01.01.1955. Стоит чудесна погода Тепло. Много снегу. В такую погоду очень хочется пойти на лыжах. В общем, новогодняя погода.

В такую погоду мы, еще пацанами,  ходили в лес за елками. (Я, вот, смотрю, в Москве вообще нет хороших елок и, хотя украшений много, но елки уступают нашим)

Рано утром, когда еще все вокруг сне, привязав лыжи, взяв топор, иду в лес, который начинается сразу селом. Солнце еще не взошло.

Приятно идти на лыжах по укатанной, твердой дороге, чуть припорошенной за ночь снежком. Пусто. Издалека доносится визг саней. Из-за поворота дороги показывается подвода. Кто-то спозаранку спешит в район…

Сворачиваю в лес. Лыжи увязают в рыхлом снегу. С веток сыплется снег на голову, на плечи. За шиворот комья снега. Останавливаюсь, оглядываюсь вокруг. Деревья, кусты, валежник – все покрыто толстым покрывалом голубоватого снега. Никакого движения. Тишина – до звона в ушах (звенящая тишина). Иду дальше. Выхожу на большую поляну. Пересекаю тонкую цепочку свежих следов какого-то мелкого зверька

Издали намечаю себе небольшую аккуратную елочку. Правда, к ней трудно подступиться: из-под снега торчат кривые сучья упавшего дерева, частые кусты сплелись тонкими сучьями. С помощью топора пробираюсь к елочке, любовно осматриваю ее со всех сторон и обрубаю нижние сучья, предварительно тряхнув ее, чтобы осыпался снег…

Много радости нам доставляет новогодняя елка. Мы задолго до Нового года, под руководством мамы, начинали делать игрушки из бумаги, раскрашивали  их акварелью Часто вспоминаю эти долгие зимние вечера. От железной печки по стенам и потолку прыгают красные блики. В комнате тепло. Мы сидим вокруг стола, на котором горит керосиновая лампа. Мать, нарезая бумагу ножницами, тихо поет старые песни, чаще – очень грустные. Иногда мы просим рассказать сказку. Она их знает великое множество. Когда мы спрашиваем, откуда она их знает, она говорит, вздохнув:
- Мой отец любил рассказывать. Бывало, начнет рассказывать, — заслушаешься»

Часто она рассказывал о своем детстве. Рассказывать она умела хорошо. Перед нами вставал образ маленькой, «зашмыганной» девчонки в стареньком, заплатанном ситцевом платьишке. С 8-ми лет она пошла в няньки к богатым людям. Жила у Воробьевых, Петровановых и у других богатеев. Ходила за свиньями, возилась с детьми.  Увязая посиневшими ногами в старых валенках в глубоком снегу, носила воду в больших ведрах.

- Помню, Наталья, как барыня, лежит в кровати, тянется еще, а я уже успела устать с утра-то.
- Грунька, самовар готов? … А однажды, когда я сильно простудилась, больная была, у меня закружилась голова, и я уронила ребенка.  Барыня со всего плеча так ударила меня в ухо, что из другого кровь выскочила. До сих пор плохо слышу.

- В особенно голодные годы ходила с сумой по миру. Где подадут, а где и собак спустят.  Мать болела, а отца…

Отца моей матери убили кулаки, когда она еще девчонкой была. Морозной ночью раздался стук в ворота:
- Хозяин, открывай!

Вошло трое мужчин, по виду не из бедных. Попросились переночевать.  Наутро потребовали, чтобы отец довез их до города.  Делать нечего, надо везти. Обещали заплатить… На следующее утро его нашли изрубленным топором, полузанесенным снегом, в 50-ти верстах от города. Лошадь с санями взяли, взяли и тулуп. Так и бросили раздетым…

С тех пор его семья впала в нищету.

Потом гражданская война разбросала всех в разные стороны.  Мою мать сняли с эшелона беженцев в Омске. Больную тифом. Только через несколько месяцев ее нашла мать (моя бабушка).

Настоящего образования моя мать не получила, т.к. учиться было не на что. Полгода перебивалась случайными заработками. У них, на медицинских курсах в Иркутске, была небольшая холодная комната, где жило 4 девушки. Кто-нибудь из них иногда говорил:
- Грунька, вымой за меня сегодня пол, хлеба дам. А мне нужно сходить тут в одно место…

И уходили гулять. А Грунька  мыла пол, ходила за водой, отказывала себе во всем, но училась лучше всех. Долго продолжаться это не могло. Пришлось закончить свое «образование»

Примерно в то время она встретила моего отца. Он жил со своими двумя братьями – Петром и Гришкой, — на заимке. Мать их часто бросала, они хозяйствовали сами (отца он не помнит). Пахали землю, пилили дрова, спали в тряпье на полатях. Жили дружно, иногда дрались, но это тоже, очевидно, от дружбы. Изба была черной от копоти. Часто зимой голодали.

Взяв моего отца замуж, отец увел ее к своей матери,  в Слюданку. Свекровь невзлюбила сноху. Много горя мать перенесла от нее.

Отец работал на слюдяном руднике откатчиком. Работа была каторжной. Работали по колено в воде, часто были обвалы в шахтах.

Один раз огромный камень, сорвавшись откуда-то сверху ствола шахты со свистом пролетел мимо отца и упал у его ног, залепив его всего грязью Еще бы немного, и….

Скоро он ушел с рудников и они переехали в Тулун, где его взял на работу сторожем на товарную базу один из каких-то знакомых (отец не знал ни одной буквы). Там его направили учиться в ликбез, где он окончил два класса. Постепенно он устроился на это базе учеником экспедитора, ему помогли, и он скоро уже  смог замещать Ивана Николаевича Сизых (экспедитора). С тех пор у них завязалась крепкая дружба на всю жизнь. Они и сейчас часто встречаются и вспоминают прошлое.

Такова краткая история моих родителей (до моего рождения – до 1933 г.)
_______
Сегодня ездил в город , смотреть, как празднуют Новый год.

Очень интересно. В пригородном поезде народ набит битком. В вагоне страшный шум. Кто-то играет на баяне,, даже умудряются как-то плясать в такой тесноте. пляшут везде, — на платформе, у метро, даже на ступенях эскалатора. Песни глухо разносятся в переходах метро и в залах. Настроение праздничное.

Побродил по городу. На улицах множество народа. Поют, где-то начали играть в кошки-мышки. Когда возвращался обратно, наблюдал интересную сцену. У кого-то отвязался воздушный шарик, и полетел по вагону. Его начали поддевать, как волейбольный мяч. В игру включилось пол вагона. Этого показалось мало. Пустили еще несколько шаров. Визг, хохот… Вообще – весело.

02.01.1955. В 11 часов утра  прибыл  в гостиницу «Националь». Условились с Валей Ананьевой здесь встретиться и вместе уже пойти в Гранику. Подождал немного. Валя запаздывает. Пошел один.

Граник встретил меня хорошо. Очень смешной. Немного поговорили.
- Ну, как сценарий?
- Да, в общем, мне понравилось. Играть есть что. Мне нравится Степан.
- Так… Но он украинец. Как у вас с украинской речью?
- Попробуем. Увидим.

Пришла Валя . Номер наполнился смехом. Граник все время шутит.

Приехала и Рита. Ей Граник предлагает роль Маруси.
- Вы, Рита, почитайте сценарий. Только куда бы вас запереть, а то мы вам будем мешать. Хотите в ванную?  — Прекрасно! Мы вас туда и поместим!

Со смехом выдворили Риточку в ванную комнату.
- А здесь очень удобно.
- Вот и прекрасно!

Потом мы с Валей почитали ему немного.  Перед этим пришел Иван Фомич Стаднюк, как всегда немного как будто смущенный. Здороваясь с нами, Граник говорил, указывая на нас:
- Вот товарищам ваш сценарий понравился. Говорят, что все это чепуха собачья!  Ерунда, в общем.
- Да? Очень приятно.
Немного еще побеседовали.
- Как вы думаете,  — обратился ко мне Граник, — Юра Кротенко смог бы  играть Максима?
-Н-не знаю… Мне кажется, что никакой он не Максим.
- Да? А он уверяет меня, его роль.
- Ну что вы! – Это говорит Валя. – Не знаю, но , но то, что мы видели у него во ВГИКе… Может, он играл не то, что ему нужно было.
- Так. А Саша Сусанин?
- Нет. И Сусанин – нет. По-моему, не тот тип.
- Да-а. Сложное дело.
Стаднюк смущенно произносит, указывая на меня:
- Вот он бы сыграл Максима.
Теперь смущаюсь я.
- Ну что вы. Я внешне не подойду.
- Вот как раз внешне вы подходите к этой роли.
- Давайте попробуем! – вдруг обращаюсь я к режиссеру. Он долго думает. Потом говорит:
- Мы вам в середине января сообщим, так сказать, письмецо напишем. Хорошо?

Мы с Валей прощаемся с ними. Идем по Манежной площади. Я говорю:
- Боюсь, что все эти разговоры так и останутся, как это обычно происходит на практике.
- Конечно. А ты как думал? – смеется Валя.
Расстаемся у метро. Она идет в ГУМ, я еду домой.

Дома ложусь спать. Решил отоспаться за все зачеты сразу. Проспал 3 часа.

03.01.1955. Съездил в институт, в библиотеку, взял «Политэкономию» и серию рассказов С.Антонова. Устану готовится – буду читать рассказы.   Очень уж я люблю этого писателя. Какой-то свежестью веет от его небольших, простеньких произведений.

Ехал в троллейбусе  с Вовкой Гусевым, читали Антонова, хохотали на весь вагон. Уж очень смешно пишет.
- Ты что, брать отсюда что-нибудь хочешь? – спросил Гусев.
- Не знаю Вообще, взял еще раз перечитать. Может быть, что-нибудь возьму. Очень уж заманчивый материальчик.
- Да-а. Тут есть, что играть.

Вышли на остановке «Ботанический сад». Вошли в метро. Позвонили Александру Александровичу. Гусь сообщил ему, что его 4-го января вызывают в Ленинград, в фильм «Следы на снегу», на главную роль.

- Как бы это согласовать с Райзманом? Так вот, еду сейчас на «Мосфильм» к нему. Боюсь, что не отпустит… Нет, экзамену это не помешает… Да кто его знает. В общем, до свидания, я поехал, а то звонить туда нет смысла. – все рано его не вызовешь из павильона.

Когда спускались вниз по эскалатору, Гусь рассеяно глядя на плывущие навстречу нам снизу лица, пробормотал:
- Не попасться бы ему под горячую руку, — еще заорет, чего доброго.
- А ты сначала убедись – в духе ли он, а тогда уж и суйся, — посоветовал я ему.
Внизу простились. Он пошел к поезду до «Киевской, я – до «Комсомольской».

Дома застал Олега Хроменкова. Он собирался на вечер. (Это только сегодня у на новогодний вечер!)
- Я бы не пошел на него, но надо, по общественной линии.
- Ты что, дежуришь?  — Спросил я его.
- Да-а, и дежурю, и организовываю дежурство.  Вот сейчас надо в институт ехать, людей подыскивать на дежурство…
- Ну, ты никого сейчас там не найдешь, разъехались все.

Олег уехал. Я остался один, сварил себе кисель. Съел его, — Скучно как-то. Сел пересмотрел все фотографии, перечитал письма от Гальки. Долго смотрел на три ее фотокарточки. Вот эту она выслала мне в прошлом году., эту я взял у нее этим летом, когда был в Ангарске, а вот на этой Галька еще школьница. Совсем детские черты лица, печальные большие глаза, мягко очерченные губы, с немного припухшей нижней губой, волосы собраны в большие  косы на затылке.

Вспомнилось, как я встретил ее в первый раз.
______________
Это было в конце августа 1949 года, числа 18-20-го. Мать послала меня  в магазин за чем-то. На улице было свежо. Только что прошел дождь. Блестели лужи. Рваные облака сбились на край неба. Солнце шло на закат. Оно нестерпимо ярко горело в окнах домов, казалось, что внутри них бушует пожар.

Я стоял в магазине, облокотившись локтем на прилавок. Собой я тогда представлял щупленького юношу, коротко остриженного, с небольшим хохолком, в военной гимнастерке, заправленной в черные брюки. На мне были неизменные кирзовые сапоги, как-то держалась старая кепка (новых я не любил носить).

В магазин вошли две девушки. Одна из них была Валя Ермакова, моя одноклассница, а другую я в первый раз видел. Они подошли к прилавку. Незнакомая девушка подняла голову, осматривала полки и, видимо, не найдя того, что ей было нужно, как-то капризно-пренебрежительно выпятила полную нижнюю губу. Они вышли в дверь. Что-то, как будто толкнуло меня.. Я вышел вслед за ними. Они уже перешли улицу и шли по мокрому тротуару. Когда они заворачивали за угол, девушка обернулась, и у меня в первый раз в жизни замерло дыхание. Идя домой, я задержался на перекрестке  и долго смотрел на две фигуры, которые то ярко освещало заходящее солнце, то покрывала длинная тень от какого-нибудь дома. Мне показалось, что они вошли в ворота бывшего дома Рудых (секретаря РК партии)

В этот вечер я не сидел, против обыкновения, дома. Взяв велосипед, я вышел на улицу. Встретил Славку Дуба с Серегой. Рассказал им о незнакомке. Славка начал посмеиваться:
- А что, Серега, отобьем у Юрки девочку? А? Как ты, Юрча, на это смотришь?
- Да иди ты к черту!
Славка, довольный, хохочет.
- А куда ты свою Нельку денешь? – говорю я ему.
_ Ну, тогда – Сереге – продолжает издеваться Славка.
- А у него Валька есть. Да ну вас. Поговорить серьезно с вами нельзя!
Славка довольный.
- Ах, и дурак же ты! – бросаю ему на прощанье и ухожу.

У завалинки Ермаковых играет гармонь, оттуда слышен хохот, кто-то дико свистит. Подхожу к толпе ребят. Здесь Женька Ларионов, оба Драпезы (один из них играет на гармошке) , какие-то незнакомые ребята.

На скамейке вижу Вальку и рядом с нею, в темном пальто, давешнюю девушку. Они сидят, тесно прижавшись друг к другу.

Не помню уже, каким образом я оказался около них. Кажется, зачем-то полез в садик (да, закрыть окно – Валька меня попросила). Я закрывал с Валько окна, а внизу стояла эта девушка в темном легком пальто.. Руки у меня дрожали. Я долго не мог закрыть правильно створку.

Потом мы оказались в палисаднике вдвоем (Я пытался отворить калитку, но на нее, смеясь, навалились снаружи). Сидим рядом на завалинке, изредка что-то говорим друг другу. (Что, уже не помню, очевидно, какую-нибудь чепуху). Я даже не заметил, что гармошка уже слышалась теперь на другом конце улицы., а здесь было тихо. Только было слышно иногда, как с листьев маленьких кустиков черемухи с легким шорохом скатываются капли воды и стукали по широким листьям высокой травы.

- Наверно, мне домой надо идти, нерешительно проговорила Галя.
- Да нет, еще рано, — торопливо произнес я.  – А я почему-то так и подумал, что тебя зовут Галей. У меня есть тетка, очень похожая на тебя. – так ее тоже зовут Галькой. Но она хоть и тетка мне, но моложе меня на год.

После этого молчание продолжалось минут 15 – 20. Потом Галя сказала:
- Ну, я пойду. А то, еще мама будет беспокоиться.
- А не боишься, проводить?

Она ничего не ответила. Мы встали и вышли из садика. Велосипеда моего не было, наверно Славка уехал куда-нибудь. Мы тихо шли по темной улице. Я искоса смотрел на Гальку. Она шла, опустив голову, держась руками за за борта своего пальто, и молчала. Я тоже не знал, что сказать.
- Ну вот, мой дом, — остановилась она.
- А я знаю…
Она с удивлением посмотрела на меня,
- Я видел, как вы сюда вышли с Галей.

По-моему, она тихо улыбнулась в темноте, снова наклонив голову. Немного постояли друг против друга. В селе стояла тишина. Даже песен не было слышно.
- Ой, наверно уже поздно, — испуганно проговорила Галя, — я пойду.
- Погоди еще немножко, несмело предложил я,
- Нет, нет, Юра, я пойду,- она старалась осторожно высвободить свою руку из моей ладони.
- Поговорим немного…
- Нет, в другой раз…

Я слушал звук ее шагов по тропинке, заскрипели ступеньки крыльца, хлопнула дверь

Домой я пошел не сразу. Долго стоял на крутом берегу реки. Взошла луна, осветила бледным светом противоположный берег. Стал виден большой луг м копнами сена, темный лес за ним. Было тихо-тихо, даже собаки не лаяли. Река плавно несла свои воды, из глубины ее тихо мигали неяркие звезды. Я поднял с земли небольшой камень и, размахнувшись, изо всей силы бросил его далеко в воду. Раздался легкий всплеск. Звезды прыгнули к поверхности реки и заметались по волнам, кругами расходившимися от места падения камня. Я глубоко вдохнул пропитанной ароматом скошенной травы воздух. Хотелось громко запеть какую-то песню, слов которой я не знал, а мотив неотвязно звучал в ушах моих. Тихо напевая этот мотив, я поднялся в гору и пошел домой. Спать не хотелось. Заложив руки в карманы пошел бродить по улице.

За углом послышались приглушенные голоса. Один из принадлежал Славке.
- Нелька, с каких ты пор такая стала? А?
- Отвяжись от меня! Слышишь?
- Неля, ну подожди.
- Оставь меня!

Наступило молчание. Потом, чуть не натолкнувшись  на меня, промчался на велосипеде злой, как черт , Дубенский. Меня он со злости не узнал. По улице шла Неля Оводнева.
- Что это Славка такой злой? – спросил я ее.
- Да ну его к черту! Привязался, отвязаться не хочу. И что ему от меня надо?
- Как же, Неля. Вы что же больше не дружите?
- Видеть его не хочу. До свидания, Юра. Я – домой.

Д-да! – подумал я. – Вот у нас с Галькой никогда так не будет!
____________
Если бы я мог тогда предвидеть все, произойдет еще в моей жизни! Но я тогда был просто очень счастливый олух, не больше.
____________
Учить сегодня уже  не буду. Разберусь со своими прошлогодними заметками, т.к. записную книжку ликвидирую. Читаю заметки, вспоминаю отдельные эпизоды, характеры, портреты…

Идут заметки по «Матери» М. Горького, которую мы ставили в прошлом году. Здесь записки по образу Павла, список костюмов для всех персонажей , схемы декорации (несколько вариантов). Отдельные заметки, характерные черточки:

«Человек нервничает. Внутреннее его напряжение растет. Вдруг он, не замечая, с хрустом ломает зажатую в в руках тросточку, с удивлением смотрит на нее и после этого берет себя в руки и успокаивается».

«У него была привычка, рассказывая, ковырять палочкой землю».

«Случай в трамвае:
Мужчина средних лет машинально смотрит на пальцы, сложенные в «щелчок», совсем неожиданно щелкает себя в нос, после чего быстро оглянулся кругом – не видел ли кто?»

«Говорит очень горячо. Говоря, начинает жестикулировать кулаком, с зажатым в нем каким-либо предметом: куском хлеба,  либо кирпичом, бутылкой, либо куском колбасы»

«Раздумывая, он водит мизинцем по столу, потом, видимо, что-то решив, сдувает пыль с пальца и взглядывает на собеседника».

«На студии имени Горького: Подойдя к товарищу, он постукал его поруке, лежащей на подлокотнике кресла, папиросой, чтобы обратить на себя внимание».

А.Шишков:
«Стремиться к наибольшей выразительности (физической), чтобы действие было понятно без слов»

«- Вот вы смешно действуете… Не туда направляете ваши усилия. Получается этакая пожарная кишка, калачевская, когда качают , а вода – не в огонь, а в публику»

«По казакам:
Ложась спать, Назарка с наслаждением потягивался:
- Да-а.. Вот ты сунься-ка!»

Эпизод в электричке:
Однажды, возвращаясь из института поздно вечером домой, я наблюдал такую сценку: перед молодой женщиной сидел довольно пожилой , сильно выпивший мужчина и нудно и надоедливо повторял:
- Как вы здорово губы намазали! Ужас!! Ну куда это годится! Ай- яй-яй.

Отдельные реплики (записаны во время поездки домой):

«- Вот я, например, — кричит в споре какой-то толстый пассажир  в полосатой пижаме, — я никогда в жизни не болел! То есть, не так, чтоб уж совсем, я все время болен, но дело не в этом…»

« Песня, хоть тресни, а играть не проси!»

Или вот такой забавный случай.

15-й скорый поезд отходит от ст. Тулун… Снова в Москву. Соседи по купе несколько странные: священник, длинный, костлявый старик в полосатой пижаме, со всклоченной бородой, его жена, попадья, маленькая старушка с добрыми глазами, дочь, молодая женщина, характерная тем, что почти все время хохочет и ее муж, Алексей, летчик (тоже в полосатой пижаме, только в синей). Странная семья. Едут с Дальнего Востока куда-то в центральные области, кажется, в Курскую.

Летчик всю дорогу спаивал этого попа. Я не видел старика в трезвом виде.  А зять хохочет. Это действительно смешно! Поп дошел до того, что начал таскать деньги у своей старухи из чемодана, потому что она прятала их от него.  Когда она обнаружила это, то стала класть сверток с деньгами себе за пазуху, под кофту.  Старик, под старость лет, обнаружил сильную привязанность к жене т.к. постоянно начал обниматься  с ней, чем немало доставил удовольствия своему зятю. Дочь смеялась:
- Нет, ты смотри, смотри, в жизни не видела, чтобы так в обнимку сидели!

Старуха отбивалась:
- Известно, что ему нужно. Только денег я тебе не дам!

Алексей, сдерживая смех, подмигивал ему. Поп снова приступал к старухе, стараясь нащупать спрятанные деньги.
- Отстань, говорят! Вот старый дурак…
- Не называй человека дураком, иначе сам будешь дурак, ибо ты  такой же человек.

Я не мог без смеха смотреть на подобные сцены.

Приходя из ресторана, дед и Лешка садились играть в подкидного дурака. Поп играл азартно. Когда он проигрывал, то сердился, шмыгая большим красным носом, а летчик беззвучно трясся от хохота. Однажды, проиграв, старик начал торопливо сдавать карты, чтобы отыграться. Видя, что зять берет мыло и полотенце, он заорал:
- Куда? Садись, доиграем!
- Не—е-ет. Мы же договаривались играть последний раз! Придется тебе лечь спать дураком.
- Садись, доиграем! – горячился старик.
- Не-ет, я пошел умываться, а то моя очередь пройдет.

Старик надулся и полез на верхнюю полку, не убрав чемодан, который заменял им карточный стол. Забравшись наверх, он обиженно замолчал. На приглашение ужинать он тоже ответил молчанием. Скоро он заснул. Это было видно потому, что длинные  ноги вытянулись и заняли половину прохода, так что пассажиры должны были наклоняться, чтобы пройти под ними. Надо сказать, что ступни его ног не отличались чистотой. Проводник, разнося чай, сказал:
- Мамаша, вы скажите вашему дедушке, чтобы он надел чулки, а то неудобно как-то.

Старушка полезла в сундук, достала носки. Старик ничего не сказал и на этот раз. Носки надеть отказался, только переложил подушку к проходу, а ногами уперся в стену вагона. Но долго, видимо, пролежать он так не смог, потому что ноги его находились в согнутом положении . Ночью он открыл окно и выставил ступни наружу. Когда ногам становилось холодно, он их втаскивал в вагон, а затем снова выставлял в окно. Надо думать, что за ночь он намучился, т.к. утром, когда уже все встали, он спал мертвым сном. Его несколько раз будили, но он так и не проснулся. Очевидно, действовал и вчерашний перепой.

Из других купе приходили посмотреть на чудного старика. Смеялись.

На небольшой станции я выскочил купить помидоров и не расслышал отправления. Только когда загудел паровоз я заторопился к поезду. Но никак сразу не мог определить, где мой 7-1 вагон, потому что за долгий путь номера покрылись толстым слоем серой пыли. Найти вагон мне помог этот же дед. У одного из вагонов стояла толпа зевак, смотрящих на выставленные в окно вагона грязные ступни, торчащие из полосатых дорожных штанов. Обменивались замечаниями. Я вскочил в вагон, но, конечно, деда за услугу не поблагодарил. Кто его знает, еще обидится!

Убрал старик ноги из окна только тогда, когда кто-то из пассажиров предупредил  его, что ноги ему может оторвать телеграфным столбом.

Часто к нему приходила бабка из соседнего купе и они вели длинные беседы о баптистах, иногда пели церковные песни. Сначала это было интересно, потом надоело, и я перешел в другое купе при первой же возможности.
_________
Сейчас 11 часов вечера. Никто из ребят еще не приехал из института. Вероятнее всего, они поехали на «Новогодний» вечер в Дом кино. Значит, приедут часа в 3 ночи.

Завтра в институт не иду, хотя на почте мне, наверно, уже лежит перевод из дома. И деньги очень нужны, но и учить надо.  7-го сдаем зачет по «Политэкономии», а я еще ни разу не брался за нее. Черт его знает! На завтра у меня намечено постирать рубашки, а это опять отнимет много времени. Но это необходимо сделать завтра. Нет, в институт я завтра не еду!
_________
32-го декабря посмотрел в городском кинотеатре «Уран», новый фильм «Испытание верности». Фильм производит сильное впечатление. Особенно мне нравится Топорков, Ромоданов,  Гребешнова. Хорош Галлис, но он, по-моему, не дотягивает в драматических сценах. Совсем по-новому раскрылась Дадынина. Совершенно напрасно ее не снимали в подобных ролях.

Очень хорошо показана Москва. Конечно, в картина есть недостатки, она чрезвычайно перегружена , растянута. Но пользуется фильм большим успехом. В прошлом году вышло два замечательных кинопроизведения: «Испытание верности» и «Большая семья». (Я не считаю «Школу мастерства», которая мне очень нравится).

04.01.1955. Сижу. Зубрю политэкономию. Ребята все с утра уехали в институт, так что я их почти не видел. Что-то плохо идет с зубрежкой. Вот, кажется, все знаю, все знакомо, пока читаю,, а потом… Ничего не могу вспомнить.

Витя Терехов утром, сидя на моей кровати, рассказывал мне о вчерашнем вечере.
- Правильно ты сделал, что не поехал. Ничего хорошего. Этот новый французский фильм «Фан-фан», который обещали, не показали. Что было интересно, так это 3-я серия «Бродяги» производства Горьковской студии. Ну, хохмачи… Начинается так:

«Бродяга», 3-я серия. Содержание первых двух серий…отсутствует. И дальше в таком же духе. В общем, Рита там отказывается выходить замуж за Радиса, судья уговаривает ее, на что она отвечает, что она была в Москве и встретила там Михаила Жарова.
- Вот это бродяга! Не то, что там какой-то Радис!

Радис приходит домой с чемоданами.
- Мама, я только что в киностудии им. Горького . Со съемок. Ах, какую я там девушку встретил! Если бы ты знала, мама! Вот посмотри!

Он раскрывает чемодан, на внутренней стороне крышки которого, прикреплен портрет  Ларионовой с кошкой на руках. Дальше идут кадры из «Анны на шее». Анна сидит перед пианино и поет: «Бродяга я, — а-а!» Бродяга я,  а-а-а…» Подходит Владиславский:
- Душечка, перестань петь эту отвратительную песню…
- Пошел прочь, болван!
Затем идут еще несколько комических эпизодов и, наконец, врывается Диега:
- Где тот мерзавец? Я убью его! Негодяй! Он сам пошел смотреть «Бродягу»,  а мне насоветовал посмотреть «Запасного игрока»  и «Веселые звезды»! Паршивец!… А, вот ты где!

Он начинает избивать Радиса
-Вот тебе за «Веселые звезды», а вот тебе – «Запасной игрок»…

Радиса сажают за решетку, и фильм заканчивается веселой песней: «Раз, два, три, на меня ты посмотри» — это Жаров и Ларионова в санях, — «В Бомбей!» — кричит Жаров.

Витя Матвеев добавляет:
- Ты забыл сказать… Там есть интересный разговор. Судья спрашивает у кого-то:
- Как? Разве Жаров снова женился? Как же это можно? Ведь, у него же уже большая девочка…
- Что вы! что вы! Это же его новая жена.
Радис приходит к Рите
- Как здорово ты играешь на рояле!
- Ну что вы… Вот Цфасман,  — это да!

А в общем, вечер прошел скучно. Показали этих «Трех мушкетеров»
-  С Максом Линдером?
- Да нет, Голливудского производства. О-о, если бы с Максом Линдером, это было бы хорошо! В общем, правильно, что не пошел.
- Я тоже так думаю. Но и здесь я вчера чуть не сдох со скуки.
_______________
Прочитал по политэкономии «товар», «деньги» и бросил.

Затопили с дедом печь, погрел воды, выстирал рубашки, майку и 2 полотенца. С некоторых пор этот вид женского труда стал доставлять иен удовольствие. А, помню, с каким отвращением стирал в первый раз, когда готовился к вступительным экзаменам. И, кажется, тогда ничего не получилось, — перестирывала мое белье хозяйка, у которой мы тогда жили, Берта Александровна.
_______________
Перелистывая книгу стихов Пушкина, которую мне подарили в день окончания школы, обнаружил письмо от Гальки. Перечитал. Очень милое письмо. В конце она пишет:

Юра, читал ли ты стихотворение в «Комсомольской правде»? Называется «Последнее письмо» Мне оно очень понравилось, и я решила переписать его тебе. Оно очень соответствует моему состоянию, и если бы я умела писать стихи, то я бы тебе, наверно, сочинила такое же.

Вот если ты не читал, то прочти…

Последнее письмо
Здравствуй, славный ты мой Алеша,
Как живешь, как твои дела?
Нынче вечер такой хороший,
А вот я никуда не пошла.
В лунном свете голубоватом
Под гармошку песни звучат,  -
То, наверно, опять ребята
На вечерку зовут девчат.
Им-то что, — кружись в хороводе,
Веселись, гуляй допоздна!
Все они больше парами ходят,
Только я все одна и одна…
Ты поверь, — нелегко в разлуке,
Не могу, разучилась ждать,
Не возьму никак себя в руки
И, — прости, — бросаю писать.
Больше ты от меня не получишь
Ни открытки и ни письма.
Чем так мучиться, знаешь, лучше
Я приеду к тебе сама.

05.01.1955. Вчера вечером Олег Хроменков привез из института 2 письма, даже 3. От мамы, Вали и Зины. Сразу же сел и ответил. Они правы, — я тал меньше писать, а мог бы почаще. Ведь им только и нужно-то узнать о моем здоровье, нуждаюсь ли я? А об этом всегда можно найти время написать!

Что-то уж давно нет писем от Гали! Уж не случилось ли чего там с нею? Все передумаешь. Когда долго нет от нее письма, находит какая-то апатия, этакая меланхолия. Привык часто получать письма, а теперь вот… Надо бы написать ей небольшое письмецо, да конверта нет. Поеду завтра узнавать насчет перевода, надо купить конвертов.

Сегодня целый день зубрили с Олегом, делая внезапные и буйные перерывы. В 4 часа поехали в баню. Погода стоит замечательная , идет пухлый снег. Все завалило. Деревья и кусты нахохлились, отяжелевшие ветви. С горы несутся с отчаянным визгом пацаны, на лыжах, на санках, — только снег летит во все стороны.

В Москве рядами ползут очистительные машины.  Снег идет.

06.01.1954.  Проснулся поздно, в 11 часов Братва укатила в институт. Взялся за зубреж. Материал что дальше, то трудней. Читал, читал, — голова заболела. Начали жарить картошку. Пообедали. Снова зубреж – до 3-х часов. Устал. Лег. Заснул. Проснулся в 5 часов. За окном синеет. Скоро вечер. А у меня еще читать 6 глав, а ведь, завтра сдаем! На консультацию не поехал, — горло заболело. Вот сижу с шарфом на шее.

Надо браться за полит экономию (будь она неладна!).

…Вечером собрались почти все. Рижнев снова уехал в Ленинград досниматься в «Великих открытиях».

Пришли в гости к нам Марк Ковалев и Аугуст. Посидели, «Потрепались». Марк рассказал, что у них хозяйка больна, лежит в больнице, потому в доме было не топлено, когда они приехали.

Кот ходит голодный, очевидно, потому он скушал их любимца, «Голубя мира» (это у них жил там воробей, которого они выкрасили белой краской и назвали «Голубем мира» Воробья жалко.

Ложусь спать, — нужно перед зачетом выспаться. Две главы завтра дочитаю, перед зачетом.

07.01.1954. Вчера Олег привез из института перевод на 150 руб. и письмо с Киевской киностудии. Пишут, что поставили меня на учет в актерский отдел студии, нужно еще выслать дополнительные данные. Но это – потом.

Сегодня – зачет по политэкономии. Никто ничего не знает.

…Но сдаем хорошо. Некоторым, в частности, мне, помогает Эмма, девушка с экономического факультета, которая сидит тут же, переписывает Марку Давыдовичу какие-то протоколы. В общем, зачет сдали.

После зачета зашел в библиотеку, сдал учебник политэкономии. Воронин, я  и Погодин отправились на Горьковскую киностудию в поисках какой-нибудь «халтуры». Нам предложили однодневную массовку в «Надежде» Герасимова. Отказались. (- Правильно и сделали! – отрезюмировал Коля Довженко. – Даром время терять! ). Обещали работу в будущем. Просили звонить.

Съездил в город. Снялся на две открытки. После – пожалел об этом.

Сходил еще раз на «Испытание верности». По-моему, фильм, тем более, — хороший, надо смотреть несколько раз.

На дворе – «страшный» мороз. (У нас это «оттепель»! Но все же здесь холодно).  Над Москвой в темном небе застыла луна. Скрипит сухой мерзлый снег.

Позавчера вечером была тихая мягкая погода. Медленно плыла большая луна между тучками, и легкие тени ползли по покрытой мягким снегом земле.

Вчера вечером – неслись вихри снега, наметая большие сугробы., луна стремительно летел аза рваными облаками и, когда на секунду вырывалась из их тесных объятий, чтобы выглянуть на заметаемую снегом землю, видно было, как плотные массы снега неслись высоко над землею, и не в силах пробиться сквозь эту толщу мелких сухих пылинок, луна снова задергивалась рваной пеленой облаков.

Утро сегодня морозное, ясное. На западе еще мерцают яркие звезды, а восток уже горит неяркой январской зарей. Оранжевый свет скользит по занесенным деревьям, жестко ложится на плотные, скрипящие сугробы. Дует несильный, но ожигающий ветерок, дымы из труб вьются по крышам и падают на землю.

В плотном морозном воздухе упруго разносится звук реактивного самолета. Сам он уже пролетел и, разворачиваясь, поймал крылом первый луч еще не взошедшего солнца.

Помню, как однажды зимой, в январе 1952  года, я встречал вот такое же морозное утро, которое почему-то очень ярко запечатлелось в моей памяти.

Я был в небольшой командировке от РК ВЛКСМ (тогда я еще был членом РК) в Худобке, в 18 км от Тангуя. Ходил туда на лыжах. Еще засветло переделал все дела и решил тотчас же возвращаться обратно. Но меня отговорили: — Что ты? На ночь-то глядя. Знаешь, сколько волков сейчас бродит. И откуда их только понагоняло! Днем выходят на дорогу, а уж ночью… И не думай!

Остался. Ночевал уже не помню у кого. Помню только громадную в несколько комнат избу. Семья большая. Поужинали все вместе под уютным светом керосиновой лампы. После ужина сели у жаркой железной печки. Поговорили. Хозяин очень добрый, словоохотливый, все о чем-то расспрашивал.

Проснулся я в 4 часа утром. На дворе – темнота. Мороз… Но решил идти. Думаю, хорошо будет пробежаться на лыжах по раннему морозцу,  чтобы к утреннему чаю быть дома.

Вышел в 5 часов утра. Еще не светало. Хозяин, провожая меня, качал головой:
- И чего человеку не спится! А может подождешь, позавтракаем, утром подводы в Тангуй идут, — уедешь.

Я отказался, поблагодарил за ночлег и пошел. На первом же километре – лопнул ремень на правой лыже.  При свете карманного фонаря посмотрел, кое-как связал (ремень лопнул оттого, что примерз, — недоглядел). Долго не мог отогреть пальцы. Тронулся. Идти все время приходилось быстро, т.к. мороз, поджимал. А тут еще начался ветерок. В темноте шумели голые иззябшие березы , стучали ветви каким-то мертвым постоянным стуком. Изредка с глухим звуком падали на дорогу откуда-то сверху небольшие комья снега (один из них ударил в плечо). И вдруг, где-то в низине, у реки раздался глухой протяжный вой. Я в первый раз слышал вой волков, а тут еще ничего не видно вокруг. Я «поднажал», стараясь уйти от этого жуткого завывания.

Снова по замороженному лесу прокатился, глухо отдаваясь где-то в сопках, долгий голодный вой, уже ближе. Ему ответили с другой стороны, откуда-то справа

Стало страшно. Я выключил фонарь, хотя, может быть, надо было сделать наоборот. Тут я уже пожалел, что не остался до рассвета в деревне. Сейчас сидел бы спокойно у железной печки, разговаривал с добрым хозяином, следя за прыгающими по потолку красными зайчиками. Прошел еще километра два. Из-за леса медленно вытягивала холодные лапы сизая, проступающая заря, стаскивая с себя ночное покрывало, но на дороге по-прежнему было темно. А тут еще начинается темный ельник. Казалось, за каждым деревом прятался зверь. Я даже останавливался, всматриваясь в темноту, стараясь рассмотреть неясные тени, ожидая каждую секунду увидеть мерцание голодных зрачков.

Глухое эхо повторило раздавшееся, казалось, совсем рядом, завывание…  Возвращаться обратно было уже поздно, — слишком далеко ушел. Мною овладела какая-то дурацкая упрямость. Нащупал в кармане полушубка складень и, оттолкнувшись палками, заскользил вниз по уклону. В лицо дул резкий ветер, забивался за воротник, подмышки. Страх куда-то исчез. Лыжи быстро скользили по укатанной дороге. Все опасности были позади… Вдруг нога соскользнула куда-то в сторону и я, не успев опомниться, чрез секунду уже лежал в занесенной снегом канаве. С трудом поднявшись из глубокого снега, я снова увяз одной ногой в сыпучую кашу. Снег посыпался за голенище валенка. И только тут я понял, что крепление на лыже окончательно «полетело». Лыжа, оторвавшись, скользнула вниз по дороге, и я, сняв ее пару, пошел отыскивать ее. Связав обе лыжи ремнем, я закинул их на плечо и зашагал по твердой дороге. Перейдя небольшой мостик, я вышел из густого ельника. Направо лежало большое пустынное поле., с торчавшими кое-где небольшими кустиками, которые вздрагивали при каждом дуновении ветерка. Здесь было светлее. Длинные змейки снежной крупы струились от темного леса через все поле и доползали до дороги. Ноги вязли в сыпучем снежном песке. Вдоль дороги тянулись большие волчьи следы, в которые уже успел насыпаться снег. Почему-то вспомнилось: «С своей волчихой молодой выходит на дорогу волк…» — и так и стояло, вертясь в голове. Волчий вой еще несколько раз раздавался в отдалении, но он уже не казался таким страшным. Стало светло… Уже не было холодно, т.к. дорога становилась все трудней. Когда меня нагнала какая-то подвода, от меня уже валил пар. В санях сидел, закутавшись по самый нос в тулуп, кто-то из колхозников.

- Эгей! Садись, подвезу! – крикнул он, не останавливая лошади и не вынимая из тулупа носа. Я только махнул рукой. Теперь идти оставалось недалеко. Идти было весело. Дорога пошла снова лесом, шагалось легко.

«Встает заря во мгле холодной» — думал я , глядя на верхушки берез, казавшиеся черными на фоне светлеющего неба. Свет зари пробирался сквозь ветви старых деревьев и скользил по дороге впереди меня. Солнце застало меня уже перед самым селом. Выйдя на опушку леса, я сошел с дороги и, подойдя к стройной молодой ели, сильно ударил по ее ветвям лыжной палкой, и долго смотрел на переливающиеся в луче неяркого солнца всеми цветами радуги, всплывающие лучистыми искрами, осыпающиеся колючие снежные пылинки. Такая же радужная изморозь мелькала в морозном крепком воздухе…

Чрез полчаса я был дома.

08.01.1955. Сегодня взялся за Мировую литературу. Оказывается, я еще очень плохо знаю ее. Я и раньше это знал, но сейчас это как-тор особенно выявилось.

Олег уехал в институт на консультацию, я ему дал 3 рубля – просил обязательно посмотреть в городе «Испытание верности» — он до сих пор не видел ее.

Вчера вечером Олег привез из института письмо от Галины (из вечерней почты). Письмецо маленькое, да она там почти ничего и не пишет, но сколько радости принесло оно мне! Все же сильно скучаю о ней. Вот, надо же, как сложилось все! А, ведь, как она просила меня не уезжать в Москву! Было это в 1951 году, летом. Я тогда выбирал себе «дороги в жизни». Собственно, дорога давно уже была определена. Но в последнее время я заколебался, — а хватит ли у меня способностей, таланта что ли, чтобы ехать учиться в Москву, не слишком ли я «замахнулся»? Ведь Москва – ценитель строгий, она принимает только лучшее из лучших! Но дорога была уже выбрана и отступать я не мог. Если б я знал, что Москва меня не примет в тот год, то, вероятно, я бы навсегда отказался от свое дерзновенной мысли. Но мною одолело упрямое стремление…

Отговаривали меня все, начиная от матери (отец, как-то, правда, не высказывал прямо своего мнения, и мне казалось что он решил не вмешиваться в этот серьезный вопрос) и кончая некоторыми учителями. Но в РК мне сказали:
- Давай! Жми.

Все были уверены, что я поеду учиться на художника, поэтому предлагали поехать в Иркутск, в худ. Училище, и потому говорили:
- В Москву, в Москву! В столицу, видишь, захотелось. Учился бы как все, и к дому ближе.

Но я уже собрался в Москву.. Документы и рисунки давно были отправлены в Институт кинематографии. (Дело в том, что меня со страшной силой притягивало к себе кино. Я поэтому и устроился работать в клуб кассиром, контролером – кем угодно, чтобы иметь возможность по нескольку раз просматривать каждый фильм ). Ответа я не дождался и решил выехать сам, т.к. приближалось время экзаменов.

… И вот настал последний  вечер моего пребывания в Тангуе. Этот вечер запомнится на всю жизнь (он заканчивал целый период в моей жизни).

Когда стемнело, я пришел к Епховым. (Вообще, я редко бывал у них, стеснялся),
- Галя дома? – спросил я Альку (он тогда был маленьким худеньким мальчиком, с большими быстрыми глазами и ершиком на голове).
- Она сидит в своей комнате  — сердито произнес он (очевидно, у них произошла «ссора»).

Я вошел к ней. – Ну что передать товарищам москвичам? – Я старался говорить веселее, но у самого кошки скребли на душе при мысли о том, что завтра я ее уже видеть не буду, т.к. уеду очень рано утром.

Она, как-то грустно смотрела на меня своими большими, немного печальными глазами. Большая темная коса рассыпалась на ее груди, и она тихо перебирала ее пальцами.

Мы всю ночь просидели в этой маленькой комнатке, почти не говоря ни слова. На улице было тихо, только иногда чуть постукивала ставень.

Поздно ночью раздался осторожный стук в день. Пришла Валя Ермакова. За стеной долго раздавались всхлипывания. Потом пришла Галька
- Ничего, пусть поплачет.

Я знал, что у Вальки – неудачная любовь с Витькой (вот, забыл фамилию). Видно, что-то случилось серьезное.
- Пойдем, успокоим ее!
- Ладно, сиди…

Галька не пустила меня. Мы долго стояли рядом на крыльце и не решались подать друг другу руку. Долго  смотрели на облака, уплывающие на восток, туда, где уже занималась заря. Потом я медленно повернулся к ней.
- Ну?
Как не хотелось расставаться! Ведь мы не знали, когда встретимся вновь. Они через несколько месяцев должны были уехать отсюда насовсем и еще неизвестно куда. А может, мы расстаемся навсегда?

…Отъезд утром задержался. Я ждал до 8 часов Потом не выдержал, спросил, скоро ли, и побежал увидеть ее еще раз.

Дом был пуст. В комнатах было темно, т.к. ставни еще были закрыты. Валька уже ушла домой. С улицы вошла Галька. Она была св сером ватнике, без платка.

Мы сидели в этой темной комнате, и снова ничего не хотелось говорить. Мы смотрели друг на друга.

Когда я уходил, то решил, что оборачиваться не буду, но не удержался.

Она стояла на крыльце в этом же своем сереньком ватнике, опираясь рукой о косяк двери, а другой, придерживая волосы. Тихий ветер шевелил ее платье.

Такой она вспоминалась все эти годы. И еще помню, что то утро было серым, солнца не было видно, приближался затяжной дождь.
____________
Вечером зашел разговор об охоте, о рыбной ловле. Олег рассказывал об оккупации. Вообще, бросились в воспоминания. Приходили постоянно ребята, вступали в разговор. Я рассказал, как я ходил на охоту.
____________
Это было весной 1951 года. Мы со Славкой загорелись желанием охоты. Эта страсть захватила скоро целиком нас, с головой. Правда, Сергей скоро отстал от нас, т.к. на охоте, при виде восходящего солнца, он терял весь охотничий пыл, и начинал сочинять стихи. С охотой у него ничего не получилось.

Надо признаться, что с охотой ничего не получилось и у нас со Славкой. Мы договорились проснуться рано утром, перед рассветом.  С вечера приготовились к охоте.

Я проснулся только в 4 часа утра, удивляясь такой точности. Вставая, делал небольшую зарядку, собирался. Небо узкой полоской алело на востоке.  На заборах, на траве, на тротуаре блестела в первом утреннем свете холодная роса. Я иду со двора, оставляя на траве темные следы. Перейдя дорогу, стучу в Славкино окно.  Обычно долго жду ответа. После нескольких настойчивых попыток мои усилия увенчиваются успехом, — отодвигается белая, вышитая Люсей, занавеска, показывается сонное лицо Славки. Он вяло машет рукой: «Зайди!».

Сидя на табуретке, сонно одевается, громко сопит. Умывшись, одевается и, по-моему, все еще не проснувшись, выходит вслед за мной на улицу.

На улице посветлело. С реки ползет по улицам густой мокрый туман. На улице пустынно. Наши шаги гулко отдаются в тишине улицы, когда мы проходим по деревянному тротуару. Из ворот Райисполкома конюх выводит на водопой рослых сильных лошадей. «Каурка», всхрапывая, резко вскидывает голову, раздается звон ботала [изготовленный из медного или железного листа колокольчик с пестиком — «языком» внутри него]..

Выходим за село. Двигаемся по тракту, вдоль реки, по направлению к Бврчимскому болоту. С высоты Песочной горы видно все село, утонувшее в молочном тумане, только кое-где крыши, чернея, выступают над его волнистой поверхностью. А над еще спящем селом, над этим морем тумана уже разгорается жарким пламенем ясная майская заря.

Мы, забыв про охоту, долго любуемся этой незабываемой картиной, этим весенним утром, когда постепенно просыпается природа, высвобождаясь из пут короткой, но еще темной ночи.  Как бы согреваясь под лучами зари, туман мякнет, редеет и медленно тянется вверх, где собирается в небольшие розовые облачка и постепенно исчезает в сиянии лучей еще невидимого солнца.

Но надо спешить поспеть к выходу солнца на болото. Мы спускаемся с горы в низину, на так называемый «луг», где еще лежит ночная тень. Сырой  сверху песок упруго поддается под  ногами.

Пройдя широкий мокрый луг, входим в основной бор. Воздух до предела насыщен ароматом раскрывающихся почек, сосновой хвои. Сверху падают круглые янтарные капли, заставляющие ежиться, когда попадают за шиворот. Выходим на край болота. Здесь все погружено в глубокий сон. Над болотом курчавится серый пар. Туман слоями качается всюду, куда хватает глаз. Кое-где из тумана выступают темными вершинами  редкие островки леса.  Изредка пискнет над головой какая-то пичуга. Величавое спокойствие царит над этим миром спящей природы.

Постепенно лес оживает. С громким криком невидимые в тумане поднимаются гуси. Они стаями пролетают в стороне от нас, на ходу вытягиваясь в линии и косяки. Они уже видят солнце, которое откуда-то снизу протянуло к нам свои ласковые лучи. Туман из серого  становится розовым, ярче блестит роса в прошлогодней, рыжей траве. Лес наполняется озабоченным щебетом множества мелких птиц.  Яркие солнечные лучи , играя своими золотыми нитями на изумрудных шапках сосновой звон, опускаются по гладким стволам в сырую траву. Зажигая в ней тысячи ярких огоньков. Охота «испорчена» вконец! Какая тут охота, когда вот здесь, вокруг тебя слышится, ощущается могучее дыхание просыпающейся природы! Тихо  шевелят ветвями вековые деревья, с каким-то неслышным шорохом раскрываются навстречу солнцу душистые почки…

Долго бродим по лесу, созерцая величие природы.

Большое удовольствие доставляет нам стрельба из мелкокалиберки  по черневшим на фоне синего неба старым сосновым шишкам на чуть раскачивающихся вершинах стройных красивых деревьев. Падая, такая шишка задевала за кромку пышной хвои,  и тогда вниз неслись сверкающие на солнце большие капли еще не высохшей, но уже теплой росы.

Выходим к реке. Садимся на бревно, вынесенное на берег недавним ледоходом. Недолго отдыхаем. Над водой уже стремительно летают стрижи.

Домой возвращаемся берегом реки уже часам к 12-ти дня, переполненные впечатлениями.
_________________
Сегодня произошел короткий, но резкий спор. Ульяненко, занимаясь за столом, плюнул на пол. Это меня страшно возмутило. А Баскин, так то накинулся на него:
- Что тебе здесь? Хотел сказать «казарма, но там бы сразу наряд или «губа»!
- А-а, мальчики, пустяки. Сейчас начнутся у нас речи, что вот, дескать, Ульяненко некультурный хам, негодяй и прочее… — говорит он немного развязным тоном.
- Дурак! И где ты только воспитывался? Студент киноинститута, актер! Понимаешь ты это своей мозгой?
- И кровать каждый день не убрана – добавляю я. – Может это оттого, что еще 1-й курс только? Вот мы в прошлом году «воспитали» ребят – второкурсников – сейчас у них всегда кровати аккуратно застелены.
- Ну зачем такие правильные слова?
- Конфликт! – замечает кто-то глубокомысленно, кажется, Жариков. Баскин наступает:
- Мы должны воспитывать в себе художника, во всем смысле этого слова. Вот, например, Станиславский…
- Ну ладно, ладно, — машет рукой Ульяненко. Он старается перевести разговор на другую тему. – Вот наш «шеф» сегодня сказал такую вещь…
- Вот-вот, — «шеф», -  перебивает его Баскин. – Вот, что мне не нравится, что вы своего мастера, Владимира Вячеславовича Белокурова, называете этим, каким-то  склерозным именем! А он заслужил, мне кажется, более достойного уважения. Вот мы своего мастера даже в частных разговорах с товарищами (друг с другом) никогда не называем «Роммом», а только «Михаилом Ильичем»
- Да, колоссальный случай! Сегодня к нам в мастерскую зашел Олег вот, Хроменков! Сидим, о чем-то разговариваем. Как раз мимо прошел Белокуров. Олег удивленно уставил на меня свои шарики:
- Ты что?
- А что?
- У-у! Если бы прошел Райзман и я бы не встал – знаешь, что было бы?
Я даже оторопел
- А ты как думал? – отвечает Баскин Юрочке . – Где бы нас ни застал Михаил Ильич, мы всегда встаем. А как же иначе?
- Ну ладно! Что я,  не понимаю, что ли? Как маленького уговаривают.
- Вот и плохо, что понимаешь, а делаешь не то, что нужно!

Конечно, он все понимает. Но сразу видно, что ты еще не привык. Видно, в каких он рос, он и сам говорит: «Мне мама ничего не давала делать».

Написав письмо, он протягивается:
- Ну вот, исполнил сыновний долг. Ну, а девочка подождет, я хочу спать.

Я знаю, что он очень хороший человек, и я имел случай убедиться в этом. Но вот такие «зарядки» ему просто необходимы. Я помню, Бредун в прошлом году варварски воспитывал Боева. За то, что Боев никогда не убирал свою кровать, Бредун, потеряв терпение, однажды налетел на того с кулаками. И если бы не мы с Витей Тереховым, который чрезвычайно любит разнимать всякие драки, за что ему не раз уж попадало, — то неизвестно, чем бы кончился этот инцидент. Но Боев с тех пор аккуратнейшим образом стал убирать за собой постель и, хотя и поругивал Бредуна, по-моему, стал его глубоко уважать. А Бредуну от нас нагорело.

Вот сейчас Юра Ульяненко крепко спит на своей кровати, только «рыльце» выглядывает из-под одеяла. Он сладко потягивается неожиданно четко произносит:
- Ребятишки, а у меня зима наступила! Впрочем, не у него одного привычка разговаривать во сне. Занимается этим и Дубровин, иногда Матвеев. А Жариков иногда ругается во сне неприличными словами. В бодрствующем состоянии он из себя это уже изживает, а вот во сне, видимо, не может сдержаться, — мало ли какие возмутительные факты он там наблюдает!

Ну ладно, ложусь спать, т.к. один глаз уже слипся и не смотрит, скоро очередь за вторым. Сейчас, если не ошибаюсь, без пяти минут три часа.

09.01.1955. Обычный день. Читаю Свидета, Бомарше, Гете.

Сегодня воскресение. Планировал съездить в Третьяковку или в Пушкинский музей. Так разве можно! Нет. Пока не переедем в новое общежитие, видимо, не вырваться отсюда никуда. Вот Олег рассказывал вчера, приехав из института, что Ананьеина с Довлатбековой уже посмотрели новую постановку «Гамлета» и имеют еще билеты на несколько спектаклей . Засохнешь здесь в этой осточертевшей Мамонтовке!

Несмотря на воскресение, все уехали в институт. У ребят сегодня прогон. На днях – экзамен по мастерству.

Вечером – снова «воспитательный» разговор  с Ульяненко. Его очередь идти за водой, а ща него уже второй раз сходил Хроменков, и снова не убрал постель. Он отговаривается:
- Ну к чему такие печальные мысли? Я вот сейчас галстучек поглажу, а то завтра шеф кричать будет.
- А если шеф узнает, какая у тебя дома постель?
- О-о! Он тогда как шведа…
- Ну вот,  начались оскорбления…

Все чистятся, гладятся к завтрашнему экзамену. Занимают друг у друга галстуки. Ульяненко пристает ко всем с просьбой дать ему  белую рубашку.. Ложимся спать поздно, в пол второго. Когда шум стихает, раздается тихое бормотание в углу – Терехов и Матвеев начали подготовку к экзамену по истории Западного кино, который они сдают тоже завтра.

10.01.1955. Сегодня поехал в институт «болеть» за 1-ый курс.

В вагоне произошел характерный разговор. Мы ехали – я, Юрка Баскин и Вася Шукшин. Ехали молча, каждый читал, я читал «Зарубежную литературу». Вдруг  Баскин, оторвавшись от конспекта, схватил меня за руку:
- Послушай, сильно сказано: «Мы, режиссеры, являемся проводниками мысли автора… Режиссер пишет актерами!» — Он посмотрел на меня:
- Здорово, а?
Мне не понравилось, я сказал:
- не знаю, чьи это слова, но очень уж вычурно. Мне кажется, что надо попроще и яснее выражать мысль.
- Это сказал Михаил Ильич Ромм, наш мастер!
- Да знаю я вашего мастера! По-моему, у него есть более точные определения роли режиссера и гораздо полнее. В наш разговор вступил Шукшин:
- А зачем ты записал эту фразу, — она могла быть случайной. Кроме того, ведь ты переформатировал слова Ромма, а выдаешь их за его подлинные.
- И что ты хочешь мне сказать?
- А то, что  ты увлекаешься не тем, чем нужно, всегда стремишься к какой-то вычурности, и чтобы ты ни делал, у тебя часто получается как-то эксцентрично. Да вот и сейчас, — вскинув руку и погромче, чтобы и другие слышали: «Наш мастер Ромм!», мы – режиссеры.
- Знаешь, что? Я, конечно, не думаю, что ты заговорил так со мной, потому что ты комсорг, и это твой долг, что ли
- Это было бы глупо, говорю.
- Ну да! Ясно! – он наклонился к Шукшину, загородился тетрадкой, что б никому не было слышно, — что-то долго и горячо шептал. До меня лишь донеслись лишь последние слова:
- Я, себя, конечно, гением не считаю, но я поумнее многих из вас, чем вы это считаете. Просто, я, может быть, плохо вхожу в коллектив. Я не такой, как все, я был в разных местах, в разных коллективах, и, естественно, что во мне плохо. Но я никогда  не обижу товарища, сам буду бедствовать, но товарища всегда выручу, последнее отдам!

Я хотел сказать, что некоторые люди никогда не говорят таких слов о себе, зато так о них говорят другие, что если никто хорошего не говорит о человека, тогда он, чтобы не казаться плохим, сам говорит о себе, — но раздумал. Да я, кстати, так и не понял, к чему ты произнес эту свою тираду.

Вася Шукшин махнул рукой,
- Ну ладно, прекратим спор. Об этом надо в другом месте спорить.

Вообще , у меня есть какое-то чувство неприязни к Юрке. Мне кажется, что он не очень умный или серьезный парень, во всяком случае, для того, чтобы быть режиссером. Кроме того, у него не ахти какое блестяще е прошлое, — он часто с удовольствием рассказывает нам об этом и это, в конце концов, становится просто омерзительным
* * *
В институте сегодня в центре внимания – 1-й курс «актеров», испытательный семестр кончился. Экзамен!

Страшное волнение, надо сказать, — смятение! Вообще-то, впрочем, все курсы такие.

Во время обсуждения пошли в «малый зал». Там Туманова проводит занятия своего кружка со 2-м актерским курсом. Тема: «В.П.Марецкая». Смотрят фильмы «Поколение победителей», «Дело Артамоновых», «Зри Парижа». Посмотрели фильмы «Поколение победителей» и 3 части «Дела Артамоновых». Смена кончилась – досмотрим в следующий раз. За время сеанса пришли ребята с 1-го курса. Мы тихо спросили о результатах обсуждения. Ягодинский сказал:
- Отчислили Ульяненко, Шилову и  Овчинникову.

Признаться, я такого результата не ожидал. Уж никак не ждал, что отчислят Ульяненко и Шилову. Правда, несколько раз  предупреждал Юрку, что ему будет когда-нибудь хорошая взбучка, но уж не думал, что так обернется. Хотя, оно  и закономерно, — мастерство складывается, прежде всего, от отношения к нему.

Об этом еще разговор, очевидно, будет.

Интересно, когда утром раздевался в гардеробе, гардеробщица спросила:
- Вам какой номер, с пятеркой?
- А почему? – удивился я.
- А это, чтоб экзамен сдать на «5». Верная примета!
- А-а, вон что, — засмеялся я, — нет, у меня сегодня экзамена нет, так вы уж дайте мне номер поскромнее, а с пятерками оставьте тем, кто сегодня сдает.
* * *
Помню, как  мы сдавали экзамен после первого курса. У нас тогда отчислили 6 человек.

Я с Лилей Губатовой поспорил, что меня выгонят из института, настолько я был уверен в этом.
- А я говорю, что тебя, Юрка, оставят, да еще пятерку получишь.
- Спорим? – у самого от волнения дрожь по телу.
- Получаешь пятерку, — бью по морде! Идет:
- С у довольствием. А если двойку?
- А ты не имеешь права бить меня, я девушка.

Все ходят, стараются шутить, но смех какой-то нервный. По одному вызывают в деканат. Райзман отдельно беседует с каждым, сообщает результат экзамена. Выходит Погодин. Бледный. Все кидаются к нему.
- Что? Как? Кого? Погодина? Ой, что же будет со мной – говорят, вздыхают вокруг.

Потом вижу сияющего Погодина в другом конце коридора. Оказывается, он наврал . Ему поставили «четыре».

Вызывают меня. Не дыша, вхожу. Вхожу. Останавливаюсь у двери. Наверно, вид у меня неважнецкий, потому что Юлий Яковлевич смеется:
- Ну проходи, что же ты?
Сажусь на стул у окна.
- Тебе ставлю «5». Показался хорошо. Но в общем, ровно, без темперамента. Сколько я тебя не заставлял крикнуть в сцене с братом, ты ведь так, в общем, и пробормотал весь текст. Если ты не мне не покажешь своего темперамента, я тебя выгоню. Понял?
- Ясно.
- Теперь вот что. Курс живет ненормальной жизнью. В будущем году надо крепко подтянуть дисциплину. Ты. Погодин, Хроменков – самые старшие на курсе, серьезнее других. Помогите мне в этом. В общем, я на вас надеюсь! Ну все.

Он подает мне зачетку.
- Спасибо большое, — бормочу я, вставая.
Райзман смеется. «Да, вам смешно!» — думаю я.

Вышел из деканата, сразу окружили. Я уже не помню, что-то сказал, пробрался сквозь толпу болеющих. Побрел в свою аудиторию.

В аудитории совсем неожиданно (а я уже забыл!) спокойно подошла Лилька с каким-то радостно-свирепым видом, плотно сжав губы, со всего размаха – р-раз меня по левой щеке. Признаться, у меня круги пошли перед глазами. Не успел опомниться, — р-раз! По другой щеке. Пришлось охватить ее руками и сжать так, чтобы она не могла пошевелиться.
- Плакса! Больше всех плакал!
- А ведь мы договаривались на один удар… Нечестно как-то
- Тебе еще не так надо было дать!
- Ох, Лилишна, Лилишна!
- Отпусти сейчас же слышишь?

Когда она била меня «по морде», кругом хохотали:
- Так ему, Давай – давай! По другой! Во, правильно! – а кто-то сказал: «Какое варварство!»

Поздравляют. Кто-то очень больно жмет ладонь, так, что я извиваюсь от боли.

Ждем до конца. Отчислены: Амираджиб и Лена Козлова, Преснякова. Чубатовой поставили «4» с тем, чтобы она смогла перейти в другое театральное заведение.

Пошли бродить по Москве. Долго стояли на Красной площади. Багряно горел закат. Солнце село, и на том месте поднимался жаркий столб лучей. На башнях загорелись рубиновые звезды.

Домой я приехал поздно.
* * *
Вечером ходили в Мамонтовский клуб, в кино. Вообще, неприятное впечатление. 30 км от Москвы и уже самая настоящая деревня. Клуб грязный, прежде чем купить, пришлось  билеты, пришлось стоять на морозе 40 минут. После этого я уже и не знаю, как можно смотреть фильм. Народу в зал битком набито, мест мало, поэтому приходилось стоять. Ко всему этому грязный экран и отвратительный звук. Когда я вижу такое отношение, я просто не могу. Ведь я знаю, какой       колоссальный труд вложен в каждый фильм, сотни людей старались сделать так, чтобы все было понятно зрителю, а здесь достаточно грязного экрана, чтобы это все смазать. Никому нет дела, полное равнодушие! Я бы за это расстреливал.

Пришли домой. Еще одна новость! Жариков явился «в доску пьяный» и спит на кровати одетый, как пришел. Наталья Трофимовна рассказала, что он перевернул ведро с водой, нагадил везде.

Решили его не тревожить, а завтра очень серьезно поговорить с ним. (Баскин и Хроменков разбудили, все же его, помогли раздеться).

11.01.1955. Утро началось со всеобщей «обработки» Жарикова. Начали без меня, т.к. я еще спал. Потом, проснувшись, я тоже выступил, не вылезая из постели. Очевидно, Слава не ожидал такого поворота дела, немного растерялся.
- Ребята, ну простите! – тянул он, и в это время был похож на провинившегося мальчика   – это было единственный раз. Понимаете, я думал, сдам ну тогда – все. Но когда объявили, даже не обрадовался, какое-то дурное состояние. Я не мог смотреть на Овчинникову, которая даже не поняла сразу всего. Ну а тут еще … Ну и напился. Я не могу в таких случаях…
- Ты так через 3 месяца алкоголиком станешь. Дурак! Вот написать отцу…
- А ты думаешь, отец не знает? – перебил меня Дубровин. – Отец сам с ним выпьет.

Вошла Наталья Трофимовна.
- Проснулся! Ишь что-то бледный-то какой
- Вы уж извините Наталья Трофимовна, что я тут…
- В общем так, Слава, договоримся, то что было, об этом никто не узнает в институте. Но если еще раз повторится, пеняй тогда на себя. Вот так! Понял?

Поговорили еще немного. Понемногу ребята стали разъезжаться, кто-то в Москву, кто – в институт. Остались вдвоем с Дубровиным (Олег приехал получать деньги на студии им Горького за массовку в «Надежде»).

С Юркой «украли» масла  у Вити Терехова (он положил его между рамами окна – «на холод»). Купили у хозяйки картошки, сжарили. Когда  обедали, приехал Олег Хроменков. Пригласили его отобедать, на что он с удовольствием согласился.

… Целый день учу зарубежную литературу. Сегодня закончил Шиллера, Байрона, В Гюго.
* * *
Вчера ехал из института на троллейбусе с Володей Довганем. Что-то зашел разговор о том, как мы поступали во ВГИК. Он просил рассказать о моем поступлении,
- О, это довольно путанная история. Долго рассказывать!

Но все же я ему рассказал
* * *
Вообще, это действительно долгая и забавная история. Правда, тогда она мне не казалась забавной.

…Впервые  приехал  я в Москву 29 июля 1951 года. Поезд подходил к Москве ранним утром. В вагоне страшная суматоха: чистятся, достают из чемоданов лучшие платья, в умывальник очередь.

- Смотри-ка, взбудоражились все.  Вот который раз приезжаю в Москву, — всегда наблюдаю такую картину! – обращается какой-то командировочный к проводнику, свертывающему постели.
- А как же! — улыбается тот, — это уже как полагается. Небось, в Москву прибываем!- А сколько осталось до Москвы? – в пятьдесят шестой раз спрашивает юноша в очках.
- Да еще полтора часа ходу, — объясняет проводник. _ А ты уж собрался? Вишь, даже шинель надел! Устанешь еще.

Я тоже уже давно собрался и сижу у окна., непрерывно глядя на проносящиеся назад неясные тени. Как же! Скоро – Москва!

Поезд не снижая хода идет по Подмосковью. Хочу видеть все! Но за окном густой туман. Утро только занимается. Иногда видно, как медленно проплывают большие поля, проносятся пригорки, густо  заросшие кустами, небольшие дачки с зеленым заборчиком, около которого стоит привязанная за кол коза и удивленно смотрит на этот, такой ранний поезд, нарушивший своим грохотом тишину туманного утра.

Ненадолго появилось чувство какого-то одиночества при виде этих мест, где, может быть, скоро придется жить. Вспомнилось такое же утро в родном селе, немного защемило сердце, но потом воспоминание отошло и больше не появлялось – наверное осталось где-то на пути, — а поезд с каждой минутой приближался к Москве!

Потянулся за окном непрерывный ряд дачных мест( продымил своими трубами какой-то завод… Поезд подходил к Москве.

Тамбур был забит чемоданами, в проходе стояли готовые к высадке  нарядные кассиры. Важный, в погонах капитана, придерживая рукой стоящую на столике девочку лет 6-ти, показывал что-то за окном свое жене, чернявой молодой женщине в белом пыльнике и голубой косынке на плечах. Сквозь туман расплывчато проступали неясные контуры громадного города.

- Граждане пассажиры! – раздался голос из репродуктора. — Наш поезд №22 прибывает в столицу нашей Родины – Москву! – И сразу же понеслись звуки торжественного марша.

Что-то тихо отдалось в груди. Проходя вперед, увидел, как молодая женщина накинула косынку на голову, а военный снял девочку со столика и поставил ее на сиденье.

В открытую дверь тамбура слышен был громкий стук колес на стрелках. Поезд, извиваясь в лабиринте путей, подходил к платформе.

За окном видны были тревожно ожидающие лица, которые заглядывали в окна еще не остановившегося вагона, какие-то яркие цветы. Еще поезд не остановился, а уже в тамбуре слышались радостные восклицания, поцелуи. Какая-то девушка, с двумя яркими цветками в руке, уже пробиралась  по вагону, разыскивая кого-то глазами. Навстречу шли носильщики, с большими белыми жетонами на груди.

Отовсюду слышался смех, громкий говор. Где-то плакал ребенок. Все двигалось.
- Миша, где ты?
- Ой, ой, пропустите! Пропустите! Мамка родная!
- Ой, смотри-ка, Галка, они все пришли!
- Где? Я никого не вижу!
- Сколько у вас чемоданов?
- Вот, пожалуйста, вот и вот. И, пожалуйста, организуйте такси, непременно ЗИС!
- Так где встретимся?
- Уже забыл?
- Уже забыл?  У выхода Таганското  метро, около телефона! Не забудь! Смотри!

Я ступил на землю Москвы, вернее на асфальтированную платформу Курского вокзала. Вспоминаю схему, которую мне чертил перед отъездом Вишневский. Что-то ничего не получается. Пошел туда, куда шли все. Пройдя туннель, вышел на привокзальную площадь.

…Я растерянно стоял, боясь ступить на шаг вперед, т.к. все равно не знал, в какую сторону мне идти. Передо мною лежала громадная, пустынная в этот ранний час площадь. Она казалась бесконечной, т.к. противоположные здания были скрыты густым туманом. Где-то в тумане слышались изредка  гудки автомобилей и, по-моему, звонки трамвая. Вокруг меня уверенно шагали люди с чемоданами.

- Молодой человек, пожалуйста, такси. – Пожилой, низкого роста, человек в большой кепке взял мой чемодан и понес его к одной из «Побед», стоящей в ряду других машин. На всех машинах выделялся шахматный поясок,
- Вам куда?
Я протянул написанный на бумажке адрес.
- Первый раз в Москве?
- В первый.
- Учиться приехали?
- Ага, учиться.
- Так, — сделал заключение любопытный шофер.

Машина, мягко присев на задних колесах, плавно тронулась  с места и легко выкатилась на площадь. Справа проплыла красная, светящаяся буква «М».  «Метро!» — понял я.

С жадностью я смотрел на бегущую навстречу улицу столицы, о которой столько мечтал, которую много раз рисовал в своем воображении. Мелькая, бежал под колеса «Победы» непрерывный ряд белых кубиков, иногда пересекаемый какими-то закругленными линиями. Потом показалась и понеслась навстречу яркая надпись: «Стоп!». И машина покорно остановилась перед самой чертой. Вверху тихо покачивался красный огонек.

- Если желаете, могу прокатить по Москве, покажу город, все расскажу, — предложил шофер.
- Нет, поедемте прямо в институт.
- Как хотите. – Мигом там будем.
Машина неслась по широченному Садовому кольцу. С такой скоростью я еще никогда не ездил. Мелькали редкие прохожие, проносились какие-то неразборчивые надписи, качаясь, выплывали из тумана громадные, казавшиеся все серым, здания. Меня как будто приподняла и несла на крыльях какая-то невидимая сила. Такое впечатление осталось у меня от моего первого знакомства с городом.

Наконец, показалась громадная скульптура, изображающая рабочего и колхозницу, столь знакомая по фотографиям.
- Где-то здесь институт-то – произнес я.
- Знаем! – добродушно отозвался шофер. – Я не раз здесь бывал, — вызывали на киностудию… Бывал.

Завернули по асфальтовой дороге по краю площади. Я смотрел вперед: какие же из этой группы серых зданий  — институт, к которому я проделал весь свой путь и в котором, может быть, придется учиться?

- Так… Это киностудия им Горького, где-то здесь твой ВГИК… Ага! Выкручивает шофер баранку и здание студии поворачивается другой стороной, где над входом скромная надпись: «Всесоюзный Государственный институт кинематографии».
- Ну вот, приехали. Ты сиди, я пойду  - узнаю, — водитель хлопнул дверцей и вошел в подъезд Минут через 5 он вернулся .
- Все в порядке! Пришлось разбудить старушку.
Он взял мой чемодан и понес ко входу.
- Спасибо, я сам – заторопился я.

Расплатившись с шофером, немного постояв снаружи, глядя вслед серой «Победе» (жалко было расставаться с первым «знакомым» москвичом, — теперь снова будут незнакомые люди!) с замиранием сердца вошел в  дверь под надписью, столько времени заставлявшей меня благоговеть…

Так я приехал в первый раз в Москву.

В начало