Чему быть суждено,
То и сбудется,
А что сбудется,
Не минуется.
Русская народная песня

Курсант ВКИАС

Военная Краснознаменная Инженерная академия связи им. С.М. Буденного (далее я буду именовать ее сокращенно, ВКИАС или Академия) в 1954 году располагалась на Тихорецком проспекте рядом с Ленинградским Политехническим институтом в нынешнем здании Ленинградского Военного университета Связи. Это была окраина города, сразу же за забором Академии начинались поля пригородного совхоза, куда из города по мощеной булыжником улице ходил автобус.

Вся огромная территория Академии была обнесена неперелазным забором, который на фасаде уступал место изящной литой чугунной решетке. Внутри территории был еще один забор, отделявший жилой городок от технической территории. Этот же забор отгораживал фасад главного здания с тремя подъездами, выходящими в сторону жилого городка. Всего подъездов в главном здании было девять; шесть из них выходили на техническую территорию.

Главное здание, построенное в стиле конструктивизма, было достаточно велико, чтобы разместить шесть факультетов, где одновременно учились около трех тысяч слушателей, штаб, политотдел и учебные кафедры.

Перед зданием красовалась многофигурная, литая из металла композиция, изображающая бойцов Красной армии со главе с… В.И. Чапаевым. Несоответствие имени, которое носила Академия, и памятника объяснялось очень просто: имя С.М. Буденного ВКИАС получила в период, когда между лидерами шла негласная борьба за количество и качество коллективов, носящих их имена. А памятник В.И. Чапаева стоял перед зданием Академии в Куйбышеве, куда была эвакуирована ВКИАС во время войны.

Комендант майор Псурцев (родной брат министра Связи СССР) включил памятник в инвентарную опись имущества и вывез его в Ленинград при возвращении в родные пенаты. А в Куйбышеве поставили копию, отлитую по заказу обкома КПСС. Конечно, ни С.М. Буденный, ни И.В. Чапаев не имели к связи никакого отношения, но это никого не смущало.

На жилой территории размещались дома постоянного состава (преподаватели и офицеры служб), общежития слушателей, магазины военторга.

На технической территории было расположено здание общежития слушателей четвертого факультета (офицеры дружественных иностранных армий), столовая, ремонтные мастерские, гараж, комендатура, батальон охраны и прочее.

Каждый вход на территорию Академии охранялся контролером, проверявшим пропуска. Второй «линией обороны» были контролеры в подъездах главного здания и в воротах, ведущих на техническую территорию. Кроме того, на технической территории располагались объекты, круглосуточно охраняемые вооруженными часовыми. Караульное помещение находилось на технической территории за главным зданием.

Первым служебным зданием, с которым мне довелось познакомиться, было здание поликлиники. В нем все поступающие повторно проходили медицинскую комиссию. Я не волновался, вступая в этот уютный дом. Работники военкомата и врачи заверили меня, что я годен к службе, да и среди офицеров в Академии я видел носящих очки. На деле все оказалось не так. Врач-окулист проверила мое зрение и сказала, что вообще-то я к поступлению в Академию негоден. На мое возражение о носящих очки офицерах она пояснила, что поступающий в офицеры – это одно, а служащий в армии офицер – это совсем другое. Требования к этим двум категориям были совершенно разные.

Мое поступление повисло на волоске. Быть оставленным за порогом было ужасно обидно. Видимо, вид у меня в тот момент был достаточно жалкий. Врач на минуту задумалась. «Ну, ладно», – произнесла наконец она и одним росчерком пера улучшила зрение моего левого глаза на 10%, перенося меня в категорию «годных». Я еле нашел в себе силы поблагодарить эту милую женщину и радостно побежал к кабинету другого врача.

Остальных специалистов в комиссии я не боялся, и к исходу дня пустой листочек бумаги, с которым я пришел в санчасть, заполнился разноцветными чернильными штампами «годен» с лихими росчерками врачей.

Этот документ был третьим в моей, пока еще тонкой папке, озаглавленной «Личное дело кандидата на поступление во ВКИАС…» Первыми документами были мой рапорт и аттестат.

Пройдет более тридцати лет, и в мое личное дело ляжет последний документ – приказ об увольнении меня в отставку по болезни с резолюцией Высшей Врачебной Комиссии «негоден к службе в военное время». Но мое зрение, значительно ослабевшее за эти годы, не будет иметь к этому никакого отношения.

Годы, годы… Кажется, только вчера вступил я в здание ВКИАС через один из парадных подъездов, а многие детали безвозвратно утрачены моей пока еще неплохой памятью.

Контингент поступающих резко делился на две части: ленинградцы и приезжие. Разница заключалась в том, что ленинградцы жили дома и приезжали в Академию только на медкомиссию и для сдачи экзаменов. Приезжие располагались в пустующей по летнему времени казарме на технической территории и вкусили прелести казарменной жизни раньше аборигенов. Совместная жизнь быстро сплотила приезжих, и они даже пытались помогать друг другу на экзаменах, что, конечно, категорически запрещалось правилами.

Ленинградцы были вольными птицами и занимались, как придется. Для приезжих заботливое командование установило часы обязательной самоподготовки, не оставляющие свободной минуты для посещения города.

Процедура экзаменов не отличалась от таковой в гражданских ВУЗах. Письменные экзамены шли первыми. Легко написав сочинение, я также без труда решил все задачи, предлагавшиеся на письменном экзамене по алгебре. Столь же уверенно я пришел на письменный экзамен по геометрии с тригонометрией. Эта моя спокойная уверенность и стала причиной одной глупейшей ошибки, которую я помню до сих пор и не привожу здесь только из нежелания включать математические формулы в текст моих воспоминаний. Эта моя единственная ошибка обошлась мне дорого, мне по этому экзамену поставили тройку. Правда, оставалось еще право обжалования оценки на устном экзамене по той же специальности.

На экзамене по физике я считал, что мне повезло, потому что один из вопросов был по модели, которую я делал в классе. Это был вопрос о рычагах. Я начал бойко отвечать, и вдруг как будто туман на меня нашел, и я понес какую-то чушь. Преподаватель взглянул на меня с удивлением и дал мне минуту, чтобы прийти в себя. Я справился с волнением и четко закончил ответ. Тогда преподаватель вернулся к проклятому вопросу о рычагах. Я ответил без запинки. «Ну что ж Вы?» – с досадой промолвил преподаватель и поставил мне четверку.

Устный экзамен по геометрии с тригонометрии прошел без запинки. Принимала его преподавательница с кафедры математики Тупицына. По Академии ходило присловье, что самая остроумная женщина в Академии – Тупицына, а самая тупая – Остроумова, работавшая преподавателем на кафедре физики.

После ответа на устном экзамене я попросил посмотреть мою письменную работу. Сразу указав на ошибку, я сказал: «Товарищ преподаватель, это же просто описка».

Тупицына согласилась и исправила тройку на четверку, но поставила четверку и за устный экзамен, компенсируя одно другим. Так и получилось, что я набрал сорок два балла из сорока пяти возможных, что было много больше, чем проходной балл. Я чувствовал, что я поступил, но в СССР успешно сдать экзамены – это одно, а поступить – это совсем другое.

Судьба иногда играет с нами, организуя неожиданные совпадения. Я уже писал, что на двадцать второе июня я договорился с Вадимом Бельским пойти вечером в ЦПКиО на празднование «Проводов Белых ночей». Но перед этим утром 22 июня я одел лучший и старомодный костюм, позаимствованный у отца, и отправился в Академию для заслушивания результатов экзаменов.

Стоял прекрасный летний день. Всех поступающих выстроили возле столовой, и офицер отдела кадров объявил количество набранных на экзаменах баллов и зачитал приказ о зачислении слушателями Академии примерно ста тридцати лучших, в том числе и меня одним из первых.

Затем он предоставил слово представителю Горьковского среднего военного училища связи, который начал расхваливать Училище и предлагать поступать неудачникам в него… без экзаменов, учитывая полученные в Академии оценки. Помню его фразу: «Да пока эти инженеры академию закончат, вы уже будете командирами батальонов связи на персональных машинах ездить!» Но его речь была заглушена шумом: непоступившие покинули строй и толпой направились к воротам. Никакие окрики офицеров их остановить не могли. В среднее училище никто поступать не захотел.

Мы, поступившие, остались в строю, сомкнули его, и через минуту зашагали в сторону казармы и вещевого склада. Гражданская вольница кончилась, начинались будни военной службы. Прощай, Вадим Бельский и обещанные девочки, прощай, ЦПКиО!

Так в одно мгновение оборвалась моя беззаботная детская жизнь, и началась военная биография. Никто из нас еще не осознал бесповоротности случившегося. Мы двигались строем под командованием старшего сержанта Владимира Федорова, чистокровного грузина и прекрасного человека. Но шли мы, как автоматы, все во власти вдруг нахлынувшего сожаления о гражданской жизни и размышлений о том, что же ждет нас впереди.

Оказалось, что впереди нас ждут …парикмахеры. Дружно орудуя машинками, они быстро избавили нас от кудрей и локонов, обработав наши головы «под Котовского». И все мы стали вдруг похожи друг на друга, с одинаковыми голыми незагоревшими черепами и беззащитные, как новорожденные инкубаторские цыплята.

Стрижка новобранцев «под ноль» перешла в Красную Армию из царской армии. Она имела целью сокращение вшивости среди солдат. Эта же стрижка сыграла печальную роль в первые дни великой Отечественной войны 1941-45 гг., когда попавших в окружение солдат, переодевшихся и пытавшихся скрыться среди гражданского населения, немцы легко распознавали по военной стрижке.

В наше время вшивости уже не было, но стричь наголо продолжали. Более того, наши стратеги решили перенести эту процедуру и на армии стран народной демократии, где это вызвало чуть ли не восстание, например, в венгерской армии. Новобранцы там добились права носить короткие прически. Ну, венгры венграми, а нас еженедельно проверяли в строю «на форму 20», читай, на вшивость.

Обработка под военный стандарт продолжилась на вещевом складе, где после примерки проворные интенданты накрутили нам каждому по огромному тюку имущества в соответствии с нормами снабжения рядовых первого года службы. Все это великолепие было завернуто в неразрезанные портянки. Носков, как и ботинок, рядовому составу того времени не полагалось.

Надев новенькие, сидевшие на нас коробом галифе и гимнастерки с только что пристегнутыми погонами и нами же пришитыми подворотничками, мы стали на этот раз уже совершенно неотличимы друг от друга. Родная мать, и та не узнала бы своего сына в этой однообразно некрасивой толпе. До однообразной красивости, по А.С. Пушкину, нам нужно было пройти еще долгий путь строевой выучки.

А пока нас снова построили и повели в наше будущее жилье – общежитие слушателей-курсантов. Нагруженные вновь полученным имуществом и гражданской одеждой в узелках мы производили, наверное, странное и комичное впечатление. Впрочем, никто из попадающихся навстречу военнослужащих не улыбался: через это прошли все они в свое время.

В одном подъезде общежития жили курсанты второго курса, принятые на учебу в 1953 году, другой подъезд отвели нам. На этаже было два длинных коридора, по обе стороны которого располагались комнаты со снятыми дверями. Двери сняли для того, чтобы легче было выбегать в коридор по тревоге и на построения, и чтобы больше было похоже на казарму, которая нам полагалась по чину. В каждой комнате стояло по две двухъярусные металлические кровати, а в стены были встроены шкафы.

Мы быстро развесили военное имущество в шкафах, узелки с гражданской одеждой засунули под кровати и определились, кто где будет спать. После этого нас опять построили, и мы промаршировали на плац для строевых занятий.

Задача командования была проста: за два-три дня нас надо было привести в божеский вид, чтобы ленинградцы могли отвезти гражданскую одежду по домам, не попавшись военным патрулям, а иногородние – отправить одежду почтой.

Слушателю из гражданской молодежи на первом курсе гражданской одежды иметь не полагалось, хотя должность была офицерской. Так что мы всю свою службу с самого первого дня провели на офицерских должностях, хотя и числились первые годы рядовыми и сержантами.

В отличие от рядовых срочной службы, которые денег практически не получали, нам был определен оклад в 450 рублей в месяц, который автоматически повышался на сто рублей при переходе на следующий курс, так что на выпускном пятом курсе мы получали 950 рублей в месяц. Деньги были вполне приличные. Гражданский студент получал стипендию 230 рублей в месяц, если получал вообще. А нам давали еще бесплатное питание, обмундирование и жилье.

Поэтому командование было озабочено мыслью о наших деньгах и всячески старалось их сократить. Так, например, половина этих денег исчезала, не попав к нам в руки, потому что все мы «добровольно» подписались на долгосрочный Государственный заем на 50% зарплаты.

Так и случилось, что после нескольких дней усиленной строевой подготовки и питания непривычной солдатской едой в общем зале, где мы садились за длинные столы всей ротой, я получил первую в моей жизни увольнительную записку и отправился домой, чтобы повидать родных и вернуть в семью одолженный костюм.

Дома никого не было. Открыв дверь своим ключом и положив узелок, я отправился в кассы кинотеатра «Победа», где мать работала в то время кассиром. Я постучал в окошечко и позвал мать, она вышла и зарыдала навзрыд у меня на груди, увидев меня в военной форме с курсантскими погонами. До этого момента никто из родных не знал, почему я задерживаюсь, а телефона, чтобы сообщить, у нас не было.

Ну, конечно, отец пришел с работы, собрались родственники, было застолье, я сидел именинником и ничего не пил, кроме кваса. Но эти короткие часы пролетели, и я вернулся к назначенному сроку, чтобы продолжить свои военные занятия.

Все поступившие на наш курс, кроме офицеров и сержантов, только что окончили среднюю школу, всем было от неполных 17 до 18 лет. Поэтому мы чувствовали себя в своей среде, только одежда была другая. В нашей среде не было, да и не могло быть «дедовщины», потому что не было «дедов» – старослужащих.

Позже, в начале 60-х годов, когда Н.С. Хрущев и другие руководители столкнутся впервые с проблемой недобора в армию (спасибо Сталину родному, запретившему все отпуска рядовому составу из армии во время войны), Правительство признает «недопустимой» дискриминацию отсидевших в тюрьме, которых раньше не призывали в армию. Тогда появятся в армии уголовники и принесут в нее дух лагерей. У нас этого не было и в помине.

Конечно, я быстро познакомился со своими соседями по комнате. Валерий Коржик, Володя Мандрусов и Юра Федоров – вот три человека, с которыми мне предстояло провести три года в одной комнате. Так невольно получалось, что лучше всего ты был знаком с соседями, меньше – с курсантами классного отделения, и еще меньше – с остальными однокурсниками, хотя все мы были, конечно, друзьями.

Формально, несмотря на то, что все мы числились слушателями Академии и носили военную форму, мы оставались гражданскими, так как не приняли военной присяги. Этот символический акт означал, что на нас начинало распространяться военное законодательство, а мы получали права военнослужащего, в частности, право на увольнение из расположения части, на очередной отпуск и т.д.

Но принять на себя обязательство по вооруженной защите Отечества мы еще не могли, потому что никакой военной подготовки не получили, а многие вообще оружия в руках не держали. Поэтому нам предстояло пройти сначала курс начальной общевоенной подготовки, так называемый «Курс молодого бойца».

Для выполнения этой задачи мы вскоре отправились в полевой лагерь Академии в Левашово. Если я правильно помню, первый раз мы путешествовали в лагерь в грузовиках со скамейками и тентами. На старших курсах мы уже проделывали этот путь маршевым порядком с пением строевых песен, совсем как у М.А. Булгакова («…Юнкера гвардейской роты…»), которого мы тогда, конечно, еще не читали, поскольку, кроме любимой пьесы И.В. Cталина «Дни Турбиных», ничего опубликовано не было.

Наш полевой лагерь располагался вольготно в живописной дачной местности и захватывал берег лесного озера, где была оборудована купальня с вышкой для прыжков высотой три метра. Сделать вышку выше не позволяла глубина озера. В купальне имелись дорожки для плавания, и неизменно дежурил врач или фельдшер в специально развернутом медпункте. В этой купальне нас научили прыгать с вышки, а кое-кого и просто плавать. Это обучение входило в программу подготовки молодого бойца.

В лагере стояли стандартные армейские палатки, где мы жили, и домики для занятий. Преподаватели с семьями располагались в специальных дачных домиках вне лагеря, а наши офицеры-слушатели – в офицерском домике недалеко от палаток.

Лагерь был чист и ухожен, главным образом, стараниями личного состава отдельного полка связи. Полк был оснащен последними новинками военной техники и служил учебной базой для нас, будущих военных связистов.

Наш день был насыщен занятиями до предела. Каждое утро, независимо от погоды, мы начинали с утренней зарядки, выполняя тогдашний комплекс гимнастических упражнений №1 (позже №2). Затем умывались, одевались, завтракали во вполне приличной столовой и действовали по расписанию. Уставы, стрелковая подготовка, физическая подготовка, включая преодоление полосы препятствий, строевая подготовка, включая «Действия взвода в наступлении и обороне».

На марше от станции Левашово в лагерь. Впереди – старший лейтенант Крезуб. Правофланговый – Геннадий Волошин. Впоследствии – начальник НИИ БД МВД СССР

На этой строевой подготовке мы впервые познакомились с настоящим строевым пехотным офицером, каким показался нам тогда старший лейтенант В.Я. Яхонтов (подпольная кличка «Пиша»). Он окончил ранее среднее пехотное (общевойсковое) училище и поразил нас своим выполнением простых команд. Так, по команде «Ложись!» он прыгал и летел вместе с тяжелой Мосинской винтовкой метра три, а затем, упав на землю, откатывался от места падения метров на десять в сторону. Так должен был действовать каждый военнослужащий на поле боя, чтобы выжить. Нам до этого было далеко.

Авторитет, Пиши, был подмочен основательно уже в первых лагерях. Однажды вечером он с другими офицерами отправился погулять и набрел на гнездо диких пчел. Желание полакомиться пересилило рассудок, и офицеры полезли в это гнездо. Больше всех досталось Пише, так что на следующее утро, когда он из кустов подал команду: «Рота, стой!» шипящим голосом, а затем появился сам во всем блеске разноцветных отеков, рота покатилась от хохота.

Мне довелось служить с В.Я. Яхонтовым и после окончания Академии, так что мы с ним еще встретимся.

Другой наш слушатель из офицеров, старший лейтенант Крезуб, участвовал в войне и рассказывал, как ему довелось охранять Потсдамскую конференцию Союзников. Каждый военнослужащий батальона, где служил Крезуб, был переодет в гражданскую одежду и вооружен пистолетом и двумя гранатами «лимонка». Батальону (400-500 человек) поручалось занять один дом с задачей не пропустить в сторону конференции никого. И это было только одно из колец внешнего оцепления. Командование Союзников боялось, что во время конференции будет сделана попытка захватить в качестве заложников руководителей стран антигитлеровской коалиции.

Я тогда еще не знал, что в мероприятиях по охране И.В. Сталина во время его кратковременного визита в Германию с Советской стороны было задействовано более 200 000 человек, то есть, две общевойсковые армии.

На офицерской репутации Крезуба, хорошего человека и служаки, лежало трудносмываемое пятно. Уже после войны, служа в Закарпатском военном округе, он вместе с двумя другими офицерами лично встретился с Министром Обороны Маршалом Советского Союза Н.А. Булганиным.

Сам герой об этой встрече рассказывал так: «Окружные учения были. Мы все задачи выполнили, Львов освободили, все. Последний день учений. Отбоя еще не давали, но мы знали, что через три часа будет отбой, мы погрузимся в эшелоны и отправимся домой. Ну, мы втроем зашли в погребок, в кафе, поужинали, расслабились и выпили стакана по три вина. Выходим, какая-то машина стоит, а в ней старичок. Только мы прошли, а он нас окликнул, присмотрелся и велел адъютанту нас переписать».

Старичком оказался маршал Булганин, а наши герои попали в приказ Министра Обороны с объявлением выговора «за употребление спиртных напитков во время боевых учений». Снять выговор Министра Обороны в мирное время было практически невозможно. Так и служил Крезуб с этим выговором, и во ВКИАС поступил с выговором. Только после окончания Академии вместе с присвоением очередного звания удалось снять это взыскание. Но зато с Министром Обороны лично познакомился.

Третий наш офицер, лейтенант Козуб, был красив грубоватой хохлацкой красотой. Пока он ничем особым себя не проявил, и мы к нему приглядывались.

Жизнь шла своим чередом, и мы стали потихоньку привыкать к строгому распорядку и напряженным занятиям. Интересно, что вначале мы все похудели, потеряв детский жирок, а затем дружно стали прибавлять в весе. Но это был уже другой вес – это были мышцы.

Теперь я хочу познакомить читателя с двумя офицерами постоянного состава, которым принадлежала важная роль в нашем воспитании. Начальником курса у нас был подполковник Андрианов, а курсовым офицером – старший лейтенант (вскоре капитан) Таторов (подпольная кличка «Гусь»). Эти два человека непосредственно отвечали за наше воспитание и учебу.

Подполковник Андрианов был красив и внушителен и обладал хорошо поставленным командирским голосом. Отдаваемые им на плацу команды разносились на весь лагерь.

Невысокого роста, на скрюченных неуклюжих ногах, старший лейтенант Таторов производил, на первый взгляд, неприятное впечатление. К тому же, он к месту и не к месту произносил неопределенный звук, весьма напоминавший гусиное «га». Видимо, за этот звук мы и дали ему кличку.

Подполковник Андрианов вносил свою долю в наше воинское воспитание. Во время тактических учений, когда уставшим курсантам давали короткий перерыв, и каждый валился на землю там, где стоял, появлялся начальник курса и начинал ходить среди нас, постоянно меняя направление движения и требуя, чтобы мы вскакивали и отдавали ему честь.

Вообще-то опыт второй мировой войны и последующих локальных войн показал, что на поле боя честь лучше не отдавать, а офицерам лучше всего маскироваться под рядовых, чтобы снайперы их не отстреливали, но ему так хотелось нас хоть чему-то поучить…

Как выяснилось впоследствии, выбор обоих этих офицеров на роль воспитателей был неудачным. О причинах я скажу потом, а при первой встрече они производили впечатление опытных заслуженных людей, награжденных орденами и медалями.

Скажу здесь, кстати, и о существовавшем тогда и позже почему-то отмененном порядке награждения офицеров орденами и медалями. Еще на моей памяти офицер получал медали и ордена, вплоть до ордена Ленина, за выслугу лет, так что, отслужив 25 лет, офицер имел на груди бант орденов и медалей.

Отменив этот порядок и введя взамен медаль «За безупречную службу» (обиходное название «за песок»), наши руководители невольно принизили престиж офицерской профессии, тем более, что сами-то они остались весьма неравнодушны к высшим наградам (что Хрущев, что Брежнев). Видимо, и тут сработал чеховский принцип: «Чем дешевле, тем лучше, а если даром, то это еще лучше».

Два месяца лагерного сбора пролетели быстро, и мы вернулись на зимние квартиры готовыми к принятию Присяги.

Я принимал Присягу трижды в течение моей службы: первый раз в Академии, потом при приходе к власти Н.С. Хрущева и при приходе к власти Л.И. Брежнева. Каждый раз я это делал по офицерскому ритуалу, собственноручно подписывая текст. Этот текст вкладывался в личное дело офицера.

Само по себе это многократное присягание на верность выглядит подозрительно. Что у нас, государственный строй менялся или государство было другое после замены Первого (Генерального) секретаря ЦК КПСС? Все оставалось в неприкосновенности, а офицеры присягали. О личной преданности лидеру, как в клятве члена СС, в Присяге ничего не говорилось, но присягали каждому новому лидеру.

Зачем?… Не знаю.

Мы приняли нашу первую Присягу в холле Клуба, сначала хором повторив текст Присяги в строю, а затем, расписавшись на именном экземпляре текста, и приобрели всю полноту прав и обязанностей военнослужащего, включая право нести караульную службу с оружием в руках.

Уже не помню, кому принадлежат слова о том, что «русская армия сама себя охраняет». По-моему, это сказал А.И. Куприн. Так или иначе, автор этих слов был прав. В любой самой захудалой части всегда был караул, и постом №1 всегда был пост у Знамени Части. Остальные посты охраняли всё, что было нужно и не нужно охранять.

Академии практически не имели тогда опыта обучения гражданской молодежи, но быстро поняли, что караульная служба, поручаемая курсантам с субботы на воскресенье, решает сразу три задачи. Во-первых, она позволяет обеспечить воскресное увольнение в город батальону охраны. Во-вторых, она сокращает число увольняемых в город курсантов, снижая тем самым вероятность нарушений дисциплины. И, в-третьих, она является прекрасным средством воспитания чувства воинского долга у будущих офицеров.

Так что, начиная с первых дней учебы, мы стали время от времени попадать в караул.

Караул был круглосуточный, трехсменный, с заменой часовых каждые два часа. Всего постов, если мне не изменяет память, было шесть, плюс часовой у караульного помещения. Так что простой расчет показывает, что в караул заступало сразу около 25 человек, что соответствовало размеру одного нашего классного отделения.

Больше всего мы не любили почетный пост №1 – у Знамени. Днем мимо время от времени проходили Начальник ВКИАС генерал-лейтенант войск связи Звенигородский и его заместители, не считая офицеров штаба и политотдела. Ночью часовой был на виду у Дежурного по Академии. Стоять приходилось два часа навытяжку. Мало кто исхитрялся при этом слегка опираться на тумбочку.

Даже нам, молодым, стоять на этом посту было нелегко. Молодому читателю я предлагаю попробовать встать прямо, опустить руки и стоять на прямых ногах, не сгибая колени и не переступая с ноги на ногу. Интересно, на какой минуте вам захочется шевельнуться?

Другим нелюбимым постом был пост №4. Самый удаленный от караульного помещения, он был на отшибе. Часовой охранял вещевые склады, крыши которых сходились так близко, что даже днем туда заходить было неприятно. А ночью, а в снег? Но зато здесь было спокойнее. На этом посту за часовым наблюдать было некому.

Не думаю, что нам доверяли охранять какие-то важные объекты. Разве что склады от воров… Но постоянно и настойчиво нам внушалась мысль о чрезвычайной важности выполняемой задачи, о необходимости высокой бдительности. Мы учили и заучивали статьи Устава Караульной службы и порой умело применяли их на практике.

Нам внушали, что часовой на посту на даваемую проверяющим вводную (краткое описание нештатной ситуации на посту) должен отвечать действием, а не объяснениями. Однажды был случай, когда часовой открыл огонь в направлении воображаемой опасности, а другой раз часовой Александр Шипуля, баскетболист ростом под два метра, изо всей силы наотмашь ударил проверяющего прикладом, после чего тот упал на снег и с трудом поднялся. Проверяющим оба раза был капитан Таторов. Действия часовых в обоих случаях были признаны правильными, и они получили поощрения. Что получил капитан Таторов, кроме удара прикладом, я не знаю.

Целую неделю после этой стрельбы на посту №4 работала комиссия, проверявшая, куда же полетели пули и не убили ли кого ненароком. Но это случилось на старших курсах, а пока мы внимательно слушали инструктажи и наставления. Мы соблюдали правила игры, пока не задумываясь. Мы постигали важнейшую науку – делать глупости с серьезным видом. Увы, я эту мудрость так до конца и не осилил.

За все пять лет учебы никогда не было зафиксировано попытки пройти без разрешения на охраняемую территорию, но мы продолжали бдительно охранять свой пост. Конечно, для человека со специальной подготовкой такая охрана – не помеха, но об этом наши наставники благоразумно ни слова не говорили.

Тем временем начался наш первый учебный год, и принес он нам много интересного и поучительного.

Да, уважаемый читатель, эта книга – действительно мемуары бывшего советского офицера. Вполне возможно, что, узнав об этом, Вы отложите книгу, чтобы никогда к ней больше не вернуться. Прощайте, если это так! Но попробуйте продолжить чтение, потому что чисто военные аспекты моей жизни будут занимать в книге совсем небольшую часть. Инженеры в Советской Армии были больше техническими специалистами, чем офицерами, да и характер моей будущей работы требовал инженерных знаний. Недаром же Петр I требовал строить на левом фланге «господ инженеров и прочую нестроевую сволочь, дабы гнусным своим видом строя не портили».

Далее

В начало