Первая Мировая плюс Гражданская войны продолжались для России 8 лет и вызвали не только огромные людские и материальные потери, не только утрату значительной части интеллектуального потенциала в результате массовых расстрелов «богатых» и эмиграции «первой волны», но и к потере навыков нормальной мирной жизни.

Люди не знали, как построить дом, вырыть колодец, как выращивать хлеб, как пользоваться перочинным ножом. Квалифицированные рабочие массами уходили в деревню, чтобы выжить, где, по официальному определению, «деклассировались».

Беру в свидетели человека, которого трудно заподозрить в антисоветских настроениях. Н.С. Хрущев в своих мемуарах пишет о том, как в течение нескольких дней были загажены здание Института благородных девиц и окружающий его парк, где размещалась на постое воинская часть Красной Армии. Это случилось через несколько лет после Гражданской войны. Просто люди не знали, как пользоваться туалетами, да и водопровод не работал.

Война велась с небывалой яростью и ожесточением. Ненужные жестокости совершались с обеих сторон. Братья сражались против братьев, и эта родственность воюющих сторон придавала войне апокалиптический характер.

На этой Гражданской войне и погиб мой дед, Василий Петрович Чемоданов. Среди родственников старшего поколения память о нем сохранилась как об очень умном интеллигентном человеке.

Каждому человеку свойственно искать свои корни. Поэтому я был рад однажды прочесть: «Володька Чемоданов с челобитной до царя дошел, два сельца ему в вечное владение дано. А Володька, все знают, в прошлую войну от поляков без памяти бегал с поля, и отец его под Смоленском три раза бегал с поля…» Приятно это прочесть, несмотря на нелестную характеристику, данную А.Н. Толстым моим предкам. Ну, пусть не предкам, пусть не родственникам, пусть просто однофамильцам деда. Но это означает, что фамилия старая, русская, принадлежавшая допетровскому служивому дворянству и произошедшая от татарского (тюркского) слова «чемодан». А, может быть, и предкам…

Мать вспоминала о какой-то бабушке Юлии, цыганке, бывшей на содержании, а затем женой костромского помещика. И когда после начала Великой Отечественной войны 1941-45 гг. мы всей семьей поехали из Ленинграда в эвакуацию, то прибыли в деревню Чемоданово и поселились в деревянном доме, принадлежащем моей бабушке, Гундаровой (в первом браке – Чемодановой) Глафире Петровне. Дом этот, хотя и деревянный, был раньше домом помещика Чемоданова. Так что, все возможно.

Мы прибыли в деревню ярким солнечным днем, и женщины тут же стали разбирать вещи, готовить места для ночлега, потому что устали мы все невероятно.

Отчетливо помню, как открыли старый сундук с постельным бельем. Это была удача! Только белье было почему-то пересыпано какими-то странными прозрачными чешуйками. Ох, и досталось нам потом от этих «чешуек»! Это оказались клопы, долгие годы ожидавшие своего часа.

Мне наскучило наблюдать за работой других, и я решил прогуляться по улице. Прогулка моя продолжалась недолго, так как я попал в крапиву и изрядно обжегся. Сквозь слезы я объяснил случившееся следующим образом: «Я шел-шел по тротуару, а потом он кончился, и я попал в лес». Конечно, никакого тротуара в деревне не было, да и быть в то время не могло, а была тропинка к амбару и соседнему дому, а лесом мне показались густые заросли крапивы. Так что первую ночь в деревне я провел без сна с высокой температурой.

Второй муж Глафиры Петровны – мой дед, Иван Петрович Гундаров

Отец мой ушел на фронт в июне 1941, дед, второй муж Глафиры Петровны, Гундаров Иван Петрович, и тетя, Вера Ивановна, остались в Ленинграде и работали там всю войну. Дед – кузнец высокой квалификации – был «бронирован», т.е., освобожден от военной службы как незаменимый работник оборонного предприятия. Тетя была чертежницей и тоже работала на оборонном предприятии. Таким образом, в эвакуацию выехали шесть человек: бабушка, два ее сына, Владимир и Юрий, моя мать, я и младший брат Леонид.

Дом по тогдашним понятиям считался большим и состоял из двух половин, соединенных дверью. Каждая половина включала кухню с русской печью и одну комнату. Общий коридор, или сени, выводил на улицу и в туалет с выгребной ямой, что было предметом постоянной зависти соседей, поскольку большинство домов в деревне имело «все удобства во дворе». Беру эти слова в кавычки как обычную часть объявления о сдаче жилья в наем после войны.

Старшие решили, что разумнее всего будет жить в одной половине и топить только одну печь. Так и сделали, и мы жили вшестером в одной комнате. На ночь младшие размещались на печи, а старшие внизу. Впрочем, из старших с нами вскоре осталась только бабушка, а мать устроилась на работу в райисполком уполномоченным и моталась по району. Видеть ее мне теперь доводилось очень редко.

Как мы выжили в первую осень и зиму, остается для меня загадкой до сих пор. В колхозе никто из семьи ничего не заработал, просто не успел, а в магазине сельпо (2-3 километра пешком) можно было купить, если повезет, керосин для освещения, но ничего для желудка. Я помню, как мать и бабушка ездили менять вещи на продукты и что-то привозили. Позже ездила бабушка и оставляла за старшего дядю Володю, которому было около 16 лет.

Однажды, когда есть было совсем уж нечего, а бабушка была в отъезде за продуктами, дядья нашли в шкафу гороховую муку и сварили кисель, но переложили муки, так что этот «кисель» пришлось резать ножом и есть вместо хлеба. Деликатесом у нас считались блины из картофельных очисток, которые удивительно вкусно жарила бабушка.

Вспоминаю, как в одну из военных зим в соседней деревне (километров десять лесом) свалилась в колодец и убилась лошадь. Весть разнеслась мгновенно, и люди с ножами и топорами побежали добыть мяса. Досталось что-то и нашей семье. Не осталось только вещественного доказательства преступления для неизбежного следствия.

Осенью было как-то легче. Я с другими ребятами был все время на улице. Мы играли в прятки, в казаки-разбойники, но какая-то сила увлекала нас ближе и ближе к полям. Тут мы продолжали играть, но время от времени подкреплялись то горохом, то зерном, а то и турнепсом. Конечно, приходилось все время быть начеку, чтобы не заметили взрослые или объездчики, стерегущие колхозное богатство от колхозников.

Думаю, что я уже достаточно утомил американского, а может быть и русского, читателя, непонятными реалиями прошлого. Костромская область (губерния в прошлом), где автор провел время эвакуации, издавна, еще до революции, относилась к тем регионам России, которые не могли себя прокормить только сельским хозяйством. Поэтому мужское население этой области занималось т.н. отхожими промыслами, при которых мужчины летом трудились в поле, а осенью и зимой работали в больших городах, чаще всего в Москве и Петербурге, на различных работах. Излюбленным занятием костромичей и ярославцев была работа половыми, т.е., официантами в трактирах и ресторанах. Наиболее сообразительные, предприимчивые и удачливые из отхожих рабочих постепенно заводили свое дело в городе и порывали связь с деревней.

Коллективизация, проведенная Советской властью, закрепила население на земле крепче крепостного права. Теперь крестьянин, в отличие от городского жителя, не имел паспорта и не мог сменить место жительства. Не мог он в массе заниматься и отхожими промыслами. Колхозы же, чья эффективность была заведомо ниже эффективности индивидуального хозяйства, тем более не могли прокормить крестьян. Да и произведенное в колхозе не принадлежало его членам. Сначала надо было выполнить план обязательных госпоставок, который порою превышал произведенный объем продукции. Поэтому основным источником питания и вообще существования русского крестьянина стал в советские годы т.н. приусадебный участок, проще, огород.

Выполнение государственного плана («первой заповеди») оставляло крестьянина без куска хлеба и требовало чрезвычайных усилий со стороны государственных органов. Каждый советский и партийный орган, начиная с райсовета и райкома партии, имел т.н. уполномоченных, которые должны были помогать колхозникам посеять, вырастить, собрать и… сдать урожай государству. Последняя функция и была самой главной.

Одним из таких уполномоченных и работала моя мать. Только теперь, выполняя завет «Все для Фронта, все для Победы!», уполномоченные всех уровней круглый год носились по городам и весям, выискивая, что бы еще сдать в Фонд Обороны. Наверное, с учетом военного времени это было правильно. Но в мирное время это иногда превращалось в анекдот. Много позже на Камчатке мой сосед по гостиничному номеру Ганс Константинович Ким (sic!) так описывал свой опыт уполномоченного:

«Назначил меня как-то раз райком уполномоченным в рыбколхоз на путину. Приезжаю, а там уполномоченных уже 12 человек! Я – тринадцатый. Ну, они ловят, мы смотрим. На третий день предколхоза подошел к нашему старшему, уполномоченному от обкома партии, и говорит: «Слушай, у меня людей не хватает, а у тебя 12 бугаев простаивают. Пусть рыбу подносят, а я им заплачу». Наш старший согласился, взяли мы носилки и – на баркас. Нам там рыбы в момент накидали, мы к засольной яме бегом, там скинули рыбу и пробегаем мимо бухгалтера. А тот нам в карман – раз, раз! – по трешке. Дак ты знаешь, как затягивает! Только и отдыху – упал на песок, поспал, ухи горячей поел – и опять вперед!»

Бытовые условия, описанные автором, являются типичными для России времен войны. Подавляющее большинство деревень не имело ни водопровода, ни электричества, ни радио. Снабжения населения продовольствием через розничную торговлю в сельской местности практически не было. В 1941 году, вскоре после начала войны, было введено нормированное снабжение населения продуктами питания (продовольственные карточки различных категорий) и промышленными изделиями (талоны отделов рабочего снабжения).

Колхозники не получали ни того, ни другого.

Даже значительно позже, примерно в 1950 году, когда я был на каникулах на Украине в селе Лохвица, в сельских магазинах продовольствия почти не было. Чтобы достать (типично советское слово!) хлеба, мы поднимались ранним утром, почти ночью, и шли пешком километров за 10 на железнодорожную станцию, где был хлебный киоск. В этом киоске раз в неделю продавался хлеб для железнодорожников, имевших льготы даже по сравнению с рабочими. Выстраивалась длинная очередь, и мы набивали заплечные мешки свежим черным хлебом (и ели его, конечно, тут же) и гордые возвращались обратно. Железнодорожники проходили, естественно, без очереди, поглядывая на нас с плохо скрываемым пренебрежением.

Объездчики на лошадях, обычно вооруженные ружьями, следили, чтобы колхозники, не дай бог, не унесли чего-нибудь с полей. Попавшемуся с пригоршней колосков или с ведром картошки приходилось плохо. По законам военного времени это каралось заключением в лагерь на 10 лет, правда, с правом переписки. Специально оговариваю это, потому что в 30-е годы «десять лет без права переписки» означало расстрел.

Зимой приходилось совсем круто. Есть было практически нечего, делать тоже. Но я в то время (5 лет) уже читал. Читал все, что попадалось под руку. Спроси меня сегодня, что это были за книги, не отвечу, не помню.

После Нового (1942) года заболел брат Леонид. Что-то у него было с горлом. Он дышал с трудом, задыхался. Бабушка изолировала нас, как могла, и ухаживала за больным, ожидая возвращения матери из очередной служебной командировки. Приехала мать, побежала к председателю колхоза за лошадью. Брата повезли в районную больницу в село Орехово (километров 15) и вскоре вернулись, потому что Люшка (так называла его мать) умер по дороге. Позже мне сказали, что у него был дифтерит. Похоронили его на церковном кладбище в селе Ноля, километрах в трех от нашей деревни. Прощай, братик!

Весной 1942 года состоялось мое приобщение к колхозному труду. Я погонял лошадей, когда сажали картошку, помогал взрослым в сенокос, собирал колоски за жаткой. Так что мой трудовой стаж можно считать с 5 лет. Ничего особенного в этом не было, так же работали все мои ровесники. Осенью я подносил снопы к молотилке и получил свой первую и последнюю колхозную натуроплату: председатель колхоза насыпал мне в принесенную из дома вазу зерна, граммов 400. Он был тонкий психолог, этот председатель: сколько лет прошло, а я все помню и запах этого зерна, и гордость от первого заработка.

И снова зима… Правда теперь, когда я уже подрос, мне стали доверять работу посложнее, например, привести коня с конюшни, поехать с дядями в лес за дровами. С одной стороны лес подходил почти к околице нашей деревни, но за дровами мы ездили довольно далеко. Дело в том, что лесами на территории колхозов они пользовались, но не владели. Распоряжался лесами Госкомитет по лесному хозяйству через лесничества. Так что места для порубки определял лесник, он же определял разрешенное к вырубке количество леса и выдавал т.н. порубочные билеты. Попавшегося при самовольной рубке леса ждала та же участь, что и пойманного объездчиком в поле при «хищении социалистической собственности». Теперь неудачник мог заниматься рубкой леса лет 10, но не рядом с домом и не для себя.

Помню, как однажды, участвуя в определении трасс полета, я увидел совершенно секретную карту Западной Сибири с объектами типа «Лесозаготовки МВД СССР» и «Лесозаготовки КГБ СССР». Но это много позже…

Весна 1943 года застала меня уже на новом месте. Мать перешла работать на кирпичный завод недалеко от нашей деревни и устроила туда на работу старшего моего дядю Владимира. Жили мы рядом с заводом в бараке «с удобствами во дворе». Туалет «типа сортир» был, наверное, самым зловонным местом, которое мне довелось видеть за всю жизнь.

Много лет спустя, уже взрослым, я увидел сон, в котором вспомнился этот барак. Я шел по полю, приближаясь к дому. Я был уверен, что это мой дом, что тут живет моя семья. Я увидел знакомый барак и входную дверь и обрадовался, что идти осталось немного. Вдруг дверь распахнулась, и из нее выкатился огромный клубок змей, двигающийся прямо на меня. Я пытался убежать, но клубок этот догнал меня, сбил с ног, перекатился через меня, обдав резким неприятным запахом, и двинулся дальше. Сон был цветной, я в деталях увидел пеструю змеиную окраску, ощутил непередаваемый ужас и тяжесть смертельно опасного клубка, медленно перекатывающегося через меня.

Жить нам стало чуть полегче, на заводе платили зарплату, бабушка с матерью снова посадили овощи в огороде. Но ранней весной есть было по-прежнему нечего, и мы с нетерпением ожидали появления первых ростков крапивы, из которых получался очень вкусный суп. Мальчишки находили и ели столбики хвоща.

Врезался в память эпизод с рыбной ловлей. Мои дядья, Владимир и Юрий, раздобыли где-то рыболовный крючок-тройник и крепкие нитки. Вообще-то рыболовная снасть в войну была большой редкостью и ценилась очень высоко. Помните, классическое райкинское: «Время было ужасное, обстановка была мерзопакостная, но рыба в Каме была!»? Так и у нас. И время было ужасное, и обстановка соответствующая, но рыба в Ноле и Шаче (две местные реки) была! Ловить ее только было нечем.

Заканчивался второй год войны. Советская промышленность, следуя указаниям свыше, прекратила выпуск «товаров народного потребления». Заводы игрушек выпускали корпуса для мин и снарядов, швейная промышленность шила обмундирование для армии и флота. Населению оставались только довоенные запасы одежды и обуви. Поэтому носили то, что у кого было. Пальто почти у всех заменил ватник, партийные функционеры носили военное обмундирование без погон, перетянутое портупеей. Имеющиеся нищенские запасы одежды и обуви распределялись в отделах рабочего снабжения (ОРС) по талонам.

Чтобы получить такой талон на предприятии, требовалось совместное решение дирекции, завкома (профсоюзного комитета) и парткома (партийного комитета). За всю войну наша семья из шести человек получила в ОРС одну пару обуви.

На заводах умельцы делали из отходов рыболовные крючки для себя. Ни о каком плановом выпуске спортивных товаров во время войны не могло быть и речи. Правда, бывали и исключения. Автор владел в свое время охотничьей двустволкой ИЖ-12, выпущенной в 1944 году. Но то было все-таки оружие.

В этих условиях верхняя одежда практически не менялась, а белье старались менять один раз в неделю после бани. Однако, и тут возникали свои трудности: не было мыла и моющих средств. Помню, как бабушка перед баней варила щелок, размешивая золу из печи в горячей воде. Получался щелочной раствор, которым мы все и мылись в бане. Великое дело – русская деревня. Она накопила многовековой опыт выживания в невыносимых условиях.

Итак, достали мои дядья крючок и с вечера забросили закидушку, т.е., леску с грузилом и крючком с насаженной на него лягушкой. Расчет был поймать налима, которого в реке Ноле водилось множество. Помню, однажды в жаркий летний полдень мы с другими ребятами играли на берегу. Среди нас был один взрослый парень. Он вдруг знаком велел нам замолчать, вошел в воду и широко расставил ноги. Тут и мы увидели, что к берегу плывет разморенный жарой сонный налим. Выждав удобный момент, парень ловко схватил рыбу под жабры и выкинул ее на берег.

Однако, когда мои дядья пришли утром проверить снасть, на крючке оказался не налим. Они вдвоем еле вытянули на песок огромную щуку, которая у них на глазах перекусила леску. Но наши рыбаки дружно навалились на рыбину и не дали ей уйти. Медленно и важно возвращались они с добычей домой. Ну, и щука была! Дядя Володя нес ее, положив голову на плечо, а хвост волочился по земле. Когда щуку разделали, выяснилось, что на лягушку клюнул все-таки налим, а щука заглотила налима. А наша семья имела несколько сытных рыбных дней!

Этим же летом к нам в гости в короткий отпуск приехал мой дядя по отцовской линии Иван Афанасьевич Белязо. Он имел высшее образование и был железнодорожником, значит, во время войны он служил офицером службы тяги, как тогда это официально именовалось. Семья его находилась в блокадном Ленинграде, он о них ничего не знал, а мы были ближайшими родственниками.

Помню, как по моей просьбе Иван Афанасьевич выстрелил из своего нагана в дерево, на котором было множество вороньих гнезд. Расстояние было большое, но вороны взлетели и долго не могли успокоиться. Потом он дал наган мне, и я долго давил на спусковой крючок, но выстрелить так и не смог. Теперь-то я знаю, что оружие было на предохранителе, но тогда я долго удивлялся, какой же силой должны обладать взрослые, чтобы так легко стрелять.

Лето кончилось, кончилось и наше пребывание на кирпичном заводе. Мать устроилась на работу в торговлю в город Галич и уехала от нас, а мы вернулись в наш деревенский дом. Мои родные долго размышляли, отдавать меня в школу неполных семи лет в 1943 или неполных восьми лет в 1944 году и решили пропустить год. Осенью 1944 года кончилась моя свободная детская жизнь, началась учеба.

В то время в СССР было по закону обязательным начальное четырехклассное образование. Семь классов составляли неполное среднее образование. Школа-десятилетка, или средняя школа, давала среднее образование. Неполное среднее образование давало право на поступление в средние специальные учебные заведения, техникумы и училища, готовящие техников, медсестер, поваров (люди постарше помнят хазановский «калинарный техникум»). После средней школы можно было поступить в институт и получить высшее образование. Поэтому родители всячески старались, чтобы их дети закончили среднюю школу.

Кроме всего прочего, окончание института или техникума давало возможность избавиться от труда в колхозе, потому что выпускники распределялись на места работы соответствующими министерствами. Правда, чтобы поехать в город и попытаться поступить в институт, нужно было разрешение правления колхоза или даже общего собрания колхозников. Ближайшая начальная школа, которую предстояло мне посещать, была в селе Ноля. Это означало, что каждое утро я должен был преодолевать около 3 километров по проселочной дороге до школы и столько же обратно после занятий. И это в любое время года в любую погоду.

Случилось так, что я оказался единственным школьником младших классов в деревне и ходил в школу в одиночку. Страшновато было зимой в полной темноте брести по полю. А тут еще слухи о волчьих стаях, разбойничавших по соседству. Счастливые случаи, когда меня подвозили на попутных санях, можно пересчитать по пальцам одной руки. Взрослым было, конечно, не до нас, потому что рабочий день в колхозе начинался часа в четыре утра, когда бригадир задолго до зари обходил избы и стучал палкой в окно, вызывая людей на работу. Но все мои трудности кажутся пустяком, когда я вспоминаю о моих дядях. Они ходили в среднюю школу, одну на весь район. Она размещалась в райцентре, селе Орехово, километрах в 15 от нас.

Каждое утро старшие школьники сбивались в группы побольше и шли в школу, крича, свистя, громко разговаривая, чтобы отпугнуть все тех же волков. Многие вооружались палками, а кое-кто и ножами.

Однажды, когда я в зимних полусумерках возвращался из школы, меня догнал дядя Юрий в санях. Он похвастался своим ножом – большой финкой. Рукоятка была наборная, разноцветная, из невиданного прозрачного материала. Я спросил Юрия, что это за материал. Он ответил небрежно: «Это целлулоид, его делают из прессованных тряпок». Это было мое первое знакомство с пластмассами. Финка эта, несомненно, имела фронтовое происхождение, в деревнях целлулоида тогда просто не было.

Теперь о моей школе. Построенная еще до революции церковноприходская школа была простой деревенской избой чуть побольше размером, чем соседние жилые дома. В ней размещались два классных помещения и квартира учительницы. В одной комнате занимались все мальчики от первого до четвертого класса включительно, в другой – девочки. Учительница была одна и оставляла за себя лучшего ученика четвертого класса, когда уходила учить девочек. Раздельность обучения мальчиков и девочек соблюдалась строго. В число предметов входили: русский язык и литература, арифметика, чистописание и военное дело.

Военное дело преподавал военрук (военный руководитель), офицер, потерявший руку на фронте. Под его командованием мы, 7-10 – летние карапузы, лихо делали ружейные приемы, ходили строем с деревянными макетами мосинских трехлинеек на плече и горланили строевые песни. Однажды военрук устроил нам игру «в разведку». Он сел в центре абсолютно ровной лужайки, на которой и мышь не могла бы укрыться, и сказал: «Кто доползет до меня и запятнает так, чтобы я его не увидел, тому поставлю пятерку». Мы поползли, прижимаясь к земле, но обещанной пятерки так никто и не смог заслужить.

Я проучился в этой школе один год и выработал на всю жизнь стойкое отвращение к чистописанию. Это теперь я могу утешаться восточной мудростью, что все каллиграфы – дураки, но получать твердую двойку по пустейшему из предметов перед лицом всей школы в 7-8 лет – это совсем другое дело. Конечно, вывести мне двойку за четверть, а потом и за год, было бы нетрудно, и это означало оставить меня на второй год в том же классе. Но по остальным предметам я учился легко, и учительница как-то исхитрялась поставить мне тройку по чистописанию. Спасибо тебе, учительница первая моя!

Из известного лозунга Французской революции «Свобода! Равенство! Братство!» советская школа больше всего пострадала от равенства. Примерно ко времени моего рождения относится Постановление ЦК ВКП(б), запрещающее каким-либо образом выделять талантливых учеников из общей толпы, организовывать группы, классы для особо одаренных детей и т.п. Тем же Постановлением подтверждалась обязательность образования для всех учеников.

Только медицинская экспертиза могла освободить ученика от обучения, признав его умственно неполноценным с согласия родителей. Но какой же родитель на это согласится?! Вот и сидели в одном классе и будущие гении, и врожденные идиоты. И всем преподавалась одна и та же программа, и всех их надо было переводить из класса в класс, чтобы избавиться от вечно отстающих.

Со временем партийная элита поняла, что равенство равенством, а их собственных детей надо учить по-настоящему. Появились школы с физико-математическим уклоном, школы для музыкально одаренных детей, просто спецшколы и т.д. Но это было уже после Сталина. При Сталине дети элиты учились в «обычных» московских школах, куда их привозили на персональных автомобилях, так как «в интересах безопасности» обучение детей из «хороших» семей проводилось в немногих, специально отобранных школах и в соответствии с рангом родителей.

Летом 1944 года мать приехала к нам и увезла меня в Галич примерно на месяц. Она снимала комнату в частном доме. Однажды, зайдя в дом с улицы, я увидел, что замок на тумбочке, где мать хранила продукты, сломан, а на полу растянулся сын хозяйки, умственно отсталый подросток лет 16, и с урчанием и стонами пожирает конфеты-подушечки, сахар, масло. Мать пришла позже, но успокоила хозяйку и не стала ее как-то упрекать.

Я вернулся в деревню и застал там гостей. Из Ленинграда в эвакуацию приехала моя вторая бабушка, Елизавета Францевна и привезла мою двоюродную сестру Наташу. Они поселились во второй половине нашего дома. Мой дед Ефим умер в Ленинграде во время блокады.

Зимние каникулы 1944-45 учебного года я провел у матери в Галиче. Помню, как мы побывали в кино и посмотрели фильм «Александр Невский». Фильм шел под аплодисменты, а во время сцены, где проваливаются под лед псы-рыцари, публика устроила овацию так, что демонстрацию пришлось прервать.

Много позже я узнал, что дед Ефим попросил еды у бабушки, но она отказала, сказав: «Ты что, у детей хочешь еду отобрать?» Он ушел и умер от голода на улице.

Вскоре до меня дошли слухи, что мать попала под суд за растрату. Была ли на ней какая-то вина или она отвечала «за того парня», не знаю. Знаю, что суд был скор, но приговор был на удивление мягким – два года заключения в лагере.

Позже мать рассказывала, что ее спас адвокат. Ее уже привезли в здание суда, и она ждала слушания дела, но пришел ее защитник и сказал, что будет добиваться отсрочки суда под предлогом необходимости сбора дополнительных свидетельских показаний или что-то вроде этого. Сегодняшний судья, сказал адвокат, дает всем по 10 лет независимо от тяжести преступления. Каким-то образом суд удалось отсрочить.

Вообще советская система правосудия оставляла мало места для деятельности адвокатов, а системы независимых частных детективов в СССР не было. Советской системе не нужны были Перри Мейсоны и Ниро Вульфы. В лучшем случае адвокат мог «бить на жалость», описывая, в каких трудных условиях рос и воспитывался подсудимый. В худшем – адвокат «как советский человек» призывал судью наказать преступника построже.

Несколько необходимых пояснений. Отвечать «за того парня» означает пойти под суд и в тюрьму за кого-то другого. Так часто делалось в советской торговле, когда под суд шел молодой продавец без уголовного прошлого за одного из своих боссов, покрывая его преступления. Конечно, это делалось не бесплатно. Обычно за такую услугу платили среднюю зарплату и премию плюс суточные за все время пребывания в заключении плюс обещание, обычно выполняемое, устроить обратно в торговлю после выхода на свободу, хотя работа в торговле лицам, имеющим судимость, была по закону категорически запрещена.

В Соединенных Штатах Америки с их развитой системой оптовой и розничной торговли и посредничества профессия продавца является важной и уважаемой. Если сравнивать оплату и условия труда тех, кто занимается маркетингом, и тех, кто производит, складывается впечатление, что продать товар важнее, чем его произвести Видимо, это так и есть, потому что любой мыслимый и немыслимый товар предлагается сразу многими компаниями.

В СССР роль торговли была совершенно иной.

Во-первых, промышленные предприятия не имели права продавать свою продукцию. Вся продукция распределялась через высшее достижение плановой системы – Госснаб СССР, через который вся произведенная в стране продукция по заявкам, составленным в предыдущем году, поступала на склады, базы и непосредственно на заводы и фабрики. Таким образом, на предприятии не было необходимости иметь специалистов по маркетингу: Теоретически продукция, произведенная по плану, полностью сдавалась государству по плановым ценам.

Во-вторых, в стране всегда существовал хронический дефицит потребительских товаров в магазинах. Покупатель в СССР говорил не «купил», а «достал». И хотя продавец в России среди обывателей всегда почитался чем-то сродни вору, иметь знакомого продавца было необходимо. Ведь от этого зависело, «достанешь» ты нужную вещь или нет.

В-третьих, торговля постепенно стала одной из важнейших частей партийно-государственного рэкета.

На первых порах победившие большевики и Ленин как их рупор вообще считали, что никакой торговли в новом обществе не будет, а все сведется к прямому распределению произведенной продукции через распределители без денег. Как именно работали такие распределители в упомянутое время, описано в романе «Хождение по мукам» А.Н. Толстого. Вспомните, как Даша Телегина получает вещи по записке Мамонта Дальского.

Впрочем, большевики не слишком задумывались в 1917-18 годах над теоретическими вопросами.

Столкнувшись с полным развалом промышленности и сельского хозяйства в результате «военного коммунизма», Ленин заявил: «Мы Россию завоевали, теперь мы должны Россией управлять!» В этом лозунге содержатся два важных признания. Первое, Россией в течение 1917-18 гг. никто не управлял. Второе, Ленин скоро понял, что большевики в России остались надолго, он первым увидел не только возможность награбить и жить остаток жизни на награбленное в прекрасном далеке (Бухарин, например, мечтал уехать в Бразилию и ловить диких птиц), но и возможность управлять Россией и дальше. Прямой грабеж должен был быть заменен системой постоянно действующих экономических мероприятий, а значит, и торговли.

От заявлений для дураков, что после победы коммунизма из золота будут делать унитазы в общественных туалетах, надо было переходить к суровой прозе жизни и учиться это проклятое золото зарабатывать, а еще лучше – заставить зарабатывать других, а самим научиться получать от заработанного свою долю.

В русском языке слово доля многозначно. Это и доля – судьба, и доля – часть, близкое к английскому «share», и, наконец, причитающаяся часть воровской добычи. Вот эту-то последнюю «долю» и должны были получать большевики, но не все большевики, а правящая элита. Рядовые члены партии не получали, а отдавали свою долю на содержание «вождей» в виде членских взносов, которые доходили до трех процентов от заработка до вычета налогов. Да это и был, собственно, дополнительный налог «на партию».

Именно в этих «новых» исторических условиях кто-то из элиты и обнаружил, что торговля потребительскими товарами – это единственное место в советском обществе, где товары плановой промышленности и сельского хозяйства обмениваются на деньги населения, и деньги немалые. Значит, надо было внедрить в этот процесс своих людей для изъятия «доли». Так, на руководящие роли в торговлю были поставлены члены Партии и ее особо доверенные лица.

Членство в партии гарантировало личную безопасность от уголовного расследования, а достаточно высокий пост в торговле давал возможность брать деньги с подчиненных.

Устав РКП(б), ВКП(б), КПСС во все времена содержал пункт: «Член партии, осужденный за уголовное преступление, исключается из партии». Так было в теории, но не так на практике. На практике член партии до исключения из нее не мог быть отдан под суд.

В связи с этим вспоминаю случай из времен Брежнева. В подмосковном городе Юбилейном учительница средней школы позарилась на норковый воротник пальто у подруги, другой учительницы этой же школы, и срезала его в учительской раздевалке.

Служебная собака милиции быстро нашла воровку. Надо было искать спасения. Преступница побежала в кабинет первого секретаря Калининградского (Московской области) горкома партии, упала ему в ноги и возопила: «Я не мыслю свою жизнь вне партии!!!» Ей был объявлен строгий выговор с предупреждением, но она осталась в партии, избежала уголовного преследования и продолжала работать в той же школе. Пойман – но не вор!

Деньги же с работников торговли брали за все: за поступление на работу, за повышение по службе, за получение партии дефицитного товара, за помощь в сокрытии служебных проступков и преступлений. Но, главное, работник торговли должен был платить ежемесячные «членские взносы». Конкретные цифры колебались в зависимости от многих причин.

Автору известно, что в одном из крупных харьковских гастрономов заведующий мясным отделом платил до 15000 рублей в месяц директору магазина. Это было в конце 60-х годов, когда полковникам Советской Армии платили 500-600 рублей.

Начальник, берущий эти деньги, оставлял себе только свою «долю», а остальное шло его начальникам, и так от самого низа до самого верха.

Зимой 1944 года случилось невероятное: с фронта на несколько дней в отпуск приехал отец. Он был тогда уже старшим сержантом с множеством медалей и значком «Гвардия» на груди. Служил он в соединении с устрашающим названием «Гвардейская Особая Десантно-Штурмовая Саперная бригада по прорыву укрепленных районов противника Резерва Верховного Главного Командования». Служил хорошо, иначе бы отпуска ему не получить.

Отец не застал матери по известной причине, а также дяди Володи, которого уже успели взять в армию и отправить на фронт.

Из этого отцовского отпуска мне запомнилось, как мы ходили в баню и как я впервые попробовал американской каши. Ну, баня она и есть баня – главное удовольствие и развлечение русского человека, а вот американская каша…

Отец представлял, куда он едет в отпуск, и привез полный заплечный мешок продуктов. И вот, однажды утром бабушка открыла большую жестяную банку и сготовила мне на завтрак перед школой невероятно вкусно пахнущую рисовую кашу с молоком и маслом, причем, и молоко и масло были уже заложены в эту кашу. До сих пор помню этот вкус и запах, и день этот вспоминаю как один из немногих радостных дней за всю войну.

Опять необходимы пояснения. Еще в России я прочел в русском переводе роман «Уловка-22» и долго недоумевал. Во время войны боевые пилоты негодуют, что их задерживают на фронте сверх нормы боевых вылетов (??). Что это, шутка? В уже взрослую голову мою не вмещалась мысль, что воюющая страна могла иметь резерв пилотов и самолетов, позволяющий воевать и отдыхать по очереди.

Я вспоминаю русские деревни, где практически не было мужчин, где в поле выходили на работу бабы и подростки, и боль поднимается во мне.

Отпуска из Действующей армии рядовому и сержантскому составу не разрешались всю войну. Надо было подвиг совершить, чтобы отпуск заработать. Помните фильм «Солдатская баллада»? Молодой солдат, почти подросток, подбил два фашистских танка и получил десять дней отпуска. Да, это художественный образ, но почти как в жизни. Офицеры имели право на отпуск раз в год, но это право часто игнорировалось со ссылкой на оперативную обстановку.

Войсковые части время от времени, особенно после больших потерь, снимались с линии фронта и отводились в тыл для отдыха и переформирования, но это был отдых в составе подразделения с неизбежной усиленной боевой, строевой и политической подготовкой.

Вот и остался Советский Союз без мужчин на все время войны.

И много позже, в 60-80-х годах, не набирая необходимого числа новобранцев в Советскую Армию, работники военных комиссариатов объясняли это низкой (почти нулевой) рождаемостью в годы войны. И при Хрущеве проблема эта была разрешена призывом в армию впервые в истории России сначала уголовников (лиц, имевших судимость), которые принесли в казармы дух и нравы лагерей, а затем и женщин, которые тоже внесли в жизнь армии нечто новое.

Забавное совпадение произошло в 1962 году, когда практически одновременно было принято решение о призыве в армию на добровольной основе женщин, и вышел на экраны в связи со 150-летием Отечественной войны 1812 года кинофильм «Гусарская баллада». Когда с экрана Михаил Илларионович Кутузов в исполнении так и не утвержденного на роль замечательного актера Михаила Ильинского произносил: «Без такой подмоги мы перешибли Бонапарту ноги. Без баб!», в зале неизменно раздавался хохот и аплодисменты.

Любопытно, что Адольф Гитлер в плановом порядке предоставлял отпуска и офицерам, и рядовым всю войну. При этом отбывающий в отпуск военнослужащий снабжался разборной детской коляской-колыбелью, чтобы лучше помнил, для чего ему отпуск дали. Поэтому послевоенная Германия таких трудностей с деторождением не испытывала. Но такое решение требовало стратегического видения.

Теперь об американской каше.

Союз с США, Великобританией и Францией, который спас СССР от поражения в войне (так думаю не только я, так думал, например, Н.С. Хрущев), на первых порах приносил неоценимую материальную помощь по ленд-лизу. Вооружение, военная техника, промышленное оборудование и продовольствие поступало через Мурманск и Архангельск на Севере и через Иран на Юге. Много позже я слышал мнение, что и космическая программа СССР делалась на станках и оборудовании, поставленных по ленд-лизу.

Отношение официальной Москвы к этой помощи было двояким.

С одной стороны, помощь была нужна, чтобы накормить армию и снабдить ее оружием. Известно, например, что дивизии Московского народного ополчения вооружались в 1941 году одной винтовкой Мосина (1891/37 гг.) на десять человек. Остальным было приказано вооружаться на поле боя. Именно так вооруженная дивизия Ленинградского народного ополчения (10000 чел.) была уничтожена немецким пехотным батальоном (500-600 чел.) на реке Луге в 1941 году.

С другой стороны, нельзя было признать, что помощь Союзных держав хоть как-то помогает нам держаться, а затем и побеждать. Ведь такое признание принижало роль «величайшего полководца всех времен и народов» тов. И.В. Сталина.

Поэтому помощь с благодарностью принималась по официальным каналам и осмеивалась по неофициальным. Так, американская тушенка в банках была прозвана «второй фронт». Пропагандой распространялось мнение, что союзники воюют нашими руками, отделываясь материальной помощью, что поставляется устаревшая, непригодная к современной войне техника.

По этой же причине практически не находила отражения в органах массовой пропаганды боевая деятельность союзников. Гордость американского народа – разгром Японской империи на Тихом Океане – практически был и остается неизвестен советскому и русскому народу, так же, впрочем, как «Неизвестная война на Востоке» Уильяма Кронкайта явилась откровением для американского зрителя.

Кончился у отца отпуск, он уехал, продолжались школьные будни. Но уже чувствовалось какое-то облегчение в нашей жизни, какое-то ожидание Победы.

Наши войска вошли в Германию. Пошли в деревни посылки с «трофеями»: слали мыло, белье, одеколон. Распространились слухи о какой-то женщине, которая не послушалась мужа и продала часть мыла из посылки, а потом обнаружила внутри мыла… золотые часы в каждом куске и т.д.

Хорошо помню день Победы – 9 Мая 1945 года. Это был учебный день. Вдруг уроки были остановлены, нас построили во дворе и сообщили, что войне конец, мы победили, и поэтому сегодня уроков больше не будет. Мы радовались, кричали «Ура!», а потом отправились по домам. Когда я вышел на дорогу, ведущую из села Ноля в нашу деревню, вдали навстречу мне спускались с холма две молодые женщины в белых платьях. А я уже и забыл, что женщины по праздникам носят нарядные платья!

Кончилась война, кончился учебный год, я был переведен во второй класс. Больше ничто нас не держало в деревне. Взрослые быстро получили все необходимые разрешения и пропуска, и мы поехали обратно в Ленинград.

Далее
В начало