Тоня безропотно выходит к классной доске, как на уроке, какое-то время молчит. Она явно волнуется, но выглядит внешне спокойной, со­средоточенной — поджатые губы, направленный в тёмную даль за окном прищуренный взгляд, руки привычно сцеплены за спиной. В том сером своём пиджачке, в котором впервые увидел её, в том же свитере — стро­гая, аккуратная. Вот только ленточка на косе развязалась, пока я чи­тал заявление, — Тоня тронула бант и нечаянно распустила его, не за­метив. Но под общим вниманием затягивает бант, после чего произ­носит негромко, но чётко:
-   Год рождения тысяча девятьсот тридцать четвёртый. Отец был строителем, затем перешёл на работу в органы партии. Мама из слу­жащих. В настоящее время — домохозяйка… В тысяча девятьсот сорок первом году пошла в первый класс, была в октябрятах, принята в пи­онеры. ..
-   Всё? — уточняет Дубровина.
Тоня не отвечает. Ясно, что всё. Почти каждый из нас, вступа­ющий в комсомол, рассказывает не больше. У нас биографии ещё небо­гатые.
-   Какие поручения выполняла в пионерской организации? — инте­ресуется Ванька Морозов.
-   Шла командиром тимуровского отряда.
-   Ого! — слышен возглас из заднего ряда. Ведь нам-то известно, что это такое — тимуровская команда. Командовать отрядом у нас по­ручали только мальчишкам, и мы до сих пор не слыхали, чтобы девчон­ки руководили таким трудным делом. Да и кто бы из нас подчинился девчонке? Как мало, оказывается, я знаю о Тоне… Чувствую уважи­тельное оживление в классе, но эта зануда Дубровина непременно должна подлить ложку дёгтя:
-   А почему до сих пор не вступала в ряды комсомола? Вот ещё вторая Лагутина! Чего ей неймётся? От ревности, что ли? Ну как же, Дубровина считает себя у нас самой активной, самой авторитетной, самой принципиальной, самой-самой. И можно ли допустить, чтобы кто-то перешёл ей дорожку? Едва не: сорвав­шись на резкость, сдержав себя, замечаю:
- Этот вопрос считаю бестактным. Давайте — по существу. Тоня стоит, опустив глаза, поджав губы, кажется, она бла­годарна мне за своевременное вмешательство. Да, в общем-то, никто и не настаивает на вопросе Дубровиной. Дубровину у нас недолюбливают за то, что лезет во всякое дело и всех поучает. Вот и теперь, не услышав от Тони ответа, Тоська кидает на меня выразительный взгляд и что-то сразу записывает в тетради. Когда-нибудь она при­помнит мне этот случай… И неожиданно меня осеняет: так вот кто «информирует» Веру Лагутину о наших делах! Вот кто доносит о Юрке, о Тоне, об этих несчастных литовцах — из кожи вон лезет, только бы отличиться перед Лагутиной! Должно быть, это она рекомендовала меня на должность секретаря комсомольской организации. Конечно, она! Од­нако ошиблась. Не вышла у неё дружба со мной — вот и бесится, мстит. Ничего, перебесится. А я-то, дурак, пытался заигрывать с ней!
-   Будут ещ вопросы к Беловой? Всё ясно? Тогда голосуем. Кто за то, чтобы Белову принять в комсомол?
Единогласно. Даже Дубровина «за». Нельзя же ей идти против всех, противостоять большинству — авторитета не будет.

Яркий румянец вдруг заливает Тонины щёки, а между бровями ло­жится напряжённая складка.
-   Поздравляю тебя, — пожимаю я Тонину руку.
Тоня беззвучно, одними губами отвечает «спасибо» и неожиданно выбегает из класса.
-   Тоня, вернись! Ты можешь присутствовать на собрании! — кричу я ей вслед, но дверь класса громко захлопывается за Тоней.

Ребята растерянно переглядываются, не понимая в чём дело, а Тоська Дубровина вспыхивает негодованием и прекращает писать, бро­сив ручку на стол:
-   Ещё командир тимуровского отряда!
-   Продолжайте собрание, — кидаю Морозову и, обеспокоенный вне­запным исчезновением Тони, выскакиваю следом за ней в коридор.

В коридоре темно, лишь из-за дверок гудящих печей прорывается красный трепещущий свет, жарко и весело пляшет на стенах и потолке, отражается в окнах. Бегу сквозь багровые сполохи к выходу, вылетаю на скрипнувшее снегом крыльцо. Тони не видно…

Мороз заползает за воротник, в рукава, разливается под рубахой по телу. Заглядываю за угол школы и там различаю во тьме стоящую под сосной девичью фигуру. Забыв обо всём, подбегаю, порывисто об­нимаю её, прижимаю к себе — и она обвивает мне шею, сама прижимает­ся, уткнувшись лицом. Дыхание Тони проникает сквозь ткань гимнастёр­ки, согревает мне грудь у самого сердца.

И что бы со мной ни случилось в дальнейшем, сколько бы лет по­том ни прошло, но этого морозного вечера и откровенного доверия де­вушки, самозабвенного порыва её мне никогда и ни за что не забыть…
-   Я тебя очень люблю! — шепчу я, не слыша собственных слов.
-   Молчи… — Её руки теснее обнимают мне шею. — Я тебя тоже люблю.
Словно большим мягким молотом ахает в самое сердце — и сладкое эхо в груди беззвучно плывёт, растекаясь до кончиков пальцев.
-   А если нас здесь увидят? — шепчу.
-   Ну и пусть.

Край облака, будто занавес, вдвинулся, брызнули звёзды из чер­ноты, занавес быстро сползает всё дальше на запад, к самому горизон­ту, звёздное небо переливается чистым свечением, являя собою покой и порядок в природе.

Любовь прибавляет и силы и мужества, истина старая, но я откры­ваю её для себя уже через день после нашего объяснения, когда я при­знался Тоне в любви, и она мне ответила тем же.

Оставшись в классе после уроков, готовлю тезисы своего выступ­ления на предстоящем совещании комсоргов в райкоме, засиживаюсь до темноты. Дело для меня ещё непривычное, кропотливое. Надо предста­вить анализ работы по патриотическому воспитанию школьников, по ру­ководству пионерской организацией и подготовке пионеров к вступлению в комсомол, по повышению успеваемости и укреплению дисциплины, дать точные сведения о внеклассной работе, примере взаимопомощи… Пере­читываю тезисы, одеваюсь и, выключив свет, направляюсь домой.

Сверху, со Школьной горы всё село передо мною как на ладони. Курятся трубы домов, повсюду рассыпаны огоньки светящихся окон, свер­кает цепочка огней вдоль Братского тракта, пересекающего село. Кра­сиво стало наше селение вечером, звёздное небо как бы зеркально от­разилось внизу, на земле, и в центре россыпи земных наших звёзд выделяется созвездие райкомовских окон, как будто ядро этой новой галактики, вспыхнувшей в тёмных просторах Сибири. Там, за высокими окнами, в райкоме ВКП/б/ работает человек, который вернул нам утра­ченную веру в себя, в свои силы, в осуществимость мечты, и мы, не­смотря ни на что довели до конца своё трудное дело и сотворили не­виданную в наших краях красоту.

Подошвы валенок скользкие, кожей подшиты для прочности, качусь на них, как на лыжах, с горы, бегу по дороге, размахивая портфелем, и настроение у меня превосходное. Около «Чайной» толпятся какие-то парни, мигают огоньки папирос, слышится пьяная речь. Прохожу сторо­ной, избегая хмельных разговоров и приставаний, сворачиваю на свою Советскую улицу.

Но вдруг за спиной раздаётся скрип снега под сапогами. Чувст­вую, кто-то зачем-то нагоняет меня. Снег взвизгивает под металлом подковок, звук хлёстко разносится в тишине пустой улицы.
-  Стой! Не спеши! -слышу ненавистный мне голос.
Петька Рябых. Подходит вразвалку, ватник расстёгнут, шапка, как водится, на затылке, а из-под шапки вьющийся чуб. Стоит в лун­ном свете боком ко мне, руки в карманах, в зубах папироса. Заметно, что выпил. И смотрит внимательно, не отрываясь.
-  Ну? Будем молчать? Или как? — интересуюсь как можно спокой­ней. — А то я пошёл.
-   Успеешь. — Он длинной дугой выплёвывает окурок и вынимает кулаки из карманов. Они без перчаток. — Короче. К Тоньке вязаться больше не смей.

Я делаю шаг навстречу врагу:
-   А ты по какому праву встреваешь?
-   Вот моё право. — И Петька подносит к моему подбородку оба увесистых своих кулака.
С размаху бью портфелем по его кулакам:
-   Не лезь, гад! Не лезь!
И неожиданно он отступает, обескураженный яростью, которой я сам не ожидал от себя. Блестят его ровные зубы:
-   Но-но… ты полегче. Не трепыхайся. Раз получил от меня по зубам — будем считать это дело авансом. Даю тебе время для размыш­ления.

Отшвыриваю портфель и не помня себя, движимый каким-то звери­ным инстинктом, кидаюсь на Петьку, но он без усилий отталкивает меня, однако я снова кидаюсь к нему, и в этот момент раздаётся на­смешливый голос Пашки Зубцова:
-   Добрый вечер, друзья! Какая погодка! Прошу извинить, что прервал вашу дружескую беседу.
Выдыхаю ему:
-   Иди куда шёл!
Помедлив и посвистев, мой друг равнодушно уходит. А Петька скрывается в тени от заплота, многозначительно обе­щает оттуда:
-   Увижу тебя ещё с Тонькой — рёбра переломаю. Не погляжу, что ты секретарь комсомола.
-   Катись!
-   Моё дело — предупредить.
И удаляется напрямик, не разбирая дороги, увязая в сугробах.