Учиться, учиться и учиться.
В.И. Ленин

Спросите у любого, кто учился в советской школе, какое из высказываний Великого Вождя лучше всех помнится, и он сошлется на слова, приведенные в эпиграфе.

Плохого ничего в этих словах нет, если не учитывать контекст. А контекст такой: выступая перед комсомольцами на Третьем съезде РКСМ, В.И. Ленин поставил задачу не просто учиться, а учиться коммунизму. Этой задаче подчинялось все. Не знания, а коммунистическая убежденность – вот главный результат, которого надо было добиваться в школе.

Правда, Владимир Ильич предупреждал, что коммунистом можно стать только тогда, когда овладеешь всеми сокровищами знаний, выработанными человечеством, но к этому требованию никто никогда не относился всерьез. Это было нечто из области bla-bla-bla, как говорят американцы о чуши. Эпоха энциклопедистов, действительно владевших всей суммой современных знаний, давно прошла, и сам Великий Вождь, по утверждениям современников, далеко не был энциклопедистом.

Внимательный читатель заметил, что рассказ о школьных годах я начал сразу с каникул. Нет, я не был лентяем и двоечником, просто лучшая часть учебного года – это каникулы.

Теперь рассмотрим собственно процесс обучения.

Первые четыре класса (начальная школа) посвящались обучению читать, писать и считать. Это примерно соответствовало программе церковно-приходской школы в царской России. Из этой программы перекочевало в советскую школу и уже упомянутое чистописание.

Отличие состояло в том, что полностью исключено было упоминание о Боге и законе Божьем. Отношение Советской власти к религии выражалось в полном отделении церкви от государства и воспитании населения в духе воинствующего атеизма. Подробнее я поговорю об этом ниже, а пока скажу только, что в то самое время, когда формируются нравственные основы личности, советские дети оказывались в вакууме, нас никто ничему не учил, полагая, наверное, что жизнь сама научит.

Позднее Партия почувствовала эту недоработку и попыталась восполнить пробел. Так, в 80-е годы двадцатого столетия ученикам 3-х классов задавалось на дом сочинение на тему: «Беру с коммуниста пример». Учителя и сами толком не знали, что может написать на эту тему 10-летний школьник. На недоуменные вопросы они отвечали примерно следующее: «У тебя папа член партии? Да? Вот и напиши, за что ты любишь папу и берешь с него пример».

В начальной школе приступил я и к изучению иностранного языка. Помню и свою первую учительницу английского – Ольгу Михайловну Штицер. Она была хорошим профессионалом и добрым человеком и сделала все, чтобы научить нас своему предмету. Яркая брюнетка лет сорока, она с веселой яростью продиралась через наше незнание, неумение, а иногда и нежелание учить второй язык.

Другое дело, что отношение власти к этому предмету было неровным: то его учили с третьего класса, то с пятого, и во все времена задача была одна – научить читать и переводить текст. Устная речь была в забросе, а практики вне школы никакой (общение с иностранцами!), так что говорить по-английски после окончания средней школы не умел никто. В 30-е годы присутствие в личной библиотеке книг на других языках вообще рассматривалось как неопровержимое доказательство шпионажа в пользу иностранных государств.

Так и случилось, что я учил английский всю жизнь и всегда писал в анкете: «Читаю и перевожу со словарем, могу объясняться». Только теперь, на восьмом десятке я бы рискнул сказать, что начинаю владеть этим прекрасным языком. Но для этого потребовалось около шести лет проработать в американской компании, где я был единственным неамериканцем.

Выбор языка был случайным. Вообще в СССР преподавали, в основном, три языка: английский, немецкий и реже французский. Язык для изучения назначался для целого класса (40-45 учеников) один. Теоретически родители могли настоять на переводе сына или дочери в класс с другим языком. Практически этого никто не делал, потому что всякое проявление интереса к иностранному было само по себе подозрительным.

Как тут не вспомнить царскую гимназию, где эти три новых языка изучались обязательно, да, кроме того, обязательными были два древних – греческий и латынь.

Однажды по чистой случайности на даче у дяди, Ивана Афанасьевича Белязо, я встретился с пожилой женщиной, свободно говорившей по-английски, немецки и французски. Она преподавала иняз в Военно-медицинской академии имени С.М. Кирова. Она похвалила мой английский (скорее всего, из вежливости), и мы продолжали разговор по-английски. Новая знакомая со смехом рассказала, как сдавала экзамен кандидатского минимума по иностранному языку. На вопрос председателя комиссии, какой язык она будет сдавать, моя собеседница ответила: «Любой из трех».

Далее бывшая гимназистка рассказала, как она изучала английский. Когда подошло время первого урока, директор гимназии вошел в класс с долговязой рыжей девицей и представил ее как преподавателя английского языка мисс Макферсон, после чего оставил класс наедине с новым преподавателем. Мисс Макферсон ни слова не говорила по-русски, а ученицы по-английски. Однако опыт оказался успешным, и гимназистки по выпуске свободно говорили по-английски.

Первый опыт практического использования английского я имел весной 1954 года. Тогда впервые после очень долгого перерыва в Ленинград с дружественным визитом пришла эскадра шведских военных кораблей. Встретили ее с энтузиазмом. Молодежь увидела в этом символ приобщения СССР к ранее запретному Западу; взрослые были более осторожны. Так или иначе, набережная Невы в месте стоянки гостей была полна народу. Языковой барьер почти не мешал; жесты и улыбки заменяли слова: в толпе ходила чья-то шутка, что шведы возложили венки живых цветов к Медному Всаднику как символ благодарности Петру I за то, что он навсегда отучил Швецию воевать.

Я применял свой английский, где только мог: спросил время у проходившего мимо шведского матроса, помог объясняться другому матросу с девицей, причем сзади меня стояла толпа, дышавшая в затылок. Этот матрос видимо заподозрил во мне сотрудника госбезопасности и не очень хотел со мной разговаривать. Наконец, набравшись смелости, я обратился с каким-то вопросом к пожилому офицеру в чине капитана первого ранга. Тот взглянул на меня с холодной улыбкой и ответил по-русски: «Ну зачем нам английский? Можно и по-русски». Не знаю, был русский для него родным или он изучил его по долгу службы, но говорил он без какого-либо признака иностранного акцента. На этом наша беседа и закончилась.

Через 40 лет, когда мы с сыном ездили в Голландию, мы разговорились с рабочими автомобильной мастерской. Разговор, естественно, шел на английском. И опять пожилой рабочий сказал осторожно: «Вы так хорошо говорите по-английски. Наверное, вы из КГБ».

Я вспоминаю об этом, чтобы подчеркнуть, что промывание мозгов шло по обе стороны железного занавеса, а не только в СССР. Пожилой возраст имеет не только недостатки. Если человеку дано сохранить память и рассудок, то многолетний опыт рождает по любому поводу нескончаемый ряд ассоциаций. Если быть откровенным до конца, мне за время моей военной карьеры дважды делали предложение о переходе из Армии в КГБ.

Первый раз это произошло во время встречи Нового Года на квартире у нашего уполномоченного Особого отдела Николая Андреевича Дороша, куда я попал по воле случая. Протрезвившись на следующий день, мы об этом разговоре не вспоминали. Второй раз уже в 70-е годы Юлий Борисович Стойлик предложил мне вместе с ним перейти в управление Правительственной связи КГБ с единственной задачей – написать докторскую диссертацию его шефу. К счастью, я отказался, у Юлия с переходом не заладилось, видимо, по пятому пункту, а его шеф вскоре «погорел» и был отправлен на пенсию.

Вообще в СССР профессия разведчика и контрразведчика имела очень высокий престиж. Этому способствовали литература, кино, пропаганда всех видов. До сих пор помню в подробностях «Подвиг разведчика» c Павлом Кадочниковым в главной роли, даже «Ошибку инженера Кочина» и бесконечные детективы более позднего происхождения: «Кто вы, доктор Зорге?», «Семнадцать мгновений весны», «Приключения капитана Клоса» и т.п.

Конечно, во всех этих лентах и сериалах советские (а позднее и польские, болгарские) разведчики оказывались умнее, хитрее, дальновиднее и благороднее врага. Контрразведчики и простые люди неизменно разоблачали коварного врага, иногда мгновенно, как в «Богдане Хмельницком» по католическому крестоположению.

Только попав в США, почитав американские детективы и посмотрев популярные киноленты, я понял, что это абсолютное превосходство своей стороны над противником является требованием жанра. Читатель или зритель абсолютно уверены, что «их» разведчик в конце концов обязательно победит. В американском же массовом искусстве требование «happy end» переросло детективный жанр и производит порой смешное впечатление.

Так, совершенно нелепым смотрится свежий фильм с участием Чака Норриса «Тhe President’s Man: The line in the sand», где американский герой-одиночка «берет» главаря арабских террористов в его логове и вывозит его (с помощью американской авиации) в США. И это показали во время войны с террористами, когда армия, флот и ЦРУ вместе не могут найти достоверной информации о судьбе и местонахождении Осама бин Ладена!

Теперь я понимаю, насколько нелепыми должны были казаться американцам американцы из советских фильмов. Такими же смешными, как русские из американских фильмов для русского. К чести советского кинематографа следует отнести, что где-то с 60-х годов на роли немцев в многочисленных лентах о войне стали приглашать немецких актеров, а Отто Дитц просто сделал свою карьеру, неизменно прекрасно исполняя роль Гитлера.

В американских детективах с участием русских персонажей американские актеры до сих пор говорят на таком «русском», что их задержал бы при попытке пройти на охраняемую территорию самый ленивый охранник.

Меня в школе всегда занимал вопрос, как же все-таки могли разведчики так перевоплощаться, так свободно говорить на чужом языке и т.д. Ответ на эти вопросы я получил значительно позже. Так, например, по официальной версии известный разведчик Н.И. Кузнецов научился немецкому языку от политэмигрантов. Рихард Зорге был немцем, Филби и Блэйк – англичанами.

Уже в США я узнал, что большинство агентов Отдела стратегических служб генерала Донована для Европы вербовалось из европейцев-иммигрантов.

Во время службы в армии я познакомился с Феодосием Артемьевичем Гори, который во время Второй мировой войны был зафронтовым разведчиком. Он рассказал, что их разведгруппа была нелегальной, т.е., не имела надежной легенды прикрытия. Документы у них были, но предъявлять их немцам не рекомендовалось. Однако, на мой вопрос о языке он ответил: «А что язык? Язык мы знали. Даже когда мы в Австрии е……. ходили, австриячки нас принимали за немцев».

Не знаю, где полковник Гори изучал немецкий, но думаю, что без немцев и тут не обошлось. Я пишу все это, чтобы подчеркнуть, что для подлинно свободного владения иностранным языком надо иметь общение с людьми этой национальности с детства или жить в этой стране несколько лет, как это произошло с Кононом Молодым (он же – Гордон Лонсдэйл).

Лучший пример тому для меня – мой племянник Саша, который после двух лет (!) жизни в США говорит на American English без признаков какого-либо акцента, но зато на глазах теряет родной язык.

Так случилось, что после школы я пять лет изучал английский в военной академии, а затем еще три года в адъюнктуре, итого 15 лет официально. В академии и адъюнктуре изучение сводилось в основном к пресловутым «тысячам» – давался текст по специальности, содержащий определенное количество тысяч знаков, и мы были обязаны его «сдать», т.е., выборочно прочесть и перевести.

Об устной речи не упоминали, ясно было, что применять ее будет негде. Более того, нашлись специалисты, которые доказывали, что этот способ изучения иностранного – лучший в мире (Россия – родина слонов!). Ведь изучается главная часть языка – грамматика, а в математике главное – выучить теоремы, а задачи – мелочь, не стоящая внимания.

Ну вот, с одним из любимых предметов покончено…

Бабушка, я и мой брат Саша. 1948 год.

Начиная с пятого класса (1948 год), круг изучаемых предметов резко расширился, занятия с нами стали вести учителя-предметники. Нашим классным руководителем с самого начала и до выпуска был преподаватель географии Авксентий Андреевич Лысенков. В 1948 году ему было около 55 лет. Высокий, с громоздкой неуклюжей фигурой, облысевший, он производил несколько комичное впечатление, особенно когда нагруженный неизменным заношенным портфелем, глобусом и картами, вооруженный бамбуковой указкой размером с хорошую лыжную палку, он двигался по коридору к месту очередного урока.

В описываемое время системы кабинетов – постоянных помещений для занятий по предмету – еще не было, кроме кабинетов физики и химии.

Несмотря на свой солидный, а для нас тогда – просто стариковский возраст, Авксентий Андреевич был по–юношески восторженным человеком. Эта восторженность часто его подводила, потому что, начав предложение, он порой не знал, как его закончить. Володя Сливкер, мой одноклассник, записывал эти фразы и накопил их изрядное количество.

Я на всю жизнь запомнил одно его бессмертное высказывание: «Раймонда Дьен легла под поезд, чтобы прекратить… поезд!» Речь шла об организованном Французской компартией протесте против пребывания американских военных баз на территории Франции. Раймонду Дьен советская печать именовала юной коммунисткой, а то и просто комсомолкой, чтобы было понятнее.

Вместе с Авксентием Андреевичем мы прошли географию СССР, включая вычерчивание бесчисленных контурных карт, экономическую географию СССР, географию стран мира, физическую, а затем и экономическую.

С четвертого по девятый класс в моих оценках были только пятерки, что соответствует американской «A», так что я был «круглым отличником». Это облегчало общение с учителями и одноклассниками, но приводило иногда к неожиданностям.

Тот же Авксентий Андреевич однажды вызывал меня к доске два дня подряд, на что я не рассчитывал и мямлил что-то невразумительное, пытаясь рассказать об истории строительства железных дорог в России, за что и получил тройку в журнал.

География, как и другие предметы, конечно, преподавалась с марксистко-ленинских позиций, история железных дорог объяснялась как попытка обеспечить подвоз сырья из «колоний» в центр (Москва) и т.д. Учебники географии были интересны и содержали порой неожиданные данные. Так, в учебнике «Экономическая география зарубежных стран» была приведена фотография железнодорожного узла в Лионе явно разведывательного происхождения.

Большинство учебников было довоенного издания, порой попадались прямоугольники, густо замазанные черной типографской краской. Спрашивать, что под краской, не рекомендовалось. Конечно, это были портреты «врагов народа», но о них в школьном курсе не говорилось ни слова, как, впрочем, и в вузовском курсе Истории Партии. Говорилось о борьбе с различного рода оппозициями, но до имен и судеб отдельных лиц официальные учебники не опускались. Впрочем, это уже речь пошла об истории.

История была и остается одним из моих любимых предметов. Помню, еще пионером я присутствовал на торжественной пионерской линейке в Ленинградском городском дворце Пионеров (на Фонтанке у Аничкова моста) и на вопрос о любимом предмете ответил: «История». Мне тут же, через несколько минут, вручили перед строем картонный значок с изображением книги и пера как будущему историку. Историком я не стал, но любовь к этому предмету сохранил на всю жизнь, хотя так и не нашел ответа на главный с моей точки зрения вопрос: учит ли история чему-либо и если да, то чему.

Всерьез размышляя одно время о выборе профессии, я думали об истории. Конечно, ни тогда, ни позднее я не подозревал о том, что «единственно правильная» версия истории, которой нас учили в школе и ВУЗе, была выдуманной и подтасованной от начала до конца. Не знал я тогда и шуток, связанных с историей.

Уже в Америке я прочел прекрасную книгу Адама Хохсчайлда «Русские вспоминают Сталина» (Adam Hohschild, Unquiet Ghost, Russians remember Stalin) и там нашел анонимную ссылку на две такие шутки. Первая: кто хочет изучать историю России, должен выбирать предмет не позднее, чем сто лет назад и не ближе, чем за тысячу километров от Москвы. Вторая: проблема с изучением истории в нашей стране (СССР) заключается в том, что никогда не знаешь, что произойдет вчера.

Теперь два примера из моего собственного опыта.

Первый относится ко времени моего обучения в академии. После выступления Н.С Хрущева на ХХ съезде Партии (т.н. «секретный» доклад Хрущева) в стане советских историков наступило временное уныние. Месяца два лекций по истории Партии не читали. И вот наступил момент, когда подполковник доцент Павлов явился к нам в новом качестве борца с культом личности. На всякий случай вместе с ним пришел и начальник кафедры истории КПСС с большим блокнотом для записи замечаний.

Два часа лекции прошли безсобытийно. Сталин не упоминался, успешно замененный на «Партию» и «коллективное руководство Партии». Проверяющий откровенно скучал и отложил ненужный блокнот в сторону. Прозвучал первый звонок, оставалась одна минута. И тут доцент Павлов завершил лекцию фразой: «Да здравствует наш вождь – Коммунистическая портия Ленина-Сталина!» Проверяющий схватил блокнот и за оставшиеся секунды лихорадочно заполнил две большие страницы замечаниями. На доцента Павлова мы старались не смотреть.

Второй пример из времен моей учебы в адъюнктуре. Там я встретил своего сослуживца по Казахстану, который работал в отделе кадров и был одним из трех людей, проявивших интерес к моей судьбе. Звали его Владимир Ильич Долгополов. Он похвастался мне, что тоже работает над кандидатской. Работал он как заочник и имел научного руководителя из Военно-политической академии им. В.И.  Ленина. Тема работы была: «Работа Харьковской городской комсомольской организации по воспитанию советского патриотизма у молодежи в 1941-45 гг.».

Расстояние от Москвы было достаточное, а вот с периодом ему не очень повезло, так как за время войны Харьков дважды побывал под немцем, и архивы сохранились лишь частично. Не знаю, удалось ему защититься или нет, но карьеру он сделал хорошую.

Вообще, с историей России большевикам пришлось вести долгую и трудную борьбу. Началась она с того, что первые десять лет (до 1928 года) историю не преподавали совсем. Слишком свежими были воспоминания, слишком много еще оставалось живых участников событий, не выработали еще оценки, и уж совсем было непонятно, как преподавать историю царской России.

К 1928 году большевики вместе с новоизобретенным институтом Красной Профессуры вроде бы разобрались что к чему, отменили закон стоимости для социализма и выработали концепцию русской истории.

Концепция эта, остававшаяся в ходу во все времена Советской власти, заключалась в том, что из истории полностью исключались православие и деяния Церкви, сохранялись только удобные факты, а неудобные замалчивались, провозглашалась на все времена правильной «генеральная линия Партии», отклонения от которой были смертным грехом. По поводу этой линии ходил анекдот о том, как на вопрос анкеты, были ли колебания в проведении генеральной линии Партии, коммунист честно ответил: «Не было. Колебался вместе с линией!»

Но это все придет много позже, а пока мы начинали изучение истории России с фактов древних, но вечно живых. Составители наших учебников, не мудрствуя лукаво, шпарили прямо по В.О. Ключевскому, начиная со Святослава и Олега.

Варяги, правда, были в полном забвении и отрицании. Сама идея обращения к Западу за помощью (??!) казалась абсурдной в условиях борьбы за советский патриотизм и Советское (русское) первенство во всем, начиная с изобретения самолета (А.Ф. Можайский) и радио (А.С. Попов). И снова анекдот. Да простит мне читатель, что я привожу старые и забытые анекдоты, но не была ли во многом сама наша жизнь анекдотом.

Итак, объявлен международный конкурс на лучшую книгу о слонах. Советский Союз подал заявку на участие и представил две монографии: «Россия – родина слонов» и «Марксизм-ленинизм о слонах». Язвительно, но близко к правде.

Другой анекдот приписывал изобретение рентгеновского аппарата легендарному дьячку Луке (не Мудищеву), который еще в 14-м веке говорил жене: «Я тебя, стерву, насквозь вижу!»

Это были годы повального ура-патриотизма. Рюрик?! – Не было!! «Приходите к нам княжити. Земля наша обильна, порядка же в ней нет» – Не было и быть не могло!!

Эпохальные открытия совершались как по заказу (теория самозарождения жизни и ее экспериментальное подтверждение, небывалые урожаи и надои на ферме Т.Д. Лысенко).

Много позже я увижу родословное древо русских князей и буду поражен тем, что все они, включая удельных (региональных) князей происходили от одного предка, так что Иван Грозный, к примеру, был прямым потомком Александра Невского. Случился после Грозного перебой в наследовании трона, но уже Романовы-Захарьины снова были потомками все того же предка, правда, по боковой линии.

Следуя указанной тропкой, наши учителя упоминали о крещении Руси князем Владимиром и об укреплении отношений с Византией, но каким образом укреплялись связи, для нас оставалось тайной, потому что о вере в единого бога не говорилось ничего.

Умалчивалось и о роли Византийской империи, которая сохранила непрырывность развития цивилизации. В самом деле, Византия пала в 1453 году, и почти сразу началось Возрождение в Италии, опиравшееся на мощное духовное и художественное наследие Византии.

Возрождение на Западе носило светский характер, духовнорелигиозную миссию Византии взяла на себя Москва. Отсюда теория третьего Рима, выдвинутая и развитая, кстати, духовными лицами. Отрицая эту связь по вере и Церкви, невозможно было объяснить нам сколько-нибудь связно все это. Конечно, мы этих тонкостей не знали и не понимали. Большинство учеников, а то и все мы «проходили» преподаваемые предметы, а не изучали их.

Наши учителя были высокообразованными людьми. Для того, чтобы преподавать в средней школе в Москве и Ленинграде, надо было окончить соответствующий факультет университета. Не был исключением и наш преподаватель истории Виктор Николаевич Миронов. Он прекрасно знал предмет и интересно его преподавал, но руки у него были связаны. Не мог он говорить нам ничего, кроме рекомендованного перечня фактов и их объяснения в духе «Краткого курса».

Я уже писал выше, что какие-либо исключения из правила в советской школе запрещались. Все проходили одну и ту же утвержденную в школе программу. Судя по тому, что по довоенным учебникам мы шли «слово в слово», никакого изменения в программе в 1947-48 гг. по сравнению с 1936 годом не произошло. В выпускном классе мы заканчивали изучение Истории СССР Великой Отечественной войной 1941-45 годов (Вторая мировая война), но при этом ни слова не говорилось о боевых действиях союзников. По советской версии истории даже Японию сокрушил Советский союз, разгромив «миллионную Квантунскую армию».

Единственной отдушиной были кружки по предметам, которые вели все те же преподаватели, несколько расширяя курс. Однако тут требовалось соблюдать осторожность и приличия.

Помню, я подготовил доклад на кружке географии об открытиях какого-то никому неизвестного царского адмирала Сарычева. Сказать по правде, я просто списал этот материал из интересной книги, взятой на время в прекрасной библиотеке моего дяди. Авксентий Андреевич долго думал, шевеля губами, потом спросил: «А где Вы взяли материал?» Я назвал книгу. Опять наступила долгая пауза. Наконец, учитель произнес что-то одобрительное.

Дело в том, что в любой области был свой перечень «высочайше утвержденных» знаменитостей, выходить за пределы которого не рекомендовалось. В этом перечне предпочтение отдавалось русским фамилиям, так что адмирал Лазарев упоминался чаще и почитался выше, чем Крузенштерн, давно обрусевший, но все же немец.

Впрочем, борьба за русский приоритет побеждала узко национальный подход. Помню, в академии любимый наш преподаватель математики Виктор Федорович Николаев в лекции произнес: «Эта теорема принадлежит великому русскому математику Леонарду Эйлеру». На наш молчаливый вопрос он ответил без запинки: «Конечно, русскому! Он же русский хлеб ел!»

Время шло, а я оставался все так же вне поля внимания родителей. Мне ничего не поручали по дому, только мать интересовалась моей учебой. Практических навыков никаких не было, а то, что я узнал в деревне, в городе нужно не было.

Помню, однажды преподаватель физики попросил меня на уроке зачистить провода и я, сын электромонтера, долго раздумывал, чего же он от меня хочет. Наконец он проворчал нечто вроде: «Ох, уж эти мне отличники!» и сделал все сам.

Так или иначе, отличники были в цене, ведь успехи школы оценивались по проценту успевающих учеников и по среднему баллу (все тот же валовый продукт!). Однажды поблизости от нас открыли другую школу, и часть нашего класса (человек шесть) должны были перейти для продолжения учебы туда. Приказ был срочный, судьба решалась прямо на уроке. Пока преподаватель раздумывал, директор школы, не выбирая, прочитал из журнала первые шесть фамилий (значит, и мою). Мы стали собирать учебники. Увидев, что я собираюсь, директор остановил меня и назвал взамен следующую фамилию.

Что касается химии, то она никогда не была моим фаворитом. Преподавал ее тоже мужчина, выпускник университета, но запомнился он только тем, что слово атом он произносил с ударением на втором слоге. Помню также, как на одном из уроков я смешал красную кровяную соль с кислотой и почувствовал запах фисташек. Детское любопытство, не более.

Синильная кислота считалась тогда самым страшным ядом. «Циклон-Б», – услужливо подсказывает мне память. Да, и он был препаратом этой кислоты. Большинство видов современного химического и бактериологического оружия уже было открыто и проходило испытания, но мы о них ничего не знали.

Вспоминаю об этом сейчас, через 50 лет, чтобы донести до читателя простую мысль: как легко и просто добыть самые чудовищные средства уничтожения жизни. Относительно недавняя бактериологическая атака на Сенат США с сибирской язвой в качестве оружия еще не кончена, еще идет расследование и дезинфекция здания. Это казалось почти нереальным и так легко стало явью сегодня.

Биологию у нас преподавал битый жизнью мужчина лет 45. Конечно, без генетики в биологии делать было нечего, кроме запоминания фактов. С этим большинство справлялось легко.

Помню, как однажды преподаватель поделился своей мечтой: стать по совместительству оператором по приготовлению человеческих скелетов. Мы с отвращением такую возможность отвергли. Скелеты!! Мы соглашались как минимум на выдающегося ученого или полярного пилота-исследователя. Детской восторженности нашей не было предела.

Официальная наша пропаганда поддерживала нас в этой восторженности. Что ни день мы получали новый заряд бодрости. Великие каналы! Лесозащитные полосы! Сталинский план преобразования природы! Не только дети, но и взрослые были под гипнозом этих быстрых и масштабных решений. Однажды мы услышали прекрасные песни из оратории Д.Д. Шостаковича «Песнь о лесах». Да-да, об этих самых лесозащитных полосах. Видимо, Дмитрию Дмитриевичу тоже некуда было деваться.

Подвиги юных героев войны, почти что наших ровесников, не давали нам покоя. Душа просила подвига. Мой одноклассник Толя Зуев, впоследствии ответственный работник ЦК ВЛКСМ, 17 раз посмотрел «Молодую Гвардию», самый первый ее вариант, где «гнилой интеллигент» Стахович еще числился предателем.

А вы говорите, скелеты!!

Русский язык и литературу преподавали в нашем классе женщины. К сожалению, не могу вспомнить их имен. Преподавание велось тщательно, но шаблонно. Читая много разнообразных книг, я относительно легко достиг приличной грамотности. Что касается литературы, то ей так же не повезло, как и истории. В органах народного образования имелся список «генералов» от литературы, их и следовало «проходить». А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов, Н.В. Гоголь, А.М. Горький, Л.Н. Толстой, А.Н. Некрасов, В.В. Маяковский. Остальные писатели числились рангом пониже или вообще не упоминались.

Ф.М. Достоевский не был в чести из-за своих «реакционных» взглядов, а его роман «Бесы» был практически запрещенной книгой. Роман этот за годы советской власти ни разу не был издан отдельной книгой, а включался только в собрания сочинений. Конечно, мы «проходили» и Достоевского, но отношение к нему воспитывалось снисходительное. Подумать было нельзя сравнить его, скажем, с Маяковским.

Я прочел роман «Бесы» уже взрослым человеком и долго недоумевал, за что же его запрещали. Ведь речь в книге шла о ничтожной группке фанатиков, демагогов и лгунов, а наша Партия была массовой организацией, пользующейся всенародной поддержкой. Во времена Л.И. Брежнева даже был «найден» и опубликован в газете «Правда» десятилетия находившийся в розыске план штурма Зимнего дворца. В штурм были вовлечены, согласно этому плану, десятки тысяч людей.

Надо сказать, что со штурмом Зимнего у большевиков дела не заладились. Не было доказательств того, что такой штурм вообще был. Даже Джон Рид о штурме ничего в своей книге не сказал.

Приход к власти на Кубе Фиделя Кастро совпал с преподаванием нам марксистского курса научного коммунизма. Стало модно говорить о мирном ненасильственном пути завоевания власти пролетариатом. И лектор поведал нам однажды, что при штурме Зимнего с обеих сторон погибло… шесть человек. Как-то это все не вязалось в стройную картину.

Только много позже, познакомившись с новыми фактами, я понял, что герои Достоевского во главе с Верховенским с его Internationale были гениально точным изображением будущих большевиков-ленинцев, для которых события прошлого – просто предлог, чтобы подтвердить новые «теории».

Писатели подавались нам, как готовые блюда в ресторане, без признаков внутренней борьбы, литые из бронзы борцы за народной счастье и победу революции. Темы сочинений были отшлифованы десятилетиями. « в сочинениях А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова», «Рахметов как типичный представитель революционной молодежи», «Павел Корчагин – любимый герой советской молодежи», etc.

Теперь еще об одном нелюбимом предмете. Им оказалось, как легко было предвидеть, черчение. Нет, не был я рожден каллиграфом и чертежником. То, что мы делали в классе, я как-то успевал. Домашние же задания были для меня сплошным мучением. Причем, я понимал и легко мог объяснить, как надо чертить самые сложные фигуры и разрезы. Но начертить это сам не мог. Руки мои, обычно легкие и ловкие, деревенели при обращении с чертежными инструментами.

Как я понимаю сейчас, все это происходило оттого, что я был несостоявшийся левша. До сих пор я выполняю физические работы левой рукой, а «умственные» – правой. В школе же меня приучили все делать правой рукой.

Конечно, не обходилось и без изучения текущих постановлений Партии и Правительства. Совершенно не помню, как мы изучали Постановление ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград»». Может быть, по малолетству (5 класс) мы его пропустили.

Зато на всю жизнь запомнил я статью И.В. Сталина «К вопросам языкознания». Вполне естественно, мы изучали этот эпохальный плод мысли «вождя прогрессивного человечества и отца народов» на уроках русского языка. Преподавателем в то время у нас была молодая симпатичная по-комсомольски восторженная блондинка. Каждый из нас статью прочитал, и мы ее на уроке обсуждали.

Мне не давал покоя один из выводов И.В. Сталина о том, что мыслить и говорить человек начал одновременно. Я встал и сказал: «Я этого не понимаю. Ведь должен же был человек сначала подумать, что сказать, а уж потом начать говорить». Отчетливо помню жуткую тишину, наступившую в классе. Смертельно побледнел Володя Сливкер. Кровь медленно отливала от лица преподавательницы, смотревшей на меня взглядом, полным отчаяния.

Я понял, что ляпнул что-то не то и поспешно исправился: «Вероятно, т. Сталин имел в виду историческую одновременность». Учительница поспешила согласиться. Никто из класса не «стукнул», и я не попал во «враги народа». А ведь мог. Брали и за меньшее.

Как «лучший друг детей» расправлялся с научными коллегами, упоминает Н.С. Хрущев в своих мемуарах.

В период работы над книгой «Экономические основы социализма» Сталин заподозрил утечку секретных сведений из секретариата ЦК ВКП(б) на том основании, что формулировки в книге никому неизвестного сибирского экономиста почти слово в слово совпадают с материалами, которые Сталин диктовал, готовя свою книгу. Далее даю слово Н.С. Хрущеву: «Если бы Сталин был объективен и не так эгоистичен, если бы он был способен самокритично анализировать свои теории, тогда не составило бы труда увидеть, что книга была написана задолго до того, как Сталин начал писать и публиковать свою работу…

Эпизод кончился тем, что сибирского ученого стали преследовать, исключили из Партии, заклеймили в прессе, опозорили, арестовали и посадили в тюрьму».

Уже не помню, в каком году, ярким солнечным весенним утром я стоял на Лиговке у входа в сад Латгалля. Народу было много. Из сада со смехом вышли два молодых парня и встали в очередь за мороженым. К ним тут же пристроился подвыпивший мужичок и стал допытываться, почему на них одинаковые костюмы, не форма ли это и т.д. Парни отшутились и пошли с мороженым вдоль улицы, а за ними, соблюдая дистанцию, поплелся и пьяный.

Это произошло в разгар «ленинградского дела». Не удивлюсь, если эти парни в состряпанном деле превратились в членов одной из бесчисленных выдуманных «антисоветских групп». Так простой факт, что в ОРСе были костюмы только одного фасона, мог быть раздут до крупного политического дела. Пьяный мужичок был, конечно, сексотом (секретным сотрудником МГБ).

Сексотов же было пруд пруди. Я уже говорил, что двор у нас был проходной, но вторые ворота держали на замке. А мне через эти ворота было на пять минут быстрее в школу ходить. Я подобрал ключ к замку и стал этими воротами пользоваться. Никто не видел меня, но через три дня мать запретила мне ходить коротким путем, сославшись на милицию.

Вообще, милиция в те годы была ретива и бдительна. Однажды дядя Володя переоделся у нас на квартире в новый только что купленный костюм и попросил меня отнести старый костюм на Марата. Не прошел я и двух кварталов, как меня остановил сотрудник милиции в штатском и долго допрашивал, кто я такой и почему несу костюм, и куда несу костюм.

Не могу вспомнить без улыбки историю изучения логики. Мало кто помнит сейчас, но логика была единственным предметом, по которому учитель поставил «хорошо» молодому Володе Ульянову. Тут я превзошел Великого Вождя, получив «отлично». Дело в том, что изучение логики в десятом классе совпало с периодом, когда я интересовался работами древних греков, а они были основоположниками формальной логики. Отвечая первый раз урок, я произвел настолько сильное впечатление на преподавателя, что в дальнейшем он меня почти не вызывал и ничего, кроме «отлично», мне не ставил.

Осенью 1952 года после 13-летнего перерыва состоялся 19-й съезд ВКП(б). Неожиданно даже для ближайшего окружения с «эпохальной» речью выступил И.В. Сталин. В декабре отметили очередную 73-ю годовщину Вождя. За несколько лет накопились подарки от облагодетельствованного советского народа и благодарного «прогрессивного человечества», которые были так обильны и разнообразны, что пришлось спешно организовывать в Москве новый музей.

Здоровье Вождя казалось несокрушимым; портреты неизменно изображали его цветущим мужчиной зрелого возраста. Живого Сталина подавляющее большинство населения не видело; телевидение в СССР только начинало развиваться, и качество его было еще невысоким. Поэтому Правительственный бюллетень о состоянии здоровья И.В. Сталина, переданный по радио в начале марта 1953 года, был полной неожиданностью. Вся страна приникла к радиоприемникам и репродукторам, каждого слова ждали с надеждой на лучшее. 5 марта, опровергая все надежды, грянуло сообщение о смерти Сталина.

Еще с утра траурная музыка непрерывным потоком полилась из репродукторов на каждом углу и продолжалась практически все время до самых похорон. Исполнялись произведения, почти неизвестные простым людям. В эти дни я впервые услышал «Реквием» Моцарта, только слова заупокойной мессы были заменены на «a-a-a» огромного хора. Воинствующий атеизм и тут сказал свое слово.

Прощание с телом проходило в Доме Союзов. Очередь людей со скорбными лицами, а то и откровенно плачущих, казалась бесконечной. Заграждения и караулы, выставленные в Москве, не могли сдержать напора тысячных толп. Донеслись неясные слухи о давке в Москве на Трубной площади. Называлось различное число жертв от десятков до тысяч человек.

Похороны в Москве, скопированные в части ритуала с похорон В.И. Ленина в 1924 году, но обогащенные новыми возможностями средств массовой информации и опытом государственных похорон за десятилетия, были до предела пышными и торжественными. Эта пышность и торжественность были предсказаны примерно за год маршалом авиации Г.А. Ворожейкиным, который в 1952 году на поминках по случаю очередного высокопоставленного покойника, отвечая собеседнику, который восторгался похоронами, по простоте душевной ляпнул: «Это что! Вот Сталин умрет, то-то похороны будут!»

Арестован он был той же ночью. Вскоре после похорон И.В. Сталина незадачливый предсказатель был освобожден из тюрьмы и отправлен на пенсию. В представлении органов госбезопасности Сталин был не только великим, но и бессмертным вождем в буквальном смысле слова. Плакали все – и взрослые, и дети, плакали и многие зэки в лагерях. Не верю тем, кто сейчас задним числом пытается доказать, что радовался или оставался равнодушным. Каждому было ясно, что ушла целая эпоха, непонятно было только, что готовит нам ближайшее будущее.

Первые признаки казались обнадеживающими. Немедленно после смерти Сталина прекратились бесконечные обвинения в адрес «безродных космополитов»; снова стало возможно без стыда смотреть в глаза нашим евреям-одноклассникам; было прекращено дело «врачей-убийц». Не знаю, какая судьба постигла бдительную Тимощук, разоблачившую «заговор» Кремлевских врачей и получившую за это боевой орден. Знаю только, что награду у нее отобрали.

Авторитет Сталина и после этих событий оставался незыблемо высоким. Даже после ареста, суда и расстрела (сейчас пишут, убийства) Л.П. Берия ничего не изменилось в оценке роли «великого вождя народов».

Взрослые, да и мы, дети, понимали, что в Кремле идет дележ сталинского наследия и намечаются пути нашей страны на будущее. «Холодное лето пятьдесят третьего» никак не коснулось нашей жизни, если не считать последней амнистии, освободившей множество уголовников-рецидивистов и вызвавшей подъем уровня преступности в стране. Амнистия эта была поставлена в вину Берии, а как оно было на самом деле, кто его знает…

После ареста Берия появились озорные стишки вроде

Проходимец Берия
Потерял доверие,
А товарищ Маленков
Надавал ему пинков.

Или

Растет на юге алыча
Не для Лаврентий Павлыча,
А для Никит Сергеича
И Николай Лександрыча.

Бурные политические события 53-54 годов как бы заслонили повседневность. Мы ходили в школу и продолжали учебу, но как бы по инерции. В стране впервые на нашей жизни стало что-то происходить и меняться. Нет, внешне все оставалось на местах и люди были все те же, но что-то безвозвратно было властями утеряно.

Видимо, один из уроков диктатуры состоит в том, что ни один диктатор не оставляет после себя достойного преемника, опасаясь соперников. Несчастье России состоит в том, что в ее истории произошло исключение: Сталин сменил Ленина, переиграв его в закулисной борьбе за власть. Но уже Сталин, десятилетиями уничтожая в своем ближайшем окружении все сколько-нибудь талантливое, оставил после себя людей, умудренных опытом выживания при диктаторе, но не искусством управления государством.

Так или иначе, а время неумолимо приближало нас к выпуску из школы и к началу самостоятельной жизни. Осенью 1953 года мы начали учебу в выпускном 10-м классе. Не могу с уверенностью вспомнить что-либо особенное, относящееся именно к этому классу. Помню только, что учились мы в обстановке всеобщей гордости. Гордились учителя тем, что это первый выпуск 309-й средней школы, гордились мы сами и наши родители тем, что у них такие взрослые дети.

Нас ожидали сложные выпускные экзамены, но для нас в этом не было ничего особенного, так как экзамены у нас начинались уже в четвертом классе и повторялись каждый год. И все же мы волновались, ведь это были последние экзамены, открывающие (или закрывающие) перед нами мир высшей школы, институтов и университетов.

Для сравнения, введение экзаменов в США – предмет ожесточенной дискуссии. Противники рассматривают экзамены как нарушение прав личности учащихся. Два экзамена считались особо трудными: сочинение и письменный экзамен по геометрии с тригонометрией. Что касается сочинения, я был в себе уверен. Грамотность у меня была хорошая, книг я прочел много, бояться было нечего.

Предприимчивые родители в СССР пользовались тем, что страна имела огромную протяженность с Востока на Запад и занимала и занимает 9 часовых поясов. Темы же сочинений были одни и те же по всей стране и хранились в секрете, чтобы избежать подготовки авансом. Таким образом, директор школы, взламывающий сургучные печати в присутствии выпускного класса и экзаменационной комиссии, мог быть уверен, что три темы, которые тут же записывались на доску, были неизвестны в классе никому. Так оно и было для большинства, но не для всех.

Особо заботливые родители заранее заводили знакомства на Дальнем Востоке, поддерживали дружбу, слали письма и посылки и все ради только одного – телефонного звонка в тот момент, когда темы сочинений переставали быть секретными на Камчатке и во Владивостоке, но еще восемь драгоценных часов оставались тайной в Москве. Понятно, что добытые таким тяжелым трудом сведения никому больше не сообщались: во-первых, чтобы не лишать свое дите преимущества, и, во-вторых, избежать возможной ответственности за разглашение тайны.

Я не относился к счастливчикам и увидел темы впервые. Из трех тем на доске я выбрал Маяковского и довольно быстро написал то, что от меня требовалось. Эпиграфом к сочинению я выбрал сталинское «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей Советской эпохи». Это, кстати, еще одно доказательство того, что никаких изменений в нашем миропонимании в 1954 году еще не произошло.

Письменный экзамен по геометрии с тригонометрией состоял из нескольких задач, которые надо было решить на черновых листах бумаги, а затем аккуратно переписать на чистовик. Помню одну из них, которая оказалась для меня роковой. Четырехгранная пирамида с квадратом в основании пересекалась плоскостью, проходящей через одну из сторон основания. Требовалось определить площадь сечения. Я быстро ее решил, как и все остальные задачи, и облегченно вздохнул.

Экзамены кончились, но аттестата зрелости я еще не получил. Зато мне сообщили, что по письменной математике я получил «хорошо» за то, что «недообосновал параллельность прямых» в той самой задаче о пирамиде. Это лишало меня золотой медали, но оставляло надежду на серебряную. Все зависело теперь от сочинения.

Мне выдали в школе справку, что я претендую на серебряную медаль. Эта справка заменяла мне временно «Атестат зредости», который нужен был для поступления в ВУЗ. Бесцельно бродя по улицам, я заглянул в школу. Она была абсолютно пуста. Я зашел в наш класс и увидел преподавательницу русского языка. Она обрадовалась мне и предложила мне переписать первый лист моего сочинения. Что-то ей не понравилось в одном предложении. Я переписал и отдал ей.

Дня через три мне сообщили, что ГОРОНО (Городской отдел народного образования) поставил мне за сочинение «хорошо», так как я «пропустил слово в цитате товарища Сталина». Так что, в конце концов, и я пострадал от культа личности.

Было ли это случайностью или нет, не знаю. Скорее всего, на медали, как и на любые награды в СССР была «разнарядка» сверху, и моей фамилии в списке не было.

И вот я держу в руках заветный «Aттестат зрелости» c двумя четверками, оставившими меня без медали, а значит и без права поступления в любой ВУЗ без вступительных экзаменов.

Далее
В начало