Глава 7. Детские размышления о будущей профессии

У меня растут года,
будет и семнадцать.
Кем работать мне тогда,
чем заниматься?
В.В. Маяковский. Кем быть?

Выпускник средней школы, 1954 г.

Как многие важные события в жизни, окончание школы застало меня врасплох. Еще вчера все было обыденно и обустроено: я ходил в школу, как взрослые ходят на работу, и тем зарабатывал себе право на еду, одежду, внимание и заботу окружающих. И вот, в какое-то мгновение школа стала моим прошлым, оставив меня с аттестатом в руке один на один с незнакомым миром взрослых людей и отношений.

Я не имел ни малейшего представления, что делать дальше. Очевидно было только одно: жить с родителями дальше я не мог. Нет, я с ними не ссорился, но оставаться с ними значило рано или поздно принять их образ жизни, а этого я не мог допустить. Кроме всего прочего, меня пугала перспектива оставаться всю жизнь в этой единственной комнате, вместе со всей семьей, не имея никакой надежды на улучшение.

Иллюзий относительно будущего я не питал: за семнадцать лет моей жизни мои родители не улучшили условий нашей жизни, значит могло так случиться, что и в следующие семнадцать лет все останется по-прежнему. Из этого заколдованного круга надо было как-то вырываться, и вырваться из него предстояло именно мне, потому что на родителей надежда была слабая, точнее, никакой надежды. Брат был моложе меня на 12 лет, ему еще не исполнилось и шести лет, так что единственной надеждой семьи был я.

Мои мечтания о будущем носили самый неопределенный характер и простирались от желания сталь дипломатом до намерения поступить в Духовную семинарию.

Желание стать дипломатом понятно: такая карьера давала возможность путешествовать по миру и говорить на иностранных языках, из которых к моменту окончания школы я знал английский в пределах курса средней школы, но чувствовал себя способным на гораздо большее. Мысль о том, что этот путь для меня закрыт, потому что поступали в институт Международных отношений только по большому блату, мне в голову, конечно, не приходила. Самая мысль о возможности получить что-либо не по заслугам, а по праву удачного рождения или женитьбы на чьей-нибудь высокопоставленной дочери казалась мне дикой и неприемлемой. Ведь в школе меня учили совершенно другому.

Родители мои ничего из реальной жизни мне не объясняли ни в детстве, ни в юности. Теперь, имея взрослого женатого сына, я, как мне кажется, понял позицию своих родителей. Они просто считали, что «все это», то есть, факты реальной жизни, настолько очевидны, что не требуют объяснения. К сожалению, и я поступал по отношению к сыну почти так же.

Не понимал я тогда и того простого факта, что советское общество, советский народ, о монолитном единстве которого так много говорили большевики, давно уже был разделен на тех, кто управляет, и тех, кто работает. Я по рождению относился ко второй категории и не мог поэтому рассчитывать на слишком многое.

Кстати, в 1954 году я мог бы даже поступить в эту дипломатическую Мекку, воспользовавшись всеобщей неразберихой после смерти И.В. Сталина. Но стать карьерным послом мне все равно не дали бы.

Много позже, прилетев в Оренбург в командировку, я познакомился с таким выпускником института Международных отношений. Он проучился пять лет, получил назначение на три года на Кубу, а когда вернулся, ему предложили место в министерстве Иностранных дел при условии, что он будет иметь московскую жилплощадь. Должности за рубежом для него не нашлось. Зарубежные должности ценились на вес золота и предназначались для членов семей служащих дипломатов и других элитарных прослоек. Валюты за три года пребывания на Кубе он не заработал, потому что кубинские деньги валютой не считались, а родственников в Москве у него не оказалось. Поэтому ни купить квартиру, ни получить московскую прописку он не смог и отправился в Оренбург на заштатную должность в «Интуристе».

Примерно такая же карьера ожидала бы и меня, пойди я по дипломатической линии. Только должность я получил бы в Ленинграде, прописавшись к родителям все в ту же коммуналку.

Мог я и просто не поступить и потерять год, а там и в армию могли призвать. Причин для непоступления было множество, например, судимость матери, хотя в 1954 году этой судимости в ее документах официально уже не было. Как это произошло, я не знаю. Очевидно, помогли матери ее старые друзья в МВД, где она в 30-е годы работала курьером, разнося бумаги из одного здания НКВД в другое. Одним из таких старых друзей был начальник отделения милиции Павел Николаевич Шариков, может быть, он и помог матери избавиться от этого «зуба», как на воровском жаргоне называлась тогда судимость.

Духовная карьера для меня, тогда стопроцентного атеиста, не была полностью закрыта. Хотя я и не мог рассчитывать на получение необходимых рекомендаций от церковного прихода, можно было бы попытаться поступить в Духовную семинарию, затем в Духовную академию и стать профессиональным служителем Божьим. Но всерьез связать себя с Православной церковью я не решился, хотя такая карьера обеспечивала полную независимость от родных и неограниченные возможности роста (по крайней мере, теоретически). Видимо, я не захотел заниматься делом, в которое не верил.

Читатель, знакомый с творчеством Стендаля, легко заметит схожесть моих размышлений и метаний юного Жюльена Сореля.

Можно было попытаться поступить в Ленинградский государственный университет им. М.В. Ломоносова и делать карьеру профессионального ученого. Однако, университетский диплом не давал никаких гарантий будущего: большинство выпускников Университета попадало после выпуска в средние школы в качестве учителей, а карьера учителя при всей важности миссии была не для меня. Слишком свежи были воспоминания о мучениях моих учителей с нами – балбесами. Кроме того, учеба в Университете означала продление жизни с родителями еще, по крайней мере, на пять лет, так как мест в общежитии было меньше, чем студентов.

Мой одноклассник Володя Савчков побывал на «дне открытых дверей» в Ленинградском Государственном университете и принес оттуда описание типичной карьеры физика-теоретика. «В тридцать пять лет, – предрекал будущим студентам их взрослый коллега, – каждый из вас будет иметь кандидатскую степень и большую… лысину». Согласитесь, что перспектива для молодого человека была не из приятных. Да и не знал я тогда толком, чем занимаются ученые. Представление о науке у меня связывалось с портретами Д.И. Менделеева, сэра Исаака Ньютона и других корифеев, висевшими в наших кабинетах физики и химии. На корифея мировой науки я явно не тянул, а на меньшее – не стоило и размениваться.

Из моей семьи никто в институте не учился, поэтому совета дать не мог. Нет, я не хочу сказать, что взрослые со мной совсем не говорили о будущем. Но все они сходились в одном: я должен поступать в институт. Получить высшее образование и работать в избранной области. В какой?! Вот в чем вопрос. Единственное деловое предложение я получил от моего дяди по линии отца, Ивана Афанасьевича Белязо. У него к моменту моего выпуска из школы не было взрослых сыновей, и он проявил обо мне подлинно отеческую заботу. К тому времени он занимал должность начальника отдела в организации с сокращенным названием «Ленгипротранссигналсвязь».

Дядя убеждал меня, что лучший выбор для меня – поступить в ЛИИЖТ (Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта), где он, кстати, был доцентом по совместительству, а после окончания института он обещал организовать прием меня на работу в качестве своего заместителя. А там, через несколько лет он уходил на пенсию, и я становился начальником отдела вместо него. Главное, говорил дядя, фамилии у нас разные, так что никто не будет подозревать о нашем родстве.

Иван Афанасьевич был весьма опытным человеком и знал, о чем говорил. В свое время ему удалось получить комнату в коммунальной квартире. Путем многократных обменов ему удалось, в конце концов, поселиться в отличной трехкомнатной отдельной квартире в профессорском доме на Петроградской стороне. Была у него и дача: деревянный дом в Лисьем Носу, который он строил и достраивал долгие годы. Бывал на этой даче и я, и в глубине души завидовал дяде. Ему удалось позднее даже установить на даче городской телефон и отстоять его, когда Лисий Нос стал районом Ленинграда. В советских условиях все это сделать было непросто.

В описываемое время дядя был, что называется, «мужчина в соку». Брюнет с густыми темными бровями и пышной шевелюрой, он был весьма представителен и говорил негромко, но чрезвычайно убедительно. По темпераменту он был, как говорили, «большой жизнелюб», любил посещать рестораны и не без успеха волочиться за женщинами, включая собственных студенток. Отношения его с женой были в связи с этим напряженными, но по сравнению с моей семьей супруги Белязо казались недосягаемым образцом. Устраивались они очень просто: дядя жил на даче с первого сентября по май, а в остальное время на городской квартире, а жена с детьми – наоборот. Изредка они встречались и были друг с другом предельно вежливы и внимательны. Семью они сохраняли ради детей.

Помню, как однажды я провожал дядю домой по Невскому проспекту. Было уже заполночь, улицы были пусты, рекламные огни погашены. Беседуя, мы дошли до пересечения с Литейным проспектом. Вдруг Иван Афанасьевич оживился и сказал, указывая напротив, на ресторан «Москва»: «Хочешь в ресторан зайти?» – «Но там же закрыто», – возразил я. «Для меня всегда открыто», – ответил дядя.

Я отказался, а он объяснил, что ночной швейцар в этом, да и в других ресторанах, всегда просит буфетчика за определенный процент от доходов сервировать на ночь 4-5 столиков для поздних гостей. Горячие блюда на эти столики, конечно, не подавались, но закуски и выпивка всегда стояли. Расходы оплачивал швейцар, он же устанавливал ночные цены, обеспечивая себе небольшой дополнительный доход, превышавший в несколько раз его нищенскую зарплату.

План моего устройства в ЛИИЖТ был легко осуществим, так как отметки у меня были отличные, и меня наверняка бы приняли в институт. Таким образом, вся моя жизнь была просчитана заранее, и мне не пришлось бы даже покидать любимый Ленинград.

Даже проклятый вопрос жилплощади решался. Сразу по поступлении в институт я получал койку в общежитии, а после трудоустройства можно было рассчитывать на получение комнаты или даже квартиры, так как «Ленгипротранссигналсвязь» строил свои дома или принимал долевое участие в строительстве домов железными дорогами. Словом, все устраивалось отлично.

Конечно, все хорошее не бывает бесплатным, и за щедрость дяди мне надо было позже чем-то заплатить. Видимо, дядя смотрел дальше. К тому времени его сын Михаил был где-то в начальной школе. Очевидно, я впоследствии должен был бы оказать ему ту же протекцию, которую дядя оказывал мне. Но это тоже было бы легко сделать. Впрочем, на это Иван Афанасьевич даже не намекал, считая такой откровенный разговор преждевременным.

Дядя мой был не чужд науке. Он опубликовал (в соавторстве) несколько книг по проблемам центральной блокировки и сигнализации, имел несколько авторских свидетельств. Диссертации он не защищал, но убеждал меня, что в его Институте это легко будет сделать. Так оно и было, ведь это предприятие, располагавшееся на Обводном канале, было головным по проектированию систем центральной блокировки, сигнализации и связи на всех железных дорогах СССР. Даже мой интерес к связи отлично укладывался в предлагаемую карьеру.

До сих пор не знаю, что меня побудило отказаться от этого блестящего варианта. Наверное, мое стремление к самостоятельности и нежелание от кого-то зависеть. Кроме того, профессия железнодорожника казалась мне слишком приземленной и полностью лишенной всякой романтики.

Теперь я должен прервать нить изложения и сказать несколько слов о высшем образовании в СССР вообще.

Издавна, пожалуй, со времен А.Н. Радищева, душа которого «страданиями человеческими уязвлена стала», история общественных отношений в России во многом определялась противостоянием официального режима и так называемой интеллигенции, куда относились профессионалы умственного труда и недоучившаяся часть студенчества, посвятившая себя революционной работе. Подробно об этом написано в книге Н.А. Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма», к которой я и отсылаю заинтересованного читателя.

Конфликт власти и общества и привел, в конечном счете, к революциям 1905 и 1917 годов. Для американского читателя: всего революций в России было три, одна в 1905 и две в 1917. Надо сказать, что первая из революций 1917 года была восторженно встречена всеми слоями общества, исключая Двор, Церковь и высших чиновников, генералитет, а также полицию и жандармерию.

Что касается Октябрьской революции, то подавляющее большинство образованных людей России, включая и большинство интеллигенции, идей В.И Ленина не разделяли. Большинство сходилось на том, что Россия нуждается в длительной эволюции из ее тогдашнего состояния в развитое буржуазное общество с новым законодательством, новым уровнем народного образования и новым уровнем гражданского правосознания у громадного населения.

Октябрьская революция, которую сама большевистская пресса до тридцатых годов именовала «славным переворотом», положила конец этим «беспочвенным мечтаниям» и круто изменила курс исторического развития России, заменив длительную эволюцию одним «большим скачком» в социализм. Для сомневающихся я привожу цитату из В.В. Маяковского. Шестая глава Октябрьской поэмы «Хорошо!», описывающая несуществующий штурм Зимнего, начинается словами:

Дул,

как всегда,

октябрь

ветрами

как дуют

при капитализме.

И заканчивалась:

Дул,

как всегда,

октябрь

ветрами.

Рельсы

по мосту вызмеив,

гонку

свою

продолжали трамы

уже –

при социализме.

Более того, период 1917-1920 годов, когда Советская Россия вела сложнейшую военную и дипломатическую борьбу за выживание, советские историки вслед за В.И. Лениным именовали «военным коммунизмом», еще более опережая события.

Такой крутой поворот событий оставил за бортом революции значительную часть интеллигенции, включая и бывших союзников и сочувствующих большевикам. От этого «балласта» большевики быстро избавились, добавив к массовым расстрелам и эмиграции высылку неугодных за рубеж.

Но оставалось еще значительное количество специалистов, так называемых «спецов», политически пассивных или обремененных большими семьями или просто в глубине души не веривших в прочность советской власти, которые остались в России. Конечно, среди них были и патриоты, которые предпочли Родину всем соблазнам эмиграции, например, И.П. Павлов и К.А. Тимирязев. Этих людей советская власть использовала как специалистов, но не доверяла им как классово чуждым элементам. Да и в количественном отношении таких специалистов было сравнительно немного.

Необходимо было срочно создавать своих советских специалистов, причем, готовить их надо было из людей, не имевших достаточной общеобразовательной подготовки.

Одним из первых шагов советской власти стало основание при высших учебных заведениях так называемых рабочих факультетов (рабфаков), куда принимались молодые люди, не имевшие среднего образования. Учились на рабфаках три или четыре года и получали специальную техническую подготовку. Рабфаки существовали более двадцати лет (1919-1940).

Такой рабфак закончили многие будущие советские руководители, например, выпускником рабфака был Н.С. Хрущев. По современным меркам рабфак давал подготовку в объеме среднего технического учебного заведения. Но существовали и особенности.

Конечно, я не был студентом рабфака. При написании этих строк я пользуюсь независимыми воспоминаниями двух разных людей: моей тети А.Е. Белязо и преподавателя теоретической механики времен моего студенчества. Из их воспоминаний, неприязненных у моей тети и приятных у преподавателя, вырисовывается следующая картина.

Преподаватели на рабфаке вели занятия и обучали студентов так же, как они делают это сейчас. Но при выставлении оценок на экзамене решение принималось коллективно. В комиссию входили: преподаватель (с правом совещательного голоса), комсорг группы (комсомольский лидер), профорг группы (профсоюзный лидер), староста группы и, конечно, парторг (партийный лидер), если в группе были коммунисты. Возможных оценок было три: вполне удовлетворительно (вуд), удовлетворительно (уд) и неудовлетворительно (неуд).

Типичный сценарий выставления оценки я привожу в диалоге так, как я его услышал от непосредственных участников.

Преподаватель: Ну что ж. Ответ был полный, интересный. Я считаю, что вполне можно поставить вуд.

Профорг: Ну да, вуд! Он пишет в анкете «из бедняков», а ему из деревни сало шлют! Кулак он! Неуд ему надо ставить.

Комиссия голосует и ставит бедняге неуд.

И наоборот, предложение преподавателя поставить неуд за слабый ответ парировалось возражениями о членстве в партии, о революционных заслугах и т.п., и выставлялась высшая оценка.

Кроме «классового» подхода серьезным препятствием на пути получения знаний был так называемый бригадный метод обучения. Студенты рабфака разбивались на бригады по пять-шесть человек. Члены бригады затем распределяли изучаемые предметы между собой.

Если один член бригады успешно сдавал экзамен, например, по математике, считалось, что этот экзамен сдали все студенты, входящие в данную бригаду. Представить себе подлинный уровень знаний будущих техноруков производства нетрудно.

Именно поэтому, когда в конце 20-х – начале тридцатых годов стало выходить из строя старое оборудование, эксплуатируемое нещадно и безграмотно, вызывая аварии и катастрофы, бригадный метод обучения не позволил техническим руководителям сделать из происходящего правильные технические выводы. Классовый же подход помог быстро найти виновных – «вредителей», которыми в большинстве оказались не новые руководители, а специалисты старой школы, не имевшие к этим авариям никакого отношения.

Свою роль в принижении роли специалистов сыграли и органы массовой информации и советское искусство, неизменно изображавшие профессоров оторванными от жизни чудаками. Конечно, к моменту моего поступления в ВУЗ много воды утекло, и рабфаки уже ликвидировали, и бригадный метод обучения осудили, но классовый подход остался неизменным.

Никто не попрекал теперь буржуазным происхождением, но зато неуклонно претворялся в жизнь ленинский завет «учиться коммунизму». Этот завет привел к тому, что любой специалист в СССР получал в качестве обязательных множество учебных курсов, посвященных марксизму-ленинизму, от истории Партии до государственного экзамена по научному коммунизму, который сдавался на последнем курсе. В целом, политические предметы обучения занимали 40-50% учебного времени.

Нет худа без добра. В США выпускники советских ВУЗов легко получают официальное признание как специалисты по истории СССР, благодаря многолетнему изучению истории КПСС, предмета искренне нелюбимого большинством студентов. Военные студенты получали еще и специфические дополнительные курсы, например, «Партийнополитическая работа в войсках».

Ничего этого я к моменту поступления в институт не знал, а если бы и знал, это ничего не меняло. Дилемма была простой: или институт, высшее образование и приличная «непыльная» работа, или армия на три года, завод и тяжелый труд до конца жизни примерно за ту же зарплату. Естественно, большинство молодежи выбирало первый путь.

Каким бы странным это ни казалось, «первое в мире государство рабочих и крестьян» прививало своей молодежи стойкую неприязнь к труду рабочего и колхозника. Не попасть в институт после школы означало катастрофу. Пойти на завод и стать квалифицированным рабочим считалось весьма непрестижным выбором жизненного пути.

Это не я говорю. «Литературная газета» в свое время провела изучение мнений среди школьников старших классов и выяснила, что мечты выпускников школы и реальные потребности общества не совпадают на 100%. Самой массовой желаемой профессией молодежи была профессия летчика-космонавта, а наименьшее число выпускников школы хотело стать токарем, в то время как в промышленности существовал огромный дефицит токарей.

Надо сказать, что профессия профессионального летчика привлекала в школьные годы и меня. Летчиков-космонавтов в ту пору еще не было. Узнав о моей мечте, меня взяли на заметку в райвоенкомате и в десятом классе предложили мне поехать поступать в летно-подъемное училище (так называли тогда училища по подготовке летчиков реактивной авиации). Но к этому времени у меня развилась близорукость.

Носящих очки в военные пилоты не принимали, а частной авиации, в СССР не было. Я честно признался в своем дефекте. «Ничего страшного, – возразил сотрудник военкомата, – поезжай по бесплатному билету, сдавай экзамены, погуляй, а не пропустят по зрению, вернешься обратно». Как я понимаю теперь, у них был план по абитуриентам, а сколько из них действительно годны для службы, им было неважно. Снова плановое хозяйство…

Самое интересное, что я при всей своей неподготовленности к реальной жизни в целом правильно понимал стоящую передо мной задачу.

«Человеку в жизни, – рассуждал я однажды в компании одноклассников, – нужнее всего здоровье, пища, одежда, жилье и развлечения. Так что наиболее престижные профессии – это врач, повар, портной, строитель и актер, художник, работник кино и т.п.» Все слушатели со мной были согласны. Характерно, что по указанным направлениям почти никто из них не пошел. Не сделал этого и я, хотя, например, профессия врача для юноши была полностью доступна, потому что в мое время на медицинский факультет поступали почти исключительно девочки, так что абитуриент-мужчина мог рассчитывать на успех просто в силу своей исключительности.

В число моих разнообразных дарований входили и задатки будущего врача, и небольшие, впоследствии значительно развившиеся, способности к кулинарии. Так что я мог бы стать врачом, поваром и далее по списку. Но профессии эти, важные и нужные сами по себе, не считались тогда мужскими и престижными.

Несколько особняком стояла профессия актера: конкурс в театральные институты составлял десятки и сотни желающих на одно место, что практически исключало какую-либо объективность при выборе будущих студентов.

Надо сказать, что система вступительных экзаменов в институты в какой-то степени учитывала различную популярность предлагаемых профессий. Первыми начинались экзамены в театральные институты и высшие военные учебные заведения, затем в университеты и, наконец, в высшие технические учебные заведения. Таким образом, абитуриент мог пытаться поступить в течение одного лета в несколько ВУЗов поочередно.

Не помню сейчас, когда именно я заинтересовался связью, но уже в детстве я собирал детекторные приемники и успешно слушал на даче передачи Ленинградского и Московского радиоцентров. К тому же связь, особенно коротковолновая, привлекали своей романтикой. Ведь, имея передатчик малой мощности и приемник, можно было связываться со всем миром. Интернета в то время еще не было и в помине. Поэтому я все больше склонялся к тому, чтобы выбрать связь своей будущей специальностью.

И это мое увлечение стало предметом интереса у военных: однажды мой преподаватель военного дела предложил мне поступать в училище спецсвязи. Я не знал, что это такое, и отказался. Очевидно, речь шла об училище, готовившем специалистов по засекреченной связи, шифровальщиков и т.п.

К счастью или к несчастью, в 1953 году произошло важное изменение в системе приема в высшие военные учебные заведения: в академии и высшие училища стали принимать выпускников средней школы. До этого туда поступать могли только офицеры Советской армии, находящиеся на момент приема на действительной военной службе. Гражданская молодежь до 1953 года могла поступать только в средние военные училища.

Сразу же поясняю: военные учебные заведения в СССР были нескольких категорий. В средних военных училищах учились три года и получали среднее военное и гражданское образование. В высших военных училищах учились четыре года и получали высшее военное образование и среднее гражданское образование. В более позднее время срок обучения был увеличен до пяти лет, и выпускники высших училищ стали получать диплом о высшем гражданском образовании. Академия в Советской армии была тем же, чем является для американского военного Уэст Пойнт.

Академическое образование позволяло занимать любые должности, включая генеральские, без дополнительного образования. Многие курсы в академиях преподавались по университетской программе, а в смысле технического образования выпускники военных академий были впереди: ведь им преподавали новейшую технику, которая для остальных была секретной. Если выпускник инженерной академии переходил на высшие командные должности, от него могли потребовать окончания академии Генштаба, но это случалось очень редко.

В США академиями называют иногда и средние школы. Для русского это режет ухо, поскольку в СССР академия была университетом для военных. Училище близко по значению к слову «школа» и лучше выражает содержание.

Пройдет десять лет, и уже упоминавшийся Олег Сергеевич Констанденко сорвет романтический покров с причин послабления в правилах приема. «Да просто у нашего генералитета накопилось достаточное количество сыновей и племянников-балбесов, непригодных к поступлению в гражданские ВУЗы, – распинался он однажды, – вот они и открыли академии для поступления школьников, чтобы пристроить своих глупых отпрысков по-родственному!» Так это или не так, читатель поймет, закончив читать эту книгу.

Поиски правильного решения при выборе профессии продолжались долгое время. Снова и снова взвешивал я «за» и «против», снова и снова перебирал возможные варианты выбора жизненного пути и никак не мог принять окончательного решения.

Мой одноклассник Юрий Торопов звал меня с собой. Он готовился поступать во Второй Медицинский институт. В отличие от Первого Медицинского института, готовившего врачей-клиницистов, Второй Медицинский институт готовил врачей-администраторов. Поступающих туда было поменьше, да и требования на экзаменах были все-таки помягче. Но от карьеры врача я отказался, может быть, напрасно.

Володя Савчков поступал в ЛГУ на физико-технический факультет, но я уже решил для себя в Университет не поступать. Но куда же поступать?!

Все эти размышления привели в конце концов к тому, что незадолго до окончания школы я заполнил анкеты и написал рапорт с просьбой зачислить меня кандидатом для поступления в Военную Краснознаменную инженерную академию связи (ВКИАС) имени С. М. Буденного. Происходило это в здании районного военкомата. Я заполнял анкеты впервые и поразился обилию пунктов, включающих, между прочим, и вопросы о моем участии в многочисленных оппозициях Генеральному курсу Партии, которые имели место задолго до моего рождения.

Никогда позже я таких подробных анкет не заполнял. Видимо, после смерти И.В. Сталина сама собой отпала и необходимость этих вопросов. Это была моя первая (но, увы, не последняя) встреча с военной бюрократией и ее сердцевиной – отделом кадров.

Система поступления в военную академию отличалась от порядка приема в гражданские ВУЗЫ, прежде всего, количеством экзаменов. Если в гражданский ВУЗ поступающий сдавал четыре экзамена, то военный абитуриент сдавал девять экзаменов (две математики устно, две математики письменно, сочинение, устный экзамен по русскому языку и литературе, физику, иностранный язык и историю СССР). Очевидно, это был отголосок системы приема в старую академию Генерального штаба, где количество экзаменов превышало дюжину и включало сочинения и устные экзамены по латыни и греческому, экзамен по топографии и т.п.

Считалось, что обилие экзаменов дает возможность академиям всесторонне оценивать способности будущих слушателей (так назывались военные студенты), на деле же это превращалось в ненужные мучения для офицеров, поступающих из войск и давно забывших не только математику и иностранный язык, но даже грамматику родного языка. Получить разрешение командования на обучение в академии считалось редкой удачей, которая случалась однажды в жизни, поэтому провал на вступительных экзаменах для офицера был подлинной катастрофой.

В 1954 году конкурс во ВКИАС был большой – четыре с половиной поступающих на одно место для выпускников школы на факультете радиосвязи, куда поступал я. К чести преподавателей, они всячески помогали офицерам поступить, «вытягивая» их на экзаменах. Про себя я думал, что академия будет моей первой попыткой, а в случае неудачи я всегда успею сдать документы и поступить в гражданский институт. Не надо также забывать, что я в тот момент считался кандидатом на получение золотой медали, что давало право на поступление без экзаменов. К моменту, когда я должен был принести в Академию аттестат, у меня на руках была только справка, что я рассматриваюсь как кандидат на получение серебряной медали, которую я и сдал в отдел кадров.

Как я уже писал, превратности судьбы привели к тому, что медали я не получил никакой, и должен был сдавать все девять экзаменов.

Не последнюю роль в выборе профессии сыграл и миф о высоких заработках офицеров. Судя по цифрам, так оно и выходило. На деле офицеры оставались одним из самых нищих слоев общества. И отношение к их заработкам было всегда окрашено завистью. Офицер, по мнению гражданских, «ничего не делал», а денег получал больше, чем рабочий или инженер. Я не прочел еще к тому моменту замечательную статью А. П. Чехова «Наше нищенство». Если бы я прочитал ее своевременно, я никогда не пошел бы в офицеры.

Я привожу здесь только одну фразу из этой статьи, которая характеризует подлинное отношение русских к военному сословию лучше, чем тысячи и тысячи официозных книг и статей, воспевающих любовь советского народа к «непобедимой и легендарной» Красной армии. «Редко кто ратует за прибавку жалования, например, офицерам или почтовым чиновникам, – писал А.П. Чехов, – но за убавку готово стоять большинство. Чем дешевле, тем лучше, а если даром, то это еще лучше».

Лучшую карьеру из всех нас сделал еврейский мальчик из параллельного класса. Он не блистал особыми успехами в учебе, но послушался старших и поступил в презираемый нами Холодильный институт на отделение промышленных холодильников. К моменту его выпуска из института торговые отношения СССР с развивающимися странами улучшились, и рыболовный флот этих стран стал оснащаться советскими рефрижераторами. И наш однокашник стал «выездным», помогая монтировать холодильники странам Азии и Африки. Попробуй, угадай! Не помню, к сожалению, его фамилии.

Подав мой первый в жизни рапорт о желании поступить в Академию, я не вполне понимал, что в случае успеха я отрезаю себя полностью от всего моего прошлого (что было моим тайным желанием), но одновременно я покидаю привычный и во многом удобный уклад гражданской жизни, а с ним и многие свободы, которые хотя и в урезанном виде существовали в СССР.

Поскольку у меня в Министерстве обороны не было не только родственников, но и просто друзей, я был обречен на трудную карьеру человека, делающего самого себя, по-английски selfmademan. Учитывая мое отношение к блату и протекции, конечно, резко отрицательное, как и подобало правоверному комсомольцу, читатель может понять, насколько трудная судьба меня ожидала.

Но я тогда всего этого не подозревал, искренне полагая, что в СССР действительно воплощен в жизнь лозунг социализма «От каждого по способностям, каждому по труду». Поскольку способностями я обделен не был, а трудиться (по крайней мере, учиться) любил и умел, я считал, что достойная карьера в Советской Армии мне обеспечена по праву. Поэтому я с легким сердцем отправился на вступительные экзамены в Академию.

Далее

В начало

Автор: Ануфриенко Евгений Александрович | слов 4490


Добавить комментарий