Давно ли ребятишками
С пеналами и книжками…
И.О. Дунаевский.
Школьный вальс

1946-47 учебный год был последним для меня годом в начальной школе. Запомнилось мне, что нашу единственную учительницу звали Мария Васильевна. Школа располагалась на Глазовской улице в четырехэтажном кирпичном здании.

Два дома напротив пострадали от бомбежки: один был снесен до основания, а часть другого сохранилась. В этой сохранившейся части мы играли, бывало, после уроков прыгали на кучи битого кирпича из дверных и оконных проемов второго и третьего этажей. С четвертого этажа мы прыгать не решались. Я хорошо помню захватывающее дух ощущение полета и удар об кирпичи, после которого казалось, что больше прыгать никогда не будешь. Но проходило несколько минут – и опять полет, и снова удар…

Позже этот дом восстановят, а на месте полностью разрушенного разобьют маленький сквер. В одном из подъездов за этим сквером была квартира нашего будущего преподавателя географии и классного руководителя Авксентия Андреевича Лысенкова.

Дом Ребенка, Всеволожская. Мать – крайняя справа

Лето 1947 года Дом ребенка (и мы с ним) проводил на новом месте – в Мельничном Ручье по Финляндской железной дороге. Там действительно был ручей и плотина. Ручей перед плотиной широко разливался. Правый берег был низкий и травянистый; на левом высоком берегу находился отличный песчаный пляж, по выходным забитый купающимися.

На этом пляже в толпе купающихся я буду однажды тонуть, потеряв от нахлынувшего темного ужаса голос и все силы, пока какой-то мужчина не выдернет меня с глубокого места. Я вылезу на песок и буду долго лежать, приходя в себя, пока дружеский удар волейбольным мячом по голове не приведет меня в чувство. Я увижу и узнаю Раю Каплан, девочку из нашего подъезда, которая мне нравилась, да и она, казалось, выделяла меня среди других мальчиков, но смогу только слабо помахать рукой. А она так и не узнает, почему я не встал и не подошел к ней.

Мельница не сохранилась, но берега перед плотиной были заключены в бревенчатые стены, с которых мы часто ныряли, кто «солдатиком», кто «ласточкой», а кто и «бомбой», поджав ноги к животу и обхватив их руками.

Беззаботно веселясь, мы, конечно, и не подозревали, что в 1936-38 годах Мельничный Ручей был местом массовых расстрелов и необозначенных захоронений, а насмерть запуганное местное население никому и никогда не рассказало бы о тех бесконечных ночах, когда где-то в отдалении часами слышалось негромкое «Пух! Пух-пух!» Только много позже во время Перестройки и Гласности я узнал о трагической истории тех мест, где отдыхал мальчишкой.

В одном из сюжетов времен Перестройки автор долго пытался узнать у пожилых жителей подмосковного села, как именно проходила процедура расстрела на «спецпункте». А они упорно молчали, только руки тряслись, и в глазах был страх. Многие из них работали там, помнили о данных ими подписках и клятвенных обещаниях и все еще боялись, что те времена вернутся.

В 1947 году летом я впервые сел за руль автомобиля. Это был огромный санитарный автомобиль, принадлежавший Дому ребенка. Водителем его была тетя Нина, крупная женщина с решительными манерами. Однажды она посадила меня на колени и дала в руки руль. И я «порулил». Не имея никакого понятия о машине, я крутил руль до упора вправо и влево, и грузовик мотался от одного кювета до другого на страшной скорости… километров пять в час.

Отец

Отец мой был стройным красивым мужчиной. В молодости он играл в футбол за заводскую команду и был вратарем. Он до смерти сохранил стройную фигуру и никогда не полнел. Я очень им гордился. Смущало меня только одно: ни отец, ни мать никогда не беседовали со мной. Да, они кормили, поили и одевали меня, иногда поругивали меня за шалости, но никогда не объясняли мне ничего, выходящего за пределы момента.

Вероятно, лучшие годы для моего воспитания отняла война, вероятно, они отвыкли от меня, вероятно, опыта родительского у них не было. Так или иначе, я был предоставлен самому себе даже в это, лучшее для нашей семьи лето. Мельничный Ручей на долгие годы стал местом нашего летнего отдыха. Менялись места размещения Дома ребенка, менялись квартиры, но район «Мельничный Ручей-Всеволожская» оставался.

Только позднее я узнал, что мощеная булыжником дорога, проходившая мимо нашего дома, вела в знаменитые Колтуши – научную станцию, где многие годы работал гениальный физиолог Иван Петрович Павлов. До Колтушей было всего километров восемь, но я никогда не был там. Это была одна из первых, но, увы, не последняя упущенная возможность.

Осень 1947 года памятна мне двумя событиями.

Во-первых, я перешел в пятый класс, т.е., закончил начальную и перешел в неполную среднюю школу. Это означало, что отныне нас будут учить учителя-предметники, один из которых будет нашим классным руководителем.

Во-вторых, состоялась денежная реформа и отмена карточной системы. Отныне все товары будут снова продаваться свободно по твердым и непрерывно снижаемым (при Сталине) ценам.

Денежная реформа 1947 года готовилась в обстановке строжайшей секретности и явилась неожиданностью для подавляющего большинства. Служебная тайна во времена Сталина сохранялась неукоснительно, гарантией чего были длительные тюремные сроки, а то и расстрел за ее нарушение. Так что о сроках и характере реформы не знали даже члены семей банковских работников и работников типографий, печатавших новые деньги.

Эти новые деньги были в обстановке полной секретности под усиленной охраной инкассаторов и военнослужащих развезены по сберкассам, и в первый из трех дней обмена любая сберкасса имела необходимый запас новых купюр. Конечно, речь идет о крупных городах; как была организована и как проходила реформа в сельской местности, в Сибири, на Крайнем Севере, я не знаю.

Обмен проводился из расчета десять старых рублей за один новый и только три дня. Первая тысяча рублей сбережений на текущих счетах граждан обменивалась один к одному. Официально целью реформы было сокращение числа денежных купюр, находящихся в обращении. Сопутствующими целями было выявление людей, непомерно нажившихся за годы войны, и изъятие из обращения массы фальшивых, особенно 30-рублевых, купюр, которые были выпущены во время войны гитлеровской Германией. Так что в Германии проводилась не только операция «Бернгард», но и другие аналогичные.

Я встречал упоминание о захвате наступающими советскими войсками железнодорожного вагона, битком набитого фальшивыми тридцатирублевками. Расчет был на то, чтобы распространить эти деньги руками самих захвативших трофей солдат и офицеров. Разбрасываемых с самолетов денег и заброшенных в советский тыл агентов для этой цели, по-видимому, оказалось недостаточно.

С утра у сберкасс выстроились огромные очереди. Люди, имевшие крупные суммы денег разрывались между желанием обменять и нежеланием стать объектом внимания НКВД. В нашем подъезде на втором этаже в квартире, где с родителями жила Рая Каплан, повесилась старушка-нищенка, у которой соседи в поисках одежды для погребения открыли сундук и обнаружили 800000 старых рублей.

В очередях орудовали уголовники, беря на учет всех, кто имел деньги. Информация о людях, сдающих крупные суммы денег, передавалась кассирами работникам Министерства Государственной безопасности и МВД, дежурившим тут же в сберкассах.

Многие бросились вместо сберкасс в коммерческие магазины, без разбора скупая все что подороже. Эти три лихорадочных дня породили массу анекдотов, из которых я помню два:

Кондуктор трамвая: «Следующая остановка – Исаакиевский собор!»
Полусонный усталый пассажир: «З-заверните!» и

Покупатель: «А это что?»
Продавец: «Бинокулярный микроскоп».
Покупатель: «Сколько?»
Продавец: «Шесть тысяч».
Покупатель: «Беру! Заверните!»

Не помню, как в нашей семье появились первые новые деньги. Сбережений у нас не было. Думаю, что отец получил аванс или получку (в СССР заработок выплачивался два раза в месяц), и ранним прохладным утром за час до открытия (значит, часов в шесть утра) мы уже стояли в длиннющей очереди, чтобы впервые за шесть лет купить хлеб без карточек.

Магазин открылся. Внутри стояли продавцы в сияющих накрахмаленных халатах, а за их спиной высились горы свежевыпеченного хлеба, разнося ни с чем несравнимый аромат. Мы купили несколько батонов и булок, отошли от булочной и съели одну из булок на месте. Для меня это был первый белый хлеб с июня 1941 года.

Прошло более пятидесяти лет с того дня, и большинства очевидцев уже нет с нами, остались только те, кто в 1947 году были совсем молодыми людьми или детьми вроде меня. Но и сейчас находятся среди них люди, утверждающие, что при Сталине жить было легче, чем потом. Что можно по этому поводу сказать?

Это правда, что в магазинах крупных городов лежали товары, которые позже можно было найти разве что в закрытых распределителях. Стояли бочки с красной рыбой, красной и черной икрой и т.д. Были в продаже и отличные колбасы: «Московская», «Столичная»… Пристанционные буфеты были завалены банками с крабьим мясом и «Советским Шампанским».

Эти товары в буфетах никто не брал – не до шампанского было, да и цены кусались. Но все это великолепие было в городах-витринах – Москве, Ленинграде, Киеве. Я называю эти дорогие для меня города витринами, потому что они служили живой иллюстрацией преимуществ социализма для работавших там иностранных дипломатов, делегаций братских коммунистических и рабочих партий, моряков иностранных судов и интуристов, если таковые появлялись. Впрочем, эта цель не достигалась. Объективное сравнение ассортимента товаров в Москве и, скажем, в Нью-Йорке всегда было в пользу последнего.

Во все времена хорошо снабжались закрытые города вроде известного Красноярска-26, Севастополя, Горького (Нижнего Новгорода). Были эти товары и в магазинах некоторых крупных промышленных центров. Но это и все. На остальной территории страны такие товары бывали не всегда, а если и бывали, то их мало кто мог позволить себе купить. А в целом страна балансировала на грани голода.

Поэтому покупатель в ленинградском магазине, спрашивающий: «А икра свежая?» и покупающий затем 30-50 граммов, был желанным гостем для продавцов, у которых был обязательный к выполнению план продажи всех товаров, в том числе и икры.

Защитников того образа жизни подводит память, да и молоды все мы были в то время, а молодость всегда кажется прекрасной в старости. Если все было так хорошо, зачем бы моей матери с другими женщинами ездить в Прибалтику покупать продукты? Ну, в Прибалтику, это громко сказано. В первый от Ленинграда эстонский город.

Из первой поездки мать приехала подавленной и рассказала отцу, что в продовольственном магазине в маленьком городе Нарве она насчитала на витрине 24 вида колбас и колбасных продуктов. Для Эстонии и Прибалтики в целом это были остатки прежней роскоши.

Впрочем, и много позже, уже при Брежневе прибалтийские республики снабжались все-таки лучше, чем Россия. Когда мы всей семьей отдыхали в 1980 году в рыбацком поселке Энгуре в Латвии, в магазине было 6 сортов пива и десятка полтора видов колбасных изделий – в те времена и в Москве этого давно уже не было в помине.

В нашем доме витриной на Разъезжую тоже открылся продовольственный магазин, и за стеклом выставлена была толстая колбаса с перевязками. Не помню ее названия, помню только, что стоял я перед этой витриной и мечтал, как вырасту большой, заработаю денег, куплю кусок этой колбасы и вопьюсь в нее зубами… Так эта детская мечта и не исполнилась; и вырос я, и деньги заработал, но колбасы такой в продаже уже не было.

Чтобы закончить с прибалтийской темой, расскажу еще об одном случае. Незадолго до этого наши соседи по квартире – многодетная татарская семья – спаслись только потому, что их отец вовремя проснулся, поднял шум, и грабитель, вооруженный камнем, бросил его и вылез обратно на улицу. Поэтому, когда я однажды ночью услышал возглас, и вдруг зажегся свет, я тоже вскочил с постели и угодил ногами во что-то влажное и липкое. Через минуту, окончательно проснувшись, мы дружно ползали по полу, собирая…миног, которых мать купила в Нарве у рыбаков и поставила чемодан на ночь под кровать, приоткрыв крышку для проветривания. Холодильников в квартирах «простых советских людей» тогда еще не было.

Ах, как удивительно вкусно умела мама мариновать этих миног! Говорю не потому, что был голоден. Просто мать и гораздо позже ухитрялась покупать и готовить эту удивительную рыбу. Была у нас и еще одна бессонная ночь, когда часа в два ночи раздался приглушенный взрыв. Мы все проснулись и родители обнаружили, что лопнула бутыль с брагой, которую мать с вечера поставила бродить в валенке на загнеток нашей печки. Валенок, конечно, пропал.

Начало учебы в пятом классе совпало для меня со стартом моей долгой карьеры в коммунистических организациях. Признаюсь в этом без чувства ложного стыда, ибо другого выбора у нас просто не было. Первым этапом этой карьеры обычно было членство в октябрятской «звездочке». Этот этап знаменовался вручением значка со слюнявым изображением Великого Вождя во младенчестве и пропагандой на уровне известного в те времена анекдота.

Комиссия райкома партии проверяет детские ясли (дети от двух до пяти лет) и не находит наглядной агитации. Сделав внушение директору, комиссия удаляется. Через месяц один из членов комиссии возвращается для проверки устранения недостатков и при входе видит огромный плакат: «Трумэн – бяка, атомная бомба – кака!»

Я не знаю, как случилось, но в октябрятах я никогда не состоял. Зато в 1947 году, в канун годовщины Великой Октябрьской революции, я был принят в пионеры. Вновь вступающие хором произнесли Торжественное обещание, нам повязали галстуки и поздравили лучшие пионеры и комсомольцы. Мне было 11 лет, поэтому мне предстояло оставаться пионером только три года, до 14 , после чего ожидал меня прием в комсомольцы.

Октябренком, а затем и пионером становились все дети, достигшие определенного возраста, кроме тех, кто был неуспевающим или систематически нарушал дисциплину. Признаваться в том, что ты не хочешь вступать по идейным соображениям, было небезопасно. Всесоюзная Пионерская организация имени, естественно, В.И. Ленина была массовой и в годы расцвета имела членами, включая октябрят, 18-19 миллионов детей.

Лозунг пионеров «Будьте готовы!» был дословным переводом лозунга американских скаутов «Be prepared!», но… Дело заключалось в том, к чему следовало быть готовыми.

Помню, как много раз мы всем строем хором отвечали: «Всегда готовы!» на призыв взрослого дяди или тети: «Советские пионеры! К борьбе за дело Ленина-Сталина будьте готовы!»

После XX съезда КПСС второе имя из лозунга исчезло, но по сути ничего не изменилось. Не знаю, как оно попало в семью, но мы привезли в США пионерское знамя с лозунгом: «Советские пионеры! Под знаменем Ленина, под водительством Сталина вперед, к победе коммунизма!» Известно, что Сталин был «лучшим другом детей» и, судя по этому знамени, главным пионервожатым. Привожу эти лозунги, чтобы дать представление о характере пропаганды для пионеров.

Пионерская организация была богатой и преуспевающей. Ей отпускались деньги из бюджета Партии, ей принадлежали многочисленные пионерские лагери, например, пионерлагерь «Артек» в Крыму, дворцы и дома пионеров и т.д. и т.п. Множество пионерских лагерей помельче принадлежало заводам и фабрикам. В постоянный штат предприятий входили директор пионерлагеря, главный бухгалтер и сторожа, круглый год охраняющие собственно лагерь.

Не знаю насчет старшей пионервожатой, а отрядные вожатые и воспитатели нанимались на лето или их роль выполняли студенты педагогических ВУЗов, в программу которых входила «пионерская практика». Каждую весну коллективы предприятий выезжали на субботник по уборке пионерлагеря, чистили территорию, производили необходимый мелкий ремонт зданий, жарили шашлыки и, конечно, пили и пели.

Да, пионерский лагерь был удобным и недорогим способом организации массового летнего отдыха детей. Исходя из лозунга «сначала – общественное, а потом – личное», руководство предприятий настаивало на равномерном распределении отпусков в течение года. Вспоминаю стишок, который повторяли офицеры каждый год при составлении плана отпусков:

Солнце жарит и палит,
Едет в отпуск замполит.
Зима, буря, непогода –
Время отпуска комвзвода.

Начмед войсковой части 73790 подполковник Анатолий Шульженко тоже всегда обещал путевки для нижнего звена офицеров… «в мартобре». Таким образом, отпуск в летние месяцы у большинства выпадал один раз в четыре года и продолжался максимум месяц, а каникулы продолжались около трех месяцев, так что детей приходилось куда-то пристраивать.

Некоторые «cчастливчики» получали сквозную путевку на 3 смены и все лето проводили в лагере, встречая родителей один раз в неделю в родительский день. Я был избавлен от лагеря только потому, что мать удачно устроилась на работу. При домах и дворцах пионеров работали многочисленные кружки, начиная с авиамодельного и судомодельного и кончая кружком вышивания и переплетного дела.

Я занимался одно время в авиамодельном кружке при Фрунзенском районном Доме Пионеров, но ничего путного из этого не вышло, так как выяснилось, что руки мои к тонкому физическому труду неспособны, да и вообще мне это не было так уж интересно. Пытался я устроиться в музыкальный кружок, чтобы учиться играть на скрипке, но тут мне впервые сказали, что для занятий скрипкой я уже староват (11 лет – и уже «дискриминация по возрасту»!). Правда, мне предложили учиться играть на виолончели, но я отказался, и Мстислав Ростропович избавился от грозного соперника.

Около года я занимался фехтованием на рапире в Городском дворце пионеров на Фонтанке, но и спортсмена из меня не получилось. Наиболее серьезным из моих детских увлечений были занятия в детской музыкальной школе по классу гитары. Это было платное учреждение, и родители должны были принять решение. Кто их убедил, почему они решили, что мне нужно заниматься музыкой, я не знаю. Знаю только, что отец играл на семиструнной (русской) гитаре самоучкой и пел под нее не без приятности. Больше никаких связей с музыкой я не имел.

Правда, плата за обучение была невысокой, и за эти небольшие деньги мы получали уроки гитары, рояля (вспомогательный инструмент), сольфеджио и музыкальной литературы. Согласитесь, что это совсем неплохо. Занятия велись опытными учителями, а гитару мне преподавал известный гитарист и педагог Петр Иванович Исаков.

Занятия музыкой считались престижным делом, и каждая интеллигентная или претендующая на интеллигентность семья старалась обучать детей музыке. Может быть, мои занятия музыкой были попыткой моей семьи оставаться на поверхности, быть не хуже других, сохранить лицо. Не знаю… Так или иначе, в один прекрасный день я очутился лицом к лицу с приемной комиссией, которая должна была решить, есть ли у меня чувство ритма и музыкальный слух.

В составе комиссии было три или четыре женщины и один пожилой мужчина, полной фигурой и выражением лица напоминавший известный портрет баснописца И.А. Крылова. Дамы задали мне несколько общих вопросов: в какой школе учусь, какие предметы люблю больше, какие у меня оценки и т.п. Затем мужчина подозвал меня и простучав ладонью по столу какой-то рваный ритм, попросил меня его повторить. Я повторил. Тогда он попросил меня спеть песню. Вот к этому я совершенно не был готов и с минуту лихорадочно решал, что делать. Не петь же «Шумел камыш», «Живет моя отрада в высоком терему» или «Зачем я влюбился в тебя, дорогая?» Подумав, я затянул популярную тогда песню, по-моему, композитора Табачникова «На кораблях ходил, бывало, в плаванье», где герой в каждом куплете расписывается в своем патриотизме.

Мой выбор привел околомузыкальных дам в возбуждение: они начали шептаться и открыто переговариваться за моей спиной. Когда же я пропел куплет:

«Бананы ел, пил кофе на Мартинике,
Курил в Стамбуле злые табаки,
В Каире я жевал братишки-финики с тоски…
Они, по мне, они, по мне,
Они, по мненью моему, горьки,
Они вдали от Родины горьки».

Они меня остановили и стали доказывать Петру Ивановичу, что мой выбор и исполнение доказывают, что у меня испорченный музыкальный вкус, низкий уровень развития, и что я ни в коем случае не должен быть допущен к занятиям. Петр Иванович Исаков (мой будущий преподаватель) спокойно сказал: «Я его беру. У него хорошее чувство ритма и он уверенно держит мелодию, когда поет». Тем дело и кончилось.

Воспоминания о занятиях в музыкальной школе остаются светлыми в моей уже немолодой памяти. Теперь я понимаю, что судьба свела меня с замечательным человеком, настоящим русским интеллигентом, крупным музыкальным педагогом. Бесконечное терпение, внимание, теплота души, умение радоваться самым малым успехам в музыке у учеников сочеталось у Петра Ивановича с пониманием наших житейских нужд.

Помню, как частенько приглашал он нас к себе домой для дополнительных занятий и угощал, чем бог пошлет. И тут же под чай с бутербродами шла неторопливая беседа об изучаемом произведении иногда с демонстрацией кусков. Играл Петр Иванович великолепно, не хуже тогдашнего кумира концертных залов Иванова-Крамского. Почему Петр Иванович отказался от исполнительской карьеры, не знаю. Может быть, победила любовь к детям.

Началась моя музыкальная учеба с неизбежных гамм и русских народных песен. И первой из них была «Во саду ли, в огороде». Помните, у Римского-Корсакова в «Сказке о царе Салтане» белка поет эту песню «при честном при всем народе»?

Надо признаться, что первые уроки музыки меня разочаровали. Не было быстрых успехов, к которым я привык в общеобразовательной школе, болели с непривычки подушечки пальцев, натертые о такие тугие металлические струны (других в продаже не было, и только на гитаре преподавателя как большая редкость были натянуты неметаллические струны из органики).

Я прозанимался в музыкальной школе три с половиной года и постепенно дошел до исполнения довольно сложных вещей: «Элегии» Массне, «Сентиментального вальса» Чайковского, пьес И.С. Баха, переложенных для гитары. Параллельно с гитарой я прошел основательный курс музыкальной литературы и сольфеджио. На очереди было изучение классического этюда Альбениса «Воспоминание об Альгамбре», который и сейчас исполняется в концертах крупнейшими гитаристами мира.

Но тут случилась беда. Она не была неожиданной. Дело в том, что вспомогательным инструментом у нас был рояль, которого у нас дома не было. Ходить же заниматься в музыкальную школу было далеко. Пешком около часа. Как сейчас помню: вдоль Разъезжей до Пяти Углов, налево по Загородному, направо в узкий и длинный проход между домами, мимо районного отделения Госбанка и Фрунзенского райкома Партии, налево по набережной Фонтанки, направо через мост к театру имени Горького, снова по набережной, затем по улице, название которой память не сохранила, до Садовой, а там уже рукой подать. Ну, словом, далеко.

Попытки матери найти рояль для занятий особого успеха не имели, и я стал отставать, отставать и был оставлен из-за рояля на второй год. Я согласился продолжать занятия и не сказал родителям о произошедшем, но долго это продолжаться не могло. Музыку пришлось бросить. Конечно, я не был надеждой русской гитарной школы, но занимался гитарой со все большим интересом. Петр Иванович даже познакомил меня с мастером, который должен был сделать мою первую гитару на заказ. Кто знает?..

Но след в моей жизни оставила не только музыка, но и мой Педагог. Запоздалое, но от всей души Вам спасибо, Петр Иванович Исаков, светлая Вам вечная память!

Боже мой, до чего же мне не хочется писать следующие строки! Время шло, и постепенно истина проникала в мой детский мозг и сковывала его страхом и безнадежным ожиданием чуда. Мало-помалу выяснилось, что мой отец пьет и пьет всерьез. Со временем послеобеденные часы превратились в ожидание ответа на вопрос: «Да или нет?» Придет ли отец домой трезвый, и тогда мы будем заниматься домашними делами вместе, и все будет хорошо, или нет, и тогда скандалы, шум, назойливое и неприятное внимание к моим делам и т.д.

На постоянные упреки матери отец отвечал грубостями, обрывал ее, уходил из дома на несколько часов. Все чаще ответ становился «Нет!» Все чаще вечера превращались в самую тяжелую часть дня. Алкоголь приводил отца в возбуждение и повышал его агрессивность. Однажды случилось неизбежное: отец ударил мать в порыве пьяной злобы. Затем это стало случаться все чаще. Меня он не трогал, мне доставалось случайно, когда я закрывал мать своим телом, а став взрослее, удерживал отца от драки.

Почему отец пил? Я много думал над этим. Конечно, никто теперь не ответит на этот вопрос со стопроцентной уверенностью. Как мне кажется, брак моих родителей был тем, что в старину называли мезальянсом. Отец был из интеллигентной семьи, которая жила материально лучше, чем семья матери. Матери хотелось выйти за отца по этой причине. Кроме того, отец в молодости был видным красивым парнем. Когда они поженились, моя бабушка со стороны отца не могла примириться с этим браком. Связь отца с родительским домом практически прервалась. Надежды матери на хорошую жизнь не оправдались. Это привело к взаимному разочарованию.

Характер у отца был мягкий, поэтому его попытки продолжить образование и изменить жизнь были нерешительными. К тому же мать не поддерживала его порывы, ссылаясь на необходимость кормить семью. Здесь к месту будет сказать, что официальная политика Советской власти в области зарплаты заключалась в том, что любой государственный служащий не должен получать зарплату выше средней зарплаты квалифицированного рабочего. Но в СССР все служащие были государственными! Вот и получали инженеры наравне, а то и меньше рабочих, вот и получала армия врачей примерно столько же.

Таким образом, если бы отец продолжил учебу, будучи взрослым, он стал бы получать меньше. Все это вместе породило в отце чувство безвыходности, а там и до водки рукой подать…

На Западе распространено мнение, что Россия – страна алкоголиков, что водка в России – «третий хлеб» (второй хлеб – картофель). Ссылаются и на «Веселие Руси есть пити», и на статистику, и на примеры российских лидеров. У жены есть подруга-американка, которая, попробовав квашеные помидоры, выпучила глаза и воскликнула: «Это что, с водкой!?» Откуда берется этот миф о повальном пьянстве в России?

Ну, во-первых, в России действительно много пьют. Но если взять статистику, то потребление спиртных напитков выше во Франции и Германии. Значит, дело не в том, сколько пьют, а в том, что и как. Вот здесь начинается разница.

Много позже, когда отец уже почти не пил, он вспоминал, как на авиационном заводе, где он работал, уйдя с колбасного, рабочие брали клей, разведенный на спирте, разбавляли его водой, удаляли клеящее вещество ватой на палочке, а затем пили, причем, в точно определенное время – за три минуты до окончания смены, чтобы успеть пройти проходную до того, как этот «ликер» собьет с ног.

В послевоенные годы, о которых пока идет речь, выпивка часто заменяла еду, потому что закуска в буфете стоила больше, чем рюмка водки.

Во-вторых, позиция государства в этом вопросе была двусмысленной. С одной стороны, пропаганда кричала «Пьянству бой!», а, с другой стороны, выручка от продажи спиртного неизменно включалась в доходные статьи государственного бюджета. Знающие люди говорили мне, что «пьяные деньги» в СССР полностью покрывали расходы на оборону, не полные расходы, а те, которые показывались в бюджете и публиковались в открытой печати.

Попробуй в США или Германии появиться на улице в подпитии, и ты сразу окажешься в полиции. В России милиция вроде бы и борется с пьянством, но в отделение берут далеко не каждого пьяного.

Впрочем, мы пока еще в моем детстве, когда я ничего об алкоголе не знал, а поведение отца после выпивки породило во мне резкое отрицание самой возможности когда-либо выпить. Думаю, что к этой теме мы еще вернемся.

В советской школе, кроме летних, существовали зимние каникулы продолжительностью примерно две недели. Мать всегда пыталась меня на это время куда-то пристроить, чтобы я отдохнул от семьи и школы. Однажды я провел зимние каникулы у маминой знакомой все в той же Всеволожской, где и получил первые уроки секса у своей ровесницы.

Сразу же оговорюсь, что в этой книге сексуальных откровений не будет. Скажу только, что парень я был сильный, не урод, неглупый. Поэтому я имел столько женщин, сколько хотел, хотя не всегда имел то, что хотел.

Несколько особняком стоят зимние каникулы, которые я провел по путевке в доме отдыха пионеров и школьников «Перкиярви» на Карельском перешейке. Вообще, получить путевку для школьника было в то время непросто, поэтому мать, получив и доставив путевку домой, была радостно возбуждена. Живя в СССР, надо было уметь сильно радоваться маленьким успехам, потому что больших, как правило, не было.

В день отъезда наша группа (человек 30), состоящая из школьников от 17 до 12 лет, собралась на Финляндском вокзале вокруг молодой белокурой женщины лет 30 с аккордеоном в чехле. Я прочно забыл ее имя. Помню только, что во время войны она служила в армии и какое-то время провела в Польше. Из армии она вернулась с трофейным аккордеоном и несколькими немецкими и польскими словами, которыми любила щеголять.

До станции Перкиярви (в переводе «Чертово болото») мы ехали поездом с паровозом. Сама станция оказалась малолюдной; маленький перрон был окружен дремучим лесом. Сани, которыми мы должны были ехать до дома отдыха, запаздывали, и мы зашли в буфет. Полки ломились от банок с крабьим мясом и бутылок «Советского Шампанского», а на витрине под стеклом сиротливо жались бутерброды с колбасой. Есть, конечно, хотелось очень, но денег с собой ни у кого не оказалось. Только наша руководительница купила бутерброд.

Мы вышли на улицу под яркое зимнее солнце, и она принялась жевать свою добычу под неотрывным взглядом крупной бродячей собаки, ожидающей неподалеку. «Что-то он несвежий, что ли?» – нерешительно проговорила руководительница и бросила собаке примерно половину бутерброда. Та молнией метнулась к еде, обнюхала, деликатно вильнула хвостом и…. отошла, не попробовав. Мы разразились безжалостным детским смехом.

Между тем к концу платформы подали наш «персональный транспорт» – несколько саней, запряженных тройками крепких гривастых лошадей, и мы помчались по накатанному снежнику мимо утонувших в сугробах высоких остроконечных елей. Для большинства из нас это была первая поездка на лошадях, а тем более на тройке, и мы сидели, завороженные карельским зимним пейзажем.

Дом отдыха «Перкиярви» оказался хутором на берегу озера. Большой двухэтажный деревянный дом, амбар, конюшня и другие постройки были плотно окружены лесом. Озеро, покрытое ровным нетронутым снегом, сливалось на горизонте со снежной равниной и казалось бесконечным.

Следующие десять дней слились в непрерывную череду развлечений и удовольствий. Мы исходили на лыжах всю округу, включая озеро; мы катались с обнаруженных поблизости горок; мы прошли пешком по всем дорожкам. По вечерам при свете керосиновых ламп (электричества не было) мы садились всей компанией в большой комнате внизу и играли в разные игры или слушали как наша ведущая играет на аккордеоне. Хорошо помню, как мы хором подпевали:

«Едут лэди на велосипеде,
Напевают лэди Гамбургский фокстрот!»

Тогда еще можно было произносить название танца вслух. Позже стараниями идеологов оно было заменено на «быстрый танец»; танго, соответственно, было окрещено «медленным танцем». Зато разрешалось называть своими именами бесконечные бальные танцы: польки, краковяки, падекатры и т.д. Правда, никто не знал, как их танцевать, поэтому на практике все сводилось к медленному и быстрому танцам. Но мы в доме отдыха не танцевали. Во-первых, еще не умели, а во вторых, еще стеснялись.

Отопление было печное. Каждое утро печи разжигала крупная молчаливая женщина средних лет. Однажды мы спросили ее, почему она молчит, и она ответила: «Я финка». Затем, помолчав, добавила: «Что, испугались? Не бойтесь, русская я, финнов всех отсюда выселили».

Я уже говорил, что наша ведущая к месту и не к месту употребляла немецкие и польские слова. И вот однажды, услышав ее, внезапно заговорил высокий худой пожилой мужчина, чья роль в доме отдыха осталась невыясненной. «Pani estem Polka?» – спросил он. «Нет, но я была в Польше». – ответила ведущая. Больше они ничего не сказали. Что делал поляк в Карелии? Вернее всего, отбывал ссылку.

Как и все хорошее, быстро подошло к концу наше пребывание в доме отдыха. Мы вышли из поезда, я глубоко вдохнул родной ленинградский воздух, и вдруг у меня закружилась и заболела голова. Не было еще в ходу слово «экология», и охраной окружающей среды еще не занимались, а загрязнение ее уже было. Впрочем, головокружение тут же прошло, и я поспешил на трамвайную остановку.

Далее
В начало