Мы с Лидой - молодые специалисты

Готовлюсь к госэкзаменам и защите дипломной работы. На курсе предвыпускная суета. С удивительным равнодушием и беспечностью молодого шалопая пробегаю мимо давно вывешенного у деканата «Распределения», т. е. списка мест и названий организаций, в распоряжение которых будут направлены вновь испечённые специалисты. Где-то на дне сознания отпечаталось: «Великолукская область», ну и что, ещё успеется.

А тут тормошится штатный фотограф, уже делает индивидуальные снимки для общей фотографии выпуска. Прибегаю к Лиде, а та в слезах. Что случилось? Оказывается её направляют аж в Восточную Сибирь в распоряжение Читинского Обл. сельхозуправления. Беда. Побежали в деканат зоофака, а там – ни в какую: вместе направляют только семейные пары. Пришлось форсировать формальности. Подали заявление в ЗАГС. В нужный срок похватали первых попавшихся сокурсников в свидетели (с моей стороны был Вовка Казарин, хороший парень, наш курсовой поэт, а с Лидиной – даже не помню кто) и расписались.

Получить дипломы на мою фамилию успели, а вот на общей выпускной фотографии Лида так и осталась Гореловой. Обмыли это дело в общежитии и «cыграли» скромную, домашнюю свадьбу. Получили дипломы, направления, небольшие подъёмные и… Ту-Ту! – в Большой Путь, в Великие Луки («на великие муки», как тогда мы шутили). Областное же управление, по нашей же просьбе, перенаправило нас в Невель. Меня – старшим агрономом МТС (машинно-тракторной станции), а Лиду – старшим зоотехником ИПС (Инкубаторно-птицеводческой станции). Так мы вошли в наши профессии, приступили к работе.

Но мы были ещё зелёными и толком не ведали что из себя представлял предмет нашей деятельности? Думаю, что и читателю будет интересен краткий экскурс в не так уж далёкую историю.

Штрихи к историческому портрету российского села

Предки мои

Дедушка Сергей Давыдович Тринченко, родился в 1879 году. Я запомнил эту дату в связи с его частым упоминанием о том, что он ровесник Сталину. Осиротел в 10 лет, так как его отец, мой прадедушка, Давыд Исидорович слёг и умер, не выдержав постигшего его горя: в разгар весенних полевых работ на водопое утонули две его лошади. Такой урон обрекал всю семью на голод, т.к. не на чем было пахать, сеять, убирать и т.д.

Однако, семью не оставили в беде соседи, за одного из них мать дедушки вышла замуж. Сергей же остался со своим дедушкой, моим прапрадедушкой – старым солдатом. Прослужил он на царской службе 25 лет. Успел протопать всю страну вдоль и поперек, и повоевать на Крымской и Кавказской войнах, вернулся домой практически гол как сокол.

Жили скудно. Посмотревши мир за такой срок, старый солдат знал цену образованию и, несмотря на трудную жизнь, отдал ребенка в церковно-приходскую школу. Тогда ведь подавляющее большинство крестьян было неграмотно. Мальчик усердно учился, а по окончании школы, помимо работы в поле, подрабатывал в Управе – то переписывал бумаги, то разносил почту и повестки.

Действительную службу в армии мой дедушка Сергей проходил в Туркестане, так называлась тогда вся Средняя Азия, «добровольно» присоединял его к России. Окончил службу до японской войны и, как это было ни странно в то время, женился по любви на богатой невесте Аннушке. При этом отец ее, мой прадедушка Павел Иванович Бутко был против, по причине бедности жениха. Наказывал её, не пускал на «улицу», запирал дома на замок. Не помогало ничего, ни о каких других женихах она и слышать не хотела. Наконец старик сдался, однако отказал ей в приданом и даже в свадьбе. Фактически прогнал: «Иди к Тринченкам теренок есть!». У бедной хатёнки старого солдата вместо сада росли кусты тёрна.

Германская и гражданская войны

Грянула Первая Мировая Война, – Германская, как её тогда называли. Большинство мужского населения российских сёл было мобилизовано. Формирование царской армии проводилось порайонно и случилось так, что оба моих деда (Тринченко Сергей Давыдович и Горбанёв Иван Савельевич) оказались в одной роте пехотного полка и сражались с немцами в Прибалтике и Белоруссии.

Там в окопах, после одного из боев они и сговорились, что если останутся живы, то поженят своих детей Василия и Прасковью, которым в то время было соответственно 9 и 8 лет. Деда Сергея, как довольно грамотного по тем временам солдата, направили в школу унтер офицеров, а затем в элитную часть – пулеметную роту. К концу войны имел чин старшего унтер офицера, был дважды ранен, награждён двумя георгиевскими крестами и медалями.

Помню, какие они были красивые, когда мы со старшим братом Колькой тайно достали их из бокового ящичка бабушкиного сундука и разглядывали. После чего Колька, а ему было тогда лет 13-14, как истый пионер, приговорил их за принадлежность к царской, а следовательно, вражеской власти, к смертной казни, после чего кусачками разрезал на мелкие кусочки. Затем мы похоронили горсть кусочков на огороде.

А кресты эти, как потом рассказывал дедушка, были им получены заслуженно. Первый за то, что он вынес с поля боя офицера, раненного во время атаки. Тащил он его под обстрелом и при контратаке немцев. Второй крест за то, что ему было поручено доставить донесение, но в пути под ним осколком снаряда был убит конь. Конь рухнул и повредил деду ногу. Однако он раненый дополз до ближайших наших окопов и передал пакет с донесением офицеру, а тот уже переправил его в штаб. После этого ранения дед прихрамывал всю жизнь.

Оба деда прошли и всю гражданскую войну. Подробностей не знаю. Ни тот ни другой об этом почти ничего не рассказывал. Правда, об одном эпизоде известно из рассказа моего отца. Случилось так, что в конце войны деду Сергею довелось участвовать в освобождении Поповки от белых или белоказаков. Когда начался бой, бабушка с детьми укрылась в погребе, а ее сын Вася (мой отец) все выглядывал наружу и увидел, что поблизости у плетня лежит казак и стреляет из пулемета, из которого одна за другой вылетают вбок стреляные гильзы. Вася выскочил из погреба, подполз к пулеметчику и подставил шапку под гильзы, собрал несколько (не пропадать же добру) и нырнул опять в погреб. Дед после боя забежал в дом, а когда узнал о подвиге Васи, выпорол «героя».

Моя бабушка, Анна Павловна

Моя бабушка Анна Павловна,1960 г.

Моя бабушка, Анна Павловна, была на два года моложе деда Сергея. Здесь я не могу не остановиться на небольшой несуразице, но весьма характерной для того дремучего времени. Дело в том, что в семье деда Павла Бутко уже была одна дочь Анна. Произошло это потому что, имя младенцу при крещении обычно давал поп по церковной книге святых (Святцы), в которой на этот день опять выпало имя Анна. Крестьяне же в торжественной атмосфере церковного обряда не осмеливались перечить священнику и безропотно уносили крещённое дитя домой.

Обычно в таких случаях обходились просто – первую из них звали Ганна, а вторую (нашу бабушку) – Аанна. Именно с ней связаны мои самые нежные, овеянные теплом её любящего сердца, воспоминания детства. В памяти моей сохранился какой-то по-домашнему уютный образ этой, небольшого роста женщины. Её внимательные серые глаза, пухленькие всегда румяные щёки, живость и лёгкость движений, выдавали целенаправленность характера, а направлен он был целиком и полностью на семью, детей, дом.

Бабушка была совершенно неграмотна. Даже букв не знала. При случае расписывалась крестиком. Но она знала уйму песен, поговорок, прибауток и сказок. Например, она рассказывала мне сказку про Ивашечку (Николашку, Васютика или любое другое имя внука рассказчицы) и укравшую его ведьму и как его спасли гуси. Примечательно, что в те далёкие времена в сказке уже был отражен и социальный мотив. Ивашечку спасли не надменные жирные (богатые), а добрые бедные гуси.

И только потом, когда я читал, своим детям эту же сказку, под названием «Терёшечка», Алексея Николаевича Толстого, я понял, что автор не сочинил ее, а только пересказал народную. А что она старинная, народная – нет сомнений, так как откуда совершенно неграмотной бабушке было знать её, еще с малолетства, как не от своей бабушки, а той от своей матери или бабушки и т. д.

Неграмотность крестьянок в то давнее время была в порядке вещей, – женщина должна была вести порядок в доме, рожать, воспитывать детей и работать в поле. Со всеми этими обязанностями Анна Павловна справлялась хорошо. Кроме всех работ по дому, умела вязать, вышивать, шить. Знала и выполняла сама весь цикл работ с коноплей, от её выращивания до выделки волокна, прядения пряжи, тканья полотна.

В роду бабушки гнездился ген многоплодия. Восемь родов дали ей двенадцать детей: две двойни, одна тройня и пять по одному. В то далёкое время, на обширных сельских просторах России в силу тяжелых трудовых, социальных, бытовых и санитарных условий и почти полного отсутствия службы родовспоможения, смертность младенцев и рожениц была очень высокой.

Женщины рожали дома, а зачастую и на работе, в поле. Роды обычно принимала деревенская безграмотная, но опытная в этом деле, бабка-повитуха. Грудное вскармливание продолжалось полтора-два года. Если молока не хватало, носили ребёнка к другой кормящей женщине, благо таких в деревне всегда хватало, так как крестьянки рожали часто.

Прикармливали младенцев кашками, а на работе в поле и так называемыми «жовками». Об этом сейчас только с ужасом и сказать-то можно, так как жовка – это хлеб, разжёванный матерью комок которого, помещался в маленький мешочек или просто в чистый тряпочный лоскуток, завязанный узелком. Ребёнку давали высосать содержимое сквозь ткань. К смерти младенца крестьяне относились довольно спокойно: «Бог дал – Бог взял. На всё воля божья». В таких условиях выживали только отменно здоровые и генетически крепкие дети от здоровых родителей.

О том времени, можно судить по рассказу бабушки, как она рожала тройню. Была ранняя осень, молотили хлеб вручную, цепами. Здесь следует коротко объяснить, что это за работа. Цеп, это полутораметровая палка – держак, на конце которой на ременной петле прикреплена короткая дубовая бита, длиной сантиметров 60-70. При молотьбе работники обычно становятся в круг и ударяют битами снопы злаков, разложенные в центре круга, зерно от ударов вымолачивается. Молотьба цепом считалась одной из самых тяжелых работ.

Так вот, вернёмся к рассказу бабушки. Несмотря на то, что была на сносях, она в тот день молотила в риге. Начались схватки, бабы завели её в хату, быстро устроили ложе, выгнали из дома мужиков, и бабушка начала рожать и родила мальчика, о чём сообщили мужчинам, ожидавшим во дворе. Дедушка был доволен. Не успели принять этого, как стал выходить второй ребёнок, девочка. Дед расстроился. А когда схватки не утихли, и пошёл третий ребёнок, и оказалось опять девочка, дед обезумел от горя и, вгорячах, чуть было не натворил беды, но удержали мужики. Однако, все её близнецы, и эти, и двойняшки, оказались слишком слабыми для тогдашних условий жизни и умерли во младенчестве. Голодные годы также уносили детей.

Голод, тиф, мор

Войны, Германская и Гражданская ополовинили мужское население деревень, а самое детородное молодое поколение тех пагубных лет выбито было почти полностью. Гражданская война вызвала жуткую разруху во власти, управлении, экономике, всей сложившейся социальной сфере, укладе жизни, быте. Тяжесть разрухи усугублялась болезнями и голодом.

Многие смертоносные болезни, такие как туберкулез, испанка, оспа, тиф, сифилис носили характер эпидемий и буквально прореживали, а то и выкашивали целые поселки, районы и области. Дедушка рассказывал, что в зиму 1918-1919 гг. по приказу властей ему довелось свозить трупы тифозных из Поповки на станцию Россошь, где они десятками, а может быть и сотнями, лежали промороженными штабелями, а затем куда-то увозились.

Здравоохранения в то смутное время практически не существовало. Диагнозы были условными, на любую хворь, например, на дотоле неизвестный даже врачам грипп (испанка), наклеивался ярлык тифа. Не менее пагубной была чахотка — туберкулез, коварство которой заключалось в том, что наибольшая доля смертности приходилась на молодых людей. Сифилис, в основном бытовой, сопровождал нужду, антисанитарию.

Я сам мальчишкой нередко встречал тогда людей среднего возраста с проваленными носами, которые перенесли сифилис. Лекарств от этой страшной болезни ещё не было и много людей умерло. А оспа? Лица, изъеденные глубокими оспинами, также встречались довольно часто. А сколько заболевших скосила смерть?…

Неурожай и недостаток рабочих рук в деревнях, в связи с тем, что большинство трудоспособных мужиков было взято в армию, привели к дефициту продовольствия и не только в городах, но и в деревнях. Наиболее страшным был голод в зиму 1920-1921 г., когда неурожай усугубился жестоким изъятием зерна вооруженными отрядами продразверстки.

У людей не осталось никаких запасов. Начался не просто голод, а настоящий мор. Народ вымирал целыми семьями, а то и деревнями. Картина была ужасная. Бабушка рассказывала, что она видела своими глазами, как ранней весной обессилившие люди села шли, а кто не мог то и ползли, на зеленя (так называются вышедшие из-под снега всходы озимых) и ели эту траву. Некоторые там и остались.

Как тогда, так и в страшную зиму голода 1921-1922 годов, вызванного неурожаем и преступным усердием российских и украинских республиканских и областных властей. Хлеб был выкачан насильственными «зернозаготовками». Дедушка, рискуя расстрелом спас семью тем, что ему удалось спрятать от изъятия два мешка зерна, своего, выращенного собственным трудом.

Земля

Многие отвоевавшие мужики, и дедушка Сергей в их числе, с окончанием гражданской войны надеялись, что новая власть выполнит, главное для них, обещание: – «Землю крестьянам». Крестьяне, конечно, ничего не знали о национализации, а лозунги того бурного времени воспринимали буквально. Скорее всего, это можно объяснить тем, что основная масса крестьянства, а это 80 % всего населения России, была не только политически, но и просто неграмотна, страна жила практически без средств массовой информации, газеты до села почти не доходили, радио еще не существовало.

Это было время митингов, время коротких всем понятных лозунгов, таких как: «Нет войне!», «Мир народам!», «Фабрики – рабочим, Земля – крестьянам!», «Долой фабрикантов и помещиков!», «Вся власть советам!», которыми ловко жонглировали партийные ораторы пропагандисты. Существо аграрной политики наши крестьяне поняли, когда они после революции и гражданской войны остались на тех же скудных наделах.

Однако молодая советская власть, скорее всего региональная или даже местная, после провозглашения НЭПа, где-то в 21 или 22 году принялась проводить земельную реформу, по сути, реанимировав столыпинскую. Что касается россошанских сёл, то конкретно для малоземельных крестьян, в ковыльной девственной степи на землях конного завода, принадлежащего до революции какому-то помещику, были нарезаны участки для нескольких хуторов, в том числе Субботин, где землю получил дед Сергей и Ясная Поляна – дед Иван.

Под хуторами понимались небольшие деревни, где усадьбы крестьян – единоличников (семейных фермеров) располагались бы недалеко от их земельных наделов и в то же время находились бы рядом с усадьбами других хуторян. Иными словами, чтобы не было территориальной разобщенности. Это соответствовало и русским национальным традициям. Русские люди всегда селились деревнями для более успешного противостояния суровому климату, совместной обороны от врагов и хищников, взаимопомощи в различных хозяйственных делах, строительстве общественных объектов.

Например, в нашей местности невозможно было каждому копать себе колодец (вода нередко на глубине 20-25 м, а то и более), или построить пруд для сбора талой воды нужной для поения скота, стирки и купания ребятишек. Кроме того, необходимо и простое общение и соседские отношения.

При выходе на хутор подушные наделы были довольно значительными, если мне не изменяет память, дедушка говорил о девяти гектарах, таким образом, наша семья получила в бессрочную аренду более 50 га. Семьям выдавались небольшие подъемные и ссуды на обустройство на новом месте. Но самым важным было освобождение от налогов на четыре года.

Мужики вгрызлись в долгожданную землю. Работали не жалея ни сил, ни времени. Доставалось не только мужчинам, но и женщинам. И вот за каких-то четыре-пять лет, только на лошадях и волах, да и своими мозолистыми руками, не жалея ни каких сил – взодрали целину. (О таких русских кряжах-мужиках писал Андрей Платонов в своём «Котловане» и, что интересно, прообразом платоновского Чевенгура была именно Россошь, как это установила экспедиция журналистов, возглавляемая Василием Головановым в 1988 году).

Труд наших крестьян был вознагражден хорошими урожаями. Появились деньги, начали отстраиваться, однако первые годы строили не жилье, а тока и амбары для обработки и сохранения зерна, хотя жили с семьями в плетеных из лозы мазанках или даже в землянках. Я первый из детей нашей семьи родился в только что выстроенном доме, в то время как мой старший брат в 1925 г. – в землянке, а сестра в1927 г. – в поле, под копной сена.

С каждым годом осваивалось всё больше земли и обрабатывать ее становилось всё труднее, поэтому стали появляться небольшие, по три – четыре хозяина, объединения – ТОЗы (товарищества по обработке земли – прообраз производственно-коммерческих партнёрств, и эта форма тогда приветствовалась властью).

Дедушка Сергей и два его соседа тоже организовали ТОЗ, сообща купили трактор Фордзон, «аглицкую» молотилку, зерносортировку, построили общий ток, арендовали еще земли, в пиковые периоды нанимали одного сезонного рабочего. Мой отец стал первым в хуторе трактористом-самоучкой. Большое дело было сделано. Дедушка говорил, что если бы власть обладала достаточным здравомыслием и содействовала бы подобному направлению сельского хозяйства, Россия завалила бы Европу хлебом, испытывающую тогда острый недостаток продовольствия, что помогло бы быстрее восстановить промышленность, поднять всю экономику и дать импульс к быстрому развитию страны.

Здесь уместно сделать небольшое отступление. По инициативе Н. Хрущёва с средины пятидесятых, почти на десять лет вся страна была поднята на освоение целинных земель в Западной Сибири и Казахстане. Туда были брошены огромные финансовые, материальные и человеческие ресурсы. Сотни тысяч мощных тракторов, комбайнов, плугов и другой техники.

Результаты во многом печально известны, как в части сборов хлеба, так и особенно в части экологии. А тут, в нашей Россошанской степи, стоило лишь дать крестьянам землю, как они, практически без сколько-нибудь значительной помощи государства, без шума и гама, сами упорным трудом подняли целину и успешно ее освоили в короткие сроки. Жадность до земли у крестьян была такой силы, что многие мужики тяжёлой работой подорвали здоровье. Помню двух стариков из нашего хутора, носивших между ног дощечки на лямках для поддержания грыжи.

Ода

Вот здесь мне не терпится пропеть оду становому хребту российского народа – крестьянству, оболганному и оплёванному, как заезжими западными, так и нашими доморощенными писаками, наплодившими множество мифов о нём. Русский мужик де тёмен, коварен, ленив, нетрудолюбив, никак неспособен выдавить из себя раба и т. д.

Однако, кто же, как не русский крестьянин, освоил территорию такой огромной страны, расположенной в зоне с суровыми природными условиями ведения сельского хозяйства, с зимой, которой не знает ни одна страна Западной Европы! Фактически он-то эту страну и создал и заселил.

Не обладая такими качествами русского характера, как – трудолюбие, упорство, сверхтребовательность к себе, чувство локтя и взаимопомощь, сделать этого было бы невозможно. Кто, как не русское крестьянство, своими жизненными соками тысячу лет вскармливало, содержало и защищало от врагов великое Государство Российское со всей его структурой и элитой.

Немка по рождению, Екатерина Великая, когда познала русский народ, с огромным уважением и благодарностью отозвалась в своём «Антидоте» о русском крестьянине. Известны слова из этого её сочинения о том, как упорно и творчески работает русский крестьянин, с каким искусством и старанием он возделывает пашню и добывает пропитание не только для себя, но и кормит и одевает всю страну.

Несогласие с несправедливостью своего закрепощенного положения естественно выражалось российским крестьянином в нежелании подобострастно работать, бесплатно гнуть хребет на барина. Вероятно поэтому и, скорее всего, с жалоб помещиков, старавшихся оправдать своё нерадение и неспособность организовать эффективное хозяйство, у зарубежных писак – путешественников сложился, и с их лёгкой руки пошёл гулять по свету миф о русской лени.

На самом деле именно крестьянство, – хребет русского народа – с его здравым смыслом, опытом, сметливостью, вековыми традициями и нравственными устоями, независимо от того, что до него не доходила грамотность, являлось животворящим источником для развития высоких идей гуманизма, проявившиеся в русской литературе, искусстве и науке, получивших признание во всём мире. И уместно ли корить его за это «темнотой»?

Относительно расхожего мифа о рабстве, прикрывающегося фразой, сказанной Чеховым, что это ни что иное как явная и злобная спекуляция на случайно оброненном слове, кстати, вырванном из контекста разговора. По свидетельству литературоведов нет ни одной строчки во всём литературном наследстве А.П. Чехова, где бы он говорил о рабской натуре русского человека.

Хорошо известно, что сквозь всю историю России проходит череда многочисленных волнений, бунтов и восстаний крестьян, начиная с восстаний Болотникова, Пугачёва, Разина и множества других, кончая восстанием тамбовских крестьян (Антоновщина) при молодой советской власти в начале двадцатых годов, (тогда крестьянские восстания полыхали и во многих других губерниях).

Причины всех этих восстаний гнездились никак не в рабской покорности, а в прирождённом стремлении русского человека к свободе и справедливости (правда-матушка) и, как это ни странно, – в его доверчивости и беспримерной терпеливости. А если уж говорить о татаро-монгольском иге, то надо начинать с незнающей пределов жестокости, дикой «тьмы тьмущей» – многотысячной орды кочевников, волнами нападавших на нашу страну, выжигавших и опустошавших целые местности и края, вырезавших поголовно всё население, включая младенцев, только за то, что русские не могли мириться с неволей.

В силу этого и надо понимать, почему это рабство стало возможным, да и продержалось два столетия. За этот срок население Руси было почти полностью истреблено. По данным историка – демографа, профессора Корешкина, к началу завоевания Руси оно составляло 60 млн чел., а к концу – менее половины от этого. И это за счёт, прежде всего мужчин, что подорвало саму восстановительную способность нации. Во многих местах и подниматься-то было просто некому. И всё-таки жажда свободы русского народа привела к подъёму, иго было сброшено.

И если сейчас при каждом удобном случае повторяются слова Пушкина о «безрассудном и беспощадном русском бунте», то никто и нигде не упоминает о свирепой жестокости подавления восстаний, с помощью чего власть и загоняла русское крестьянство обратно в крепость.

Это не вина крестьян, а их беда, – плата за сам характер крестьянского труда, тяжесть и повседневность которого неотрывно держала их на своём клочке земли, являлась причиной их социальной разобщённости и слабой организованности, что никак не могло содействовать действенному противостоянию и совместной борьбе за свои человеческие права, не говоря о возможности создания структур собственной власти.

Не последнюю роль сыграли при этом и такие, по сути положительные, а на деле для него же и губительные черты русского характера, как долготерпение и смирение. Вот поэтому на Руси испокон веков власть, питаясь соками народа, не сильно обременяла себя заботами о нём. Уместно отметить, что некоторые историки считают, что даже Пётр Великий в своих преобразованиях обладал лишь подражательным гением, а свою новую Россию строил на жесточайшей эксплуатации народа. Сохранил и даже укрепил крепостное право, загнал в крепость и заводских рабочих; не научил русских людей самому главному, что уже было в Европе, – быть гражданами страны.

Да и в более просвещённые времена, власть не упускала случая лицемерно выдавать свои корыстные намерения и дела за чаяния о благе народа. Кстати, официально закрепощение крестьян в России, длилось всего немногим более трёх с половиной веков. И мало кто знает, по крайней мере, об этом никто не вспоминает, что в Европе оно чуть не на тысячу лет раньше началось и закончилось не так уж намного раньше, чем в России. По некоторым данным – во Франции – в 1848, в Пруссии в – 1811, а в Австрии в – 1850 году.

Вся история крестьянства, и не только русского, говорит о том, что во все времена и у всех народов власть имущие всегда считали, что плоды его труда ему самому не принадлежат, поэтому не стеснялись утверждать это положение законодательно и силой оружия. Известны слова кардинала Ришелье – «…Народ – мул. Его надо нагружать и нагружать, Но не свыше меры, иначе он весь груз сбросит». Он разделял мнение одного из известных тогда аристократов, что: «народ – навоз».
(И в наше время ещё не перевелись подобные мерзавцы. В самые расхватательные годы пошла гулять фраза, брошенная одним из них: – «Пипл (народ) всё схавает», то есть молча проглотит любой обман. А другие, не менее подлые негодяи, сами в одночасье поднявшиеся из грязи в князи, презрительно называют народ «биомассой», а служащих – «офисным планктоном»).

Отличительной особенностью российского народа всегда была любовь к природе к своим родным местам и к России, как большой Родине. Наверно нет в мире народа, в фольклоре которого не было бы так много нежных, истинно эстетических и лирических образов, взятых из российской природы.

Это, например: – берёза, она и белая, и кудрявая, и плакучая, и стройная, и просто – берёзонька. Это и ласковые – ивушка пушистая и травушка-муравушка, а если дуб – то развесистый, могучий. Лиса – хитрая краса, лисичка-сестричка. Медведь – Михайло Потапыч, уважаемый хозяин леса. Волк – серый разбойник. Волга – матушка, Дон – тихий, река – Сестра и др.

У русского человека никогда в истории не было хищнического подхода к использованию даров природы. Он жил в гармонии с ней и, вплоть до начала двадцатого века, сумел сохранить уникальную её красоту почти в девственной чистоте (в Англии, да и во многих других странах леса давным-давно были сведены почти полностью).

Не ошибусь, если скажу, что ни у какого иного народа нет такого множества истинно народных преданий, былин и песен о Родине. А как всегда поднимался русский народ на защиту своей Родины против иноземных захватчиков? Примеров тому много.

К слову Крестьянин. Русское сельское сообщество развивалось веками в зависимости от форм и размеров дани своим или чужим дружинам и властителям. Сначала это были кровно-родственные, затем соседские и сельские общины. Землепашцы были свободными и назывались людьми, сябрами, но с развитием землевладения и усиления гнёта поборов, с VI-VIII – веков постепенно стало распространяться личное закабаление, в основном долговое.

В IX-XIV веках, с образованием и укреплением княжеств, закабаление, в том числе и силой, возросло, а в некоторых местах уже носило массовый характер. Это было связано с развитием высочайшего (княжеского, затем и царского) жалования земли с крепостью служилым людям, которых затем именовали дворянами и помещиками.

Разрешена была её купля-продажа земли вместе с деревнями и общинами. Подвластные люди уже стали называться холопами, смердами и крестьянами. Официально крепость крестьян была узаконена Судебниками 1497 и 1550 гг. Авторы толковых словарей русского языка считают, что слово крестьянин произошло от слова христианин, но мне кажется, что здесь явный разрыв логики.

Почему христианами названо самое низкое (по тем временам) сословие, которое, несмотря на жестокое преследование, дольше всех остальных (веками) державшееся за язычество, а не те, значительно ранее продвинутые к христианству городские сословия: мещанское, дворянское или, тем более, духовное?

С определённой уверенностью можно предположить, что в его основе всё же было слово крепость, то есть закрепление, удержание за владельцем. Вначале оно могло быть крепостьяне, т.е. крепостные, закреплённые.

Впоследствии, с повсеместным утверждением христианства, это изначальное слово, как отражающее их действительное правовое и имущественное состояние, стараниями «грамотеев» той эпохи – писарей или монастырских дьячков, при том, что тогда письмо было их монополией – было преобразовано в крестьяне, которое затем перешло в официальный, а после и в разговорный языки. Ведь в то время практически все письменные источники выходили из-под пера священнослужителей, радеющих за крещение поголовно всего населения.

Возможен и другой не христианский путь образования этого слова, не столько от Христа, сколько от его креста – символа тяготы, принуждения, наказания. Кстати, слово крест имело сакральное значение ещё в древности у многих народов, включая славян, кельтов, германцев и др., и обозначало – солнце, древо плодородия и пропитания, мужскую силу, тяготу и пр. Иными словами были и иные возможности для образования слова Крестьянин.

* * *

Конечно это всего лишь скромные штрихи к портрету русского народа, сделавшего обширный край Евразии страной под славным именем Русь, Россия. Над совершенствованием этого портрета, филигранной отработкой каждой его чёрточки, плодотворно работали великие мастера, такие как: Г. Державин, Н. Карамзин, А. Пушкин, Н. Гоголь, К. Аксаков, И. Тургенев, Л. Толстой, Н. Некрасов, Н. Лесков, Ф. Достоевский, И. Бунин, С. Есенин, М. Шолохов, Л. Гумилёв, А.Твардовский, В. Астахов, В. Распутин, В. Шукшин и многие другие. Что же касается современного портрета русского народа и портрета теперешней, новой России, то это уже, – другая история.

Коллективизация

Слом. После известного поворота от продразвёрстки к НЭПу, а затем от НЭПа к широкому утверждению государственной формы хозяйствования в промышленности, на транспорте, в торговле и финансовой деятельности, большевистским идеологам не давало покоя существование крестьянства, которому марксова теория приклеила ярлык мелкой буржуазии. Большевистские теоретики видели, что хорошо работающий крестьянин, даже не владея национализированной землей как собственник, неизбежно становится зажиточным, то есть, кулаком, по меркам городских и деревенских «пролетариев».

Встал непростой вопрос – что с ним делать? С одной стороны, он мелкобуржуазный элемент, источник, подпитывающий в людях частнособственнические интересы, рост которых при определенных условиях может привести к реставрации капитализма, а с другой стороны – это подавляющая часть населения страны, и это именно он, крестьянин, в солдатской шинели с оружием в руках отстоял власть большевиков в гражданскую войну. (Кстати большевики во многом-то и победили в революции и гражданской войне потому, что оказались на гребне огромной крестьянской войны, уже полыхавшей в России с последней четверти девятнадцатого и начала двадцатого веков).

Ответ был найден, и не в развитии кооперации, включая и производственную о чём писал их идейный руководитель Ленин в последних статьях, а в коллективизации – зловещей сталинской программе. На её первом этапе предполагалась ликвидация частной собственности на основные средства и орудия производства крестьянина, с попутным «уничтожением кулака как класса» (причем не в переносном, а в буквальном смысле – вплоть до выселения и физического уничтожения значительной его части). Затем – создание таких условий жизни и трудовых отношений, при которых будут вытравлены традиции и сама психология крестьянина, основу которой составляет привязанность к земле и сельский образ жизни. Это должно было привести и привело к превращению крестьянина из хозяина всего процесса труда по добыванию пищи – в поденщика, рабочего по найму, не сильно отличающегося от рабочего в промышленности, выполняющего ту или иную операцию, втиснутую в количественный норматив.

К этому надо добавить, что тогда страна переживала время становления и укрепления социализма в стране, что настоятельно диктовало необходимость ускоренного развития её экономики. Грандиозные планы индустриализации страны для своего осуществления нуждались в рабочей силе – пролетариате, которого к тому времени было ничтожно мало. (По некоторым данным численность пролетариата России к революции в 1917 года, составляла всего около 1% от всего населения).

Сгон с земли и репрессии против зажиточного крестьянства и коллективизация давали большую возможность решения проблемы быстрого наращивания необходимой численности рабочих для развития промышленности. К слову сказать, и как это ни странно, подобная схема не нова – она широко применялась в эпоху становления и развития капитализма в западноевропейских странах. Там также необходимый капитализму пролетариат экономическими, а кое-где и насильственными мерами, формировался из преднамеренно разоряемых крестьян. Например, в Англии крестьяне насильно сгонялись с общинных земель и загонялись в города. Уклоняющихся объявляли беглыми и бродягами, ловили и выжигали калёным железом на лбу букву V (vagant – беглый, бродяга).

Не вдаваясь в анализ этой, по существу второй большевистской революции, а точнее войны с собственным народом, закончившейся уничтожением русского крестьянина, это тема отдельная, приведу только картину событий, коснувшихся непосредственно нас по рассказам дедушки и других мужиков хутора.

1929 год. («Год Великого перелома», И.В. Сталин). На село хлынула волна посланных в каждый район партийцев – уполномоченных – с мандатами на проведение коллективизации. В основном это были горожане, совершенно не знающие и не понимающие крестьянской жизни. Многие из них не были русскими. Полномочия их были не ограничены, вплоть до решения (без суда!) о конфискации всего имущества, выселении всей семьи и даже расстрела. Вспомним образ такого посланца-пролетария, ярко описанный Э. Багрицким:

По оврагам и по скатам
Коган волком рыщет,
Залезает носом в хаты,
Которые чище!
Глянет влево, глянет вправо,
Засопит сердито!
«Выгребай-ка из канавы
Спрятанное жито»!
Ну а кто поднимет бучу —
Не шуми, братишка:
Усом в мусорную кучу,
Расстрелять, и крышка.
Чернозем потёк болотом
От крови и пота…

Местная советская и партийная власти организовали для уполномоченных комиссии по агитации и проведению собраний крестьян, на которых принимались решения об организации колхозов. Им активно помогали созданные в каждой деревне комбеды (комитеты бедноты). Предварительно комиссия обходила все дворы и намечала, что именно каждый вступающий хозяин должен сдать в колхоз.

Должны были быть сданы: всё тягло и орудия производства, то есть – лошади и волы, тракторы, молотилки, веялки и сортировки, плуги и др. инвентарь. А также: все коровы, кроме одной, если в семье много детей; все овцы, кроме четырех; все свиньи, кроме одной. Также забирали риги, амбары и скотные дворы (разбирались и свозились на место постройки колхозных). В других местах забирали даже кур, но у нас их не трогали.

Дедушка Сергей в этой кампании не участвовал. Здраво оценив силу и мощь этого напора, вооружённого беззаконием, записался в колхоз, куда сдал своих лошадей и волов, плуги и другой инвентарь, а вместе с соседями и ТОЗовские: трактор, молотилку и амбар. Когда комитетчики пришли к нам во двор добирать кое-что из оставшегося, он, не ручаясь за себя, не выходил из дому – сидел в хате, кипел, стиснув зубы, и смотрел в окно, как уводят со двора все его хозяйство, добытое таким тяжелым трудом, а когда комбедовцы стали выводить единственную корову, не выдержал, схватил топор и выскочил во двор.

Случилось бы непоправимое, но моя мать повисла на нём, схватила за руку и закричала: «Погубишь детей! Руби меня и их сначала!». Дед отступил. Но это ему так не прошло. Через несколько дней приехала из города комиссия по раскулачиванию, составила протокол и вынесла решение о реквизиции всего его хозяйства и выселении всей семьи, включая нас троих детей, в места ссылки.

Главным криминалом дедушки было его нежелание сдать корову, а довод его принадлежности к классу кулаков был озвучен одним из комбедовцев: – «Построил хорошую хату не с соломенной, а жестяной крышей и даже дорожки во дворе жёлтым песочком посыпал». (Грязная душа не потерпела даже такой «красоты»). Отца моего при этом не было, он еще прошлой осенью был призван в Красную Армию.

После этого приговора комиссии, моя мать побежала в сельсовет, там развели руками, – мол сделать ничего не можем. Тогда она в ту же ночь, как жена красноармейца, пешком пошла в город, в военкомат просить о помощи. Наутро там объяснила, что сдали в колхоз все что положено, но спор произошел из-за коровы, так как в семье, призванного в армию отца, оставалось трое детей, из которых один грудной (это был я). Военкомат выдал ей охранную бумагу, и после этого решение комиссии было отменено.

Народная мудрость четко отражает существенные черты характера людей, и не только положительные, но и отрицательные. Не напрасно ведь бытует поговорка: «В семье – не без урода». Пример. Наш небольшой хутор – всего деревушка из двух десятков семей из одного села, единомышленников по выходу на новые земли, больше того, многие из новосёлов состояли даже в родственных отношениях.

Тем не менее, в ней нашлись люди, в основном из числа нетрудолюбивых, ленивых, завистливых, которые активно участвовали в делах комбеда по раскулачиванию своих же соседей и, что недостойнее всего, мотивацией их участия была не столько идея, сколько делёж имущества жертв этого позорного действия.

Всего в нашей деревне раскулачили и сослали «в края не столь отдаленные» несколько семей. Об их судьбе я сказать ничего не могу, так как в то время взрослые боялись обсуждать такие политически, а вернее кровью, окрашенные события. Власть жестоко карала даже за слово. Бабушка мне говорила, что в соседней деревне одного молодого мужика осудили на много лет лагерей за то, что при народе пропел частушку:

Когда Ленин умирал,
Сталину приказывал,
чтобы хлеба не давал,
сала не показывал.

Мы мальчишки часто бегали на «гору» рвать вишни в заросшем бурьяном саду крайней хаты с заколоченными окнами. Это была усадьба односельчанина, сосланного со всей семьёй, включая малых детей, на Соловки. Так никто из них в деревню и не вернулся. Знаю, что фамилия этих сосланных была Жук. По вечерам я почему-то боялся ходить мимо этого дома.

Колхоз

Дедушка внутренне не принимал колхоз, как форму ведения сельского хозяйства. Ему несколько раз предлагали руководящие посты, но он отказывался – не хотел кривить душой, не лежащей к такому хозяйствованию. Одно время его уговорили поработать бригадиром, но он при первой возможности перешел на рядовую работу по обслуживанию тракторной бригады МТС, в качестве возчика горючего.

Первые годы жизни в колхозах были тяжёлыми, люди трудно привыкали работать скопом. К этому добавился и голод в зиму 31-32 годов. Дедушке опять удалось спасти семью тем же способом. (Дедушка как-то уже после войны, показал мне потайной закром в сарае, в виде двойной стенки за коровьими яслями).

Вместе с тем, жизнь в деревне постепенно налаживалась, люди смирились, работали в колхозе, на скудные заработки растили детей. Дедушка посадил большой сад. Сорта яблонь и груш были самые современные, мичуринские. Не в пример, и к удивлению многих, он покупал саженцы на Россошанской плодовой опытной станции, довольно известной своими новыми сортами.

Односельчане подтрунивали над «забавой» дедушки, в шутку называли его «мичуринцем». Но когда сад вступил в плодоношение, все ахнули, таких крупных и вкусных яблок многие никогда и не видели. Сколько лет прошло, а я до сих пор помню, и отличу, изумительный вкус и аромат бельфлер-китайки, синапа, россошанского полосатого, папировки и других сортов.

Однако в 1937 или 1938 году на крестьян накинули очередную удавку, ввели новые, грабительские налоги на продукцию с приусадебных участков. Денежный налог был на все: на каждую корову, свинью, овцу и даже на курицу; на каждое дерево в саду. Кроме того, каждый двор должен был сдать государству, в качестве натурального налога, определенное количество молока, мяса, яиц, шерсти.

Доходило до абсурда, например, если в хозяйстве нет овец или кур – шерсть и яйца, хоть купи на базаре, но сдай. Подсчитав «сальдо-бульдо» (так раньше говорили в шутку о доходе) с учётом налога на фруктовые деревья, дедушка взял топор и пошел рубить сад. Несколько деревьев срубил, остальные отстояла его дочь, моя тетя.

Я уже упоминал, что мой дедушка был самым грамотным из мужиков его поколения в нашей деревне, Газеты во всей деревне выписывал только он, за что его одни уважали, а другие недолюбливали. Он не курил и не пил спиртного. Проживши с ним довольно долго, я ни разу не видел его пьяным или даже слегка выпившим, не считая рюмки по приезде сына.

* * *

Невель

Вернёмся к делам Великолукским.

И вот… одним прекрасным летним утром, парочка молодых шагает по мощённой булыжником незнакомой улице, от станции к центру незнакомого городка Невель. Наш юный герой одной рукой поддерживает молодую жену за руку, а другой тащит чемодан, набитый книгами и серыми макаронами. Она несёт узелок с бельишком, на первый случай. В одном кармане пиджачка у него новенькие дипломы и направления Облуправления, в другом – огромные, хоть и розовые, надежды.

Шагают и спорят – кто первый угадает здание инкубаторной станции (ИПС), или машинотракторной станции (МТС). Когда впереди показались какие-то производственные постройки, а одно из зданий было ещё и с трубой, Лида оказалась первой, остановилась и торжественным голосом произнесла: «Опытным взглядом специалиста определяю, что это и есть инкубаторная станция!». Подходим, на воротах читаем: «Невельский Рыбзавод».

Но нашу инкубаторную станцию в то утро всё же нашли, на улице Жореса (куда закинуло французского матроса-революционера!?), выходящей на центральную площадь. Там же нам и предоставили наше первое жилище маленькую, метров 10-12 комнатку в полуподвале.

Ещё в 1944 году, сразу после освобождения от немцев, для восстановления почти полностью разрушенного края, включающего несколько районов Псковской и Калининской (ныне Тверской) областей, на территории которых в течение трёх с половиной лет шли практически непрерывные бои советской армии и партизанских соединений с немцами, была организована Великолукская область, в состав которой и входил Невельский район (теперь он относится к Псковской области). До революции Невель входил в состав известной «Полосы оседлости», поэтому перед войной половину его населения составляли евреи. В окрестных сёлах их практически не было.

Вот где я насмотрелся на нищету нашего местного русского народа, – генофонда нации, потому что никогда в истории в этом краю не было продолжительного нашествия варваров, в том числе татаро-монгольского. И что с ним сделали революции, войны и прочие пертурбации: неурядицы коллективизации, жесточайшая отечественная война, сожженные немцами деревни и полностью разорённое личное и общественное хозяйство и обезлюденье, как результат войны, партизанского сопротивления и карательных операций оккупантов, а также послевоенного бегства сельской молодёжи, привели край к запустению!.

Заброшенные, поросшие кустарником, а кое-где уже и лесом, поля. Бедные, подзолистые земли, неспособные без должной мелиорации давать хоть сколь-нибудь удовлетворительные урожаи. Малопродуктивный скот, поголовье которого далеко еще не восстановлено, а содержание ужасно. О его продуктивности и говорить не приходилось.

Много раз видел, как несчастные коровы стояли под крышей коровника на коленях, упершись рогами в потолок, поднятые на такую высоту толстым слоем, годами не убиравшегося, навоза. Иногда приходилось их выводить через разобранную и частично ими же съеденную соломенную крышу.

Люди практически ничего не получали за свой труд, плохо питались, плохо и бедно одеты. В разговорах с нищими колхозниками, мне невероятно трудно было отвечать на вопросы о размере моей весьма скромной (74 рубля) зарплате. Быт был ещё хуже: прокопчёные избы, (а многие и топились по чёрному), плохо держали тепло, зимой вода, оставленная в посуде на столе, замерзала. Люди спали на полатях и на лавках, постелью служило тряпьё, старые овчины и кожушины, – о существовании постельного белья многие не знали и даже не подозревали.

Единственным спасением – санитарным мероприятием, кроме стирки, были бани, почти в каждом дворе. Выживали только за счёт своих приусадебных участков, сбора и продажи диких ягод и грибов в лесах и на болотах, да воровства в колхозе кормов и кое-чего из скудного урожая.

Вырваться из этого кошмара было трудно, так как колхозники не были равноправными гражданами в собственной стране. Образно говоря они были в той же, но теперь уже колхозной, крепости Им не выдавали гражданские паспорта, без которых кроме своего колхоза нигде нельзя было устроиться на работу. Они были лишены государственных социальных пенсий. Пособий по инвалидности, утрате трудоспособности и многодетным семьям для них не существовало.

Формально-то социальное обеспечение колхозников существовало, но было оно возложено на нищие колхозы, т.е. на самих крестьян. Льготы фронтовикам и пособия семьям погибших в войне были мизерными. В результате такой политики, все сколько-нибудь способные люди, так или иначе, старались уехать из деревни. Основными путями их исхода были служба в армии и учёба. В деревнях оставались явно не лучшие представители того изначального, некогда великого, генофонда русского народа.

Крупицы памяти

Ушёл в Белоруссию. Специалистам тогда, как в МТС, так и на ИПС, для выполнения их обязанностей транспорта не было, поэтому они свои надзорные и консультативные визиты в хозяйства, а их в районе было 50, осуществляли, пользуясь попутным автомобильным (в основном в кузове грузовика) или конным транспортом, а чаще всего на велосипеде или пешим ходом. Как-то раз, Лида пришла в один колхоз. Первым делом, хотела обсудить цель своего визита с председателем. В правлении его не оказалось. Секретарша сказала, что он в Белоруссии. Лида расстроилась:

– Как же так, ведь был телефонный вызов. Я шла по плохой дороге более десяти километров, а он уехал в Белоруссию!.
– Да не волнуйтесь, пожалуйста, он сейчас придёт, он уже минут двадцать, как ушёл. – Лида стоит, ничего не понимая. Видя её замешательство, секретарша успокоила:
– «Да это здесь, рядом. Вон за теми деревьями», и показала в окошко. И, правда, лесок был в тридцати шагах от правления, а сразу за ним белорусская деревня, в которой был магазинчик.

Лида! Вовк! Однажды Лида и Анна Петровна, её директор, пошли по делам в дальний колхоз. Петровна, как её все звали, пожилая женщина, специального образования не имела. На должность поставлена по разнарядке райкома партии. Говорила на смеси украинского и русского. Сельского хозяйства и быта почти не знала. Это подтверждает один эпизод. Как-то завхоз ИПС купил и пригнал во двор станции новую телегу. Петровна увидела её и ахнула:

– Оспович, хиба ж твои очи не бачилы, шо передни колэса телеги меньше задних!.
Все, кто присутствовал при этом, захохотали. Она одна не знала, что у телеги так и должно быть.

Но вернёмся к их путешествию в колхоз. Большей частью дорога шла через лес. На подходе к деревне на изгибе дороги они заметили что-то чёрное. С опаской подошли ближе и Анна Петровна, пожилая женщина, вдруг резко остановилась, тихо, но с трепетом, путая русские и украинские слова, громко прошептала: «Лида! Та цэ ж сидит вовк!», – От страха они оцепенели, затем повернули и побежали назад. Добежали до развилки, оглянулись – погони нет.

Что делать? Начали сгущаться сумерки, а они одни на лесной дороге. Решили пойти по ответвлению дороги. И тут им повезло, их догнала повозка, как раз из нужного им колхоза. На другой день по завершении дел в колхозе, председатель отправил их обратно в Невель на повозке с возницей. Проезжая злополучный изгиб дороги, они увидели вчерашнего «волка». Им оказался большой уже замшелый пень.

Первый урок вождения. Для участия в общем собрании колхозников я приехал на летучке (так назывался аварийно-ремонтный автомобиль) в один из дальних колхозов, близ озера Изоча. Ещё не кончилось собрание, как началась гроза и хлынул проливной дождь. Когда же мы тронулись в обратный путь, я с ужасом увидел, что Сашка, водитель летучки, вдрызг пьян.

Оказывается, пока шло собрание, он где-то раздобыл самогон. Ночь, дождь льёт как из ведра. До Невеля 25 километров, а Сашкина голова постоянно сваливается на баранку. Машина петляет. Сашка с пьяным упорством уверяет, что всё в порядке и он не пьян. На одном из качков машины в сторону, я закричал на него и приказал остановить машину и поменяться местами.

Он немного посопротивлялся, я сел за руль и под его пьяные указания повёл машину. Сначала терялся с переключением скоростей и с силой нажатия на педаль газа. Дорога была ужасна. Булыжное покрытие, уложенное ещё до войны, всё выщерблено, ухаб не ухабе. Темень. Слабый свет фар, дворники изношены, да они тогда ещё были с ручным приводом.

Ужас. Колдыхался я до Невеля часа полтора – два. Зато по городу уже ехал как заправский шофёр. Позже я неоднократно ездил на директорском ГАЗ-67. У меня осталось впечатление, что Госавтоинспекции у нас в районе в то время не было совсем, потому, что два года я ездил без прав и никто никогда меня не останавливал.

Голубая дача. В МТС, на должности курьера, работала белобрысая девушка лет 19-20. Все звали ее Маня. С первого раза она показалась мне странной, всё время не то смущённо, не то с опаской улыбалась и как-то необычно хихикала, делала резкие движения и, если её куда пошлют, то не шла, а срывалась и почти бежала. Часто Маню с работы отвозил на телеге с пустыми флягами Михель, её дедушка, старый еврей, развозчик молока.

Как-то я попросил одну из сотрудниц МТС рассказать о ней, и вот что я услышал. В 1941 году в конце лета немецкие власти провели облаву и согнали всех евреев города около пяти – шести тысяч человек, мужчин, женщин и детей, якобы на собрание, у какого-то большого помещения в урочище Голубая Дача, на окраине города.

Там их толпу оцепили немецкие солдаты с автоматами и долго держали на солнцепёке и никого не выпускали. Людям хотелось есть и пить. Родители девочки, надеясь, что ее блондинку не примут за еврейку, послали за водой. И правда, солдат ее выпустил, а когда она прибежала обратно, с бидоном воды, её не пропускали, а вскоре на ее глазах начался расстрел.

Людей группами подводили к обрыву рва и стреляли из винтовок и автоматов. Продолжалась бойня несколько часов. После этого злодеяния ров засыпали землей и долго никого в это урочище не пускали. Местные жители рассказывали, что несколько дней после расстрела, из урочища доносились крики и вопли еще живых людей.

Маню и ее дедушку, который в тот черный день лежал больной, спрятали жители какой-то деревни. Как-то просматривая мемориальный сборник о казнях евреев фашистами, кажется, он назывался «Чёрная книга», не обнаружил в нем ни Невеля среди мест этих казней, ни этого эпизода, о котором нам рассказывал не один человек. Непонятно почему?

Советский сельсовет. Дорога на Усвяты (центр соседнего района), когда-то вымощенная булыжником, была изрядно разбита. Местами попадались тоже разбитые участки с деревянным покрытием, сработанные в войну нашими и немецкими сапёрами. По обе стороны дороги тянулся березняк, стволы толщиной в руку. И в этом березняке, километрах в двадцати от Невеля стали попадаться участки леса с несколькими одинокими печами с торчащими трубами среди березняка (!?). На мой вопрос об этих печах, местные жители рассказали, что это остатки бывших, сожженных немцами деревень Советского сельсовета.

До войны этот сельсовет назывался по имени одного из сёл (название не помню), а Советским его впервые стали называть в войну, когда здесь в течение всех трёх с половиной лет фашистской оккупации сохранялась советская власть. Функционировал сельсовет и два-три колхоза. Это была база, которая кормила и обслуживала несколько боевых партизанских бригад, действовавших в этом районе. Вот они-то и не пускали немцев на территорию сельсовета.

Помогала партизанам природа: в стороне от дороги, прямо за сожженными деревнями тянулись обширные болота и дремучие леса, а за ними был центр этого сельского совета. Организованные немцами карательные отряды несколько раз предпринимали попытки захватить его, но каждый раз безуспешно, партизаны отбивали все атаки. В отместку каратели жгли окрестные деревни и убивали жителей.

Мне рассказывали, что после войны, где-то в 1946 или 1947 году, две женщины из Советского сельсовета повезли клюкву на продажу в Москву. Распродали её и в метро, поднявшись с корзинами по эскалатору, увидели своего односельчанина – предателя, который в войну командовал одним из самых свирепых карательных отрядов. Они быстро сообщили дежурному и негодяя схватили внизу на сходе с эскалатора.

По документам убитого советского офицера он, уже в чине подполковника Советской Армии, со многими боевыми орденами и звездой Героя Советского Союза, был слушателем одной из Военных Академий. После поимки его судили и повесили в Невеле, на центральной площади. Тогда такая мера наказания существовала для предателей Родины. А если бы не эти крестьянки?…Иногда думаю: скольким подобным гадам удалось избежать ненужных встреч?…

Граф Михельсон. Недалеко от Невеля, на берегу озера Иван, расположено большое село Ивановское, украшенное красивой церковью с отдельно стоящей высокой и стройной колокольней. Мерзость запустения коснулась и этой красоты: кресты и колокола сорваны, внутреннее убранство разграблено, стены облупились, на полуобвалившихся карнизах выросли кусты, в церкви колхоз устроил склад. Для нас с Лидой с этим селом и колхозом связан недоброй памяти инцидент по выбраковке колхозных петушков, чуть было не закончившийся для нас крахом всей жизни, но об этом немного позже. Я же хочу рассказать о другом, поразившем меня случае.

Как мне рассказывали, село Ивановское, с прилегающими землями и угодьями было подарено Екатериной Второй во владение генералу Михельсону, успешно подавившему восстание Емельяна Пугачёва. Как-то во время посещения тамошнего колхоза, я разговорился со стариками, покуривавшими самокрутки сидя на брёвнах у магазина. Расспрашивал их о селе и местной церкви.

Из всего рассказа мне запал в память только эпизод разграбления дворянской усадьбы и графского склепа, очевидцами чего были сами рассказчики, а один из них был даже участником этого действа. Дело было в двадцатых годах прошлого столетия, в разгар антирелигиозной пропаганды и насилия над церковью и церковниками. Тогда в массовом порядке сбрасывали кресты и колокола, разрушали церкви, грабили и уничтожали убранство и пр. В массовом порядке репрессировали священников. То же происходило и в Ивановском.

Во время разгрома усадьбы крестьяне вскрыли фамильный склеп, а когда отодвинули тяжёлую каменную крышку саркофага графа – были поражены тем, что останки хорошо сохранились. Мундир и блестящие ботфорты были как новые, но рассыпались в прах, как только попытались их снять. На вопрос, что стало с убранством церкви и куда делись шпага и ордена графа, мои собеседники ничего не смогли ответить, но тот, который участвовал в событии, добавил, что они пытались повесить графа на берёзе, но… скелет не выдержал, развалился.

Я был потрясён. Этот дикий эпизод говорит о том, как и с какой силой буран смертей, кровищи революций и братоубийственной войны, а также жестокие политические и социальные перемены всего жизненного уклада, на протяжении лишь десятка лет, разрушили стойкость религиозной, да и общечеловеческой морали людей. Ведь большинство местных крестьян, вершивших этот неправый и нелепый суд, явно под чьим-то грамотным руководством, всего каких-то 5-7 лет до того, были исправными прихожанами этой же церкви, молились и веровали в Бога и в Его заповеди. Печально.

К сожалению, подобное произошло и в нашу эпоху непрекращающейся ельцинской растащиловки национального достояния страны и небывало резкого социального расслоения общества (пишу эти строки в 2007 году). Несть числа диким, не поддающимся описанию, событиям и поступкам. Море безнравственности, свирепости и ужаса захлестнуло жизнь довольно большой массы населения страны, всем скопом, не разбирая средств, ринувшейся к Золотому Тельцу.

Тут и незаконный захват предприятий, земель, лихоимство чиновничьей братии, рэкет, бандитизм и зверские убийства с целью наживы, и сжигание живьём священников «прихожанами» церкви, в Московской, Брянской и Тверской губерниях, и торговля женщинами и детьми, продажа младенцев на органы, пьянство, наркомания, проституция, педофилия и многое, и многое другое.

Фрагменты этой всеобщей российской картины можно найти, раскрыв любую газету за любое число бандитских девяностых, да и начала нового века. Мораль русского человека? Я уж не говорю о православной христианской, хотя бы о простой человеческой. Где она, в какую бездну канула?

Недавно на выставке работ известного кинохудожника Игоря Гневашева меня поразила знакомая по содержанию фотография, на которой была запечатлена полуразрушенная церковь в пасмурный осенний день. Облупленные стены с кое-где выпавшими кирпичами, на крыше и в трещинах стен поросль деревьев, три евангелистких маковки покосились и еле держатся на тонких шейках, а центральная с повисшим крестом завалилась вниз и невесть на чём ещё висит. Под картиной название: «Господи помилуй». Я бы добавил: «…нас грешных. Не ведаем, что творим».

Наполеон? В одном из сельских советов, теперь уж не помню в каком, в лесу, недалеко от дороги натолкнулся на интересное явление. В ровный ряд, с расстоянием десять-пятнадцать метров друг от друга, стояло несколько небольших курганчиков высотой полтора-два метра. На вопрос не немцы ли их построили? Местные жители уверяли, что они стоят здесь испокон веков, то есть давно и никто ничего не знает об их происхождении. Что же это такое? Может это от древних славян, или от викингов, или от наполеоновских солдат? Интересно разгаданы ли они сейчас?

Рокоссовский. Из исторической и мемуарной литературы известно, что советский полководец, герой Отечественной войны маршал Рокоссовский родился в Варшаве в семье железнодорожного рабочего. Однако, в беседе с трактористами на поле в урочище Дебукрай, близ деревни Лёхово, мне рассказали, что когда-то их помещиками были Рокоссовские, а имение их так и называлось Дебукрай, которое, было сожжено крестьянами в революцию. От него осталось только название урочища.

Когда же я сказал, что это де не те Рокоссовские, а однофамильцы, мне ответили, что после освобождения Великолукской области от фашистов сам маршал Рокоссовский посетил своё родовое имение Дебукрай, и жители видели его своими глазами. Кто врал?

Шолохов и Мелехов. В этом же Лёховском сельском совете работала тракторная бригада от нашей МТС. Бригадир носил фамилию Мелехов, а один из трактористов у него был Шолохов. Не загадка ли? Причём, как мне кажется, весьма интересная, учитывая всё несмолкающий спор об авторстве «Тихого Дона».

Представьте – где этот Невель и его деревня Лёхово и где Область Войска Донского – тысячи полторы-две вёрст, расстояние по тем временам огромное. Как могли исконные для псковских мест фамилии принадлежать автору и главному персонажу романа, действие которого проходило на далёком Дону? Загадка?

Уверен, что многое в поисках действительного автора этого произведения могло бы проясниться, если бы были просмотрены записи актов гражданского состояния и книг церковных приходов Невельского района за годы начала прошлого столетия, германской и гражданской войн и проследить биографии тамошних Шолоховых и Мелеховых. А так же поискать эти фамилии в таких же «метрических» записях на Дону.

Уха. Невельский район богат лесами, озерами и болотами. Озёрной рыбы было так много, что в Невеле успешно работал, и работает до сих пор, рыбзавод. Особенно славились рыбой озёра: Иван, Изоча, Невельское, на которых работало несколько рыболовецких колхозов.

В одном из них, на озере Иван, зимой мне довелось провести несколько дней по делам организации агроучёбы колхозников. Никогда прежде мне не доводилось видеть подлёдный лов рыбы. Рыбаки пробивали несколько прорубей и с помощью течения реки и хитроумных приспособлений запускали под лёд сеть и так же её вытаскивали. В тот раз, по их разговорам, улова почти не было, всего несколько окуней. Но окуней таких огромных я никогда не видал, по килограмму не меньше.

Такой малый улов сдавать на рыбзавод не стали. Вечером председатель пригласил на «уху». Члены правления и бригадиры собрались в большой, жарко натопленной избе. Сначала выпили под закуску из квашеной капусты и солёных огурцов. Затем на огромных сковородах подали рыбу. Это было чудо. Рыба с луком и картошкой зажарена в русской печи, аромат – сногсшибателен, а вкус – бесподобен. Я запомнил этот пир.

Деревенские вёрсты. Как то к осени был по делам в соседней МТС у ст. Железница. Возвращался на станцию к семичасовому поезду. Дорога шла через сосновый лес. Это был на просто лес, а настоящая корабельная роща: – высоченные ровные сосны с отсвечивающими бронзой стволами, создавали ощущение простора, обилия воздуха, как будто находишься в огромном Храме с янтарными колоннами. Кустарника или подроста других пород внизу почти не было, – зато толстая подушка из побуревшей опавшей хвои, – ноги ступали как по мягкому ковру.

По пути набрал сумку молоденьких крепышей белых грибов и, когда проходил мимо одной из деревушек, попросил у хозяйки воды попить и поинтересовался – нет ли более близкого пути к станции кроме наезженной дороги, по которой я шёл. Хозяйка вынесла кружку воды и стала рассказывать, что до станции по дороге будет восемь верст, а по тропе через лес – всего четыре-пять. При этом, она отметила, что заблудиться невозможно – тропа торная и надо идти всё время прямо, никуда не сворачивая.

Я выпил воду, к моему удивлению она тут же выбросила пустую чашку с крыльца (как мне потом объяснили, в той деревне жили старообрядцы – чашечники, строгие каноны которых запрещали им есть и пить с неправедными и даже не пользоваться посудой, которой те ели или пили). Скрывая удивление, поблагодарил хозяйку и пошёл по тропе через лес. Метров через двести «прямая» тропа раздвоилась, я выбрал ту, которая попрямее и пошёл дальше. Дальше по пути повстречалось ещё несколько развилок, глянул на часы и определил, что прошел уже час с четвертью, а станции всё нет. Вскоре стало темнеть, я ускорил шаг.

Когда ещё можно было разглядеть стрелки, я посмотрел на часы, было уже половина седьмого. На тропе, под пологом леса было уже темно. Я шёл, ориентируясь на просветы в верхушках деревьев, нащупывая твёрдую почву под ногами, а когда чувствовал, что-то мягкое, приседал и ощупывал тропу рукой. Через какое-то время увидел над головой небо и понял, что вышел на поляну.

Тропа пошла под уклон, и я пошел быстрее, как вдруг из темноты, метрах в двух от меня как-то враз вырос дом. Шагнул к нему, нащупал наличник окна и только протянул руку, как из проёма окна прямо мне в лицо с шумом вылетела большая птица. Я отпрянул. По спине пробежали мурашки. В окне не было рамы, дом был пуст. Под ногами уже была дорога, а не тропа и я пошёл по ней. Второй и третий дома тоже были заброшены. И тут вдалеке я увидел свет, подошёл поближе – окно.

Постучал, на крыльцо вышел мужик, оказавшийся сторожем какого-то пристанционного склада. и пустил меня в помещение. Был час ночи. Вот так получилось, что, блуждая по ночному лесу, я сделал крюк, километров на десять, двенадцать. Вот и верь этим деревенским: «Иди, милок, напрямки, никуда не сворачивай», или – «версты две-три всего».

Маслята с мордой. Ранней осенью, в один из редких выходных дней, отправился по грибы. Ушел далеко от города, и в одном из мелколесий напал на поляну маслят. Их было так много, что я стал собирать только молоденькие грибочки, с ненарушенной пленкой под шляпкой. Вскоре я набрал их полную корзинку и потихоньку пошел домой. Начал моросить тихий дождь. Я был в телогрейке и рассчитывал успеть дойти до города, не промокнув.

Но дождь припустил, и я, посмотрев на тёмно-серые тучи, присел, под защиту пушистой ёлочки с подветренной её стороны, вдавившись в её густой лапник спиной, и решил переждать. Дождик льет с мелодичным успокаивающим шелестом, я сижу на корточках, смотрю, как вода с кепки собирается на козырьке и стекает вниз тонкой струйкой. Тихо. Мне тепло, хорошо. Думать ни о чем не хочется. Блаженство. Вдруг, что-то сзади: – «хруп!». Я повернул голову налево и… почти рядом с моим лицом огромная серая морда.

«А-а-а-а-а!» – заорал я, а ноги сами с корточек, как пружина распрямились и подбросили меня вверх метра на полтора (а может быть и на все три!). Волк тоже подпрыгнул вместе со мной. Я еще орал, когда опустился на землю, а волк уже удирал. Меня охватил неудержимый смех, нервный конечно.

Плата за постой. В одной из служебных поездок, председатель колхоза определил меня на постой к одиноким старикам, у которых была корова. За постой колхоз платил хозяину трудоднями и выделил продукты: несколько больших окуней и картошку. За молоко я платил сам. Хозяйка варила уху и картошку. Обедали вместе с хозяевами. Обычно их еда состояла из пустой овсяной похлёбки и картошки. По их мнению, им очень повезло со мной, дед даже спрашивал меня, будет ли колхоз так же ему платить за постой их дочери, которая учится в медтехникуме и вскоре должна приехать на каникулы. При этом он с гордостью говорил:

– Она у меня хорошая, большыщая и морда красная, что в переводе с их языка означало – высокая и красивая на лицо.

Спал, а вернее, ночевал на лежанке жарко натопленной печи. Разделся, улёгся на горячем жёстком глиняном поде лежанки, укрылся лёгким покрывалом и только уснул, как тут же проснулся. Подо мной почувствовал какое-то мелкое копошение и по всему телу пошёл огонь от множества укусов. Отбросил покрывало, чиркнул спичкой и… О ужас! Полчища клопов брызнули в стороны из-под меня. Спичка догорела, я зажёг другую, и стал рукой выметать их с печи.

Только улёгся, опять то же самое: опять спички, вытряхивание этой нечисти, мерзкая клоповая вонь и…так – всю длинную ночь. Следующую ночь спал одетым на ледяной скамейке, укрытый вонючим овечьим тулупом. Интересно, что на печи в этот раз спокойно спал и всю ночь похрапывал хозяин. Как он ладил с клопами? Не ели они его, что ли из жалости? – загадка.

Царёв. Впервые я встретился я с настоящим партийным функционером в Невеле. Это был Царёв, первый секретарь райкома. Он был плотного сложения, лет сорока-пяти с грубым, красноватым лицом и резким голосом. Имел привычку дважды повторять почти каждое произнесённое им слово. Например: «Это я вам говорю, говорю…». Директора МТС с его главными специалистами, то есть со мной и старшим механиком, пригласили на расширенное заседание бюро райкома.

Приглашены были также руководители многих с.х. предприятий и организаций. Рассматривался вопрос о срыве государственного плана поголовья животных в одном из колхозов. Отчитывались председатель, зоотехник и секретарь колхозной партячейки. Суть вопроса состояла в том, что, несмотря на недостаток грубых и полное отсутствие концентрированных кормов, а также ужасные условия содержания животных, плохое ветеринарное обеспечение и пр., этому колхозу увеличили план по поголовью, а он его не выполнил.

Идиотизм состоял в том, что при этом не принималась в расчёт продуктивность. То есть, если наличие помещений и кормовых угодий при средне-плохоньком удое в 2500-3000 литров молока в год, позволяет держать только сто коров, а доводится план на двести, а то и на триста, то это приводило к тому, что молока, то есть продукта из-за чего коров-то и держат, может не быть вовсе.

Однако это обстоятельство, в данный момент, момент снятия стружки (нагоняя) никого не колышит, за это ты будешь отвечать потом, но план по поголовью – не тронь! Это уже государственное преступление, несмотря на то, что при этом летит к чёртовой матери такой же государственный план сдачи молока. Ответ прост – нарушать и этот и тот план не имеешь права. Хоть купи на базаре, но сдай. Во многих случаях так и было. Колхоз покупал недостающее молоко или мясо, или яйца, или шерсть у колхозников и сдавал государству в зачёт своего обязательства.

Вот в таком адовом круге вертелись колхозные руководители – виноват будешь в любом случае. Помощь же государства в то тяжёлое время выражалась не в реальной экономической или технической поддержке сельского хозяйства, а в административном нажиме, гонении и даже репрессиях.

Вернёмся к заседанию бюро райкома. Я слушал сбивчивые объяснения председателя и зоотехника о том, что в колхозе коров кормить нечем – осталась только солома и немного сена, а о концентратах не приходится и мечтать, так как всё зерно нового урожая, включая фуражное, было сдано в счёт госпоставок. Я сидел и чувствовал, что эти объяснения никто не слушает, они уже никому не нужны.

В позе, жестах, голосе, выражении лица Царёва чувствовалось стремление показать, что именно он стоит на страже государственных интересов, для чего он обладает неограниченной властью над всеми присутствующими, что личная судьба каждого находится в его руках. И после того, как уже было вынесено решение о партийном наказании председателя, он негромко сказал члену бюро райкома, начальнику районного отдела ГБ, молодому кавказцу с погонами майора, чтобы тот разобрался с ними.

Мне стало страшно. Я как-то нутром понял, что это значит. Понял также, что это была акция устрашения не только для того несчастного председателя, а и для многих приглашённых. И понял, что значит попасть меж таких жерновов. К сожалению и нам с Лидой ждать пришлось недолго.

Во что может обойтись декольте курицы. Лида работала старшим зоотехником на Невельской районной ИПС. В обязанность станции, кроме заготовки племенного яйца, вывода и продажи цыплят суточного возраста, входило также консультирование по вопросам выращивания цыплят в хозяйствах.

Однажды Лида посетила с такой целью колхоз Ивановский, купивший у них пять тысяч цыплят. К этому времени курочки уже должны бы начать нестись. Но, придя на птичник, она ахнула. Все цыплята были размещены в полутёмном сарае на площади раза в два меньшей от нормы. От скученности и плохого кормления уже осталась примерно половина от их первоначальной численности.

Тощие курочки бегали все в «декольте», так как перья на шее и передней части спинки были выдраны, беспрерывно гоняющимися за ними, петушками. Лида стала выговаривать председателю, что они оставили в стаде так много петушков, почти один к одному, тогда как достаточно одного петушка на десять-двенадцать курочек. Хотя это соотношение известно каждому на селе, но председатель, прикинувшись дурачком, спросил её совета, как исправить положение. Услышав о выбраковке петушков, тут же попросил Лиду помочь птичнице сделать это и оформить актом, что она и сделала.

На следующий день после выбраковки этот акт лежал на столе начальника районного отдела сельского хозяйства, а через день Лида сидела зарёванная в кабинете районного прокурора, перед которым лежало представление райсельхозотдела о её преступных действиях, направленных на срыв государственного плана поголовья птицы в колхозе.

Прокурор внимательно выслушал её объяснения и отпустил под расписку. Через неделю, видимо проведя расследование, снова вызвал её и сказал, что он закрыл дело. Фамилия прокурора была Белкин. Мы до сих пор благодарны этому человеку. Считаю, что в тех политических условиях, его решение потребовало от него определённого мужества. Отнесись он формально, Лиду, несмотря на беременность, загнали бы в лагерь лет на десять, ведь шёл 1951-й год, год очередной вспышки репрессий.

А причиной всему был тот же пресловутый государственный план. План формировался в Москве, затем доводился до областей и дальше до районов и хозяйств. И если исходная цифра хоть кое-как обосновывалась потребностью страны, то возможности почти не принимались в расчёт. В так называемых «Обл- и Райпланах» (подразделения исполкомов) какая-нибудь мелкая чиновница «экономист», не считаясь ни с какими возможностями, наугад «разбрасывала» (тогда так и говорили), спущенный сверху план, по районам и хозяйствам.

Свирепствовала уравниловка – «каждой Марье по серьге». После того, как это распределение по хозяйствам утверждалось постановлением Райкома партии и Райисполкома, оно уже считалось государственным планом. Попробуй, откажись! Взять хотя бы ту же птицу. В соответствии с утверждённым и доведенным до хозяйств планом, колхозы были обязаны заключать договора с ИПС на поставку определённого числа суточных цыплят.

И это несмотря на то, что во многих случаях принять цыплят не было никакой возможности (нет не только специального, но даже приспособленного помещения; нет кормов, и не на что купить и т.д.). В таких случаях колхозы, чтобы выдержать план по поголовью, принимали цыплят и сразу раздавали их на выращивание по дворам колхозников.

Неоднократно были случаи, когда план доведен и договор подписан, а колхоз отказывался принимать привезенных цыплят. В таких случаях экспедитор инкубаторной станции был вынужден сваливать цыплят прямо в помещение правления колхоза. Про силу плана тогда даже ходил анекдот: – Вызвали несушку на бюро райкома партии и спрашивают: «Ты почему же такая-сякая несёшь грязные яйца?» – на что обиженная несушка отвечает – «А план-то какой? Подмыться некогда!»

Ивановский председатель (не хочу его оправдывать, он поступил подло), не имея соответствующих помещений и кормов, принял план в пять тысяч голов кур несушек и купил на ИПС только пять тысяч цыплят зная, что половина из них петушки, подлежащие выбраковке. Видя, что план сорван по причинам приобретения изначально меньшего числа цыплят, а также плохого кормления и содержания, он воспользовался подвернувшимся случаем свалить вину на неопытную девчонку.

Не прощу себе. Осень 1951 года. Четыре месяца как я работаю старшим агрономом Невельской МТС. Уже успел ознакомиться почти со всеми пятьюдесятью обслуживаемыми колхозами. Прошла уборка скудного урожая. Колхозникам почти ничего не выдали на трудодни. Да и урожай зерновых в 3,5- 5,0 ц. с гектара, при затраченных на посев полтора-два центнера, не оставлял надежд на какой либо заработок.

Тем не менее, из области в районные организации и МТС потоком шли телеграммы с разнарядками о сдаче зерна. План сдачи был раза в два выше, чем фактически было собрано. Об этом колхозы и МТС информировали райсельхозотдел, но это не помогло. В октябре получаем на имя директора МТС правительственную телеграмму (с шапкой красного цвета) за подписью Сталина (факсимиле) о необходимости безусловного выполнения плана поставки зерна государству.

(Позднее, работая в Облсельхозуправлении, я убедился в том, что Минсельхоз и Минзаг были очень щедры на подобные телеграммы по разным вопросам производства и заготовок, и я подозревал, что факсимиле Сталина ими щедро проставлялось на различных их собственных указаниях). Вслед за этим в МТС нагрянула комиссия Обкома партии, возглавляемая уполномоченным представителем ЦК КПСС.

В составе комиссии были высокие чины Обкома и Райкома партии, Облсельхозуправления и пр. Не выслушав и половины доклада моего директора о ситуации с хлебом в колхозах зоны МТС, председатель комиссии предложил немедленно выехать на место в один из колхозов-недоимщиков. По предложению Райкома партии выбор пал на колхоз им Тельмана.

По прибытии на место, вся внушительная комиссия ввалилась в правление колхоза, помещение которого, за неимением собственного, колхоз снимал у колхозника. Председатель колхоза сидел в горнице частной избы под образами (иконами), и мерцающей лампадкой на божнице.

Когда он увидел комиссию и осознал, что все это нашествие начальства напрямую относится к нему, то потерял дар речи. Вскочил, губы трясутся, руки хватают какие-то бумаги. Наконец он понял, чего от него хотят, схватил шапку и выбежал на улицу. Немного успокоившись, повел комиссию к амбарам. Уполномоченный ЦК говорит ему: «Ну, открывай, посмотрим, что ты скрываешь от государства!».

Председатель пошарил по карманам, а ключа нет. Быстро послал за ними в правление. Уполномоченный ЦК с довольным видом, что именно ему, а не местным начальственным «бездельникам» удалось раскусить укрывателя, ухмылялся. Наконец амбар открыли. Заглянули, а он и впрямь пуст, даже пол чисто подметен. Открыли второй, побольше – пусто.

Подошли к последнему маленькому амбарчику, емкостью тонн на 5 не более. Стал председатель открывать замок, как вдруг из толпы собравшихся колхозников выскочила молоденькая, лет восемнадцати девчонка и с воплем: – «Не дам!» кинулась к двери амбара, расставила руки и стала кричать: «Негодяи! Не дам! Тут всего три тонны семенного зерна. Всё, что осталось на весь колхоз от ваших выгребаний. Нет больше ничего! Чем сеять будем? Я, как агроном, не дам!».

Я посмотрел на комиссию. Все – местные, районные и областные – стоят, потупив глаза, молчат, а уполномоченный ЦК, красный как рак, сверкнул глазами на комиссию и на хмуро молчащую толпу колхозников, круто повернулся и пошел к машинам.

Эту картину я запомнил на всю жизнь, и не только потому, что она была до краев наполнена несправедливостью, но главным образом из-за душившего меня ощущения собственного малодушия. Девчонка, только что со скамьи техникума, которую я всего два месяца назад принимал на работу и направил в этот сельсовет участковым агрономом. Смогла! Не побоялась! А Я?…

Потом я часто вспоминал тот случай и своё состояние, и пришёл к выводу, что это было проявлением известного в психологии синдрома «коллективного, или, я бы сказал, даже всеобщего, бессознательного», когда захватывающая, а иногда и гнетущая атмосфера какой-либо идеи (в данном случае просто идиотской) руководит ситуацией, превращая этот абсурд в некую норму для всех.

Ведь не только я, но, не сомневаюсь, и каждый из присутствующих, включая и самого уполномоченного ЦК, разумом понимал всю несправедливость, нелепость и дикость происходящего, но, тем не менее, их действо продолжалось, подчиняясь непреклонной воле гуру, родивших эту идею и требующих её безусловного и бездумного принятия всеми.

В сельском хозяйстве страны, – дойной корове всей экономики страны того времени, действовала жёсткая, если не сказать изуверская, система изъятия доходов и в первую очередь – зерна. В качестве основы плана сдачи зерна, принималась так называемая биологическая урожайность, то есть то, что выросло на поле перед уборкой. Она определялась комиссией райсельхозотдела, в состав которой входил и представитель колхоза, визуально, а иногда с помощью рамки площадью в один кв. метр.

При этом не учитывались потери неизбежные при уборке, подработке на току подсушке, транспортировке и пр. В результате почти весь хлеб нового урожая вывозился в виде плановых, скорректированных, сверхплановых и так называемых «встречных» планов госпоставок, а также в счёт натуроплаты за работы МТС, в счёт засыпки каких-нибудь фондов и пр.

Одним словом – под метлу, включая кормовое и даже семенное зерно (под видом обменного фонда). Цель была очевидна: не дать возможности полностью или, хотя бы частично, оплатить натурой труд крестьянина. И это притом, что денежной оплаты трудодней во многих колхозах тогда не было вообще. Затем, в результате просьб и обоснований колхозов, ходатайств райсельхозотдела и областного управления, из фондов государства, по строгим разнарядкам областных и районных исполкомов, шли обратные поставки семенного и урезанные объёмы кормового, зачастую некондиционного, зерна. На трудодни – шиш! А ведь за этим всем – люди.

Идиотизм, порождавший безразличное отношение к результатам труда, к запустению хозяйства и опустению села.

Если вы сидите, то держитесь за стул. Недавно перебирая архив обнаружил тетрадку-отчёт бухгалтерии Первомайской МТС, Великолукской области. Заработки за один трудодень по колхозам составили: зерна от 17 до 365 грамм, денег от 7 до 35 копеек, чуть-чуть картошки и от одного до трёх кг. соломы и мякины. Даже ужасом это назвать нельзя!

Летин. Я, как главный агроном, подписывал наряды на тракторные работы и акты приёмки работ. На основании этих документов бухгалтерия МТС начисляла заработную плату трактористам. Как-то приходит ко мне делегация трактористов во главе с бригадиром с жалобой на низкие заработки. Я взялся проверять документацию и обнаружил, что в расчётных ведомостях на зарплату, рукой Летина, главного бухгалтера МТС, регулярно в сторону занижения исправлялись объёмы выполненных работ и тарифные ставки, то есть умышленно занижалась заработная плата.

Я к нему с вопросом, а он заявил, что удерживает фонд заработной платы от раздувания и делает это в интересах государства. Мерзкий тип. Отличался тем, что выступал на каждом собрании и совещании и всегда по любому поводу и раз по десять упоминал то «учение», то «указания», то «заботу» Партии и Правительства. Директор МТС приказал ему исправить ведомости и больше такими вещами не заниматься.

Как-то вечером, явно выпивший Летин зашёл ко мне в агрокабинет, стал обвинять меня во вредительстве, пообещал посадить в тюрьму и что соответствующую бумагу (донос) он пошлёт куда следует. Видно не успел. Поймался «радетель государственных интересов» как раз на том, что брал мзду за завышение заработка отдельным рабочим.

«Ужо, тебе!». По окончании курсов директоров МТС при Тимирязевке, весной 1953 года, возвращаюсь из Москвы. Когда поезд подошёл к станции Великие Луки, возникло ощущение, что случилось что-то очень необычное: гудели гудки паровозов, громко вещали чёрные рупоры громкоговорителей на станционных столбах и мачтах, возле которых группами стояли люди и напряжённо слушали. Выскочил на платформу, прислушался и…обмер! Умер Сталин!!!

Я бежал через железнодорожные пути к невельскому поезду, на другой конец станционной территории, охваченный сильным чувством, вернее вихрем чувств: – это и неожиданность, несмотря на веру и надежду в его неизбежный конец, долгое время точившие меня; – это и какая-то бешенная радость (я, как козлик перепрыгивал через рельсы): – это, в то же время, и страх будущего. Состояние моё было примерно такое же, как у пушкинского Евгения из «Медного всадника», мне так же хотелось прокричать: «Ужо, тебе!», а чувство страха за будущее связывалось с «тяжеловесным скаканьем» – того, призрачного, возможно ещё худшего, кто придёт вместо.

* * *

Работали трудно, летом практически без выходных, все семь дней в неделю. По окончании полевых работ – отчёты, разработка планов, агроучёба трактористов, помощь в организации агроучёбы в колхозах силами участковых агрономов, подготовка к весенне-полевым работам. За три года работы в МТС ни разу не был в отпуске. Даже в день рождения, моего первого ребёнка, я был в какой-то дальней тракторной бригаде.

И, вспоминая теперь о том времени, признаюсь, что меня никто не гнал. В большинстве случаев сам определял необходимость моего присутствия на том или ином участке работы, в то или иное время. Не мог выделить личное в ущерб работе, даже когда имел на это формальное право. Теперь-то сознаю, что это был юношеский розовый идеализм. Но, как ни странно, корни его лежали в осознании тяжёлого состояния села того времени, что не позволяло халтурить и диктовало необходимость работы и работы, чтобы побыстрее залатались раны войны, а этот несчастный народ вырвался из жуткой нищеты.

Но время шло, и я всё чаще задумывался над существом и содержанием своей работы. С одной стороны, как я предполагал вначале, работа агронома МТС могла бы быть творческой, а на практике она оказалась зажатой в тисках зарегламентированных указаний и постановлений, вырываться за пределы которых не полагалось. Манёвра для интересной творческой работы почти не было, так как схемы севооборотов, чередование культур, подбор сортов, качественные показатели работ – определены нормативами, утверждёнными сверху на всю область, и не вздумай нарушить.

На моих плечах оставалась повседневная работа по организации и обеспечению нормальной эксплуатации машинотракторного парка, в целях безусловного выполнения плана в гектарах условной (мягкой) пахоты, подчас носящая авральный характер. Там не заладилась работа тракторов или другой техники, там надо установить сеялку на норму высева, там завезли не тот сорт семян, там недостаточно хорошо прокультивировали почву и прочее, и прочее. К этому надо добавить, что в зоне обслуживания нашей МТС было 50 колхозов. В таких условиях работа превращалась в постоянную гонку и метания из бригады в бригаду и, в конце концов, в сколь изматывающую – столь и пустую рутину.

Как-то к нам в район приехал директор НИИ льна. Мы с ним долго ездили по хозяйствам, обходили поля, беседовали. Он мне рассказывал об институте, о новых сортах льна, выведенных учёными, о существе и характере научной работы, включая разработку более эффективных способов и средств механизации возделывания и уборки льна. Для меня всё это было сродни «Откровению на горе Синайской».

До того всё это было новым, большим и неожиданно интересным, и в то же время казалось чем-то нереальным, отдалённым, просто несбыточным для меня. Я растерялся, когда он предложил мне подумать над возможностью поступления к ним в институт в аспирантуру.

С одной стороны, я понимал, что такая работа могла бы предоставить больше возможностей для самовыражения и позволила бы утвердиться в том, что ты способен на нечто более стоящее, чем моя, похожая на бег с препятствиями, работа по решению разнообразных сиюминутных, в основном, хозяйственных, задач в масштабе МТС.

С другой стороны, я хорошо знал, что с моим уровнем знания иностранного языка, мне никогда не сдать экзамен по языку, обязательного при поступлении в аспирантуру. В Академии учил английский кое-как, как тогда казалось – за ненадобностью. Помню, как на итоговом зачёте, старушка преподавательница увидевши, что мы беззастенчиво списываем задание из учебников, причитала: «Что же вы делаете, ребята! Войдёт кто-либо из деканата и мне будет выговор». Староста группы, Сашка Коньков спокойно встал, закрыл изнутри дверь на ключ и ответил: «Теперь никто не войдёт!».

Вот так и я получил свою желанную, проходную тройку. А теперь эта «ненадобность» вдруг превратилась в надобность и встала передо мною во весь рост, в виде непреодолимой железобетонной стены.

* * *

После перевода в областное управление и переезда в Великие Луки, я по долгу службы стал вплотную заниматься овощеводством, многими вопросами возделывания, уборки и хранения овощных культур, и др. Пришлось много работать с литературой, включая труды НИИ овощного хозяйства, самому готовиться и читать лекции, проводить семинары. Мне нравилась эта работа.

В то же время я видел и несовершенство существующих технологий, и что улучшить их можно только в процессе научных исследований. Такая работа казалась мне интересной и даже очень увлекательной. Несмотря на довольно хорошую, по тем временам, зарплату начальника отдела картофеля и овощей, я пришел к твердому решению поступить в аспирантуру со стипендией всего 98 рублей. Написал в институт Овощного хозяйства письмо с заявлением.

Вызов на экзамены пришёл быстро. Я в смятении – и радость и мандраж. До экзаменов всего три месяца, а английский – на нуле! Стал форсированно штудировать язык, и…о Боже! Действительно полный ноль. На первых порах пришлось заглядывать в словарь за всякой мелочью, вплоть до артиклей. Разработал методу: – по вечерам читаю текст и подчёркиваю незнакомые слова. На другой день, Лида, а она была в декретном отпуске, выписывает их значения из словаря в тетрадь. После работы я их заучиваю, читаю новый текст, подчёркиваю, Лида опять выписывает…и т.д. Работал ежедневно далеко за полночь.

С трудом выбил отпуск и разрешение на поездку в Москву для сдачи экзаменов. Меня не отпускали, несмотря на законность моей просьбы. Начальник Облселхозуправления Давыдов говорил: «Ну не могу! (с большим ударением на «у»). Где мне взять специалистов? Не из пены же морской! Да у нас и моря-то нет».

Крупицы памяти

«Зелёные квадраты». Вызывает меня Давыдов и говорит, что на днях в область пришлют учебный фильм о квадратно-гнездовой посадке картофеля, и уже запланирован общественный просмотр, а мне поручается дать на него рецензию специалиста. Я ответил:

– Хорошо. Посмотрю фильм и сразу напишу – а он:
– Какое посмотрю! Завтра рецензия должна быть на моём столе! Её надо опубликовать в областной газете ещё до просмотра.

Тогда квадратно-гнездовой способ посадки был канонизирован и силой внедрялся повсеместно, в соответствии с партийной директивой. Делать нечего. Покорпел немного, пофантазировал, и через день статья уже была напечатана в областной газете. Начиналась она так: «Гаснет свет и на экране – широкое поле, на котором зеленеют ровные ряды всходов картофеля…» и пошло, и поехало. Самое забавное было в том, что этот фильм, по каким-то обстоятельствам, я сам тогда, да и после, так и не посмотрел.

Алексей Петрович. Как-то я в Пустошкинской МТС проводил практическую демонстрацию работы техники по квадратно-гнездовой посадке картофеля. На поле, где это происходило, собралось много народа из соседних колхозов. Во время действа, я обратил внимание на пожилую женщину с мальчишкой лет двенадцати-тринадцати, которая подвела его к директору МТС и сказала: «Посмотри, это и есть Алексей Петрович, командир твоего папки». А у самой на глазах слёзы. Алексей Петрович подошёл к ней, обнял: «Ну не надо, Фёдоровна, не надо, успокойся». Повернулся к пареньку и молча, как мужчине, пожал ему руку. Меня эта сцена тронула – пахнуло тяжкой суровостью недавней войны.

Алексей Петрович пригласил меня к себе на ночлег. После ужина мы долго беседовали о делах, и я, между прочим, спросил его о той встрече на поле. И он рассказал мне, что во время войны командовал одной из партизанских бригад, действовавших в этой местности. Рассказывал о боях с немцами и с полицаями-карателями из местных, об изнурительных походах, гибели товарищей.

Отец этого паренька был одним из лучших разведчиков, на его счету было много отважных и успешных операций. В ходе одной из них его, раненого, схватили каратели, пытали и повесили. Алексей Петрович долго молчал, потом закурил. Когда ложились спать он, к моему удивлению, вынул из кармана пистолет и положил на тумбочку. На мой вопрос, он ответил, что пистолет у него именной и, что до сих пор он затылком чувствует косые взгляды. И даже знает некоторых, которые при случае свели бы с ним счёты.

Харчевня в Опочке. Опочка – небольшой городок к северу от Великих Лук. Знаменит своим особым наречием. Во всей опочецкой округе крестьяне говорят с цоканьем, звук «ч» заменяют на «ц». Бытуют о них поговорки: «Опоцане, цто Москвицане, только нарецие не тэ», или «От Опоцки три верстоцки». Как-то зимой был в этом районе по делам, и ночевал в единственной в городе гостинице. Удивили меня там две вещи.

Вечером ужинал в гостиничной столовой – «ресторане», как опочане гордо её называли. На стене обеденного зала висела большая картина в затёртой, некогда золочёной, раме, изображающая солдата на парковой скамье, кормящего птиц. Картина была настолько выразительна, что я подошёл к ней поближе. Выписана она была мастерски и в нижнем углу была подпись – «Перов» и дата. Как? Почему здесь? В этой дыре?

Сижу, размышляю. Открывается дверь и, с облаком морозного пара, в столовую вошёл мужичок. Небольшого роста, лет пятидесяти, с окладистой бородой. Сел за соседний столик и заказал полбуханки чёрного хлеба и миску. Я немного удивился. Официант же спокойно выполнил просьбу. Мужичок пальцами нарвал, накрошил, полную миску хлеба, вытащил из-за пазухи пол-литра водки влил половину в крошево, перемешал и стал есть это «блюдо» ложкой. Кошмар.

Барахлов. Как-то осенью приехал в Великолукскую МТС и уже заканчивал свои дела, как туда же нагрянул секретарь местного райкома партии Барахлов. Довольно ещё молодой человек, хорошо одет. Речь правильная, голос делано тихий. Я отметил, что в беседе с директором и главным инженером МТС, он говорит вроде бы и правильные вещи, но и манерой речи, и осанкой, и взглядом он явно даёт почувствовать своё отличие и превосходство, давит. И это вызывает невольный протест, становится как-то неловко за слушателей и за него самого.

Узнав, что я из Облуправления он предложил подвезти меня до города. Я сел на заднее сиденье райкомовского ГАЗика и мы поехали. Попытался было завести разговор, но односложными ответами он как бы обозначил дистанцию, и весь оставшийся путь мы ехали молча. Дороги практически не было – сплошное месиво грязи. Машина, натужно ревя, на второй скорости с трудом ползла по самые оси в сметанообразной гуще, сама нащупывая след колеи. Водитель, молодой парнишка, вцепился в баранку, весь взмок от напряжения, ведь малейшая остановка в этом вязком море – катастрофа, особенно с таким пассажиром. И тут машину тряхнуло, видимо на дне колеи попался камень.

– Куда Вы прёте! – последовал вдруг окрик Барахлова. Водитель сжался, молчит.

Я не обратил бы на грубость особого внимания – в производственных разговорах это часто случается, вплоть до мата, если бы не душок обращения. Это его «Вы» придавало ей особую изощрённость. «Ну, какая же ты сволочь, далеко пойдёшь» – подумал я.

Далее

В начало